Текст книги "Задержи дыхание и другие рассказы"

Как вода

Мне почти сорок два, у меня счастливый брак. Двое детей. Мы живём в университетском городке в Южной Калифорнии, у мужа в местном университете постоянное место профессора на кафедре метеорологии, я работаю ассистентом на кафедре иностранных языков и литературы. Преподаю русскую литературу в контексте мировой культуры. И хотя я уехала из Советского Союза почти тридцать лет назад, мои корни по-прежнему значат для меня очень много. Когда меня спрашивают, откуда я родом, с гордостью отвечаю – из Ленинграда.

Мне было пятнадцать, когда родители против моей воли увезли меня в Нью-Йорк. Это «против воли» приводит в замешательство большинство моих американских друзей. Они просят растолковать. Но как? Ведь каждый вкладывает в воспоминания о доме что-то своё. Я делаю попытку поделиться своими единственным доступным мне способом – рассказываю истории.

Представьте, что вы сидите на галёрке в театре; задолго до вашего появления на свет он был настоящим дворцом, но сейчас половина кресел разваливается, штукатурка облупилась, на балконных балюстрадах зияют дыры от вывалившихся балясин, а когда действие начинается, занавес застревает. Выходит рабочий в синем комбинезоне, дёргает его и открывает сцену. Вам пятнадцать, слева от вас сидит подруга, с которой вы знакомы с десяти лет, справа другая – с ней вы дружите с шести. Поход в оперу – школьное мероприятие. На сцене сопрано признаётся в любви к баритону. Она в своей комнате, сконструированной по самым что ни на есть подлинным эскизам XIX века, только без четвёртой стены. Она пишет ему письмо, где описывает свою страсть, она мечется, не в силах понять, что уготовила ей судьба: благословение или проклятье. Она сознаёт, что, открывая сердце, преступает все границы приличий, и умоляет отнестись к её исповеди с пониманием. Вы прекрасно знаете, что кончится всё это плачевно, и всё же на мгновение музыка захватывает вас и наполняет надеждой.

В полном отчаянии она бросает перо на стол – и… стол падает. Вся спальня с треском и шиком медленно рушится на сцену – чудом не на певицу. Пыль столбом! Сопрано невозмутимо продолжает петь, признаваясь баритону, как бесконечно она ему доверяет.

На галёрке ваша подруга слева заходится от смеха, да так, что кресло под ней подкашивается и она грохается вместе с ним на пол – снова шум и новый взрыв смеха. Какая катастрофа! Какая удача! Опера уже настолько мертва, что буквально разваливается на части. И в тот же миг она превращается в сказочную фантасмагорию формального искусства, ибо голос сопрано, изо всех сил пытаясь передать нечто невыразимо важное этим сгрудившимся в темноте варварам-подросткам, воспаряет над руинами.

И представьте, даже тогда, в пятнадцать, я хорошо понимала, что радость, которую мы испытывали с подругами, была оборотной стороной кошмара, рождённого из зрелища деградации и распада. Звезда взрывается, империя рушится, огненный шар прожигает небо. Наблюдать такое событие – удача, которая может выпасть раз в жизни. Правда, она может обернуться пламенем, жаждущим пожрать всё, что тебя окружает, и навсегда опалить сердце. Шёл девяностый год. Забыть такое невозможно, предсказать, чем обернётся будущее, было нельзя.

# # #

Сегодня 9 июня 2017 года. Несколько дней назад по социальным сетям разошёлся мем, где люди вспоминали самые смешные эпизоды своей жизни, и я рассказала об этом ленинградском спектакле – хотела описать только комическую сторону, но для американских друзей, не знакомых ни с Пушкиным, ни с оперой, пришлось изобразить всю сцену в подробностях. Многие мои коллеги любят ругать социальные сети, я же охотно пользуюсь ими, чтобы поддерживать связь со старыми друзьями. Особенно актуально это стало в последние годы, когда мы с мужем переехали с Восточного побережья в задыхающийся от машин калифорнийский городок и оказались в плену дорожных пробок.

Я с удовольствием отметила, что подруги, которые вместе со мной слушали тогда оперу, увидели мой пост и отозвались на него. Первой откликнулась Екатерина: «Удивительно, как я сама тогда осталась цела. Я так вцепилась в подлокотник, что занозила себе руку. Нам ещё повезло, что мы выбрались оттуда живьём». Катя – юрист, с годами она становится всё более нервной. Ей выпала трудная судьба: вскоре после университета она вышла замуж за нашего одноклассника, родила дочь, развелась и вышла замуж за другого одноклассника. От него у неё тоже дочь. Обеих зовут Евгениями – вероятно, она позволила мужьям самим выбирать имена. И ей это не кажется смешным. Скорее всего, тут нет никакой связи с Евгением Онегиным.

Таня, моя подруга с детсадовских времен, та, что на спектакле сидела от меня по правую руку, стала биологом и вышла замуж за коллегу из Норвегии. Работает микологом, живёт за полярным кругом, её дочери – она на год младше, чем моя старшая, – в этом году исполнится шестнадцать. Таня тоже ответила на мой пост. Её послание настигло меня, как письмо в бутылке, вынырнувшей из-под обломков нашего детства. Она написала: «Отлично помню тот день! Ты всю дорогу смешила меня. Уже не помню в точности, что тебя так развеселило, но я не могла оторваться, всё слушала открыв рот, как ты прикалываешься над спесивым Онегиным. Тогда-то я и влюбилась в тебя».

Я обомлела, когда до меня дошли её слова.

– Как это прикажешь понимать? – отстучала я.

Она ответила… часов через восемь… ох уж эта разница в часовых поясах.

– Так и понимай.

– А подробнее?

– Куда уж подробнее. Обсудим как-нибудь при встрече.

О чёрт, о чём она говорит? Намекнула и сразу на попятную – меня почему-то сильно смутили её слова.

Три дня я просидела перед компьютером, разбирая студенческие работы, просматривая социальные сети и пытаясь отвлечься среди историй малознакомых людей. Дети с мужем отправились в каньон на маленькое горное озеро и оставили в моём распоряжении если и не полностью свободный рассудок, то, по крайней мере, весь дом. Я исправила склонение у сотни русских прилагательных, отредактировала вид и спряжение у двух сотен глаголов и наконец-то узнала все последние сплетни о платоническом романе между Путиным и Трампом.

Неужели Таня намекает, думаю я, что испытывала ко мне физический интерес, что она желала меня душой и телом? И почему она призналась только сейчас и по такому случайному поводу? Скорее всего, она хотела сказать, что любит меня как друга. Это не новость. Конечно, я тоже люблю её. Мы подруги, мы дружили все эти годы и не раз, случалось, вспоминали детство, а растущие Катькины странности связывают нас ещё больше. Я до сих пор в шоке: зачем она назвала обеих дочерей Женями? Что за манера ставить на детях метку, лишний раз напоминая о непроработанных травмах матери.

Кажется, единственное, что мне остаётся, – это сидеть и наблюдать за естественным ходом событий. Надо полагать, Таня не вкладывала особого смысла в свои слова. Но чем дольше я думаю, тем больше деталей всплывает из прошлого: случайное прикосновение, взгляд, неожиданно нежное слово – их можно по-разному истолковать. В третьем или четвёртом классе мы с ней сочиняли историю про нас троих: Катя, Таня и я строим дом на далёком острове в Северном море и живём там, охотимся, ловим рыбу, собираем грибы-ягоды. Она рисовала карты острова, я проектировала дом. И я совсем не удивилась, когда Таня отправилась в эту свою первую экспедицию в Арктику. Уверена, что ею безотчётно руководили наши старые фантазии.

Всё же звоню Тане по скайпу и, пока мой компьютер имитирует тональный набор, всматриваюсь в её снимок на аватарке: с возрастом она сильно похудела; в её профиле всегда было что-то птичье, а в последнее время черты лица ещё больше заострились, словно отчеканились. Она не отвечает. Занята? Не хочет разговаривать? И то и другое, решаю я и пробую представить, как я ласкаю её губы своими, прижимаюсь к свитеру, под которым чувствую тело, – такое часто можно увидеть здесь, в Калифорнии, – по-моему, ей это нравится, она льнёт ко мне.

Выключаю скайп, выключаю компьютер, иду в гостиную, включаю и выключаю телевизор. Полдень, на улицу не выйти – слишком жарко. Сейчас эта калифорнийская пустыня кажется особенно несуразным местом. И всё-таки это дом! Дети возвращаются домой сегодня вечером и ждут, что я буду расспрашивать об их приключениях.

Возможно ли, что Таня действительно намекала на любовь девушки к девушке. Не может быть.

Нет, точно, я сошла с ума. В сорок два впервые сподобилась представить, как могла сложиться моя жизнь, если бы в пятнадцать мне было известно, что женщинам не обязательно выходить замуж. Что они могут любить друг друга, жить вместе и вместе растить детей. Если бы знать, хотя бы понаслышке, что где-то есть женщина, открыто живущая с другой женщиной, – как это повлияло бы на меня? Или повстречать женщин, которые совместно воспитывают детей, или услышать, что хотя бы один человек, отзываясь о женщинах, которые любят женщин, вместо привычных «блажь», «извращенки», «какая мерзость» или просто «бедолаги» говорит что-то другое.

Память подсовывает полузабытый образ из девяностых – что-то, что я подглядела? навязчивая фантазия? обрывок фильма? – две девушки взасос целуются в тёмном, плохо отапливаемом подъезде незнакомого дома. Слабея в коленках, опускаются на бетонную лестницу, вздрагивают всякий раз, когда слышится шум открываемой двери. Они ищут близости друг у друга как защиту от возможного вторжения, греют ледяные пальцы во впадинках груди друг у друга, находят соски, руками, губами пробиваются сквозь слои тёплой одежды к клиторам друг друга.

И что потом? Куда они пойдут из этого подъезда? они держатся за руки? они продолжают встречаться? Вообразить, как в то время должна была выглядеть лесбийская любовь, – всё равно что пытаться построить чёртову параллельную вселенную. Я знаю – с тех пор я много читала и слышала тьму историй о женщинах из разных социальных слоёв – я знаю, что некоторым девушкам это сошло с рук. Но до сих пор не понимаю, как у них хватило смелости.

# # #

Давным-давно, примерно в девяносто третьем году, жила-была пожилая пара, вслед за детьми и внуками эмигрировавшая из Советского Союза. Они обитали в маленькой квартирке в Бронксе и страдали от множества недугов. У него было больное сердце и камни в почках, у неё изнурительный артрит и остеопороз. Медицинская страховка предполагала один профилактический осмотр в год. На плановую проверку они решили пойти вместе. Приём вела доктор, женщина среднего возраста, похожая на их дочь, и, беседуя через переводчика, супруги принялись жаловаться.

Докторша прервала их.

– Вот что вам следует делать, – сказала она. – Вы оба должны выпивать по два литра воды в день. Только ни в коем случае не газировку. Не сок. Не кофе и не чай. Вода, чистая и без газа.

– Но послушайте, – запротестовали они.

– Я постоянно сталкиваюсь с подобной проблемой среди своих пациентов-эмигрантов: если люди приехали из мест с плохой водой, они недостаточно пьют – особенно пожилые. Идите домой и пейте, пейте. Увидимся в следующем году.

Супруги посмотрели друг на друга и вздохнули. До них доходили слухи о качестве американского медобслуживания, но они не ожидали, что это будет настолько удручающе.

В следующем году они пошли к другому врачу. Молодой человек выглядел усталым, но, казалось, был расположен их выслушать. И кивал он вдумчиво. Пара закончила свою историю абсурдными советами, полученными от его предшественницы. Лицо молодого человека оживилось.

– И вы последовали рекомендации моей коллеги? – спросил он.

– Да что вы! Она просто посмеялась над нами.

– Исследователи единодушны: большинство людей должно потреблять по меньшей мере два литра прозрачных жидкостей в день. Как минимум!

– Что значит прозрачные жидкости?

– Вода, сок. Лучше вода.

– А чай?

– Только не чай. Чай даёт противоположный эффект – это мочегонное.

– Мы можем попробовать пить чай с молоком.

– Вам нужна просто вода. Вы что, не пьёте воду?

– Мы всю жизнь пили чёрный чай. И у местной воды отвратительный вкус.

– Ну покупайте в бутылках. Она безвкусная.

– Спустить все деньги на воду? Вы с ума сошли!

– Хорошо, попробуйте выжать в воду немного лимонного сока. Добавьте кусочек огурца. Поэкспериментируйте. Поверьте, это принесёт вам пользу.

– Да, да. Прекрасно. Что ж, раз нам не получить нормального лечения, мы скорее отправимся на тот свет.

– Даже не знаю, что вам сказать. Видите ли, у вас сейчас нет никаких острых симптомов.

– Но доктор, они скоро появятся.

– Вот ваш рецепт. Видите? Я пишу: пить два литра воды o. d. – Omni diem – это значит ежедневно. Приходите через год, и мы обсудим, что ещё можно сделать.

У пожилой пары не было другого выхода. Возвращаясь домой рука об руку, они договорились, что попробуют следовать указаниям врача.

И вот что они сделали. Начали с одной кружки. После обычного вечернего чая жена выливала воду из чайника в большую кружку и ставила её посредине стола. Весь следующий день, пока они передвигались по квартире, готовили или ели, принимали таблетки, привезённые друзьями и родственниками из бывшего Советского Союза, читали газету или смотрели телевизор, короче, всё время – кружка неотрывно следила за ними. Время от времени один из них решался сделать глоток, тогда другой тоже делал глоток, в этом и состоял их договор. И так, понемногу, крепясь и подбадривая друг друга, к концу дня они допивали кружку до последней капли.

На следующий год они снова пришли к врачу. Он был молод, но хотя бы потрудился их выслушать.

– Мы делали то, что нам прописали, – сказали они. – Мы пили воду.

– И как?

– А как вы думаете? Это всего лишь вода.

– Опишите точно, что вы делали.

Они рассказали ему о кружке посреди стола и о том, сколько усилий им понадобилось, чтобы выпивать её до дна каждый день.

– Не понимаю, – сказал врач. – Мы живём в мире, который преимущественно создан из воды. Шестьдесят процентов человеческого тела состоит из воды. Наши клетки нуждаются в воде для работы. Как вы могли прожить такую долгую жизнь и не понять, что вода – главный компонент, необходимый людям?

Муж и жена посмотрели друг на друга. У обоих в глазах стояли слёзы.

– Вы говорите искренне, молодой человек, – сказали они доктору. – Мы ценим ваш энтузиазм. Возможно, вы правы. Но ваш совет нам не подходит. Вода не для нас. Мы пьём чай.

# # #

Так вот в чём дело?! Как и мои предки, я родилась в мире, созданном из воды. Здесь, в засушливой части Калифорнии, где у нас выпадает не больше двухсот пятидесяти миллиметров осадков в год, мне хорошо видно, как всё живое страдает без воды. Но я до сих пор не обращала на воду серьёзного внимания.

Я снова перечитываю сообщение, оставленное подругой: «Тогда-то я и влюбилась в тебя»; моё сердце замирает, и я чувствую, будто вот-вот пойму что-то очень важное. Мне пятнадцать, я слушаю «Евгения Онегина», Татьяна пишет письмо, декорации падают, и – я представляю обращённое ко мне смеющееся Танино лицо и огонёк в её вопрошающих глазах… Но что я знаю? Это было тридцать лет назад. Я снова пытаюсь восстановить эту сцену в памяти. Вспоминаю или придумываю?

И тут мои фантазии обрываются: проживи я там чуть дольше, до хотя бы мало-мальской свободы, – так нет же – всё, как всегда, заканчивается тем, что появляются родители и увозят меня в Нью-Йорк.

Я смотрю, сколько стоит долететь до городка Тромсё в Норвегии. Можно купить билет и навестить Таню – хотя, конечно, у меня дети и ученики. Их надо учить, диссертациями надо руководить, дискуссионные группы на конференциях надо готовить, и потом у меня есть муж – мой надёжный партнёр вот уже пятнадцать лет, и он рассчитывает, что мы будем на пару вести дом и растить детей.

Двадцать два часа лёта из моего городка до городка Тани.

Ну, положим, я прилетаю в Норвегию, у моей подруги своим чередом протекает жизнь: дом, дети, научная коллекция грибов. Встреча, которая не может привести ни к чему, кроме неловкости: «Я тоже тебя люблю», объятия, поцелуй в щёку.

Да и поздно уже. У меня слишком устоявшиеся привычки. Вода не для меня. Но я смотрю на кружку – она в центре стола. Она притягивает меня как магнит. Разве могу я забыть, что там вода? Я привыкла к чему-то другому, – ну а если рискнуть? Что, если я поступлю, как многие мои здешние ученики в восемнадцать или двадцать лет? Вот именно – пущусь в авантюру! Попробую изменить свою жизнь. Я в ужасе, но не могу больше притворяться, что не понимаю. Вода – это жизнь.

Как пережить семейный ужин

Шпаци сбежала из Восточного Берлина за две недели до падения Стены. В этом, она полагает, кроется главная ирония её жизни. Прошло почти тридцать лет, теперь она живёт в Сан-Франциско, одном из самых дорогих городов мира, и занимается райдшерингом[3]3
  Вид совместного использования частного автомобиля с помощью онлайн-сервисов поиска попутчиков.


[Закрыть]. Её любимая коричневая ветровка выгорела на солнце и стала цвета блевотины, зато теперь лучше подходит к обивке автомобиля.

Иногда она подумывает, не вернуться ли ей в Берлин. Там живёт отец, последний из их маленькой семьи. Но он не станет с ней разговаривать. Ужасно упрямый.

Своё спасение Шпаци видит в том, чтобы жениться на женщине из большой семьи. Теперь, когда боли в шее и верхней части спины не позволяют ей сидеть за рулём больше восьми часов в день, у неё появилось время для свиданий.

Она говорит и кидает взгляд в зеркало заднего вида. Её глаза скрыты солнцезащитными очками, но я догадываюсь, что она мне подмигивает.

– Я бы пошла за тебя, – откликаюсь я с заднего сиденья. – Ich spreche ein bisschen Deutsch[4]4
  Я немного говорю по-немецки.


[Закрыть].

– Хе-хе, твой немецкий будет получше, чем мой русский. Восемь лет я училась в школе русскому языку и теперь могу сказать: Ya ne govoryu po-russki.

– Добро пожаловать к нам в семью, – говорю я ей. – Только должна предупредить, моя мать одержима идеей, что мне пора заводить детей. Возможно, она не станет возражать против того, чтобы я спала с женщиной, если эта женщина захочет от меня детей.

– Ты всегда делаешь то, что говорит тебе мать?

Мы смеёмся.

Шпаци подъезжает к дому моих родителей и оборачивается ко мне:

– Приложение снизило ставки за поездки в Ист-Бэй. У меня прямо паническая атака: вот-вот нагрянет следующий заказ, и придётся ехать как раз туда.

Тёмно-синие солнцезащитные очки и выцветшая куртка придают Шпаци вид отчаянного пилота биплана. Простая коричневая бейсболка низко надвинута на лоб, коротко остриженные волосы, те, что видны, обесцвечены до полной белизны. Забавно, как её мысли перескакивают с темы на тему. Хотела бы я знать, о чём она сейчас думает.

– Ну как, составишь мне компанию нынче в Шаббат? Родителям понравится история, как ты сбежала из Восточного Берлина.

– Не уверена, что смогу долго заниматься этой работой. Я и правда подумываю вернуться в Берлин, – говорит Шпаци.

– Да мы же только что познакомились!

Она смеётся.

Я продолжаю гнуть своё:

– Вернуться в Берлин – в этом действительно чувствовалась бы насмешка судьбы.

– Вот и я говорю, – кивает она. – Ирония – главный мотив всей моей жизни.

– Дашь мне шанс? – спрашиваю я. – Почему бы и мне не переехать с тобой в Берлин? У меня два израильских племянника переехали в Берлин, забавные фотки постят в инстаграме.

Она заводит мотор, и я вытаскиваю из машины пакеты с продуктами.

– Спасибо, – говорю, – за поездку. Просто запомни: я готова на всё.

Шпаци опять бросает на меня взгляд, смотрит теперь серьёзно, но в конце концов давит на газ.

Ловлю своё отражение в стекле входной двери многоэтажки и глубоко вздыхаю. Родители ждут. Надо сделать над собой усилие, подумать о чём-то другом, расслабиться и придать лицу выражение: «Слышу, слышу. Но отвечать не собираюсь». «Держись, – говорю я себе, – не поддавайся на провокации, даже если отец раскритикует хлеб и вино, которые ты принесла, а мать будет приставать с новыми сайтами знакомств».

Нажимаю в лифте на шестнадцатый этаж, ставлю сумки на пол, достаю телефон и добавляю Шпаци вместо обычных двадцати сто процентов чаевых.

«Если твоя ирония превратится в навязчивую мелодию, вспомни обо мне», – пишу я в комментах.

«Шпаци, – думаю я, когда лифт останавливается с громким “дзинь!” и раздвигает двери. – Шпаци. Завтра я напишу ей, что будущее за Берлином. Возьми меня с собой. И она откликнется. Она ответит: “Хе-хе, ты милая и отчаянная, даю тебе второй шанс”». Слава богу, ответ придёт только завтра, потому что сегодня… сегодня за ужином с родителями она будет моим «ядерным потенциалом сдерживания».

Птица

Маша с мамой, беременной на тридцать девятой неделе, с бабушкой и дедушкой, которые прилетели из Тель-Авива в Сан-Франциско и собираются провести здесь полтора месяца, едут из аэропорта домой.

Маша за рулём своего универсала. Ей не хочется пороть горячку, но она должна поскорее вернуться, высадить родственников и подготовиться к вечернему семинару. Поездка длится бесконечно. Бабушка с мамой переругиваются на русском. У Маши неважный русский, и лучше бы ей и дальше не вникать в этот их базар, но тут она слышит, как бабушка бросает матери: «Ты губишь себе жизнь», и великолепно всё понимает.

Дедушка на заднем сиденье пускается в длинный анекдот. Мама последний раз огрызается на дедушку, переводит дыхание и повторяет за ним по-английски. Для Маши. «И вот приходит пора Аврааму вести Сарру в больницу… Ti dumayesh, eto k mestu, papa?» Мама переходит на русский, и Маше не разобрать, забавляет ли маму паясничанье деда или скорее расстраивает. Вполне вероятно, что, собираясь рожать, она не готова иронизировать на эту тему. Маша украдкой поглядывает на мать, но всё равно не может сказать наверняка. Мама ёрзает, теребит ремень безопасности, который сильно впивается в живот, и не смотрит на Машу.

– В самолёте рассказали, – оправдывается дедушка.

Мама продолжает переводить:

– Стало быть, у Авраама и Сарры должен родиться ребёнок. В больнице врач объявляет, что у них есть новый аппарат, который позволит отцу взять на себя часть схваток: «Хочешь попробовать? Не будь трусом, давай попробуй! Don’t be chicken, go ahead and try it».

– Don’t be a chicken, – поправляет Маша.

– Не будь занудой, – говорит мама. И деду: – Okay, davai dalshe.

Маша останавливается на красный свет и посреди перекрёстка видит птицу. Невзрачную городскую птицу с тусклым серым тельцем и взъерошенными перьями на шее. С птицей явно что-то неладное: то ли лапка сломана, то ли крыло. Она лихорадочно семенит, пытаясь выбраться из страшного места, но у неё ничего не получается, и она продолжает описывать круги, мешая движению по трём полосам. Зелёная стрелка горит над четвёртой, и машины, которым нужно свернуть налево, вынуждены объезжать птицу.

Светофор вот-вот переключится. Маша бросает взгляд на маму, в этот момент мама отворачивается. Маше видна мочка маминого уха, которая выглядывает из-под волны распущенных волос. Она не хочет смотреть на то, что сейчас произойдёт. Зелёная стрелка всё ещё горит. Маша поглядывает на бабушку и дедушку в зеркало заднего вида. Оба наблюдают за птицей. Дед, продолжая свою историю, вклинивается в пространство между водителем и пассажиром и загораживает, как думает Маша, жену. Бабушка откидывается на сиденье.

Мама переводит:

– Врач устанавливает шкалу боли на десять процентов и объясняет, что десять процентов, вероятно, больше того, что когда-либо испытывал Авраам. Но Авраам чувствует себя хорошо – боль не слишком беспокоит его. Врач настраивает машину на двадцать процентов. Авраам всё ещё в порядке, а Сарре намного лучше.

Деду должно быть видно, что происходит с птицей, но он не выдаёт себя ни единым словом – даже интонация его не меняется. Маша снова глядит в зеркало, и ей мерещатся слёзы в глазах у деда, мерцание влаги. Вернее всего, это ничего не значит, и Маша задаётся вопросом, не от него ли она унаследовала синдром слезящихся глаз: всякий раз, когда во время разговора она возбуждается, у неё текут слёзы. Но очень может быть, что дедушка просто устал после длинного перелёта.

Мама продолжает переводить:

– Поскольку Авраам чувствует себя хорошо, а Сарре процедура явно идёт на пользу, врач переключает устройство на пятьдесят процентов. Удивительно, но артериальное давление у Авраама в норме, он даже может говорить. Сарра рожает ребёнка, все ликуют, все счастливы.

Меж тем никто как будто не осознаёт происходящее прямо у них на глазах. Птица машет здоровым крылом, отрывается на несколько сантиметров от земли и падает обратно на дорогу. Маше нужна всего лишь минутка. Она готовится расстегнуть ремень безопасности, открыть дверь, подбежать к птице, подхватить её и отнести в безопасное место, но светофор переключается. Впереди три полосы поперечного движения. Птица исчезает под колёсами, затем, изуродованная, возникает снова, дёргается. Маша чувствует, как холодеют кончики пальцев. Она смотрит, не в силах отвести взгляда. Проезжают новые машины. Птица опять дёргается и замирает.

Мамин голос теряет всякую выразительность, но она продолжает переводить:

– Авраам, значит, и Сарра возвращаются домой и у входной двери натыкаются на мёртвого соседа.

Она замолкает. Маша догадывается: маме не нравится анекдот. Она находит его оскорбительным.

– Теперь, наверное, можно смеяться, – сухо говорит мама. Поворачивается к отцу и требует объяснений: – Ну и о чём это? Что ты хочешь сказать? Считаешь, мне надо было делать аборт? Chto ti imeyesh v vidu?

Свет всё ещё красный. Маше нужно как можно скорее домой. Дед объясняет шутку.

– It’s simple! Abraham wasn’t father, – говорит он по-английски. – Neighbor was father[5]5
  Это же просто! Авраам – не отец. Отцом был сосед.


[Закрыть]. – Он хохочет и хлопает по подголовнику дочери, прежде чем откинуться назад. С торжеством, думает Маша. Бабушка вторит его смеху, Маша с мамой молчат.

Мама кладёт руку Маше на колено, и Маша поворачивается к ней, ища в мамином лице отражение собственных чувств, дружеского участия. Но мать не смотрит на неё. Она командует, словно Маша всё ещё учится водить машину: «Зелёный. Поехали».

Маша сбрасывает материну руку и жмёт на педаль. Она размышляет о том, что ожидает её будущую сестру. Кто-то, кроме неё, задумывается о малышке? Она делает зигзаг, чтобы не наехать на тело мёртвой птицы. Ей нужно без происшествий довезти всех домой.