Текст книги "Остров Ржевский"

Здравствуй, Сергей!

Ты сейчас, вероятно, задаешься вопросом, что заставило меня спустя столько лет написать тебе. Резонно. Я не нашел бы ответа точнее, чем признание: по той же причине, по которой ты продолжаешь слать мне открытки, по которой спрашиваешь о мальчишке

Не знаю, удастся ли уместить в письмо все, что мне нужно тебе сказать. После лет молчания я так и не придумал короткого резюме, объяснившего бы мне самому, что мы сделали тогда. Ты простишь мне нежелание вспоминать прошлое – ничто в нем не влечет меня, и если хочешь знать, я ни о чем не жалею.

Да, мне знакомо твое чувство вины. Ни разу ты не написал о нем, но им просолены твои открытки. Не надейся, что мы будем посыпать головы пеплом вместе; я не из тех, кто предается мукам совести. Предупреждаю, что пишу тебе один раз и не потому, что скорбь твоя и вина твоя – ты сам на себя возложил их – меня трогают. Правда такова, что я не помню тебя, не знаю тебя и не желаю узнавать. Ну а вся ирония в том и состоит, что лишь тебе, незнакомцу, я должен исповедоваться в грехе своем.

Грех… Как смешно звучит это слово. Если ты еще не забыл, я беспринципная сволочь, поправшая мораль с самых первых дней своих. Где в нашем мире справедливость, равенство, братство, почему одни рождаются в шелковых пеленках, а другие должны выплывать из дождевого стока, глотать холодную грязь и кланяться за монетку? У отца было шестеро голодных ртов, а я младший из них. В жизни моей, пока я не взял ее в свои руки, ни дня не проходило без пьяных побоев и голода. На роду мне было написано таскать до грыжи мешки и ящики, мести улицу, а может, мыть посуду в дешевой забегаловке. А я не захотел – вы, господа ученые, в костюмах-часах-галстуках, разве лучше, разве умнее меня будете? Да ничего подобного, да я еще всех вас выше поднимусь и вспоминать буду с торжеством, как вы плевали на меня, а теперь зовете по имени-отчеству!

И они звали. Когда я выкарабкался, всего добился, доказал, что лучший, – они звали и зовут. Они меня хотят, и бабы хотят, и мужики, да только я не забыл, как было вначале. И не забуду никогда, не поверю, что меня они хотят, Мишу Дугина. Их мое место, мои заслуги, моя теплая постелька манят, виски по штуке за бутылку, лифчики из бутиков, тачки заграничные… И чтобы можно было сказать как бы между прочим: «А я тут обедал с Дугиным…», «Мы с Дугиным ходим в один гольф-клуб…», «Дугин защищал меня в суде…» Шлюхи, все до единого, а еще жеманятся. Смеют рассуждать о приличиях, о морали, об этике. А коснись что, случись настоящее горе под боком, кто из них побежит спасать ближнего? Ни один. Мрази, окружившие себя видимым благочестием. А мне всегда было плевать на искусственные нормы, и ни один из них не обойдет меня, покуда будет так. Где дрогнет от жалости, из милосердия, от человеколюбия рука другого, я всегда выстрелю без осечки.

Если ты еще искал ответа, что думаю я о грехах твоих, ты, надеюсь, нашел его в сказанном выше. Но не затем пишу. Нужно мне рассказать тебе нечто, отнимающее мой покой и безвыходное. Может, праведник, отпустишь мой грех и помолишься. Пишу и смеюсь, да не серчай. Не верю я в грехов отпущение, а зачем пишу, и сам не пойму что-то. Прихоть, да и только.

Есть у меня знакомый парнишка, зовут его Григорием. Случилось так – судьба, иначе и не скажешь, – что он учился на юридическом, а я как раз увлекся преподавательской работой. Оказался парнишка неплох, и я подтянул его, стал заниматься, сделал из Гришки настоящего адвоката. А теперь мы работаем вместе, вернее, друг против друга работаем. И никогда раньше, я уж сколько раз себя специально с ним сталкивал, чтобы научить уму-разуму, не было у него силенок обыграть дядю Мишу. Да и сейчас нет их у него, нет у него хитрости адвокатской: где он десять слов правдивых будет неделю подбирать, я в две минуты состряпаю свою правду из окружающей лжи; где он скажет: «Это неэтично!», я просто возьму и сделаю. И нам смешно с ним, оба знаем, что я перебью его в любом деле на таких условиях.

«И все же, – заявил он мне как-то, – однажды я выиграю у тебя, и выиграю по-честному, вот увидишь».

Не хочет ручки марать, идеалист. Таких жизнь ломает больно, да мне-то что. Но только не мне бы быть этой жизнью, ломающей Гришу.

Однако ж придется. Прошлой осенью нас наняли некогда партнеры в крупной компании, а ныне злейшие враги. Я бы не пошел против Гриши в этом деле, если бы была возможность выбирать, но ознакомиться с подробностями того, на что мы подписались, я смог лишь после, когда отказаться уже было нельзя.

Чтобы ты во мне не сомневался, скажу: я не проиграл еще ни одного дела с тех самых пор. И если бы варианты имелись, я бы нашел их сразу. Но впервые за долгое время к подопечным моего конкурента оказалось не подкопаться. Все преимущества и закон на стороне Григория, а клиент его чист как стеклышко. Уж я и эдак крутил, и так, что только ни пытался придумать, но лишь выбился из сил – мне не найти аргументов в свою пользу, Григорий победит. Он тоже видит, что в выигрышной позиции и, как хороший адвокат, возьмет свое.

Но, как ты понимаешь, этого бы я не допустил в любом случае. Единственный выход, что оставался, – найти слабое место если не у клиента Гриши, то у него самого.

Вывести его из игры, а дальше у меня будут все возможности заплести кружево так, чтобы безобидные на первый взгляд архивные бумаги сыграли в ансамбле такую сюиту под моим руководством, которая моего клиента выставит жертвой партнерских махинаций. И это несложно создать, но любой неглупый адвокат схватил бы меня за руку, а Гришка что угодно, но не глуп. Вот если помочь ему поглупеть – а это я мог.

Влюблен он беззаветной любовью в замужнюю женщину. Сходит с ума по ней, мыслить ни о чем не может, когда речь о ней заходит, вот я и завел манеру заговаривать с ним при любой возможности о женщине этой, что да как. Подначивал его: «Не отчаивайся, дружище, есть еще шансы». Какие уж там шансы! Приходит ко мне каждый вечер, я его до горлышка заправляю и снова: «А что там твоя Аня? А как там твоя Аня?» А он, дурак, и рад говорить о ней, пока еще язык шевелится. Для верности я даже с мужем этой Ани сошелся, нет-нет, добуду какую-нибудь новость, подкормлю Гришатку, он прыгает в восторге, пробует ее на язык, пережевывает – проглотить боится.

Проверял я осторожно. Сначала дозаявил в дело пару документов откровенно бесполезных. Гриша молчал. «Играет», – думаю. Тогда пустил в ход кое-какие запрещенные бумаги, о паритете в отношении которых мы еще на первой встрече с клиентами условились. И это прошло! Вот тогда я убедился, что и Гришка процесс пустил на самотек, и ассистент его – болван полный.

Теперь у меня уже все готово. Через несколько дней мы наконец сразимся в суде, да только сражение будет недолгим. Минут семь мне на речь, и Гриша увидит, что допустил ужасающую халатность, позволив мне внести в детскую автомат, собрать его, зарядить и наставить на невинного младенца. Где была охрана? И, поскольку мальчик он умный, ему в ту же секунду понятно станет, что не я развязал кровавую пальбу: пока он сходил с ума от своей несчастной любви, мне необходимо было только изображать сочувствие, остальное Гриша сделал сам. Он увидит, что все время голова его занята была лишь Аней, и, я нисколько не сомневаюсь, поймет, что Дугин использовал его любовное горе, чтобы обмануть. Он будет опозорен, репутацию его вопиющий просчет новичка утопит почти наверняка, мой клиент выиграет.

Выиграю я.

После Гриша вряд ли простит меня. Так далеко с ним я еще не заходил. С другими – сколько угодно, но другие и не подставили бы мне спину. А он потому и не боялся удара сзади, что доверяет мне. Доверяет Михаилу Дугину, глупый щенок. Это урок, который ему не преподадут лучше меня: никому не доверяй, никого не щади, не будь добр, не жди добра.

Только мне самому грустно. Будь у Григория шансы меня обмануть и выиграть, он бы не стал их использовать, потому что верит в благородство. От этого не по себе, точно ведешь корову на убой, а она лижет тебе ладони, глупая, ластится, в глаза заглядывает. Но где бы я был сейчас, если бы знал жалость?

Сколько в этого парнишку вложено – а он все равно мечтатель, не распрощавшийся с детством. Не желал слушать теорию, ну так вот тебе, малец, урок жизни. Я предупреждал, что она бьет нещадно – ты мне не верил.

Вот что, Сергей, хотел я рассказать. И не бойся, сердобольный, за моего парня. Старый дядя Дугин лишь немного тряхнет Гришу, но иначе нельзя. Я, возможно, и должен чувствовать вину за то, что подначивал его постоянно думать об этой Ане, но и без меня он помешан на ней.

Как видишь, все движется на планете, никто не остановился, не превратился в камень и не поминает тебя дурным словом. Никто вообще не поминает тебя. Нет никакой нужды в твоих посланиях – живи, сколько осталось, спокойно, оставь в покое меня.

Я сделал ради тебя больше, чем стоило, а ведь мы даже не братья, по сути. Но хватит, говорю тебе, пришло время сбросить свою ношу – и я не могу больше, и тебе пора. Пусть каждый идет своим путем, здесь все должно закончиться.

Ты хотел знать, насколько я хладнокровен. Вот, смотри: я подошел к костру слишком близко, и пламя сожгло мне руки, лицо и душу. Даже столько лет спустя.

Михаил Дугин

14

Я наконец очнулся от грез былого. Вот они мы, дождливой ночью по-прежнему в баре на Римской улице, Дугин уже совсем пьян, расслаблен, беспечен. А что же я?

Меня резало мрачное ощущение развязки: ничего ценного в жизни больше не оставалось, но довести до победы завтрашнее судебное дело я имел твердое намерение. Я посматривал в глаза Дугину, стараясь казаться хмелеющим, но думал о нем не как о друге. Знай Михаил, как ненавидит, мечтает раздавить его сейчас ученик Гриша, он сквозь дремоту принятой дозы и через коньячный угар отшатнулся бы в страхе. Ему стоило бояться, во всяком случае.

За полночь я приволок Дугина в его квартиру, бросил в углу спальни. На кухне умылся, снял плащ, закатал рукава, вытер лицо полотенцем.

Предстояла занятная ночка. Я хотел, чтобы он как можно дольше пробыл в сознании, пытаясь понять, что происходит, поэтому, как только привязал накрепко руки Дугина к батарее кухонными полотенцами, сунул ему под нос открытый флакон нашатыря. Медленно его мозг включился, заморгали глаза.

Я заставил Михаила открыть рот и затолкал в него толстый кусок ткани, не жалея сил. Кажется, только на этом этапе Дугин забеспокоился. Задергался, безуспешно пытался освободиться, мычал. Понял уже, наверное, что я специально напоил его.

– Хочешь знать, что я собираюсь с тобой сделать, Миша? Я собираюсь тебя отыметь. Да-да, – я наклонился, присел на корточки прямо перед ним, – собираюсь отыметь тебя так же жестко, как ты имел меня последние полгода. Потому что ты… – я захлебнулся потоком брани, поднялся, у двери замер. – Знаешь, в чем ты единственном ошибся? Письма свои, переписку свою частную нужно тщательнее беречь. Неотправленные, недописанные свои письма.

Вот он понял. Глазки перестали бегать, заморгали на месте, глядят без страха и возмущения. С любопытством – что ты, мальчик, будешь делать дальше?

Назавтра к этому времени я уже выиграю дело Груздева – Молодского, потому что адвокат ответчика не явится на заседание и не сможет предоставить суду решающих аргументов, а я смогу. Адвокат ответчика весь день просидит в своей квартире привязанным к батарее.

15

В эту ночь Анна Богомолова родила девочку. Я сам справился в регистратуре, узнать больше было не у кого: Дугин лежал у себя дома, связанный, и не мог позвонить Андрею.

К утру в натальный центр съехались, помимо счастливого отца, друзья семьи, мама Богомолова на такси, какие-то еще незнакомые лица. Я покрутился, прячась от тех, кто мог опознать меня, по общему настроению понял, что с ребенком и Аней все в порядке, и отправился переодеваться к судебному слушанию.

Ну и ночь! Костюм давно приготовлен, висит на спинке кресла, душ, полбутылки пива, сигарета, кофе, сигарета, зубная щетка.

А дальше – дело техники для профессионала.

Через двадцать минут после объявления вердикта я все еще сидел на месте, рядом – Молодский, за спиной ассистент шуршал бумагами.

Молодский говорил:

– Приношу вам извинения, Григорий. Это был нервный год, и, как вы понимаете, для меня выиграть у Груздева значит многое. Теперь мы сможем с развязанными руками приступить к восстановлению компании, которую чуть не сгубил мой бывший партнер. Признаюсь, за этот год я думал всякое, и порой закрадывалась мысль, что мой адвокат неэффективно работает, что-то тянет, и я даже – наверное, вы в курсе – наводил подробные справки о вас. Это не от недоверия, это от нервов. Сегодня вы выступили блестяще, и ваша речь просто смела все сомнения. Видели физиономию Груздева? Он весь зеленый от злости сидел. Ничего, небось перебесится. Спасибо вам еще раз, огромное, Григорий, и знайте: в будущем по любым вопросам я планирую обращаться исключительно к вам, – крепко пожал мою руку. – И своим друзьям непременно буду вас рекомендовать.

Когда Молодский ушел, ассистент бросился ко мне:

– Как вы их, а, Григорий Игоревич, одной левой просто! А Дугин так и не пожаловал – понял, что проиграет, струсил! Дугин струсил, представьте только!

– Хватит нести вздор, – осадил я его строго.

– А что? Так все говорят – Дугин струсил и не пришел. Послушайте, вон в коридоре, только и разговоров, – оправдывался мой помощник.

Но я не желал больше находиться здесь ни минуты. Попросил ассистента отменить встречи на сегодня, отключил телефон и направился в парк, кормить голубей хлебными крошками.

Мороси не было, на дымном в буграх небе вырисовывался силуэт будущих морозов. В парке на пруду плавали утки, кувыркались в засоренной гниловатой листвой воде, важно перебирали ржавыми лапками, прячась в заводи. Малышка лет пяти присела на корточки на берегу, восхищенно таращилась на утиное семейство и всплескивала руками:

– Мама, смотри – птички! Мама!

Молодая женщина в дождевике поверх плаща рассеянно наблюдала за дочерью со скамейки. Рядом с ней, в коляске, лежал младенец.

– Как же вы справляетесь? – спросил я, поравнявшись со скамейкой.

Усталые сонные глаза женщины загорелись гордостью, она улыбнулась мне в ответ.

– И сама не знаю. Режим автопилота иногда помогает. Вот сейчас я как раз в нем.

Мы оба рассмеялись, и я позволил себе присесть рядом. Женщина была моего возраста, на молочной коже ее щек игриво рассыпались веснушки. Красивая, еще не постройнела после родов, но все равно красивая, и от нее приятно пахло смесью детского мыла и легких духов.

– А у вас есть дети? – спросила она, и я, не подумав, качнул головой отрицательно.

– Ох, черт, какой же я идиот, – хохотнул неловко. – Простите, у меня есть дочь, ровесница вашей. Надо же, забыл о ней, что за дурак! Не представляю, что вы обо мне думаете, и вы в любом случае правы. Мы не живем с нею, вот я и… Ну, короче, идиот я.

– С кем не бывает, – ободряюще сказала она. – Мой муж, хоть и живет со своими детьми, иногда тоже забывает об их существовании. Да и о моем, чего уж там.

Я поймал ее взгляд, невесело смеющийся, но теплый, живой.

– Тогда это он идиот. Как о вас можно забыть? Я вот сейчас уйду и буду продолжать о вас думать. И завтра тоже. А может быть, до конца недели или даже…

Она покашляла, засмущавшись, позвала дочь вернуться от пруда. Пошла за нею.

Я бы завел с такой женщиной роман, честное слово. Если бы это не было с ее стороны безумием, если бы она решилась – я бы попробовал. Но она не посмеет, даже если ей очень захочется. Подумает о том, что станет с детьми, и откажет себе в шансе. Матери, они такие.

Я ни на что не надеялся, но, прежде чем уйти, подсунул под прозрачный козырек коляски свою визитную карточку. Она может отнять у себя шанс, но я не столь холоден.

Дугина освободил я на следующее утро. Голова раскалывалась от бессонной ночи, проведенной в раздумьях. Пить я почти не пил, неотступная мысль, что надо что-то решать, преследовала усталый мозг до самого рассвета. Так что желания говорить с кем-то у меня не было, а и будь оно, Дугину я все равно не сказал бы ни слова.

Он лежал носом к батарее, глаза прикрыты, но в сознании. Кисти рук онемели и стали белее мела, губы искусаны в кровь, а грудь колышется редко и слабо. Не открыл глаза, даже когда я навис над ним, грубо распутывая узлы. Там, где слишком сильно стянул я его руки, кожа посинела и покрылась пунцовыми рельсами капилляров. Получив свободу, Дугин сел, замассировал кисти и лишь минуту спустя нехотя обратил взор ко мне, ставшему у стены напротив.

Лицо его было бесстрастно, под глазами чернели круги от пережитых тяжелейших суток.

– Ты все-таки усвоил урок, малыш, – голосом, хрипота которого выдавала отчаянные попытки докричаться до соседей, заговорил Дугин. – Я готов был ставить на то, что ты никогда не научишься, а ты взял и заиграл по-взрослому. Именно этому я всегда и учил тебя, но думал, ты не слушаешь. Ошибался, признаю: маленький Гриша оказался хитрее, чем делал вид. Не так уж это и сложно, правда же? А победа, она опьяняет. Ты не бойся, дальше пойдет легче. Это только в первый раз страшно и неприятно, а потом осваиваешь технику, и, опа-опа! – он задвигал бедрами, изображая половой акт, но быстро остановился. – Горжусь тобой, сынок, в нашей лиге подонков ты займешь достойное место. Поимел самого Дугина, да еще как поимел! Красавец.

Я слушал его рассеянно, а сам думал: ну как же теперь, после всего случившегося, будем мы с Мишей? И знал уже, что нет для меня больше никакого Миши, но не спешил признаваться себе в этом. Ибо ну как можно, даже через жар инфернальной печи пропустив мои к нему чувства, не искать потом их пепла, не поливать слезами его?

Но никто из нас – сейчас, когда мы смотрели друг другу в глаза, мы ясно видели это – не сможет простить сделанного.

В конечном счете Дугин добился своего, заставил меня сыграть грязно. Но он ошибался, считая, что я попривыкну, единожды ступив на дорожку: Григорий Ржевский-адвокат теперь был противен мне, омерзителен даже. Знал ведь, что не смогу продолжать, когда разрушу жизнь Михаила, когда его адвокатскую карьеру уничтожу, – а кроме нее, ничего у него не имелось. Дугин даже не понимал, наверное, как хорошо я видел его жизнь – насквозь видел. Он останется один среди своих маний, бесполезных попыток сбежать от ненависти к миру во блуд и дурман, границ не знающий. Он погрязнет в сумраке добровольного безумия, споткнется и с головой уйдет в помои, по которым с хладнокровием привык ходить, захлебнется, забьется в конвульсиях, но никто не подаст ему руки.

И сейчас я ненавидел себя за то, что, когда все случится, вина в том будет моя. Я раздавил Дугина, мой дебют пришелся на самый хребет его судьбы. Ослепленный ненавистью, а впрочем, вполне зряче, я предпочел раздавить другого, чем быть раздавленным самому. Но как с этим жить дальше? Невозможно.

Он что-то прочел в моем лице, сделался вдруг сосредоточенным и мрачным.

– Только попробуй, маленький ублюдок, после всего, что ты сделал. Я знаю, о чем ты думаешь, – даже не смей.

«А я посмею», – решил. Да, он все верно различил по глазам моим, по бессильно опущенным плечам и бледности. Пусть чувствует как последний акт моей мести, что его карьера и жизнь разрушены лишь для того, чтобы я отказался от победных трофеев. Я больше не хотел и не мог – после сделанного мною – продолжать. С меня довольно.

Дугина перекосило от злости. Не в состоянии еще подняться, он пополз на меня, выдыхая тяжело брань, ненавидяще протыкая шипами глаз. Я не позволил ему приблизиться – оставайтесь наедине со своей ненавистью, господин хороший, нас больше ничто не связывает.

Вышел из подъезда на холод улицы, заплакал по-мальчишески, кулаком утирая слезы. «Как все паршиво, как же все паршиво», – твердил шепотом и хныкал громче и громче. В этот день я в последний раз пришел в адвокатскую контору, передал срочные дела коллегам, собрал кое-какие мелочи из кабинета, нерушимым молчанием встречал попытки разубедить меня и дознаться о причинах ухода. Лишь одно сказал во всеуслышание, уже стоя на пороге с коробкой в руках:

– Я не адвокат, ребята.

Несколько дней прошли спокойно, буря бушевала лишь внутри меня. Телефон я отключил, на улицу выходил редко – купить продуктов, выбросить мусор.

Заметно похолодало. Я укутывался в одеяло, так и волоча по полу свободный его конец, варил кофе, доставал с верхней книжной полки «Остров сокровищ» Стивенсона и погружался в чтение до рези в глазах:

« – Трелони, – сказал доктор, – я еду с вами. Ручаюсь, что Джим – тоже и что он оправдает ваше доверие. Но есть один человек, на которого я боюсь положиться.

– Кто он? – воскликнул сквайр. – Назовите этого пса, сэр».

Славная книга. Я откладывал томик в сторону, брался за компьютер: «Синку-Понташ – искать – фото». Снова рассматривал картинки, думал о брате Сергее.

Мне он представлялся загадочной и романтической личностью, а дугинские угловатые намеки на прошлое в письме говорили о том, что не от счастливой жизни Сергей уехал за тридевять земель, на крошечный островок посреди океана. Что же такого могло случиться? Впрочем, я не считал себя вправе размышлять о чужом прошлом.

Другое занимало мысли мои: как нужно любить человека, чтобы столько лет одну за другой слать ему безответные весточки? И ведь если сей человек – Дугин, то ты никогда ничего не получишь взамен. Открытие это я сделал только теперь, ведь прежде, пусть за бравадой вечного одиночки, Михаил виделся мне другом, хоть и необъявленным. Но что ж? Растаял мираж, и как больно сознавать былой самообман.

А если Сергей по-прежнему надеется на теплоту в глазах бессердечного брата, шестнадцать-то лет спустя? Представить себе невозможно, что станет с ним, когда и ему наконец откроется истинная сущность Дугина… Я бы обнял его, кто бы он ни был, этот Сергей, крепко бы обнял и не выпускал бы долго из объятий – мы в одной лодке с тобой, незнакомец, ты не один.

Мыслями о далеком острове, сказочным царством представлявшемся мне, я спасался от черной одержимости ребенком Анны. Все еще верил, слабо, слепо, как приговоренный к казни, что не кончена битва за мою любовь, а удача еще может ко мне лицом обернуться. Так ведь бывает, новорожденный не переживает первых дней своих, даже с самыми крепкими из младенцев может случиться несчастье, синдром внезапной смерти. Никто и не заметит поначалу, как застыло его бездыханное тельце, а потом будет уже поздно. Ну давай же, судьба, сыграй свою злую шутку хотя бы раз не со мной, а ради меня…

Ненависть пожирала мой мозг изнутри, и то, что направлена она была на беззащитное существо, вообще не подлежало оправданию. С одной стороны, я слушал свои мысли и ужасался им, с другой же – не мог их остановить. В тот момент моей жизни я бы, пожалуй, пошел даже на убийство, если б оно позволило вернуть Анну.

Все кончилось вполне прозаично. Накануне выписки я справился в регистратуре натального центра и в назначенный день еще с утра припарковался неподалеку, бросил машину, из-за мраморных кадок с кустарниками, пригнувшись, наблюдал за появлением счастливого отца. Он скрылся в дверях роддома походкой легкой и горделивой, а спустя полчаса Богомоловы покинули больницу втроем. Плотно скрученный трепыхавшийся розово-белый кулек – на руках у Анны, а сама она – бледная и одутловатая, волосы наспех подобраны в хвост, тусклые без косметики глаза. Но губы смеются, и смеются счастливо морщинки у глаз, а Богомолов шагает рядом, обнимая ее за талию, и взгляда не отводит от своих девочек.

И я, за кадками с лысыми по осени кустами, до неприличия лишний на этой улице, в этом городе и в этом мире. Смотрел на них и впервые за все кошмарное время своего одиночества видел, почти осязаемо – больше никаких надежд, и что бы ни изменилось, Анна уже никогда, никогда в жизни моей не будет. Только сейчас я увидел, что все кончено. Все кончено, не эта страница перевернута, но вся эта книга для меня закрыта. Все кончено, все кончено, все кончено. Все кончено. Все кончено. Все кончено. Все кончено. Все кончено. Все кончено. Все кончено. Все кончено. Все кончено. Все кончено. Все кончено. Все кончено. Все кончено. Все кончено. Все кончено. Все кончено. Все кончено. Все кончено. Все кончено. Все кончено. Все кончено.