Текст книги "Остров Ржевский"

Словом, с Дугиным, у него дома я проводил времени едва ли не больше, чем без него. Являлся и сам в любой час дня и ночи, и по его приглашению. Раньше он не любил внезапных визитов к себе, но теперь, видя мое состояние, смирился и уже не возражал, когда я врывался в чуть приоткрытую дверь в три часа утра с восклицанием:

– Я понял, что она имела в виду, когда сказала: «Я, между прочим, замужем»! «Между прочим», понимаешь?

В одну из таких внезапных ночей я застал его расслабленным после визита к мамаше Розе; пустой взгляд расширенных зрачков не оставлял сомнений. Настроение у Дугина было меланхоличное, его тянуло поболтать.

– Знаешь что, малец? – говорил он, пока откупоривал бутылку. – Сейчас папочка угостит тебя настоящим португальским вином, не той мочой, что можно найти у нас в супермаркетах, а настоящим португальским вином!

– Пришла посылка от брата? – улыбнулся я, выбирая место на диване поудобнее. Я не заметил, как, услышав мои слова, Дугин резко развернулся со штопором в руках, и, лишь когда наконец поднял на него глаза, увидел – что-то не так.

– Откуда ты знаешь про моего брата? – ткнул Михаил штопором в воздух, ко мне. Голос его стал металлическим.

– Как это «откуда», Миша? – удивился я. – Ты сам мне о нем рассказывал, я видел открытку…

Он еще немного постоял, как на допросе, недоверчиво вглядываясь в мое лицо, а потом так же внезапно расслабился вновь и захохотал:

– Тогда понятно, Гришка.

Передал мне бокал, упал рядом, бросил на стол смятую картонку. Я потянулся за ней, расправил и принялся разглядывать.

– Ты же ее видел, – махнул рукой Дугин. – Расскажи мне лучше, что нового у тебя с Анной.

Он отлично знал, что ничего, иначе я бы уже все выложил сам, впрочем, отсутствие новостей никогда не мешало мне заводить с Дугиным многочасовые беседы об Ане. Но сейчас я был слишком увлечен, чтобы ответить.

Михаил ошибался – в прошлый раз я видел не эту открытку. На этой вместо фотографии острова Синку-Понташ был изображен мужчина в старинной военной форме, с коротко стриженными волосами под фуражкой или шляпой, с неприятным, жестоким и даже хищным смуглым лицом. Один глаз у него был перехвачен черной повязкой наподобие нашего Кутузова, а второй смотрел холодно и надменно, словно отыгрываясь за оба.

– Ну и рожа, – сказал я. – Кто это такой? Твой брат?

Дугин раскрыл рот во всю ширь, как на приеме у стоматолога, и загоготал. Он не мог остановиться еще минут пять.

– Ясно, не твой брат.

Под портретом имелась небольшая подпись: «Francisco Miguel Gomes». Какой-нибудь местный герой гражданской войны, предводитель партизанского отряда или что-то вроде того, должно быть.

Адрес отправителя был тот же, короткое письмо начиналось знакомым обращением: «Дорогой брат!»

Я помедлил, прежде чем читать дальше, но Дугин продолжал пьяно хохотать, и никто другой помешать мне не мог.

Дорогой брат!

Бруну выполнил свою угрозу и уехал. Надя не находит себе места, винит в его отъезде меня – ясно, что у этих двоих не просто дружба, ну да теперь все в прошлом. Сегодня утром небо заволокли тучи, быть дождю, а мне не радостно.

Я вспоминаю с самого утра твоего мальчишку и молюсь о нем, но на душе такая печаль и тревога, что я не выдержал и открыл бутылку. Шлю и тебе подарок, лучшие сорта урожайного года. Прошу тебя, напиши хоть слово, все ли в порядке, сжалься надо мной.

Твой Сергей

Четыре раза перечитал я открытку. Дугин уже перестал смеяться, занялся вином, попробовал и я.

– Миша, а Миша…

– Чего тебе?

– А кого это брат Сергей называет «мальчишкой»?

– Какой брат Сергей?

– Ну, твой брат Сергей, с открытки.

– Ах, этот, – Дугин закрыл мечтательно глаза, откинулся на спинку и забросил ноги мне на колени. – Да какой он мой брат, скажешь тоже.

– Так, и все же, кого он называет «мальчишкой»?

– Ржевский, а ты не обнаглел? Это уже вмешательство в личную жизнь гражданина. Хочешь схлопотать?

Презюмировалось, что у Миши не было детей. Трижды разведенный, он не уставал повторять, что совершил это три раза, а придет день, совершит и еще, чтобы снова подтвердить истинность изречения: «Хорошее дело браком не назовут». Но детьми ни в одном из трех браков Михаил не обзавелся. Так он мне говорил когда-то.

– Все-таки у тебя есть сын?

– Гриша, ты не умеешь вовремя остановиться.

– Да что тут такого, не можешь поделиться с другом?

Он привстал и зло покосился на меня.

– Запомни, у Михаила Дугина… черт, – схватил себя за жидкую бородку и потряс головой. – Нет у меня никакого сына, Гришаня. Этот мой «брат», как ты выражаешься, мне не брат. Побочный сын приблудный отца покойного. До тридцати лет слыхом о нем не слыхивал, тут объявился – любите меня и жалуйте. Я и с родными-то не общаюсь почти братьями-сестрами, а этот привязался, как лист к голой заднице, да еще с ворохом проблем, да еще и смотрит на меня с упованием. Я что, похож на Иисуса вашего Христа? – спрашиваю. – Чего ко мне-то пожаловал, бедовый?

Махнул рукой отвязчиво, будто во мне брата своего увидел теперь.

– Короче, двинутый он на всю голову, «брат» Сергей. Я полагал уж, избавился от него, когда он уехал на остров. Но нет же! Продолжает слать открытки. Думаешь, я ему отвечаю? Да ни разу, за все шестнадцать лет ни разу ни слова не написал, а он продолжает строчить и строчить. Рассказывает о жизни… Вино шлет, конфеты всякие, кофе. Варенье ананасовое.

Сглотнул накатившую пенную струю раздражения. А мне почему-то, глядя на Мишу, стало немного жаль брата Сергея. Как это, будь ты «двинутым» или нормальным, писать кому-то в течение шестнадцати лет и ни разу не получить ответа? Когда молишь: «Напиши хоть слово!» – спустя шестнадцать лет глухого молчания, что-то это да должно значить.

– Но почему ты не ответишь ему?

– Это просто, Гриша. Не отвечаю, потому что не хочу отвечать. Разумно, не находишь?

– Но хотя бы раз ты мог…

– Ты что, хочешь, чтобы он стал мне строчить ежедневно? Я же каждую неделю по открытке получаю, исправно, как часы! У них, когда ураган случился, деревьями в щепки дом разбило, он первым делом мне об этом написал, а уж потом только пошел разбирать завалы. Сумасшедший!

– Ну, – пожал я плечами задумчиво, – возможно, он просто так тебя любит, поэтому…

– Гриша, кто меня любит?! Мы с ним несколько недель за всю жизнь виделись – да он обо мне ничего не знает!

– Так уж и ничего. Вон про какого-то «твоего мальчишку» спрашивает.

Дугин прошелся по комнате и распахнул окно. Лицо уважаемого адвоката превратилось в шкодливую маску хулигана.

– Мои соседи – сволочи! – хохоча, выкрикнул он.

Я дернулся, оттащил его от окна.

– Ты чего? Кто еще тут сумасшедший!

Мы оба повалились на пол, продолжали смеяться, и Михаил сказал:

– Хорошая попытка, малыш, но так просто тебе папочку Дугина не обвести. А что касается писанины Сергея, он там еще и не такое сочинял – умереть на месте.

– Например?

– Например, он помешан на боге. Постоянно молится за всех, за то, чтобы погода была хорошая, чтобы виноград уродился, чтобы дочь никто не увез, пока он водит паром, чтобы паром не развалился на части…

– А у него красивая дочь?

– Говорит, да.

– Надо бы съездить в гости к твоему брату, – пошутил я.

Дугин отжался на локтях, сел прямо. Уставился на меня. Снова расхохотался.

– Да, малец, куда ж это нас с тобой вывел разговор. Не хочу больше о нем вспоминать, ты меня прости.

– Да ничего, ты меня прости, если что, Миша.

Он кивнул, встал во весь рост и протопал в кабинет. По походке судя, его накрывала вторая волна – от дряни, которую поставляла мамаша Роза, обычно случался сей эффект.

– Он ведь еще и клад ищет! – прокричал Дугин хохочущим голосом.

– Клад, как в «Острове сокровищ»?

– А, заинтересовался, малыш?

– Конечно, это уже гораздо интересней, чем всякие там красивые дочери. Что за клад-то? Дугин! Иди сюда, чего ты ушел?

Он не ответил, шуршание в кабинете стихло. Я подождал еще минуту, окликнул его, но так и не дождавшись ответа, вошел в кабинет. Миша сидел на полу перед раскрытым ящиком стола. Внутри, в большой деревянной зеленой шкатулке, куда он жадно запустил пальцы, да так и застыл, лежало несколько сотен, одна к одной, аккуратно сложенных картонных открыток.

Мы переглянулись.

– Он ищет клад на острове уже несколько лет. Примерно с той же безумностью, что и пишет мне.

– С чего он взял, что там вообще есть клад?

Дугин стукнул меня по плечу, неожиданно больно. Хмыкнул неулыбчиво.

– Я бы сказал тебе, что тут дело в его безумии, но мы с тобой, как адвокаты, понимаем, что это бездоказательное обвинение. Ты ведь не читал эти восемьсот хреновых весточек с острова, чтобы понимать, насколько у «брата» Сергея плохо с головой. Слишком плохо, милый, слишком плохо.

Задвинул ящик стола, пнул меня к выходу из кабинета.

– Но хотя бы вино у него отличное, нельзя не признать, Гришка, согласен?

Я согласился, мы вернулись к вину, разговору о моей Ане, я проплакался о том, как хочу ее все сильнее и безнадежнее, еще часа три. Вторая волна схлынула с Миши, он уснул на диване, обессиленный, а я сидел, наблюдал за рождением зари из-под туманной ночной наволочи и почему-то с тоской размышлял о несчастном безумном брате Дугина, шестнадцать лет копающем, представлялось мне, высохшую почву в поисках клада, которого никогда не найдет, и столько же времени так же безнадежно высылающем открытки брату, которого у него нет и никогда не будет.

11

Отец погряз в подготовке к выборам. Его кампания отнимала все силы и время, видеться мы стали реже редкого. Иногда я звонил на домашний – трубку могла взять Лариса, и вместо долгожданной беседы с Игорем я получал полчаса причитаний о моей сыновней неблагодарности.

– Ты совсем не общаешься с Егором, мальчик по тебе сильно скучает! Ни разу не зашел проведать родителей – может, нас уже и в живых нет, а ты и не узнаешь.

Это было фальшью, склизкой и дурно пахнувшей приличием. Лариса вовсе не жаждала меня видеть, но совести ее было спокойнее найти причин вдоволь во мне – причин того, что мы стали чужими людьми. Со случайными знакомыми из галерей и с художественных выставок она и то общалась искреннее, а уж какие они лицемеры в своем затхлом мирке искусства, пояснять излишне. В сущности, ей шла ее искусствоведческая гримаска высокомерия, которой до поры для меня, как для сына, не существовало, но в один прекрасный день я познакомился с ней, и будь тот день проклят.

Я всегда перекатывал мысленно в руках этот шар – слова о том, что ей не нужно больше симулировать заботу, я уже вырос, меня не ранит правда; да и не получалось у нее никогда обмануть меня, даже мальчишкой. К чему теперь играть? Но и в раздражавших до скрежета зубов телефонных разговорах с Ларисой мне не подойти было к границе невозврата, у которой бы я запустил свой шар. Она по-прежнему оставалась «мамочкой», я – «сыночком», мы холодно и грубо монтировали теплоту и нежность себе на плечи и тащили этот бессмысленный груз с остервенелыми улыбками.

– Лариса, родная, я даже со своей дочерью не успеваю видеться, а ты мне говоришь о каком-то Егоре. Знаешь ли ты, как я занят сейчас?

– О каком-то Егоре?! – кричала она. – О каком-то Егоре, ты сказал?!

И мне было плевать, что я оскорбил ее в лучших чувствах, пренебрежительно отозвавшись о младшем брате, любимом сыне семейства Ржевских. Сказать больше, мне было даже приятно задеть эти «лучшие чувства», хоть как-то выразить гнев.

Никто не держал зла на Егорку, конечно, но было бы слишком требовать от меня любить его как родного. И дело вовсе не в том, что он поселился, младенец, в нашей семье и утянул всю заботу и внимание взрослых к себе. И не в том, что не было в нас родной крови. Но появление Егора в доме Ржевских слишком уж трагично совпало с тем вполне четким мигом, когда я узрел, что всего лишь гость в этих стенах, а гостеприимство, пусть и на высшем уровне, не лучшая замена любви, хотя, уверен, многие бы согласились, что мне грех жаловаться.

Молодский уже во второй раз подряд пропускал назначенную встречу. Наше свидание на прошлой неделе тоже не состоялось – я отправил ассистента вместо себя, снабдив его подробной инструкцией, а сам поехал к новой квартире Богомоловых, по адресу в городе Б., что сообщил мне Дугин.

Прикупили двухэтажную квартирку в самом центре, напротив мэрии. Вот уже неделю сюда везли и везли материалы, шныряли рабочие, даже с улицы слышались звуки перфоратора, в освещенных окнах клубилась, не оседая, строительная пыль. Дугин говорил, Андрей жутко доволен работой – они надеялись въехать уже к концу месяца. Я, как добрый прораб, приезжал сюда каждый день и издали, часами, контролировал процесс.

Ничего в моей жизни не происходило. Перестал знакомиться с людьми, встречаться со старыми приятелями, трахать шлюх, завтракать и обедать, работать – мы не ожидали развязки в деле Груздева-Молодского раньше сентября, и я не считал нужным предпринимать что-либо в ответ на жалкие дугинские потуги добыть компромат на моего клиента. Перестал звонить отцу и Жанне, планировать будущее, замечать, как проходит день, наступает утро, спать тоже почти перестал.

Я не перестал лишь часами говорить с Дугиным об Анне, надираться – с ним и в одиночестве, и иногда, в полной тьме ночи, без свидетелей и уже без стыда, рыдать, выть воем суки, у которой отняли щенков.

Среди моих все еще не умерших надежд вернуть любимую женщину, ежедневных разговоров о том, что значили и не значили ее слова, жесты, взгляды, ударом наковальни прозвучала новость, которую Михаил бережно принес в клювике от Богомолова.

Анна беременна. У них будет ребенок.

Дугин следил за моей реакцией, но на моем пустом бледном лице не выступило ни капли крови. Меня как параличом разобрало, да еще и не дома мы были, на лестнице в здании суда, перед сидящей на втором этаже очередью в кабинет номер восемь. Я зашатался, прочертил ладонью по белой стене, хлопнул известкой по лацкану, так и застыл с рукой на сердце. На Дугина смотреть не мог: я словно виноват был перед ним, или он предо мной, но в любом случае жгло стыдом, как каленым железом.

– Проводи меня до туалета, Миша, я сейчас блевану, – громче, чем хотелось, сказал, да еще и пошатнулся, соскочил со ступени с мраморным хрустом.

Очередь в восьмой кабинет оживилась – как один, уставились на меня люди. Любопытно вам? Моя жизнь, мое все катится в пропасть – любопытно вам, черти?!

Стоял на коленях, голова почти полностью – в унитазе, Михаил придерживал дверцу кабинки.

– Зачем ты сказал мне сейчас? – не вопросом, но бесправною жалобой скулил я.

– Богомолов позвонил поделиться новостью, и я сразу же передал тебе, – спокойно отвечал Дугин.

– Григорий Игоревич, вы тут? – услышали мы голос моего ассистента.

Дугин высунулся из кабинки, показал ему знаками: все в порядке.

– Григорий Игоревич, мы можем начинать. Господин Груздев уже в переговорной, Молодский оставил сообщение, что не сможет присутствовать. Ваша папка с…

– Да иди ты в задницу! – вскричал вдруг Дугин, распахнул дверь и замахнулся на моего тщедушного помощника. – Не видишь, человеку плохо! Гриша, – повернулся он к моей согнутой над унитазом фигуре, – эта обезьяна сможет тебя заменить, если что?.. Ну вот и ладненько, – продолжил он, когда я промычал согласно. – Мы справимся сами, а ты возьми такси, езжай домой. Выпей… аспирина.

И я приехал к себе, выпил, выпил еще, до самой ночи только этим и занимался, пока не свалился замертво. Дугин так и не позвонил мне в тот день, не пришел проведать, но и его визит ничего бы не изменил. Со мной было кончено, и каждая попытка осмыслить это вызывала боль во всем теле, надфизическую, сверхиррациональную, как будто и вправду существовал некий орган души, и его тянули из меня, прямо сквозь кожу, без наркоза.

Недавно казалось, лишь объявят их мужем и женой, и все окончательно разрушится, перестанут идти часы, я провалюсь в расщелину между прошлым и нынешней жизнью, лишится смысла любая что-либо значившая для меня деталь. Но я сумел выстоять, убедить себя держаться, поверил заново, что имеются шансы, что Анна еще может стать моей… Глупец.

Обманутый, наивный, униженный и жаждущий унижения, стоял я на коленях перед громадой будущего, молил повременить, не наступать так скоро, измениться силой мысли моей – тщетно. Что свершилось, не повернуть вспять, и преграда, стоявшая отныне на моем пути, в щепки, крупицы щепок разбивала самые робкие мои надежды.

У Ани будет ребенок. Другой, не я, опутал ее белесой пеленой, пропитал собою ее прозрачное гибкое тело, затек плавленым воском в мельчайшие поры ее, оттиском объятия запечатлел на ее теле свой герб. В ней уже чужой ребенок, и это необратимо, больше никаких надежд, и ни один бог, маг, ни одно зелье не поможет отменить случившегося.

Я догадывался, что Богомоловы счастливы, исполнены торжественных ожиданий волнительного будущего. Мне представлялось их единение, еще крепче, чем прежде, ласки, еще нежнее и интимнее, уже неразделимых мужчины и женщины. Но больнее всего – непереносимо больно – было осознавать, что сейчас их счастье абсолютно, и оно, мне непосильное и неведомое, возможно для них теперь только вместе. Она больше не сможет почувствовать себя благополучной без него, каким бы идеальным ни был другой мужчина рядом. А я к тому же вовсе не был идеальным.

Они слились, и еще не рожденный ребенок, словно суперклей невероятной силы, скрепил их слияние навечно, заполнил все пустоты, все щели между двумя деталями. Как бы я ни хотел, мне уже никогда не подобраться к ним, не разъединить, не выкрасть для себя кусочек счастья. Как нелепый неуклюжий воришка, я метался вокруг в поисках лазейки, плохо лежавшего добра. Мне предстояло смириться с тем, что я потерял ее безвозвратно.

Да я и сам был когда-то женат, и в моем браке родился ребенок, но то были совершенно другие вещи. Мы с Жанной не знали друг друга, с самого начала мы знали лишь то, что совершаем ошибку, соглашаясь на этот союз, но слишком утомительным казалось объяснять себе, в чем заключалась она. Мы даже не притворялись, что любим, и я не бросал никаких уютных, теплых, страстных романов ради женитьбы – а будь бы у меня такой, не бросил бы, а скорее бы, просто не женился. Есть отношения, что начинаются поневоле, мой брак был тому примером. Анна же вышла замуж из чувства; уже не имело значения, насколько сильным, насколько сильнее чувств ко мне оно было – ребенок помножит его на миллионы, возведет в степень безграничного, сделает непобедимым, бессмертным. Таково женское сердце: слепая любовь его поводырь, а любовь матери к сыну – самая слепая из всех.

Стыд, которым пронзало меня отныне всякий раз, стоило лишь представить Анну в моих объятиях, свидетельствовал о том, как быстро я отчаялся. Видимо, и во мне родился трепет перед новой жизнью, страх осквернить ее нечистыми мыслями. Теперь даже думать об Анне преступно, даже вспоминать, как счастлив, пусть и недолго, я был с нею рядом.

«Но это невозможно, – повторял я снова и снова, – это невозможно. Что же останется у меня, если я потеряю право думать о ней? Пустота, тишина, смирение. И нет выхода, кроме одного – забыть эту женщину».

12

Прошло полгода. К городу Р., крадучись, подбиралась осень, погода уже испортилась, время от времени накрапывал дождь. Игорь Ржевский, несмотря на ожидавшие его в предвыборном штабе неотложные дела, навестил меня вскоре после завтрака.

За прошедшие месяцы я осунулся, на впалых щеках треугольниками выступали скульные кости. Я открыл отцу, все еще одетый в домашний халат, неприязненно сощурил глаза на свет, предложил кофе. Игорь кивнул и последовал за мной на кухню.

Пока я готовил, видно было, как дрожат мои руки. Тонкие пальцы едва сгибались, ногти стали землисто-желтыми.

– Голова сейчас расколется, – не жалуясь, а сообщая факт, произнес я. Поставил на стол перед отцом кофе, сел напротив, отхлебнул из своей чашки, зажмурился. Глубокие морщины веером растянулись от глаз к вискам.

– Как продвигается кампания? – болезненно стискивая зубы, выдавил я вопрос. – Конкуренты дрожат?

Игорь улыбнулся.

– Дрожат. Понимают, что проигрывают, но поделать ничего не могут. За нас – жители города, это самое главное. Знаешь, сын, я всегда мечтал, чтобы люди здесь поняли, насколько важно каждому иметь самую малость – гораздо важнее, чем сделать из довольного обывателя очень довольного. Но даже я сам, сколько совершили мы для этого, даже я сам не предполагал, что удастся убедить людей отказаться от излишеств ради облегчения доли неимущих. Это ведь против человеческой природы, если вдуматься. Но они идут за мной, поддерживают мои идеи – и это чудо.

– Да какое чудо, тут дело в личном обаянии, Игорь Платонович. В вас же влюблены все женщины города от пятнадцати до пятидесяти пяти.

Игорь поставил чашку на стол и обхватил ладонью бороду, касаясь пальцами кончиков улыбки.

– Полно мелить чепуху. Как твои дела, Гриша?

– Хорошо, отлично, – поспешно ответил я и закашлялся.

– Куришь много.

– Знаю, папа. Не начинай.

– И если бы только курил… Зачем ты это с собой делаешь? – озабоченно спросил отец.

– Утро, – я с видимым равнодушием выдохнул, – не лучшее время для философских бесед.

– Ты себя убьешь так.

– Аминь.

– Гриша!

– Ну чего? – я, уже споласкивавший чашку под краном, зло развернулся от мойки и уставился на отца. – Пришел лезть мне под кожу? Не видишь, что и без того хреново?!

Вместо ответа Игорь встал, схватил меня за руку и притянул к себе. Поцеловал в лоб, усадил снова напротив. Заговорил медленно и спокойно:

– Хорошо, мы не будем ссориться. Расскажи мне лучше, как твои дела. Как работа?

– Дерьмо, – я пожал плечами. – Работа – дерьмо. Я уже почти год вожусь с делом Груздева – Молодского, а конца и края ему не видно. Слушание назначено на четвертое сентября, но Дугин наверняка попросит перенести дату на более позднюю. Он все еще не теряет надежды что-нибудь придумать.

– А он может что-то придумать?

– Нет, его карты биты. Мишиных усилий хватает только на то, чтобы оттягивать развязку, которая, он знает, останется за мной. Бесконечный ворох бумаг, ты бы видел толщину папки с материалами дела. Я сказал «папки»? Хотел сказать «папок». Там уже давно не один том.

– Но ты спокоен на этот счет?

– Абсолютно. С первого взгляда было ясно, что у Михаила нет шансов. Я уже не думаю об этом. Я вообще уже ни о чем не могу думать.

Я подпер кулаком лоб, губы изогнулись в печальную дугу.

– Женщина, о которой я рассказывал тебе, помнишь?

– Анна? – уточнил Игорь.

– Да, Аня. Она замужем кое за кем, и они ждут ребенка.

– Ох, Гриша…

– Да, вот так. Не могу перестать думать о ней, хотя и понимаю прекрасно, что в этом нет смысла, это чистейшее безумие. Я, наверное, плохой человек: не знаю, что ты обо мне подумаешь, когда я скажу это, но… Черт, как сложно. Ну, словом, я постоянно только и думаю о том… Надеюсь на то, что с ее ребенком что-нибудь случится. Что он не родится или родится мертвым.

Игорь вскочил на ноги и заходил по комнате быстро. Он ощупывал судорожно лицо, подергивал брови, волосы, бороду и бросал на сына короткие острые взгляды.

Я между тем продолжал:

– Мне уже надоело рассказывать об этом Дугину, мы с ним обсуждали все тысячи раз. Как он меня до сих пор терпит? Я ведь почти каждый вечер провожу у него, плачась о своей несчастной судьбе. Я должен был поделиться с кем-то еще, извини, если тебе неприятно слушать такое. Просто все произошедшее уже не помещается в моей голове – вся ненависть, все зло. Бывает, часами не могу уснуть, представляю, как Анна идет по безлюдной улице, вдруг ей становится дурно, но никого рядом нет. Она зовет на помощь, никто не слышит, у нее начинается кровотечение, она понимает, что с ребенком что-то не так, нужно срочно ехать в больницу: «Кто-нибудь, помогите!» Но никто не приходит на помощь. Драгоценные минуты утекают, она все слабее, сердце плода бьется все медленнее, кровь между ними почти остановилась… Вдруг вой сирены: кто-то услышал мольбы о помощи, вызвал скорую. Машина останавливается, из нее выбегают двое санитаров, у них крепкие спины, сильные руки, они хорошо знают дело. «Угроза выкидыша», – сообщает по рации один из них.

Аня слышит это, и ей становится еще хуже. «Спасите моего малыша, спасите моего ребенка!» – кричит она.

Санитары пытаются успокоить ее, переносят в машину, водитель мчится как только может, дорожные пробки расступаются, пропуская их. Но они не успеют, каждый раз они не успевают: спасут только женщину, ребенок умрет. Необъяснимый внезапный выкидыш. Просто судьбе неугодно, чтобы он появился на свет, так ведь бывает. После они не смогут быть вместе – только ребенок связывал их. А теперь не осталось ничего, они расстанутся, разведутся, Аня снова будет одна. И я приду к ней и…

– Гриша, прекрати! – закричал отец. – Как ты можешь? Так нельзя. Что ты с собой делаешь? Ты же сам себя сводишь с ума.

– Знаю, папа, – сказал я, как смертный приговор принял. Голова опустилась ниже плеч, по телу пробежала зябь. – Ненавижу себя за эти мысли почти так же сильно, как ненавижу этого ребенка. Он самое чудовищное зло, что случалось в моей жизни, мой палач. Я никому еще никогда не желал так отчаянно смерти, как желаю ему.

Игорь отвернулся к окну и зажал рот тыльной стороной ладони. Стоя за его спиной, я зашелся громким безутешным плачем.

– Я молюсь об этом каждый день, папа. Что же я за тварь-то такая? Молюсь богу о том, чтобы убил нерожденного младенца, хладнокровно молюсь и верю иногда, что он моим молитвам внемлет. Как же мне больно, как же мне больно, господи!

– Господи! – эхом вторил испуганный шепот Игоря Ржевского.

На другой день я до темноты проторчал перед натальным центром на Римской улице. Анну положили сюда, поскольку срок подходил и признаки того, что все случится скоро, проявились. До вечера, пока Дугин не выяснил у Андрея и не передал мне эту информацию, я знал только, что Анну увезли в карете скорой помощи – совсем как я и предсказывал. Будто зараженная бешенством макака, крутился я возле роддома, заглядывал в окна, боялся представлять себе, что на самом деле происходит.

– Ну так что ж, – спросил Дугин вечером, когда мы пили коньяк у него на кухне, – ты рад, что с Анной все в порядке, или расстроен, что с ее ребенком тоже?

Я не знал ответа. Часть меня – пугающе внушительная часть – возликовала, когда показалось, что случилось нечто серьезное с ребенком, другая же до желания застрелиться стыдилась подобных мыслей. Я уже жалел, что признался Игорю: теперь, когда он знает мою черную душу, возможно, он разочаруется во мне окончательно, как и Лариса когда-то… Глупые детские страхи, а я давно уже вырос.

Только с Дугиным мог я спокойно говорить даже о самых жутких вещах. Он один не читал мне нравоучений, готов был всегда выслушать, любую бредовую мысль мою и мечту разделял со мной, не поминая прокисшей ветхой морали. Я презирал мораль, почти как и он, отныне, а ведь было время – еще вчера, казалось, – когда дугинский взгляд на жизнь представлялся мне глубоко увечным. О, как переменчиво все в этом мире!

13

Неотвратимо близилось финальное слушание по делу Груздева – Молодского. Как ни разбит я был, но даже и такому мне удалось собраться, отгладить по стрелкам брюки, приготовить галстук, постричься по-человечески. Я хотел выглядеть на все сто в день, когда впервые одержу победу над Дугиным.

Странно, забавно даже, а ведь заглянуть при этом в материалы дела я и не подумал. Самонадеянность должна была меня сгубить или безразличие, но если бы не случай, я бы вновь оказался повержен, да еще как жестоко повержен!

В один из вечеров на предшествовавшей развязке неделе от скуки забрел я в притон мамаши Розы. Пышногрудая хозяйка встретила гостя без восторгов, справилась о Дугине – он бросил меня ради каких-то дел этим вечером – и повела в комнату.

– Свободна ли Киска? – спросил я.

Роза усмехнулась, кивнула.

– Будет тебе Киска, малыш. Смотрю, у вас с Дугиным сходятся вкусы.

Я отвечать не стал. Лучшая девочка в этом заведении всегда доставалась Дугину, а Киска была лучшей, сколько ни сравнивай.

Она явилась вскоре, на плечах – дугинская фуфайка, под ней ничего, трусики мелькают из-под короткой юбки. Сняла фуфайку, бросила мне в лицо, смеясь:

– Твой друг забыл вчера. Передашь ему, милый?

Мне не было хорошо с ней. Стоило завестись немного, я представлял себе Анну, а это сразу вливало яду в мои вены. Мы побарахтались с четверть часа, Киска выразительно посмотрела на мое голое тело и хмыкнула, уходя. Душный запах пота намертво застыл надо мною.

Такие ночи забирают сил больше, чем дают, и я, не поднимая глаз, проходил мимо Розы на улицу. Опустошенность на лице моем была так очевидна, что Роза спросила, все ли со мной в порядке.

Машину я оставлял обычно в паре кварталов – здесь ее могли если не увести, то изуродовать, так что пришлось идти пешком по темным переулкам. Как обычно, разбитые лампочки фонарей молчали, кое-где в квартирах тускло горел свет, но недостаточно для ночного путника. Споткнувшись о колотый асфальт, я приземлился коленями в луже, локтями в луже, и фуфайка Дугина тоже оказалась там. Вынимая осторожно тяжелую от воды ткань, почувствовал во внутреннем кармане фуфайки бумагу и торопливо полез вынимать ее. К счастью, сложенные вчетверо писчие листы почти не пострадали, лишь с одного края поплыли чернильные разводы. Отряхнувшись, я поспешил в освещенный центр, к своей машине.

Бросил намокшую фуфайку на заднее сиденье, расправил листы на коленях, оценивая масштабы бедствия. И если есть мне хоть в чем-то вера, то всеми святыми клянусь: даже заметив, что почерк Мишин, что это письмо и первые строчки звучат: «Здравствуй, Сергей! Ты сейчас, вероятно, задаешься вопросом, что заставило меня спустя столько лет написать тебе…», я не собирался читать дальше. Чувствовал и знал даже, что есть в их с братом Сергеем прошлом неразрешенная, незатихшая боль, и не моего ума дело, что за боль, пусть разбираются сами. Нехорошо это – читать чужие письма. Но глаза мои царапнули строчки внизу, те, что пострадали немного от влаги, и, едва различимые в разводах, прочел я слова:

«…пока он сходил с ума от своей несчастной любви, мне необходимо было только изображать сочувствие, остальное Гриша сделал сам…»

Перед глазами замелькали помехи, давление у меня, должно быть, скакнуло серьезно. И тут – вспышка, как очнулся ото сна, сижу я в машине с дугинским письмом в руках и уже знаю, о чем там написано. Даже не читая – знаю, всегда знал, не хотел признаваться себе, но знал. Но не могу сделать вид, что мне ничего неизвестно, когда оно в руках моих. Добраться бы скорее до дома, в спокойствии и тишине сесть, выслушать, что Михаил хотел сказать – не мне, брату.