Текст книги "Шурочка: Родовое проклятие"

X

Весна 1930 года выдалась необычайно сухой и жаркой. Все с нетерпением ждали дождя. Шурочка проснулась в чудесном настроении. Утро было раннее, но Платона уже не было дома. Она открыла окно, и в лицо ей пахнуло свежестью. Наконец-то, ночью прошла гроза, и теперь небо, словно все до краев омытое ливнем, сияло нежной голубизной. Листья на деревьях блестели от дождя, а воздух пропитался приятным запахом влажной земли. Шурочка глубоко вздохнула, наслаждаясь чудным запахом, и сказала сама себе:

– Как же я крепко спала! Ничего не слышала, ни грозы, ни ливня, даже не слышала, как Платоша встал и когда ушел в свою кузницу. Нужно пойти к нему, отнести какой-нибудь еды на завтрак.

Собираясь к мужу, она улыбалась с рассудительным видом заботливой хозяйки. Выйдя на крыльцо, она увидела Клавдию, которая, согнувшись, возилась в огороде. Заметив Шурочку, Клавдия выпрямилась, отерла рот краешком передника и кивнула ей своей маленькой головой. Шурочка подошла к ней, обняла ее и приголубила:

– Хлопотунья ты моя, ни свет, ни заря – а ты уже в огороде.

– Гроза-то какая грянула ночью! Я за помидоры испугалась, вдруг дождь их похлыщет, да поломает?! Вот решила подвязать их к колышкам покрепче, а то останетесь без помидорок, – сказала Клавдия.

– Какая же ты у меня заботливая, мамочка Клавочка! Иди в дом, отдохни, да поешь.

– А ты куда направилась?

– К Платоше в кузницу. Он тоже встал ни свет, ни заря, говорит – работы у него много.

– Ну, ладно, иди, а я пойду блинов напеку, вернешься, и поедим вместе с чайком, – сказала Клавдия и послушно отправилась в дом.

Подходя к кузнице, Шурочка замедлила шаг, аккуратно огибая лужи, образовавшиеся после ливня. Она вошла разрумянившаяся, с разлетающимися завитками светлых волос, будто торопилась на свидание. Платон стоял у наковальни с голой грудью, с голыми руками, и что есть силы бил молотом. Некоторое время она стояла молча и смотрела на него. Ей нравилось, как он размахивает молотом, и на его могучих руках напрягаются упругие мускулы. Платон всегда чувствовал ее приближение и загадочно улыбался. Прожив год в супружестве, они испытывали такой же прилив нежности друг к другу, как при первом свидании. Шурочка чувствовала себя счастливой. Она подошла ближе, чтобы ощущать на щеках ветер от взмахов молота и чтобы приобщиться к работе мужа. Но через некоторое время она начала слегка задыхаться от жары, удушливого запаха и густого дыма. У нее закружилась голова. Шурочка была уже на девятом месяце беременности. Платон, испугавшись за нее, бросил работу и, подхватив ее под руку, вывел на свежий воздух.

Сердце у Клавдии трепыхалось. Она пекла блины, но все валилось у нее из рук. Ей было не по себе. Наконец, закончив работу, она выскочила за калитку и, чуть ли не бегом, помчалась в кузницу. На повороте она издалека заметила Платона с Шурочкой. Они шли медленным шагом и постоянно останавливались, чтобы передохнуть. Клавдия изо всех сил, как могла, ринулась им навстречу. Приблизившись к ним, она крикнула:

– Шурочка, милая, доченька моя, потерпи, родная, все будет хорошо! Платон, веди ее в дом, только осторожно, а я побегу за Дунькой – повитухой!

Клавдия была, как в тумане. Не помня себя и ничего не видев перед собой, она уже молча сидела на крыльце и терпеливо ждала. Повитуха благополучно приняла у Шурочки первенца и впустила в комнату Платона.

– Принимай, папаша, сына, – сказала она с гордостью.

Он взял малютку на руки и произнес дрожащим от волнения голосом:

– Дай-ка поглядеть на тебя, Алешка! Сын! Сынище! Богатырь! Расти большим и умным, как твой папа!

Шурочка смотрела на них широко открытыми, затуманившимися от счастья, глазами и улыбалась.

Повитуха отобрала младенца у Платона, и счастливый отец вышел сообщить Клавдии, что у них с Шурочкой родился Алексей. Через несколько минут он вернулся в дом вместе с Клавдией. Она расцеловала Шурочку и принялась восхищаться малюткой. Клавдия внимательно рассматривала младенца и приговаривала:

– Ну, вылитый Платон, прямо копия, и глаза, и нос его, и уши!

Шурочка лежала, улыбаясь, откинув на подушку отяжелевшую голову, у нее не было сил ни пошевелиться, ни вымолвить ни слова. Ей было легко и приятно, было отрадно смотреть на своих близких.

Платон суетился вокруг повитухи, предлагая ей поесть, но она отказалась от еды, зато с удовольствием пропустила стаканчик вина, сославшись на усталость.

– Ты думаешь легко принимать роды? – смакуя вино, рассуждала бабка Дуня. – Ты должен быть мне благодарен, ведь это я приняла роды у твоей женушки.

Тонкий писк новорожденного вплетался в голоса взрослых, которые обсуждали предстоящие крестины. Наконец, повитуха ушла. Клавдия еще раз расцеловала Шурочку, попрощалась с Платоном и с малышом:

– Спокойной ночи, Алешенька, расти умным и здоровым!

Когда Клавдия ушла, Платон придвинул стул вплотную к кровати и взял жену за руку. Он был очень растроган.

– Как ты? Бедная моя! Устала, намучилась!

Он осторожно просунул под ее голову свою сильную руку, приподнял ее и поцеловал, охваченный жалостью мужчины к слабой женской плоти.

В эту ночь Платон не сомкнул глаз. Он каждый час вставал и поил малыша с ложечки подслащенной водой. Но это не помешало ему, как всегда, отправиться утром на работу.

Вечером, вернувшись домой, он застал Шурочку уже на ногах. Она готовила для него ужин. И, как он не старался, больше ее так и не удалось уложить.

На следующий день вся деревня начала галдеть о рождении сына у Платона и Шурочки.

– Ну, вот и пошел род Журавлевых, – говорил Егор, – молодец, Платон, настоящий мужик!

Когда эта весть дошла до Федора, он влетел в комнату Веры и злобно прошипел:

– У Шурки-то ребенок уже родился, а ты все в девках сидишь, а ведь на пять лет старше ее. Смотри, досидишься, так и подохнешь девкой!

Вера пронзила его таким взглядом, что он поспешно покинул ее комнату, но все же остался довольным собой, что сумел уколоть ее побольнее.

Егор уже облизывался в предвкушении пирушки. Ему чертовски хотелось кутнуть.

– Платон, не забудь пригласить меня на крестины! Уж я так повеселю вас, что небу станет жарко! Такой праздник! Ведь не каждый день сыновья рождаются!

На крестильный обед были приглашены самые близкие: Вера, Любаша, Семен, Адик, Костя и Мария Терентьевна. Платон пригласил и Егора Потехина, а Шурочка настояла на том, чтобы пригласить и бабку Дуню – повитуху. Крестины назначили на следующее воскресенье, и, накануне, в субботу, Шурочка с Клавдией начали стряпню. Комната была ярко освещена пылающей печкой. На сковороде шипела подливка, и пахло поджаренной мукой. Вкусный запах разносился по всему дому, и соседки забегали под разными предлогами, на самом деле им хотелось узнать, что здесь стряпают. Самым главным блюдом должен был стать жареный гусь. Все о нем говорили со смаком. Клавдия прикидывала гуся на руке и восхищалась:

– Какой он огромный! Ну и гусь! Весь налитый жиром!

– Перед гусем надо подать суп, – рассуждала Шурочка, – съесть тарелку супа всегда приятно, а затем уж и мясное блюдо.

– А потом надо подать рыбу, – вмешался Платон.

Клавдия поморщилась.

– Какой в ней толк? – возмутилась она. – Рыба сытости не дает, да и костей в ней много, не ровен час, подавится кто-нибудь.

Но Платон настаивал:

– Адик так старался, столько рыбы наловил! Он обидится, если мы не подадим ее к столу.

– Ну, хорошо, хорошо, пусть будет рыба, – согласилась Клавдия.

Около шести часов появилась Любаша.

– Шурочка, какой сюрприз тебя ожидает! Я прибежала, чтобы сообщить тебе хорошую новость! – прощебетала она скороговоркой. – Ни за что не угадаешь, кого я встретила сейчас на улице! Настену! Я видела, как она входила в свою калитку, и я тут же поспешила к тебе!

Шурочка побледнела.

– Настя, подружка моя дорогая! Подумать только! Появилась перед самыми крестинами, будто знала! Она сердцем почуяла, что я жду ее!

Она мигом выскочила во двор и помчалась к Насте. Мария Терентьевна вся сияла от счастья. Она суетилась вокруг своей внучки, не зная, куда посадить ее и чем накормить.

– Настенька, родная моя, исхудала-то как!

Настя смотрела на нее, и слезы радости блестели на ее глазах.

– Наконец-то, я дома! Бабушка, как же я соскучилась!

Увидев Шурочку, сердце ее защемило. Подруги крепко обнялись и залились слезами. Немного успокоившись, Шурочка засыпала ее вопросами:

– Ну, как ты? Где ты? Ты вернулась насовсем, или приехала навестить нас?

– У меня все хорошо, живу на квартире, учусь в театральном. Вроде бы все нормально, но так засосало что-то вот здесь! – Настя сложила руки на груди и тяжело вздохнула. – Такая тоска обуяла! А недавно приснился сон. Приснилась мне родная деревня. Иду я берегом Сердобы. Тихо. Ни одной живой души вокруг. Деревня рядом, а будто повымерло все. Меня охватил такой страх! Я подумала, вдруг что-то случилось? А, когда проснулась, мной овладела тоска, воспоминания начали разрывать душу, и, как будто, кто-то шепчет на ухо: «Поезжай домой… Поезжай домой…»

– Какая же ты молодец, что приехала! Будешь крестной моему Алешке?

– Конечно, буду! На свадьбе твоей не пришлось погулять, зато на крестинах буду самой главной – крестной мамой твоему сыночку! А какой он? Не терпится поглядеть на него! Похож на тебя, или на Платона?

– Вот, щебетунья! – вмешалась Мария Терентьевна. – Завтра увидишь!

– Как же я соскучилась по всем ребятам! – вздохнула Настя. – По Косте особенно. Как он? Не женился еще?

– Конечно, нет. По-моему, он никогда не женится, ну, если только на тебе! – ответила Шурочка.

– Подруга, ты забыла, я замуж не собираюсь! – возразила Настя.

– А зачем тогда спрашиваешь про него?

– Да просто так. А Вера с Михаилом поженились? – улыбаясь, спросила Настя.

– Подожди, подожди… Разве Миша не с тобой в городе?

– Снежин? В городе? Да ты что! Я даже не знала об этом.

– Как только ты уехала, он следом отправился за тобой. Мы все думали, что вы вместе.

– И Вера так думает? – Настя всплеснула руками. – Этого еще мне только не хватало! Представляю, как она меня ненавидит. Она всегда ревновала его ко мне. Но я действительно не видела его в городе.

– Где же он тогда? – задумалась Шурочка.

– Ну, подружки, хватит щебетать, – сказала Мария Терентьевна, – успеете еще наговориться.

– Да, да, конечно, тебе нужно отдохнуть с дороги, завтра увидимся. Приходи пораньше, я буду ждать тебя, моя дорогая. А ребята-то как обрадуются!

Поцеловав друг друга в щечки, девушки распрощались. До поздней ночи Мария Терентьевна не могла уложить Настю в постель, да и ей самой не хотелось спать. Настя рассказывала ей о городе, о новых людях, появившихся в ее жизни, о своем первом экзамене, который она чуть не провалила, о трудной актерской профессии, которую она выбрала для себя, а Мария Терентьевна внимательно слушала ее и не могла нарадоваться, что ее Настенька здесь, рядом с ней, и щебечет, как в былые времена.

Наступило воскресное утро. Стряпня была уже в полном разгаре. Гусь жарился, а Клавдия сидела на стуле у пышущей жаром печки и поливала гуся, черпая подливку ложкой. Вера и Любаша совсем потеряли головы от изобилия блюд и метались по комнате, занимаясь сервировкой стола. Шурочка, Платон, Настя и Семен еще не вернулись из церкви, а гости уже стали собираться. Первой пришла Мария Терентьевна, разодетая по-праздничному в голубое платье. Следом за ней вошла баба Дуня – повитуха. На ней была черная юбка и кофточка цветочками. Затем явился Егор с горшком герани, из-за которого испачкал свою праздничную рубаху.

От гуся шел такой аппетитный запах, что у всех текли слюнки.

– Подумать только, сколько еды! А мы съедим все это за один присест! – воскликнул Егор, устанавливая горшок с геранью на край обеденного стола.

– Дядя Егор, а герань зачем на стол ставишь? – хитро улыбаясь, спросила Вера. – Ее ты тоже есть будешь?

– Эко, глупая девка, что я тебе – козел что ли, герань есть? Цветок ставлю не для еды, а для красоты и аромату.

– Что-то не слышно аромату от твоего цветка, – сказала Любаша.

– Зато от гуся, какой аромат! Я нарочно не ел два дня, чтобы прийти к крестильному обеду с пустым желудком.

– Ну и хитрый же ты, дядя Егор, – смеялись Вера и Любаша.

– А как же иначе? – продолжал он. – Ведь не вежливо отказываться от угощений. Хозяева так старались! Клавдия, ты не беспокойся, все будет съедено, тебе даже не придется мыть посуду!

Когда хозяева и крестные вернулись из церкви, они увидели развеселившихся гостей и услышали взрывы хохота. Увидев Костю, Настя остановилась на пороге и засмущалась. Платон неловко прижимал к себе окрещенного младенца. Клавдия, раскрасневшаяся от пылающей печки, подбежала к нему и отобрала у него Алешу. Костя не отрывал глаз от Насти. Сколько дней и ночей он мечтал о встрече с ней! Только бы увидеть ее, поговорить с ней! Сейчас перед ним стояла новая Настя, у которой оформилась грудь, очертились талия и бедра. Но, заглянув в ее глаза, он увидел, что там сияла прежняя Настя. В изменившемся теле – тот же разум и та же душа, что неодолимо притягивали его с первой встречи. Он отчетливо помнил тот вечер в день рождения Шурочки, когда Настя пришла к нему попрощаться перед отъездом в город. Он хорошо помнил тот единственный и самый сладкий поцелуй в своей жизни. Он понимал, что тогдашний поцелуй был для Насти мимолетной слабостью, после чего она вновь относилась к нему по-прежнему – как к другу, но не как к возлюбленному. Он старательно обманывал себя, внушая себе мысль о том, что и она для него – не более, чем друг. Костя не мог признаться себе в том, что желал ее, как женщину, уже тогда, после первого поцелуя, и желание с каждым днем росло в нем и крепло. И теперь, увидев ее так близко, он почувствовал, что это желание проявляется все острее и неотступнее. Но испытывала ли она такие же чувства к нему? Настя по-прежнему оставалась непонятной для него. Костя сидел на стуле, на коленях у него лежали розы, которые он принес для Шурочки. Внезапно он встал, опираясь одной рукой на костыль, другой рукой прижал к себе великолепный куст белых роз, который почти закрывал ему лицо, подошел к Насте и протянул эти розы ей. От волнения он что-то невнятно пробормотал, не решаясь ее поцеловать. Настя, заливаясь ярким румянцем, встала на цыпочки и подставила ему щеку. Костя так растерялся, что порывисто поцеловал ее в лоб, и они оба окончательно смутились.

– Какие чудесные цветы! Но ведь они предназначались не для меня, верно? – спросила Настя.

Костя не знал, что ответить и стоял молча, глядя в ее необыкновенные глаза. Наконец, он немного успокоился и, глубоко вздохнув, произнес:

– Как же я рад, что ты вернулась!

Между тем, все уже были в сборе. Платон наполнил стаканы красным вином и пригласил всех к столу. Гости с удовольствием выпили за малыша, пожелав ему доброго здоровья, и на некоторое время за столом воцарилось молчание, так как все принялись за еду.

– Нет ничего приятнее, чем пропустить стаканчик, другой под такую закуску, – первым нарушил молчание Егор, – я, как глянул на этот стол, глаза у меня так и полезли на лоб, – он поперхнулся и закашлялся, – это у меня во рту пересохло, надо бы еще раз горло смочить, – пояснил он, наполняя второй стакан.

Все его с радостью поддержали. Вера сидела напротив Насти. Она еле себя сдерживала. Ревность была сильнее ее, и она вся переменилась в лице. Это было так заметно, что Настя, не выдержав, спросила:

– Вера, почему ты смотришь на меня таким ненавистным взглядом?

– Где же ты Михаила оставила? – ответила Вера вопросом на вопрос.

– Почему ты решила, что он со мной? Я вообще его не видела целый год, с тех пор, как уехала из деревни. А что он в городе, я только вчера узнала от Шурочки.

– Ну, вот и гусь готов! – воскликнула Клавдия, с улыбкой выходя к гостям из маленькой комнаты, в которой уложила младенца в новую люльку. – Шурочка, помоги мне!

Шурочка вышла из-за стола и присоединилась к Клавдии, которая уже суетилась возле печки. Клавдия передала ей праздничного гуся, и Шурочка с гордым видом понесла его гостям. Руки ее были обнажены, белокурые волосы вились на висках. Лица присутствующих расплылись в улыбке. Вскоре послышалось громкое чавканье, да звон стаканов.

– Ну и чудеса! Гусь-то исчезает прямо на глазах! – воскликнул Егор, и все засмеялись.

Пирушка продолжалась. Отяжелевшая бабка Дуня навалилась на стол и молча запихивала себе в рот куски белого мяса, боясь отстать от остальных. Костя все время заботился о Насте, стараясь положить ей в тарелку кусочек повкусней. Егор глотал, не разбирая, все подряд. Мария Терентьевна обгладывала ребрышки и шейку, опасаясь съесть чересчур много, чтобы не мучиться потом несварением желудка.

– Разве гусь может кому-нибудь повредить? – возмущался Семен, глядя на нее, уплетая за обе щеки верхнюю часть ножки.

Любаша, причмокивая, обсасывала гузку и заливалась звонким смехом, так как Адик нашептывал ей не застольные шуточки про гусиную заднюю часть. Только Вера сидела молча. Ей было совестно перед Настей за то, что она могла так плохо о ней думать.

«Если Михаил не с Настей, то с кем же он? – вертелось у нее в голове. – Почему же он уехал и где сейчас?» – мысли овладели ей полностью, мешая наслаждаться вкусной едой.

Вскоре Егор окончательно осоловел от вина, лицо бабки Дуни побагровело, и она бессмысленно вращала глазами, молодые люди были немного навеселе, шутили и смеялись с раскрасневшимися лицами, даже Платон, обычно такой сдержанный, сегодня выпил немного вина и развеселился. Он снова наполнил стаканы и провозгласил:

– За здоровье хозяйки этого дома! За мою Шурочку – самую лучшую женщину на свете!

Все поднялись со своих мест и потянули руки к Шурочке для чоканья. Послышались громкие пожелания:

– За твое здоровье, Шурочка!

– Жить вам с Платоном сто лет!

– Здоровья сыну вашему, Алешке!

– Детей вам побольше!

Вскоре компания понемногу растаяла, гости исчезали один за другим и тонули в густом мраке улицы. Последними ушли Настя и Костя. Шурочка, провожая их, стояла на крыльце и чувствовала на своих волосах горячее дыхание. Она не могла понять, было ли это дыхание Платона или порыв теплого ночного ветерка. Проводив последних гостей, Шурочка и Платон вернулись в свой дом и увидели Клавдию, спящую беспробудным сном возле детской люльки, да соседскую кошку, забравшуюся через открытое окно на вкусный запах. Она сидела на столе и хрустела гусиными косточками.

Ночь была ясная и теплая. Костя не хотел так скоро расставаться с Настей и предложил ей прогуляться. Они, не спеша, пошли по дорожке, ведущей к реке. Свет от луны лился потоками. По воде ползли причудливые и зыбкие полосы.

– Какие славные люди – Шурочка и Платон! – сказала Настя.

– Да. И какой славный у них сынишка! – поддержал ее Костя, не сводив с нее глаз.

Настя не понимала, что с ней происходит. В эту дивную лунную ночь от ласкового теплого ветерка, от ароматного запаха полевых цветов ее тело и душа тянулись навстречу какому-то незримому и нежному призыву. Она впервые ощущала трепет от близости мужчины, впервые ее сердце высказывало желание любви. Временами она поднимала глаза и смотрела на луну и звезды, сияющие вверху, посреди черного неба. Молодые люди опустились на траву. Костя обнял Настю за талию и привлек к себе. Это его прикосновение, первое соединение тел, сидящих на душистой поляне, возбуждало в ней желание, настолько сильное и острое, что все в ней трепетало. У нее закружилась голова. До ее сознания сейчас доходили только ощущения: его руки на ее талии, прикосновение его горячего бедра, ощущение близости мужчины. Она посмотрела на него и увидела в его глазах, что он все понял. Настя была почти счастлива и только удивлялась, как быстро утихла ее скорбь после смерти матери. Она думала, что не утешится никогда, но открытая рана затянулась, дымка печали, наброшенная на ее жизнь, рассеялась, и ее сердце наполнялось новыми желаниями и приятными ощущениями. Костя возносился к вершинам блаженства, насыщаясь ласками любимой женщины и понимая, что он первый мужчина, с которым она вошла в близость. Они провели всю ночь без сна.

Уже забрезжил рассвет. Настя лежала на траве, оцепенелая и утомленная его любовью. «Прости меня, прости», – стучало у нее в голове. Она посмотрела на Костю, лежащего с закрытыми глазами рядом с ней и подумала: «Я никогда не смогу сделать тебя счастливым, я не смогу отдать себя тебе, потому что я уже отдала всю себя театру».

– Настенька, милая, как же я тебя люблю! – прошептал Костя. – Я так счастлив! Теперь у нас с тобой будет уйма времени!

Но Настя, чувствуя безграничное отчаяние от совершенного поступка, сомневалась, что время сможет хоть что-нибудь изменить в ее жизни.

Вскоре, как внезапно она появилась, так внезапно и исчезла, не желая обременять никого раздирающими душу проводами.