Текст книги "Хранители веры. О жизни Церкви в советское время"

Была и вторая причина. Она боялась стать мачехой этим сиротам, если у нее появятся собственные дети. Хотя, насколько я понимаю, материнский инстинкту нее был очень сильный. Она порой спокойно даже не могла смотреть, как кошка с котятами возится, – мама это рассказывала. Так что бабушка Маруся – святой человек.

Дедушку Володю несколько раз арестовывали, но потом отпускали. Он в основном жил отдельно от бабушки Маруси с детьми. Но регулярно приезжал, всем обеспечивал. Правда, ровно настолько, насколько нужно. Ничего лишнего. Мама вспоминала, что кто-то ей подарил голубые парусиновые сандалики, на что дедушка сказал: «У тебя сандалики есть, значит, тебе вторая пара уже не нужна, отдадим тому, у кого нет».

Когда маме было пятнадцать лет, в 1937 году, отца Владимира арестовали окончательно. И как мама потом сама говорила, «тогда кончилось мое детство». Она всю жизнь тосковала без отца. Все время молилась, чтобы отец Владимир вернулся. Но он не вернулся.

В 1940 году мама окончила школу, но никуда не поступала из-за проблем со здоровьем. Потом началась война, мама с бабушкой Марусей перебрались из Подмосковья, где они жили, в Москву, к сестре бабушки Маруси. И вот в октябре 1941 года прибегает мамина подружка и говорит, что в педагогическом институте на Малой Пироговке сказали, что ежели найдется хотя бы пять студентов, то начнут читать лекции. Ну, мама решила: а почему бы и не поступить туда? И записалась в институт на химический факультет. Она вспоминала, что хотела, как положено, сдать аттестат, но на нее замахали руками: да вы его лучше спрячьте, а то его тут еще сожгут. Как раз в октябре 1941 года в Москве была жуткая паника, уничтожали документы. Мама окончила институт в 1945 году. Потом работала на туляремийной станции в Подмосковье – они там летом бегали по полям, ловили мышей, вскрывали их и исследовали на наличие вируса туляремии. В студенческие годы мама для того, чтобы кормить бабушку Марусю, которая была инвалидом, стала сталинской стипендиаткой; благодаря этому она получала повышенную стипендию, и нормы по карточкам были больше. А в 1951 году мама вышла замуж. Ну а потом… стала мамой. После рождения первого сына, моего старшего брата, она уже больше нигде не работала. С отцом они прожили сорок три года, а знакомы были с детства – шестьдесят лет.

– Скажите, а у мамы в молодости не было ропота, что вот она молилась-молилась, а папа так и не вернулся?

– Это мы сейчас, наше поколение, если пять минут попросим о чем-то, тут же и обижаемся, что Господь нас не слышит. «Как же так? Наша молитва ни к чему!» А вспомните Авраама – сколько лет он молился о чадах?

– Ну, на это можно сказать: «Авраам – это так далеко. Я – не Авраам». А вот когда близкие к нам по времени люди…

– Просто главное, что эти люди умели, – предавать себя в волю Бога. А мы все творим свою волю. «Господи, да будет по воле Твоей, но чтоб она совпадала с моей».

– А откуда они это умели?

– Впитывали с молоком матери. А сейчас – кто-то из батюшек сказал: «Сейчас есть две категории: православные и „православнутые“». И вот мы часто бываем именно «православнутыми». Православными по форме. Атам все это шло из сердца.

– А об отце Владимире много лет было ничего неизвестно?

– Да, но мы с детства каждый день всей семьей молились: «Господи, дай нам узнать, как умер дедушка Володя». Сейчас мы знаем – отец Владимир был расстрелян в 1937 году на Бутовском полигоне, он прославлен как священномученик. Конечно, это представить очень сложно: твой близкий человек – святой…

– А как так получилось, что в конце жизни мама приняла монашество?

– Мама скончалась в восемьдесят девять лет. За несколько лет до этого она уже чувствовала всякую немощь и одна оставаться не могла. Поэтому она жила под крылышком у детей: или в Бутове, где настоятель – мой младший брат, отец Кирилл, или в Зачатьевском монастыре, где матушка Иулиания – игумения. Потом мама окончательно перебралась в Зачатьевский монастырь.

Когда она стала жить в монастыре, то ей неоднократно говорили: «Вам надо принять монашество». На что она всегда отнекивалась: «Зачем всем обязательно принимать монашество?» Никакого такого намерения у нее не было. И вот осенью 2008 года обитель посетил старец отец Илий[120]120
  Схиархимандрит Илий (Ноздрин, род. 1932). Окончил Ленинградскую семинарию и Духовную академию, во время учебы в которой принял монашество. С 1966 по 1976 г. – в Псково-Печерском монастыре, с 1976 по 1989 г. – в Свято-Пантелеимоновом монастыре на Афоне. С 1989 г. – духовник Оптиной пустыни. В течение 20 лет схиигумен Илий возрождал старческое служение, которым всегда славился монастырь. С 2009 г. живет на Патриаршем подворье Троице-Сергиевой Лавры в подмосковном Переделкине. Является духовником Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Кирилла.


[Закрыть]. К этому времени мама уже самостоятельно не передвигалась, ее возили в кресле-каталке. Вывезли ее под благословение к старцу, а он возьми и скажи: «А вам надо принимать постриг. И не откладывать. Не позднее Великого поста». Мама просто была в шоке. Но потом она сказала: «Я всю жизнь привыкла быть в послушании. И как я теперь не послушаюсь?» А через некоторое время монастырь посетил Святейший Патриарх Алексий II. И матушка Иулиания сказала ему о благословении старца по поводу мамы. И Патриарх тоже маму благословил и сказал, что надо Рождественским постом постриг и совершить. И назначил день – 5 декабря… Это, кстати, день, в который в 1925 году мама приняла Святое Крещение. Они, как баптисты, в младенчестве не были крещены, а в 1925 году, когда дедушка Володя тяготел уже к Православию, он детей крестил в православной вере.

Святейший благословил наместника Данилова монастыря архимандрита Алексия совершить постриг – что в общем-то весьма нехарактерно для Зачатьевского монастыря. Это, по-моему, был единственный постриг, который тот совершал в обители. И имя в монашестве мама получила Георгия – в честь преподобноисповедника Георгия Даниловского[121]121
  Преподобноисповедник архимандрит Георгий (Лавров, 1868–1932). С 1899 г. – монах, затем иеромонах. С 1915 г. – настоятель Свято-Георгиевского Мещовского монастыря в Калужской губернии. В 1918 г. арестован и приговорен к расстрелу, который не состоялся. С 1922 г. – насельник Московского Данилова монастыря, где был возведен в сан архимандрита. Духовник около тысячи верующих. В 1928 г. арестован и сослан в Казахстан. Освобожден в 1932 г. Скончался в Нижнем Новгороде. Прославлен в 2000 г.


[Закрыть], на коленях у которого в детстве мама сидела. Она чтила его память всю жизнь.

А 5 декабря 2008 года утром мы получили печальное событие – умер Патриарх. Поэтому поначалу все были в нерешительности по поводу пострига, а потом решили, что благословение Святейшего надо исполнять, несмотря ни на что.

– А когда вы захотели стать священником?

– Для некоторых было странно: как так – верующий молодой человек и не священник? Меня часто спрашивали: «А вы не собираетесь стать священником?» Я на это всегда отвечал: «Я не исключаю этого шага». К священству я никогда не стремился. Но Господь призвал – и я не отказался. Начало было положено 25 мая 1990 года. В воскресный день, вечером, я возвращался из-под Волоколамска на попутке. Машина довезла меня до платформы Трикотажная – майский вечер, часов девять, тишина. Электричка была не скоро, ждать мне не хотелось, и я решил, что поеду на перекладных. Спустился с платформы, обошел край забора вокруг тушинского храма, а там надпись: «Склад строительно-монтажного управления номер такой-то». Я посетовал, что здесь такая мерзость запустения. Приезжаю домой, а меня жена встречает вопросом: «Ваня, что ты так долго? Тебя разыскивает отец Федор Соколов. Он получил храм. Ему нужны люди». И от нее я узнаю, что он получил именно тот храм, где я только что был и о котором сетовал. Так что в этом призыве отца Федора я узрел волю и призыв Божий.

– Вы с отцом Федором с детства были знакомы?

– Можно сказать, что гораздо раньше. Начнем с того, что однажды в 1920-е годы у Николая Евграфовича Пестова[122]122
  Пестов Николай Евграфович (1892–1982) – богослов, историк, доктор химических наук, профессор. В 1918 г. вступил в Коммунистическую партию. В 1921 г. пришел к вере, в 1922 г. вышел из партии.


[Закрыть] (дедушка отца Федора) был обыск. Там же был и Владимир Амбарцумович Амбарцумов (мой дедушка). Во время обыска всех задержали. Потом Николая Евграфовича арестовали, а дедушку – отпустили. Когда следователь принес документы, ему там «сверху» выговорили: «А что ж вы Амбарцумова-то отпустили?! Его в первую очередь надо было брать!» Тот с претензией к Николаю Евграфовичу: «А что же вы мне не сказали, что это тот самый Амбарцумов?» На что Пестов ответил: «Ну, вы же меня не спросили…» Так что связи эти очень давние.

Так вот, с отцом Федором сначала мы в тушинском храме вместе перегородки рушили, мусор выгребали, потом, с первой службы, я алтарничал. Потом стал диаконом, ну и потом – священником. А потом «из князи в грязи» – то есть сюда, в храм Троицы на Грязях.

Когда отец Федор принес документы на мою иерейскую хиротонию владыке Арсению Истринскому (тогда еще епископу), тот сказал: «А по нему уже давно тюрьма плачет». Отец Федор окормлял тогда Краснопресненскую тюрьму. Отец Глеб служил в Бутырке… И я почти сразу, как принял сан, тоже стал служить в тюрьме. Сейчас я старший священник следственного изолятора № 3 «Краснопресненская тюрьма».

– А помните ваше самое яркое впечатление детства или юности, связанное с Церковью?

– Помню. 3 июня 1971 года, интронизация Святейшего Патриарха Пимена. Это было так.

Я очень хотел попасть – но это ж только по приглашениям! К тому же в тот день у меня в школе был выпускной экзамен, литература устно. И вот рано утром звонит наш духовник, отец Александр Егоров, и предлагает отцу билет на интронизацию. День был самый будний, отец с работы никак не мог отпроситься. Но, зная, что очень хотел я, предложил мне. Мы с отцом Александром встретились у Елоховского собора. Одно из ярких впечатлений тогда для меня было: приезжают бати – и все в рясах, по форме. Обычно же на улице в священнической одежде никого нельзя было увидеть.

Приглашение было самого низкого ранга, но мы с отцом Александром оказались прямо около Казанской иконы Божией Матери.

– А как же экзамен?

– Интронизация и литургия закончились, начался благодарственный молебен. Тут я про себя думаю: «Знаешь, надо совесть иметь». И поехал в школу. Приезжаю, ко мне бросаются: «Где ты? Мы уж домой звонили, сказали, уехал. Экзамен кончается!» Я прохожу в класс, беру билет – и понимаю, что это единственный билет, который я могу отвечать с ходу. Спрашиваю: «Отвечать уже можно?» На что мне ответили: «Вот нахал! Пришел позже всех и без очереди отвечать хочет…» Экзамен я сдал отлично.

– А с владыкой Иоанном (Вендландом), который отца благословил на священство, вы были знакомы?

– Да, с владыкой Иоанном у меня связано одно происшествие. Мне было лет 25, и я иподиаконствовал у него на архиерейской службе. Знаете, почему на архиерейских службах «Херувимская» очень долго длится? Потому что в это время в алтаре совершается архиерейская проскомидия – архиерей поминает всех своих близких о упокоении и о здравии, в том числе и «всю сослужащую братию», за каждого вынимает частицу из просфоры. Все в алтаре подходят, целуют ему плечо и называют свое имя. И я тоже подхожу к владыке, держа в руках рипиду. Знаете, что такое рипида? Круг с изображением херувимов, водруженный на длинную рукоятку. И вот я подхожу, нижний конец рипиды за что-то зацепляется – и получается рычаг. А владыка в этот момент поворачивает голову, и я высокопреосвященнейшему владыке ребром рипиды попадаю четко промеж глаз. Так, что вмятина осталась. Я застыл. Хотел было что-то сказать, но владыка только рукой на меня замахал, я решил, что это означает «пошел вон» – это моя интерпретация. И дальше все продолжается своим чередом, как будто ничего не произошло.

А после причастия все подходят к архиерею под благословение. Доходит по чину до меня очередь, я подхожу, а он меня жестом останавливает и спрашивает: «Ты знаешь, что ты сегодня сделал?» Я – в ноги владыке: «Простите!» Что тут скажешь? А в это время уже все, кто был в алтаре, вокруг собрались: как владыка-то «разбираться» будет – интересно! Я поднимаюсь. Владыка: «Нет, ты знаешь, что ты сегодня сделал? У меня все утро голова болела. А после этого прошла…»

– Расскажите про отца Павла (Троицкого)[123]123
  Иеромонах Павел (Троицкий) (1894–1991) – подвижник XX в., был духовником многих известных сейчас священников. Отец Павел жил в затворе и лично ни с кем не встречался, общаясь с духовными чадами письмами, которые передавал через свою келейницу Агриппину Николаевну. Многие свидетельствуют о прозорливости отца Павла. Нередко случалось, что, забирая письмо для отца Павла, Агриппина Николаевна одновременно передавала человеку другое – в котором уже содержались прямые ответы на заданные им вопросы (причем в тех выражениях, в каких вопросы были поставлены). Осталось более 300 его писем к известным ныне священнослужителям, по утверждениям которых, эта переписка оказала огромное влияние на их жизнь.


[Закрыть]. Он какое-то влияние оказал на вашу жизнь?

– Нас с матушкой он благословил на брак.

– Ваши родители ему писали?

– Отец. Причем он о нем узнал после следующей ситуации. В Коломне был тайный священник, отец Роман Ольдекоп. И вот в 70-х годах он умер. Его матушка через кого-то из чад отца Павла у него спрашивала: «Что делать с церковным имуществом отца Романа?» И пришел ответ, который зачитали вслух при нескольких чадах отца Павла… Ответ был следующий: «Передайте отцу Глебу». В середине 70-х годов в Москве был известен только один отец Глеб – Якунин, находящийся под запретом. У всех – полное недоумение. И тут один из присутствующих говорит: «Я знаю, какому отцу Глебу это надо передать». Отец Павел имел в виду папу.

– Скажите, а для вас лично чем была Церковь в то время, в 60-70-х?

– Вопрос очень сложный. Ну вот что для нас воздух? То, без чего невозможно жить.

Андрей Борисович Зубов

Советская действительность мне была абсолютно отвратительна и до крещения, до прихода к Церкви… И наконец я увидел прекрасную альтернативу… Я увидел, что идеал лежит не в какой-то исторической эпохе, не в какой-то стране, а – во Христе.

Андрей Борисович Зубов (род. 1952) – историк, политолог, религиовед, доктор исторических наук, профессор кафедры философии МГИМО, член Синодальной богословско-библейской комиссии, Межсоборного присутствия Русской Православной Церкви.

– Андрей Борисович, какое отношение к вере, к Церкви было в вашей семье?

– Я себя помню с середины 1950-х годов. Судя по моим дневниковым записям, я никогда не был человеком, отрицающим бытие Божие, тем более – воинствующим атеистом.

В моем детстве, как это часто бывает, активным носителем религиозной идеи была няня, Марфа Осиповна Карпичко из Сумской области Украины, почти неграмотная женщина, тем не менее верующая обычной простонародной христианской верой. В то же время и родители мои, хотя оба были коммунистами, никогда о религии и Церкви ничего плохого не говорили, а, напротив, высказывались с уважением. Мама просто любила заходить со мною в церковь, думаю, и молилась. А папа был человеком чести: раз уж он стал коммунистом и дал какие-то обязательства, то он их выполнял. Но при этом он говорил, что главная, самая серьезная ошибка коммунистов в том, что они борются с религией.

В старшем поколении, поколении дедов, одни были верующими, другие нет. Например, моя бабушка, папина мама, Елизавета Ивановна, в девичестве – Лебедева, образованная, культурная женщина, была верующей. Она училась в Первой киевской гимназии, а потом какое-то время учительствовала. Не сразу она пришла к вере, но уж когда (еще в дореволюционное время) сознательную веру обрела, то пронесла ее через всю жизнь. Я очень хорошо помню, как я маленьким мальчиком приходил в ее комнату в общей квартире в Колокольниковом переулке, засыпал в кроватке, а она читала молитвы. Там в красном углу была икона с лампадой, бабушка стояла и молилась перед ней. Она рассказывала, что это – ее венчальный образ.

Мой дед, отец моей матери, Евгений Петрович Савостьянов, был сыном церковного старосты – прадед был старостой Петропавловской церкви в городе Витебске. Вот тоже характерная особенность дореволюционной религиозности – мой прадед был очень верующим человеком, но при этом всегда говорил: «Я в Бога верю, а попам не верю». Вот такая его позиция была. А Евгений Петрович – банковский служащий, потом офицер Белой армии, чудом уцелевший в советское время, не верил в Бога. И что характерно, когда мой старший брат Сергей задал ему вопрос: «Дед, скажи, ты в Бога веришь?» – то получил ответ: «К сожалению, деточка, нет». В таком мире я рос.

Однажды младшая сестра моего деда Евгения Петровича, Ольга Петровна Савостьянова, подарила мне Новый Завет на русском языке, который я до сих пор храню как свою великую реликвию. Это было первое, что привело меня к сознательной вере. Этот Новый Завет 1913 года издания подарили ей за успешное окончание очередного класса гимназии. Ольга Петровна была верующей интеллигентной женщиной, ходила в церковь. Она говорила: «Я храню верность нашему старому Богу». Характерно, что мои родители не были против такого подарка. Мне было лет тринадцать или четырнадцать, и я – как тогда у меня было принято: если мне книгу дарят, я ее стараюсь прочесть, – начал читать Новый Завет. Сначала выписывал, как я всегда стремился делать, какие-то умные фразы. Потом я понял, что придется переписать все подряд, и прекратил. Я выучил из Евангелия «Отче наш» на русском языке и взял за правило перед тем, как лечь спать, читать молитву Господню. Это была моя первая сознательная молитва, мое обращение к Богу.

Я считал, что не был крещен. Никто не говорил, что меня крестили во младенчестве, и крестила (я думаю, с разрешения родителей) Марфа Осиповна. Как я потом узнал, это произошло в церкви Успения в Гончарах, которая сейчас является подворьем Болгарского Патриархата. Мне не было это известно, хотя я прекрасно помню, как няня меня в эту церковь водила, когда я был совсем маленьким (мы жили тогда на Таганке). Потом наступили студенческие годы. Вера у меня осталась, как я вижу по своим дневникам, но в церковь я не ходил, а скорее заходил, и уж тем более в голове даже не было жить активной христианской жизнью и причащаться Святых Таин.

Слева: бабушка, Елизавета Ивановна Лебедева. 1913 г.

Внизу: тетя Оля – Ольга Петровна Савостьянова в последнем классе гимназии. 1917 г.

Слева: дед Евгений Петрович Савостьянов с братом Павлом, бабушка Шушаник Хачатуровна и маленькая Ия. Около 1917 г.

Наверху: папа, Борис Николаевич Зубов. 1973 г.

Справа: мама, Ия Евгеньевна Савостьянова. 1949 г.

С няней. Середина 1950-х гг.

– Когда и как произошел ваш сознательный приход в Церковь?

– Уже после окончания МГИМО я столкнулся с экзистенциальным кризисом. Все у меня ладилось в жизни, прямо как у Левина в «Анне Карениной» – и у него все ладилось, только, помните, он прятал от себя ружье, чтобы не застрелиться, и шелковый шнурок, чтобы не повеситься. Вот и у меня все ладилось: я женился, у меня родилась дочь, я успешно работал над кандидатской диссертацией, жил в прекрасной большой квартире. Правда, я был человеком совершенно антисоветских политических взглядов. Не принимал советскую действительность абсолютно. Не особо я интересовался и дореволюционной Россией. В основном смотрел на то, что происходит на Западе, в Европе. Но как-то я почувствовал, что жизнь совершенно бессмысленна. Ну, защищу я кандидатскую, потом докторскую, выйдут мои книги. Еще дети родятся. И они в свое время встанут перед проблемой бессмысленности жизни. Зачем все это, вся эта радость и суета жизни? Это были не просто размышления, а глубокий кризис.

И в этот момент Бог послал мне помощь и прямое указание. Я работал в Государственной библиотеке им. Ленина над кандидатской диссертацией. Поскольку ее темой был современный Таиланд, то, соответственно, нужные книги и иные материалы находились в спецхране. Современные читатели, скорее всего, не знают, что огромное количество литературы, газет, журналов всех стран мира пряталось от советского человека. Читать их можно было только по специальному пропуску. Мне такой пропуск был дан, и хотя читать все это было увлекательно, но иногда тоже надоедало. Чтобы отдохнуть умом и душой, я выписывал себе в общий зал книги по истории русской архитектуры, причем дореволюционные. Это был «Вестник Императорской Археологической комиссии», где публиковались материалы экспедиций этой комиссии. Особенно я любил Русский Север – описания деревянных церквей Архангельской, Вологодской, Олонецкой губерний, к 1970-м годам в большинстве погибших или заброшенных. Я читал, изучал, смотрел фотографии, выяснял, что осталось…

А надо сказать, я очень любил ездить по руинам старинных памятников церковной и усадебной архитектуры. У меня были друзья и спутники. Мы вместе путешествовали и представляли себя последними людьми той ушедшей России, смотрящими на мир как бы из прошлого, ценящими в нем то, что больше никому не нужно. Естественно, все эти руины были заплеваны, загажены, и в этом была вина не только власти, но и людей, которые их использовали самым недостойным образом.

И вот однажды я спустился, как всегда, в общий читальный зал вечером, чтобы взять очередной том Археологического вестника, и вдруг вижу, что вместо него лежат «Богословские труды»[124]124
  «Богословские труды» – научно-богословский журнал РПЦ, выпускаемый Издательским отделом Московской Патриархии с 1960 г.


[Закрыть] Московской Патриархии. Я вообще не знал о существовании этого издания, его никому не выдавали, оно не значилось в общем каталоге, которым могли пользоваться читатели, а было только в рабочем каталоге для сотрудников библиотеки.

И вот я его открыл, там был перевод с французского В. Н. Лосского[125]125
  Лосский Владимир Николаевич (1903–1958) – богослов Парижской школы, сын известного философа Н. О. Лосского (1870–1965). Впервые на русском языке его труды «Очерки мистического богословия Восточной Церкви» и «Догматическое богословие» вышли в 1972 г. в восьмом выпуске «Богословских трудов».


[Закрыть] «Очерков мистического богословия Восточной Церкви» или «Догматического богословия», не помню точно. Я открыл главу о Святой Троице и понял, что это то, что надо, это мое, хотя я в этом ничего не понимал. Вот такое было удивительное чувство. Хотя я ничего не понимал, но я все это прочел и даже что-то выписал.

И тут же другая встреча. То было в марте 1977 года, а в мае меня послали, как это часто бывало в Институте востоковедения АН, в деревню на сенокос. Хорошая работа, нетрудная, долгий день. Там я встретил моего коллегу Всеволода Сергеевича Семенцова[126]126
  Семенцов Всеволод Сергеевич (1941–1986) – филолог, литературовед, востоковед, крупнейший отечественный индолог и санскритолог XX в. В 1968–1983 гг. – научный сотрудник Института востоковедения АН СССР. Исследователь индийской литературы, религий, философии. Автор первого полного поэтического перевода «Бхагавад-гиты» на русский язык (1985).


[Закрыть]. К тому времени это был известный индолог, переводчик. Семенцов был удивительным человеком – полиглот, знал все индоевропейские языки, в том числе в совершенстве владел санскритом, писал на старокитайском языке, на иврите, арамейском, сирийском. При этом – глубоко верующий православный человек и большой ценитель и знаток богословия. Он мне открыл две очень важные вещи: во-первых, само по себе христианство и Церковь, во-вторых, показал, как можно заниматься другими религиозными традициями и оставаться православным христианином. Это тоже был очень важный опыт. Сева Семенцов привил мне вкус к религиозному слову, не обязательно христианскому, а любому, научил уважать всякое устремление человеческой души к Богу, видеть в этом и чистый импульс, и то, что к нему может примешиваться что-то ложное.

Вот таков был мой приход к Богу.

Вскоре Сева познакомил меня со своим духовником, протоиереем Георгием Бреевым, который стал и моим духовником. Помню, был летний день, состоялась беседа. На меня отец Георгий моментально произвел сильное впечатление. Никакого сомнения, скепсиса во мне не было. Я сразу почувствовал: «Се человек», которому можно доверить свою жизнь. И надо сказать, эта уверенность меня уже тридцать пять лет не оставляет.

Отец Георгий не стал меня сразу крестить. У меня за плечами было немало всего в прошлом. Он сделал меня оглашенным. Я приходил к нему, беседовал, исповедовался, но в храме, как он мне сказал, оставался до Литургии Верных. На возгласе «Оглашенные, изыдите!» я удалялся. Это продолжалось девять месяцев. Крестился я в 1978 году на Лазареву субботу. Этот день я до сих пор отмечаю, и в этом году как раз тридцать пять лет, как я принял Святое Крещение.

Я крестился, будучи абсолютно уверен, что я некрещеный. Родители мне никогда не говорили о моем крещении. С няней своей я почти не встречался. Я ведь уже вырос! Но однажды я ее увидел уже глубокой старушкой в том же храме Рождества Иоанна Предтечи на Пресне, где служил отец Георгий и куда ходил я. Она в свое время работала уборщицей в Моссовете, получила квартиру неподалеку и стала ходить в эту церковь как самую близкую. Естественно, мы очень обрадовались встрече, и я с огромной гордостью сказал ей: «Вот видишь, няня, я тоже стал православным человеком, я два года назад крестился». А она и говорит: «Ой, горе какое! Грех какой!» Тут я пришел в недоумение: как верующая женщина может так говорить? Она объяснила, что она меня в детстве крестила. Но совершенная нами ошибка была невольной.

Когда я крестился, помимо благодатной радости, у меня было ощущение того, что подавляющее большинство людей вокруг, так же, как и я, верующие христиане, но об этом просто не принято говорить. Все всё понимают, все излучают эту веру. И когда я позже, общаясь с людьми, как бы намекая на веру, встречал недоумение, сначала очень удивлялся, а позже понял, что это просто было мое личное благодатное ощущение, конечно, не соответствовавшее состоянию тогдашнего нашего общества.

После крещения я понял, что нашел для себя смысл жизни, нашел смысл своего делания, увидел тот идеал, к которому надо стремиться, – совершенство во Христе. И началась моя церковная жизнь – насколько она в принципе была возможна в то время, потому что нельзя было принимать участие во внутрицерковной жизни, быть алтарником, например, не прекратив светскую карьеру. Совмещать это было невозможно. Но по крайней мере я часто ходил в храм, исповедовался и причащался. Мой первый брак очень скоро после моего прихода к вере распался – в 1977 году. Я женился во второй раз, и мы с супругой вместе до сих пор. Венчались в 1982 году, еще при Брежневе. Отец Георгий нас венчал. И – это может показаться странным современным христианам – венчание было при закрытых дверях, в пустой церкви, в полной тайне. Присутствовали только сестра моей жены и один мой друг, да еще помогавший отцу Георгию алтарник. Сейчас он благочинный в Подмосковье. Вот, собственно, и все. Так мы тогда жили.

– А в вас усилилось отторжение советской действительности после того, как вы крестились? Вы стали чувствовать себя еще более иным?

– Да, да, да! Вы понимаете, здесь интересно, что я чувствовал себя иным, советская действительность мне была абсолютно отвратительна и до крещения, до прихода к Церкви. Я бы сказал словами Бродского: это было «эстетическое отвращение». Это было то, что англичане называют словом ugly – «уродливо». И наконец я увидел прекрасную альтернативу. Понимаете, очень тяжело отвергать от себя уродливое, не видя при этом прекрасного. Да, западная культура по-своему красива, но я был не дурак и видел, что и там не все великолепно. Атут мне открылось прекрасное. И я увидел это не в старой России. В моей семье старую Россию воспринимали как страну, которая не сумела реализовать себя. Я помню, как отец говорил: «Какже так, все было – и все упустили. Такая ошибка, такая ошибка!» Меня он приучил относиться критически к старому. Эта установка сохранилась до сих пор. Я увидел, что идеал лежит не в какой-то исторической эпохе, не в какой-то стране, а – во Христе. То есть я увидел этот совершенный идеал во Христе и в Церкви Христовой как в Теле Христовом.

Отец Георгий, видимо, в свою очередь, очень быстро поняв устроение моего ума и мои склонности, которые я сам не до конца осознавал, стал приучать меня к высокому богословию. И я увидел: вот это подлинно красиво, вот это – истина. Понимаете, удивительная какая тонкость: сознательно или по наитию, но так вот Господь вразумил, что отец Георгий дал мне наиболее подходящее. Ведь я историк по профессии и по складу ума, а не философ, который любит оперировать отвлеченными понятиями, и поэтому он мне дал для знакомства с догматикой не отвлеченный богословский текст, не «Столп и утверждение истины»[127]127
  «Столп и утверждение истины. Опыт православной теодицеи в двенадцати письмах» – основное сочинение отца Павла Флоренского (1914).


[Закрыть], к примеру, а «Историю Вселенских соборов» Карташёва[128]128
  Карташёв А.В. Вселенские Соборы. Париж, 1963.


[Закрыть]. Книга меня поразила… Помню, это была ксерокопия, причем иногда плохо пропечатанная, я читал ее как самый захватывающий роман. И до сих пор рекомендую многим моим молодым друзьям православное христианское богословие начинать с Карташёва. Потому что я сам стал что-то понимать в христианском богословии именно благодаря этой книге.

– Андрей Борисович, вы ездили с друзьями по усадьбам, разрушенным храмам. Чем были для вас эти поездки – просто светским путешествием? Или вы, может быть, увлекались иконами?

– Эти поездки были поиском иной жизни – несоветской красоты и правды. Руины усадеб были для нас осколками разбитого вдребезги мира. Он нас тянул к себе. Мы называли их поездками по архитектурным памятникам. На самом деле это была, конечно, ностальгия русских сердец по той жизни – необязательно церковной, – которая рухнула, утонула. Мы это поняли потом. Иконы тоже. Но большинство тех храмов, куда мы приезжали, были совершенно разорены. В лучшем случае – немного росписей под куполами. Усыпальницы князей, дворян тоже были разорены мародерами, это были пустые ямы. Полуразрушенные портики старых дворцов восемнадцатого – начала девятнадцатого века… Все это выглядело ужасно. Мы же чувствовали себя людьми, которые пытаются хотя бы для себя впитать последние остатки былого.

Я, например, много раз ездил в Оптину пустынь, когда она еще не была действующим монастырем, когда там было училище в монастыре и санаторий в скиту. На поездки меня вдохновил не только Достоевский, но и вообще русская культура, потому что впоследствии, когда я уже пришел к Церкви, в конце 1970-х – начале 1980– х годов, я, помимо Таиланда, для себя занимался русскими славянофилами. Я писал об Иване Киреевском. Вышла эта работа. Мой друг, ныне покойный, Алексей Салмин, писал о Хомякове, а другой друг – ныне академик РАН – Ю. С. Пивоваров[129]129
  Пивоваров Юрий Сергеевич (род. 1950) – историк, доктор политических наук, профессор, академик РАН, директор ИНИОН РАН, преподаватель МГУ и РГГУ, почетный президент РАПН. МГИМО окончил в 1972 г., в 1975 г. – аспирантуру Института мировой экономики и международных отношений АН СССР.


[Закрыть]писал о Ю. Ф. Самарине[130]130
  Иван Васильевич Киреевский (1806–1856), Алексей Степанович Хомяков (1804–1860) и Юрий Федорович Самарин (1819–1876) наряду с братьями Аксаковыми и Ф. В. Чижовым являются основоположниками славянофильства – направления философской и общественной мысли, отстаивавшего идею самобытности русского исторического и культурного пути.


[Закрыть]. Конечно, поскольку Киреевский был духовным чадом преподобного Макария Оптинского[131]131
  Иеросхимонах Макарий (Иванов, 1788–1860) – один из четырнадцати оптинских старцев, прославленных Церковью в лике святых. Благодаря ему при монастыре было положено начало изданию святоотеческих трудов. Большую помощь в этом ему оказывали духовные чада – супруги Киреевские. Под влиянием прп. Макария возникла школа издателей и переводчиков духовной литературы.


[Закрыть] и у него усадьба была под Белёвом, мы туда ездили, смотрели все эти достопримечательности.

Как-то мы с Юрием Сергеевичем Пивоваровым поехали в Оптину пустынь, это был 1978 год, и вспомнили, что именно в этот день, за сто лет до того, Федор Достоевский и Владимир Соловьев тоже вместе посетили Оптину пустынь. Такое случайное совпадение. Мы только когда уже шли сосновой рощей к руинам монастыря, вспомнили, что день совпал. Была гроза, мы промокли до нитки, а потом вышло солнце, стало невероятно красиво, и такое ощущение возникло, как будто этих ста лет не было.

– Многие ли из вашего круга ездили по действующим монастырям?

– Я практически не ездил. Ну да, бывал несколько раз в Псково-Печерской Лавре. Но у меня не было большой потребности в паломничествах, и до сих пор, кстати, нет. Например, возможно, это покажется невероятным, но в Оптиной пустыни после ее восстановления я ни разу не был. Раньше, когда она была разрушена, я был много раз, живал близ нее в палатке, а сейчас – нет. Для меня мой Иерусалим и мой Иордан были там, где был мой духовник, – в обычном православном храме. Мое общение с Библией, общение в Таинствах – это было самое главное. Я как-то старался разделять поездки, путешествия и как таковую духовную жизнь. Естественно, я ее продолжал вести и в путешествиях: молился, читал Писание. Но участвовать, как сейчас это очень распространено, в организованных паломничествах, многодневных крестных ходах, – не участвовал. Меня всегда эти массовые формы благочестия немного смущали, вероятно, как человека, выросшего в советской действительности и боящегося всего массового. У нас было отторжение в общем-то от массовки, возможно, это во мне осталось. Я не говорю, что мой взгляд правильный, может, он глубоко неверный, но как-то вот я в нем прожил всю жизнь.

– В советские времена люди черпали знания об истории Церкви, о вере из самых разных, порой неожиданных, источников, вплоть до Зенона Косидовского[132]132
  Зенон Косидовский (1898–1978) – польский писатель, автор научно-популярных книг по истории древних цивилизаций и культур. У советских читателей большой популярностью пользовались две его книги: «Библейские сказания» (1963) и «Сказания евангелистов» (1977), посвященные критическому анализу Ветхого и Нового Завета. Помимо критических очерков эти книги содержали подробный пересказ текста Священного Писания.


[Закрыть], вырезали фрагменты текстов. Где вы доставали книги? Как они к вам приходили?

– Я ведь был знаком с Севой Семенцовым, который, в свою очередь, был вхож в круг христианских интеллектуалов. Например, его ближайшим другом был Валя Асмус, тот, что потом стал отцом Валентином Асмусом[133]133
  Протоиерей Валентин Асмус (род. 1950). Сын известного философа и литературоведа В. Ф. Асмуса (1894–1975). По окончании филологического факультета МГУ (1975) занимался преподавательской деятельностью, в том числе в ряде московских духовных школ. В 1979 г. рукоположен в диакона, служил в храме свт. Николая в Кузнецах; в 1990 г. принял сан священника; с 1993 г. – протоиерей; с 2000 г. – настоятель храма Покрова Пресвятой Богородицы в Красном Селе; доцент Московской духовной академии (МДА), член ученого совета Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета (ПСТГУ), преподаватель Николо-Угрешской семинарии.


[Закрыть], известным московским священником. А тогда Сева звал его просто Валей, Валентином Валентиновичем. Он был диаконом и никак не хотел становиться священником, чтобы молитвы за власть не произносить. После же того, как советская власть рухнула, с удовольствием стал священником.