Текст книги "Хранители веры. О жизни Церкви в советское время"

Протоиерей Сергий Правдолюбов

Меня вызвали, лампочка светит, а он рукой лицо закрыл и сквозь пальцы на меня смотрит, изучает… Я думаю: «О, не пройдет, ребята, не пройдет это со мной. Со мной – нет. Пойду в лагерь, но ни за что не буду с вами работать, ни за что».

Протоиерей Сергий Правдолюбов (род. 1950) – настоятель храма Живоначальной Троицы в Троицком-Голенищеве (с 1990), магистр богословия, член Синодальной богослужебной комиссии, член Союза писателей России. Родился в священнической семье. В 1978 году окончил Московскую духовную академию, до августа 1989 года служил протодиаконом Николо-Хамовнического храма Москвы. В 1989 году рукоположен в иерея. Один год служил священником Никольского храма села Ржавки в Зеленограде (Москва). В ноябре 1990 года назначен настоятелем храма Живоначальной Троицы в Троицком-Голенищеве, в котором и служит по настоящее время.

– Отец Сергий, начну с вопроса традиционного: что, по вашему мнению, должно двигать человеком в принятии решения стать священнослужителем? Ведь жизнь священника особенная – не столько для себя и семьи, сколько для других людей, приходской общины. Что должно внутри человека произойти, чтобы он осознанно принял такое решение?

– Я не могу ответить на этот вопрос определенно, потому что никогда в жизни ничего не планировал. Однажды один очень высокопоставленный человек сказал мне: «Ты должен впервые взяться за ручку двери семинарии, четко зная, что ты там получишь, какое образование и что у тебя будет дальше. Как у шахматистов – ходов на пятьдесят вперед». Никогда я не пользовался таким приемом и не мог пользоваться, потому что я гуманитарий, не физик и не математик. Я шел интуитивно – эвристический подход тоже имеет право на существование: «Господи, благослови» – и вперед. Нравится – делаю, не нравится – не делаю. Только очень умные и очень талантливые, волевые люди могут задумывать вперед, планировать. А я в детстве рос просто, не задумываясь, и главным образом смотрел на своего отца – протоиерея Анатолия Сергеевича Правдолюбова[86]86
  Митрофорный протоиерей Анатолий Правдолюбов (1914–1981) из старинного священнического рода. Сын священноисповедника протоиерея Сергия Правдолюбова, вместе с которым пять лет провел в заключении в Соловецком лагере и на материке (1935–1940). В 1947 г. принял священнический сан. Последние 22 года своей жизни прослужил в Покровской церкви поселка Сынтул (село Маккавеево) Касимовского района Рязанской области.


[Закрыть]. Это было его мощнейшее воспитание нас, четырех братьев, которые потом все стали священниками. И это произошло не потому, что мы такие хорошие, а потому, что отец действительно был таким человеком, которого если бы поставить рядом с Иоанном Златоустом или Василием Великим, то он бы их полностью понимал, хотя и не обладал, конечно, их талантами. Отец был как бы современник той древней эпохи, и как про Иоанна Златоуста говорили: «Ну что же он так вел себя, так недипломатично!» – то же можно было сказать про поступки моего отца. Даже когда его предупреждали: «Нельзя так делать», – он делал так, как полагается, как совесть велит. Он не оглядывался ни на кого. Потом он мог переживать, волноваться, думать, что, возможно, опрометчиво поступил. Однако его стихия – энергичная, мощная, именно она делала для нас родной всю прошедшую эпоху христианства. И сегодня, читая древних святых, мы смотрим внутренним взором на поступки отца и не вспомним такого случая, чтобы он говорил одно, а делал другое. Я думаю, что это было самым важным воспитанием. Помню богослужения на Страстной седмице и пасхальные службы. Это было не только воспитание, а приобщение к церковной жизни во всей возможной полноте. Мы видели, переживали, ощущали и понимали, что выше этого ничего нет. Так что я всегда смотрел на отца и старался поступать так же, как он.

Когда я окончил школу, до армии у меня оставалось еще полтора года, и, чтобы не болтаться просто так, я поступил в Гнесинское училище на отделение теории музыки. А потом из училища я пошел служить в армию, а после нее уже спокойно пошел в семинарию. Меня влекли интуиция и желание: очень хотелось, чтобы то, что есть у отца, было и у меня, так что никаких ходов я не просчитывал. Скорее, наоборот, когда я принимался за планирование, стараясь построить свою жизнь наиболее оптимально, то именно тогда делал ошибки. При этом я к священству шел очень долго, время было еще советское, а у меня и отец и дед – лагерники, и в диаконах меня держали целых тринадцать лет. Я получил образование в Московской духовной академии, защитил кандидатскую диссертацию, но тринадцать лет еще был диаконом. Даже магистерскую, по старинному уставу Академии, написать успел. Так что мне очень трудно далась хиротония. И только много лет спустя, после падения железного занавеса, я узнал, что оттягивалось мое рукоположение не по доброй воле Патриарха Пимена[87]87
  Патриарх Пимен (Извеков, 1910–1990). С 1971 г. Патриарх Московский и всея Руси.


[Закрыть], у которого ранее был я иподиаконом, но это было вынужденное торможение из-за моих родственников. Фактически они еще считались государственными преступниками. На фоне начавшихся в стране изменений 16 января 1989 года Президиум Верховного Совета СССР принял постановление о реабилитации политических заключенных[88]88
  Указ Президиума Верховного Совета СССР от 16 января 1989 г. «О дополнительных мерах по восстановлению справедливости в отношении жертв репрессий, имевших место в период 30-40-х и начала 50-х гг.».


[Закрыть] – невинных людей, которые пострадали в годы репрессий. Я это хорошо помню, потому что в дальнейшем читал материалы следственных дел своих дедов. 16 января постановление было принято в Москве, к июлю и в Рязани началось движение. Листки реабилитации были разложены по следственным делам, далее было сигнализировано в Москву, что все сделано – постановление исполнено, реабилитация Правдолюбовых состоялась. И уже к августу кто-то кому-то позвонил и мне сказали: «Можно рукополагаться». В данном случае это тринадцатилетнее торможение было следствием того, что сотрудники соответствующих государственных органов боялись дать разрешение на мое возведение в сан священника.

И так я стал священником. И у многих других, включая моих знакомых, наконец появилась возможность принять сан. Это был удачный год, 1989-й.

Вот такая была подготовка. То есть ничего не было задумано специально, что вот, мол, хочу я быть священником и непременно должен добиться этого любыми путями. Я служил, как получается, полагаясь во всем на Бога.

– Не могли бы вы рассказать подробнее про вашего папу – отца Анатолия? Все-таки его опыт сам по себе потрясающий – независимый священник в советское время. Ну, может быть, приведете какие-то примеры, характеризующие его личность.

– Отец родился в 1914 году, за три года до революции. И он еще успел ухватить старые традиции школьного обучения, традиции преподавания и отношений в семье. И поэтому в детстве на него во всей полноте не было оказано давление советской идеологии.

С папой – протоиереем Анатолием Правдолюбовым. Около 1978 г.

Родился он в Киеве, его отец (мой дед), священноисповедник Сергий Правдолюбов[89]89
  Священноисповедник митрофорный протоиерей Сергий Анатольевич Правдолюбов (1890–1950). Первый раз заключен под стражу в 1929 г., в 1930 г. выпущен по просьбам верующих. В 1935 г. арестован вместе с братьями, Владимиром (|1937) и иереем Николаем (|1941), и двадцатилетним сыном Анатолием. Пять лет провел в заключении в Соловецком лагере и на материке. После освобождения вернулся в город Касимов. В августе 1942 г. последовал третий арест отца Сергия и тюрьма. После освобождения в марте 1943 г. служил в Никольской церкви Касимова. В декабре того же года мобилизован на трудовой фронт ночным сторожем на карьер по добыче белого камня. Демобилизован в 1946 г., но с запретом на служение в Касимове. Последние годы служил в городах Спасск и Лебедянь.


[Закрыть], учился в Киевской духовной академии. Тогда, в 1913 году, в Киеве летними вечерами под открытым небом играл симфонический оркестр, и мои дедушка и бабушка – тогда еще молодые люди, только что поженившиеся Сергий и Лидия, гуляли и слушали прекрасное исполнение чудесной музыки. И любовь к музыке, видимо, еще внутриутробно была воспринята отцом, он любил музыку настолько сильно, что я никогда больше ни у кого не встречал ничего подобного – музыка буквально захватывала его.

Но, правда, перед этим увлечением у него было и другое – поэзия, он даже сам писал стихи. Сборник стихов отца сохранился во втором томе его следственного дела как вещественное доказательство. Отец, конечно, не был поэтом в глубоком смысле этого слова. Он просто увлекался. В конце своего поэтического сборника, прекрасного, кстати, рукописного (отец великолепно делал заставки, буквицы, рисунки, разные шрифты), он поместил стихотворение «Моей музе». И там юноша, молодой человек вдруг говорит вещие слова: «Все. Хватит. Я с тобой (с музой) прощаюсь. Благодарю, что смог испытать поэтическое вдохновение, но мне этого мало, я хочу большего». Да, значительного таланта, я бы сказал, у него не было, но увлечение серьезное было. Однако он оставил его сознательно в 1931 году.

Затем последовало увлечение музыкой, продолжавшееся уже всю жизнь. При этом отец не хотел делать музыку своей профессией. А его отец – мой дед – очень хотел видеть сына священником. Он приводил ему в пример профессора Михаила Николаевича Скабаллановича[90]90
  Скабалланович Михаил Николаевич (1871–1931) – православный богослов, экзегет и литургист, преподаватель Киевской духовной академии. Наиболее известен его фундаментальный научный труд «Толковый Типикон», за который автор был удостоен ученой степени доктора церковной истории и премии митрополита Макария (1912).


[Закрыть], которого знал лично по Киевской духовной академии. Дед рассказывал моему отцу: «Захожу в кабинет Михаила Николаевича и вижу расстеленный на полу громадный ковер, а хозяин лежит животом вниз и крутится, как магнитная стрелка, – у него по радиусу книги разложены. Вместе с книгами там же, на полу, каша стоит недоеденная и кисель. И он – то к одной книге поворачивается, переписывает, то к другой. И ты хочешь так всю жизнь? Животом вниз?»

Наука – нет, музыка – нет, поэзия – тем более нет. Только священником хотел видеть своего сына священноисповедник Сергий. Но музыкальное увлечение не давало отцу возможности думать о священстве. Он был упоен. Семья жила тогда в городе Касимове в Рязанской области, где дед был настоятелем Троицкой церкви. Там опытные музыканты нашли моему отцу очень хорошую преподавательницу, которая была ученицей ученика Сергея Васильевича Рахманинова[91]91
  Рахманинов Сергей Васильевич (1873–1943) – выдающийся русский композитор, пианист и дирижер.


[Закрыть]. Занимаясь с ней, Анатолий показал очень хорошие результаты. Прослушивали его и московские профессора, хотели принять на учебу, но оказалось, что сына священника, сына попа, не возьмут никогда. Это был 1933 год.

Тогда же, в 1933 году, очень благотворное влияние на формирование личности моего отца оказал архимандрит Георгий (Садковский)[92]92
  Епископ Георгий (Садковский, 1896–1948). Родился в Москве в семье священника. В 1922 г. – монах, иеродиакон, иеромонах. Претерпел заключение в Соловецком лагере (1923–1926) и других местах (1929–1932). Архимандрит с декабря 1927 г. В 1933 г. был настоятелем Благовещенской церкви Касимова, откуда возведен на епископский престол. В 1935 г. снова арестован, приговорен к расстрелу, который отменили. Десять лет отбывал заключение на золотодобывающих шахтах Дальнего Востока. Скончался на покое в Псково-Печерском монастыре.


[Закрыть], служивший в городе Касимове всего несколько месяцев. И когда пришла телеграмма от митрополита Сергия (Страгородского) о том, что архимандрит Георгий будет рукоположен во епископа Камышинского, он взял с собой в Москву на хиротонию моего отца, чтобы потом тот помог ему некоторое время в качестве иподиакона. А когда они были в Патриархии, произошла встреча с митрополитом Алексием (Симанским), будущим Патриархом Алексием I, который запомнил моего отца на всю жизнь. Владыка Алексий с архимандритом Георгием долго о чем-то беседовали, и архимандрит Георгий представил моего отца, сказав: «Вот юноша, который очень любит музыку». А митрополит говорит: «Ну, сыграете что-нибудь?» Отец начал играть на рояле, и так вдохновенно, что митрополит Алексий получил очень сильное впечатление. Затем он встал и сказал: «Ну что ж. Мне уже пора на всенощную». И, указав на клобук, добавил: «А вот мой инструмент». Так будущий Патриарх запомнил моего отца. И потом, когда он путешествовал по реке Оке, а мой отец уже стал священником, просил: «Найдите мне этого батюшку, отца Анатолия Правдолюбова».

Чтобы представить масштаб увлечения моего отца музыкой, приведу пример: когда его на фронте очень сильно ранило в руку, так что он едва выжил, то, очнувшись, первым делом он спросил: «А я смогу играть на рояле?»

Но все-таки главный его поворот в сторону служения произошел еще до войны, в Соловецком лагере. Там он увидел множество замечательных людей: архиереев, священников, монахов, ученых-профессоров и просто верующих. Тогда-то в результате мощного внутреннего переворота он и принял окончательно решение стать священником.

Увлекался музыкой и я, но в гораздо меньшей степени. Я тоже искал в ней, как бы сказать, некое откровение – искал в ней глубину и смысл для питания души своей. Но не нашел. То есть я всегда чувствовал предел, ощущал «потолок». Мог много раз прослушать одну симфонию какого-нибудь композитора, но ответа не получал, душе нужно было нечто большее. Только богослужение, литургия, предстояние перед Богом в церкви, молитва и проповедь – вот неиссякаемая пища для души. Это я интуитивно ощущал. Но конкретного выбора передо мной не стояло.

– Отец Сергий, расскажите о своем детстве. Как в советское время, когда общественность была негативно настроена не только к священнослужителям, но и в целом к людям верующим, вам жилось в семье и во внешнем мире? Расскажите про школьные годы.

– Моя мама, Ольга Михайловна, – дочка заключенного, а затем расстрелянного человека[93]93
  Священномученик митрофорный протоиерей Михаил Дмитрев (1873–1937). Родился в селе Маккавеево в семье протоиерея, происходящего из старинного священнического рода. После семинарии служил в отцовском храме, с 1913 г. настоятель Покровской церкви села Селищи. Миссионер, проповедник, помощник всем своим прихожанам на сельскохозяйственных работах, фельдшер, пчеловод, организатор пожарной службы, пахарь. Арестовывался несколько раз. Почти полгода сидел в Касимовской тюрьме за неуплату налогов. В 1937 г. арестован и расстрелян в Рязани. Прославлен в 2000 г.


[Закрыть], бывшая какое-то время и невестой заключенного. И, несмотря на этот опыт, она почему-то очень сильно переживала в тот день, когда пришли люди из налоговой инспекции и стали кричать, что мы налоги не заплатили: текущий подоходный налог, налог на землю, на строение и еще на то, что в церкви поют. Мама сказала: «Что вы так с нами разговариваете? Мы что, преступники?» Ей ответили: «Вы хуже преступников». И она от этих слов тогда очень расстроилась. А что расстраиваться-то? Она уже давно шла путем исповедников, но все же государство считала своим, а не чужим. И поэтому переживала.

Мой отец – фронтовик, после Соловецкого лагеря он воевал, имел право на все положенные для фронтовиков и инвалидов войны льготы, у него рука была перебита. Но никто ему льгот не давал, он ими не пользовался, словно он и не был вовсе на фронте. Хрущевские годы были очень суровые.

Как раз на хрущевские времена пришлось мое обучение в школе. А я бы хотел сказать, что у нас в Касимове сохранялось довольно целомудренное отношение жизни. Наши школьницы были девушками, а не просто молодыми женщинами. Это мы твердо знали. И отношение к батюшке было хорошим. Но под давлением хрущевской идеологии с намерением покончить с попами мощно пошли в атаку все идеологически ответственные за воспитание детей кадры. И было нарочно допущено даже некоторое воздействие на детей священника. К примеру, у нас искали крестики. В классе и у многих девочек тоже находили крестики, и они плакали, смущались. Это было ужасно. Это делали настолько возмутительно, что, будь я взрослее, я бы встал на парту и сказал: «Прекращайте. Как вы можете! Какое вы имеете право проверять, есть крестик или нет! Носить крест – право каждого свободного человека!»

Кратко расскажу вам о том, как именно в это время наша классная руководительница, мудрая женщина Мария Дмитриевна Шишаева, смогла изменить негативное отношение к детям священника. Я в семье был старшим из братьев – за мной три младших брата. И я как бы шел впереди, и на мне все испытывалось. А братья следовали за мной, как бы в кильватере или как на гонках велосипедных – в воздушной струе. Так вот, меня в школе начали бить, обзывали: «Поп, сын попа!» Один класс бьет, другой класс бьет. Я учился в классе «Б». Так меня гоняли и толкали по коридору и били с одной стороны ученики класса «А», а с другой стороны – класса «Б», и при этом смеялись. Жестокость была просто неимоверная, подростковая жестокость по отношению к сыну священника. И били они не то чтобы насмерть, а просто забавлялись, им было весело: раз взрослые разрешают, давай мы его погоняем. И однажды они меня побили сильно, я шел домой с портфелем и по дороге плакал и всхлипывал. Пришел домой (а надо было бы отсидеться в кустиках). Мама смотрит на меня, а я всхлипнул, как бывает после плача, и она спрашивает: «Что с тобой случилось?» Ну, я и рассказал: «Да вот, ребята побили» – и все прочее. Она возмутилась и пошла к классной руководительнице, которая недалеко жила. И это был изумительный момент испытания на доброе честное отношение к людям для нашей классной руководительницы. Она нашла в себе силы и мужество изменить ситуацию, дай Бог ей Царствие Небесное за это. Она сказала: «Пусть Сергей дома посидит, завтра в школу не приходит».

Я обрадовался и думаю: «Ой, хотя бы недельку посидеть. Как хорошо дома!» Сижу дома, занимаюсь своими делами, книжки читаю. Вдруг какой-то шум раздается под окнами, дом-то у нас деревянный был. Что такое? Смотрю, стоят оба класса – «А» и «Б». Пришли извиняться. Парламентеры от каждого класса приходят к нам домой и говорят: «Сергей, выйди, пожалуйста, нам нужно с тобой поговорить». Выхожу. Я сыграть не сумел, а надо было подыграть классной руководительнице – выйти так, знаете, как артисты выходят: «А, а! Мне плохо, мне тяжело!» А я вышел на улицу и спрашиваю: «Ребята, что такое? Что пришли-то?» А они: «Сергей, мы пришли перед тобой извиниться, мы так делать больше не будем. Иди в школу учиться. Мы хотим, чтобы ты учился». Я отвечаю: «Ну, хорошо, спасибо! Приду. Завтра приду. Ну, до свидания». Что же сделала учительница? Оказывается, она собрала оба класса и сказала: «Вы вчера избили Правдолюбова. Он в школу больше не придет. А вы знаете, что это нарушение Конституции, которая гласит, что должно быть всеобщее школьное образование? Так что вы нарушили Конституцию и ваших родителей могут арестовать. Что теперь делать? Думайте. Или извиняться, или…» Как же она могла сильно за это поплатиться! Но Бог ее сохранил. И в атмосфере школы был совершен психологический перелом.

Когда я пришел, меня уже никто не трогал: «Здравствуй, здравствуй». Все с тех пор складывалось хорошо. Удивительно! И никто из моих братьев, которые учились в младших классах, ничего подобного не испытал. Я один такое испытание прошел и так для себя трактую это: если и побили бы еще – ничего, я бы не помер. Но Бог дал почувствовать мне, что значит быть гонимым. Что мои отцы и деды в тюрьмах и лагерях чувствовали – это вообще не поддается описанию. Но и я чуть-чуть попробовал, что значит быть гонимым. Это полезно. А то я пятьдесят лет прожил в двадцатом веке, и никто меня не арестовал, не посадил, и я даже скорблю, что в армии не был ни разу на гауптвахте. Надо было бы посидеть хотя бы пару деньков. Жалею. А вот теперь у меня комплекс неполноценности из-за этого.

Второе испытание тоже было символическое. Бог снова совсем немножко дал почувствовать, как быть гонимым. Второй случай произошел уже в музыкальной школе. Я учился параллельно обычной школе еще и в музыкальной, в соседнем городе по классу скрипки. И заканчивал как раз в 1967 году музыкальную школу. А наш директор, которого, кстати, позднее тайно хоронили по православному обычаю, был коммунистом. И вот, была получена установка устраивать концерты и другие мероприятия в дни церковных праздников, чтобы на службы никто не ходил. И в тот год директор назначил лекцию-концерт на Великую Субботу. А я у него учился, он был директор и мой же преподаватель. Я ему сказал, что не приду. «Ты что? Сорвешь лекцию и концерт?» Отвечаю: «Виталий Иванович, вы разве не знаете, что это Великая Суббота? В Великую Субботу я играть не буду». Мне уже все-таки было почти семнадцать лет, я уже был почти взрослый человек. «Да? – сказал он. – Посмотрим». Подозвал он еще учительницу, а она говорит: «А я тоже не буду играть в Великую Субботу». И мы сорвали лекцию-концерт.

Директор был в ярости. Он подписал приказ о моем отчислении из музыкальной школы без права аттестата. И меня отчислили. Мы на Великую Субботу поем, на Пасху поем в храме, а лекция сорвана. Потом я приезжаю, а мне говорят: «А ты уже не ученик. Никакого тебе аттестата не будет». Помню, иду по улице рядом с ним, он меня ругает, а рядом жена ему говорит: «Виталий, ну дай ты ему аттестат. Ну зачем ты так? Не надо этого делать. Дай». – «Нет. Не дам. Я коммунист. Не дам».

Но соль в том, что я все-таки поступил в Гнесинское училище без этого аттестата. Я поступил, а все остальные выпускники моего года никуда не поступили. И кстати, меня все равно потом позвали выступить в Касимове на концерте, который состоялся позже, уже после Пасхи, и я пришел как свободный художник, а не ученик школы. А играли мы струнный квартет, между прочим. Это для нас был серьезный уровень. Сыграли мы вдохновенно – «Сарабанду» Грига из Гольдберг-сюиты, и это было настоящее торжество Православия. Я и сейчас, когда слушаю «Сарабанду» Грига, вспоминаю те события, и для меня эта музыка звучит как гимн в защиту Православия.

Поступил, в общем, я в Гнесинку, пройдя маленькое испытание. Так я ближе почувствовал подвиги мучеников и святых и осознал, что такое следование православной вере.

– Отец Сергий, вам было шестнадцать лет, когда в Касимов приехал отец Иоанн (Крестьянкин)[94]94
  Архимандрит Иоанн (Крестьянкин) с 1957 г. служил на разных приходах Рязанской епархии, в том числе с весны 1966 г. был настоятелем Никольского храма Касимова.


[Закрыть]. Какое влияние он оказал на вас? Что особо запомнилось?

– Отец Иоанн имел для меня и для всей нашей семьи очень большое значение. У нас в Касимове служил он целый год. Мы учились у него, испрашивая благословение в своих намерениях и планах. И он советовал никогда не проявлять лишней инициативы, а молиться Богу и ждать какой-нибудь результат.

О его влиянии на мою жизнь я скажу очень кратко. Это история взаимоотношений, я бы сказал, настоящего преподобного отца с чудным юношей, который все по-своему хотел делать. Не хватало у меня ума, сердца, понимания… А все-то «я вот так хочу» и «так вот хочу». И он меня все время старался в соответствующие рамки ввести. Однако не ломал меня, не ломал мою волю. Он терпеливо ждал. Но сколько он со мной бился! Я иногда так думаю: «Господи, сколько он на меня потратил сил! Сколько энергии! Любой другой на моем месте сам давно бы стал преподобным». Это печально. Сейчас уже ничего не сделаешь, но печально. И поэтому я скорблю и вспоминаю с благодарностью все поездки к нему, его благословения, его советы. Ему трудно со мной было, но как полезно для меня и поучительно.

Не может один человек другого ломать, заставлять, принуждать. И отец Иоанн был очень аккуратен в этом плане. Очень. Он относился к моему отцу с большим уважением, потому что сам был заключенным, и отец был заключенным, сам пять лет провел в лагерях, и мой отец тоже, – окопы, как говорится, одни. Отец Иоанн щадил меня, вместо того чтобы дать хорошенько по голове и строго со мной поговорить. Щадил и потихонечку воспитывал. Но, к сожалению, отдача была очень маленькой. Если бы кто-то был на моем месте, какую бы он получил колоссальную школу и какую духовную пользу! Молитве бы научился… А я не могу назвать себя ни в коем случае ни его учеником, ни последователем. Мой опыт общения с отцом Иоанном – скорее иллюстрация того, как приходится едва-едва удерживать в святоотеческих традициях человека, который все хочет сделать по-своему.

Я даже скрывал от него, что пишу вторую диссертацию. Он знал, конечно, что я скрываю, и ничего не говорил. А когда я изнемог уже, совсем из сил выбился, не было сил закончить работу, вот тут он совершенно неожиданно и жестко сказал: «Заканчивай свою работу. Защищай ее». Он видел, что я могу сломаться, и решительно благословил меня. Очень часто мы заранее представляли, что может сказать отец Иоанн, но он всегда говорил что-то совершенно нестандартное и неожиданное. Каждый раз невозможно было предугадать. Жалко, что на моем месте не оказался другой человек, который бы мог воспринять это богатство и действительно стать настоящим учеником и последователем отца Иоанна. А я увлекся научными изысканиями: Андрей Критский, Великий канон. А надо было отца Иоанна изучать и слушаться, молитве у него учиться, вместо своего «хочу».

– Как прошла ваша служба в армии? Как там относились к тому, что вы верующий?

– Когда я пришел в военкомат, нас там основательно погоняли. Сейчас в трусах на осмотре призывники проходят комиссию, а мы тогда были без трусов, как невольники на рынке рабов. Ходим по военкомату абсолютно голые. А у меня крестик на шее. И вот сидит в полном облачении, в военной форме генерал, комиссар Дзержинского района города Москвы. И смотрит на всех нас. Увидел меня и говорит: «Так! Это что? Псих, что ли? Зачем он крестик носит? Его в психбольницу надо отвезти!» Я говорю: «Простите, товарищ генерал. Видите ли, крестик старинный. Это моя вера. Я в Бога верю и поэтому крестик никогда не снимаю. Я ношу его всю жизнь». Он: «О! Ну все понятно. Куда его?» – обращается он к соседу. «Ну, давайте мы его назначим в наземные ВВС в Воркуту». Это значит – чистить аэродромы. Снега там много выпадает. Я потом был с концертом в одной из таких частей, там одни очкарики сидят. Я тоже очки носил, глаза были плохие. И вот определили в Воркуту, все подписали: «Проходи дальше».

А возле этого же стола сидел майор Чигирь. Он был из военного ансамбля одной из московских частей. Еще раньше он проходил по коридору Гнесинского училища и спрашивал: «Есть среди музыкантов те, кто в армию скоро пойдет? Мне нужны музыканты». Вот мне и посоветовали: «Пойди подойди к нему». Я и подошел. Он говорит: «Ага. На скрипке играешь, на фортепиано, поешь. Хорошо». И меня записал. И заранее сумел подписать приказ от министра. И вот когда меня в Воркуту отправлять собрались, то Чигирь и говорит: «Нет. У меня на него уже команда есть. Этот Правдолюбов пойдет к нам». «Да? – удивился генерал. – Ну ладно. Берите его». И я ровно через неделю сел на такси и поехал в армию служить… в Москве. Вот что делает исповедание веры. Так я и в Воркуту не попал, и крестик отстоял.

Потом меня уволили из ансамбля. Я в нем служил полтора года – в офицерской форме, и не только со скрипкой, но и пел, и на контрабасе играл, был конферансье, все делал, только что не плясал.

После этого меня уволили с треском, и вот за что. Было столетие со дня рождения Ленина, 1970 год. А весь наш музыкальный взвод дал, как выяснилось (я этого не знал), обещание быть стопроцентно комсомольским. И меня они тоже рассчитывали записать в комсомол. Все знали, что я с крестиком хожу, и направили трех комсоргов, чтобы меня вовлечь в комсомол. Ходили комсорги вокруг, но почему-то ни один из них не решился ко мне подойти. В итоге торжественно постановили: уволить из ансамбля. А в армии есть замечательная пословица: «Не спеши выполнять команду, потому что может поступить команда „отставить“». И я продолжал тихо себе служить, команда «уволить» была, но в то же время руководство не спешило с исполнением. И так продолжалось, пока у нас не произошел неприятный случай – один мой однополчанин попытался покончить с собой.

Мой сосед по койке взял веревку, прицепил ее к кровати верхнего яруса и ночью повесился. А я слышу: хрипит. Я подумал, что он пьяный, сейчас на мою кровать его вырвет и придется потом все стирать. Начал раскачивать его, а он по радиусу двигается. Присмотрелся, а он на веревке висит. Я быстро поднял сержанта, прибежал фельдшер, вытащили его из петли. И он выжил. Потом он на меня даже не смотрел, словно возненавидел меня за то, что я ему помешал. Пришли с проверкой из Особого отдела и говорят: «Пишите объяснительные записки. Ты, что ли, разбудил? Пиши». Я пишу объяснительную записку, а особист документы смотрит и вдруг спрашивает: «Так, а почему он не уволен?»

Ансамбль песни и пляски. В верхнем ряду, пятый слева – Сергей

Ну и уволили. Разжаловали в стройбат нашего же полка. Обычно последние полгода службы люди отдыхают – они «старики», «ветераны», а меня на строительство дома, на тяжелые работы с бетоном отправили. И надо сказать, довольно тяжело мне было. Я ведь уже привык к аплодисментам, а тут грязные и тяжелые работы. Там со мной еще один баптист служил, он принципиально не брал автомат в руки.

И вот, представьте себе, я до сих пор с благодарностью вспоминаю сержанта из стройбата. Не помню его фамилии. Простой сержант. Часто сержанты бывают вредные, неприятные, они не только «давят», но и «ногами потоптать» могут. Но он, когда увидел стойкость моей веры, сумел понять мое психологическое состояние. Вот идем мы на объект. Распределение пошло: «Вы делаете это, вы делаете то, а вы – то…», а мне говорит: «Правдолюбов, иди сюда. Вот эту березку видишь? Вот иди ложись там и лежи». И так целую неделю. Это было поразительное психологическое понимание стрессового состояния – он пощадил меня, дал возможность привыкнуть. К концу недели он опять предложил полежать, но я говорю: «Слушайте, товарищ сержант, а можно я поработаю?» «Ну, наконец-то, – говорит. – Давай. Подключайся». Вот такой был он психолог. Простой наш советский сержант, который вдруг меня понял.

Потом и позорный момент был в моей армейской биографии. На объекте работали, копали траншею. Просто от нечего делать, не было фронта полезных работ, вот и копали траншею без всякого смысла. Это ужасно! Работать так было невозможно. Так вот, к концу дня один боец побежал в магазин, купил водочки. Меня позвали: «Правдолюбов, иди сюда». Я говорю: «Что, угощаете?» – «Угощаем». – «Нудавайте». И я с ними выпил. Вдруг идет лейтенант. «Что вы здесь делаете?! Построиться! Быстро!» Ох и ругался он! «Я знаю, что вы здесь делали! Вот Правдолюбов один, – говорит, – не пил, это точно». А я же не баптист, чтоб ни капли не пить. Но я молчу, потому что не понимаю: признаваться или нет. Лейтенанта неудобно обидеть – если сказать, что я пил, то его в неловкое положение поставлю. Он назначил наказания какие-то, развернулся и ушел. Я своим говорю: «Ребята, неудобно. Я же тоже пил. Надо было признаться». «Нет, все правильно. Ты веру не поколебал этого лейтенанта. Это хорошо. Мы, – говорят, – знаем, выпить чуть-чуть не так страшно. Но лейтенант пускай дальше в тебя верит».

А потом на Казанскую меня вызвали. Ансамбль наш, откуда меня разжаловали, в блестящих своих мундирах бесконечно репетировал выступление к концерту 7 ноября, и почти два месяца солдаты должны были выступать с концертами. И только после Нового года всех сразу должны были уволить в запас. А один из наших разбойников-стройбатовцев сильно напился, ночью шумел. Его и вычеркнули из списков. А кого поставить на его место? Поставили меня. На целые две недели раньше своего срока, 4 ноября, на Казанскую, я с чемоданчиком был отправлен домой. Тут я свредничал, специально зашел в клуб и говорю: «Ребята, желаю вам еще два месяца хорошо потрудиться, а я уже еду домой!» Как они завистливо вздыхали!.. И поехал я домой с крестом – как говорится, не на щите, а со щитом (то есть вернулся с победой. – Ред.). И этот ансамбль, кстати, многих батюшек для Церкви дал в дальнейшем.

Вот такая история, связанная с хрущевским и с брежневским временем. Жизнь показала, что такие качества, как стойкость и твердость, для христианина – самая главная опора в жизни. Почему-то большинство моих одноклассников сегодня какие-то сломленные люди. Кто их ломал? Я не знаю. У многих из них как-то в жизни не сложилось. А я, каким был в классе, такой и сейчас. Времена изменились. А я говорю: «Вы понимаете, ребята, я и однополчан своих тоже иногда вижу, – как было в школе и в армии, так у меня ничего не менялось, не ломалось. Все хорошо». А у них жизнь – большие трудности и обиды. Так что я рад тому, что имел возможность почувствовать гонение, хоть и маленькое.

Применяю к себе слова владыки Антония Сурожского. Он говорил, что Господь ведет нас Сам. Он нам помогает. Он нас учит. И Церковь нас учит. Причем Бог радуется всему, что мы сделаем, пусть даже не сами… Как мама, которая берет своей рукой ладошку младенца и начинает вместе с ним писать. «Пиши, пиши! Как ты хорошо написал!» А это ведь не сам младенец писал, а мама водила его рукой. Так же и я: меня побили, из школы прогнали, в армии тоже проблемы были. Но это что? Разве что-то ценное? А мне говорят: «Вот какой ты молодец! Смотри, все вынес!» Да чего выносить-то было? Это просто маленькое испытание, чтобы появился навык веру сохранять. Зато, как я уже говорил, начинаешь лучше понимать святых, преподобных и тех, кто страдал в лагерях и умирал, тех, кто был расстрелян.