Текст книги "Шурочка: Родовое проклятие"

VI

Утром Шурочка проснулась в великолепном настроении. Был воскресный день, и Клавдия решила отправиться в церковь. Она уже собралась выйти из дома, как на пороге появился Платон. Он вежливо поклонился и сказал, что пришел знакомиться. У него был счастливый вид. Черные волнистые волосы бросали тень на гладкий загорелый лоб, а ровные широкие брови придавали глубину синим глазам. Платон заговорил о деревне, о том, что считает эту местность очень живописной, что во время своих одиноких прогулок обнаружил немало чудесных видов. Клавдия внимательно слушала его и замечала, как по временам глаза его, будто случайно, встречались с глазами Шурочки, и она читала в них восхищение и живой интерес. Клавдия нашла его очень милым и пригласила к обеду. Она с нежностью посмотрела на Шурочку и отправилась в церковь, а Платон позвал Шурочку прогуляться по берегу реки.

Некоторое время они шли молча, оба были немного смущены. Им было хорошо друг возле друга. Солнце поднималось все выше и выше, прозрачный туман рассеялся, и река, гладкая, как зеркало, засверкала на солнце. Шурочка взволновано прошептала:

– Как красиво!

– Да, очень красиво, – подтвердил Платон.

Красота этого утра находила созвучие в их сердцах.

Откуда-то прилетела пчела и стала сопровождать молодую пару. Она несколько раз пыталась сесть прямо на нос Платону, он ее смахивал, а она расположилась у него на плече и, казалось, сторожила его нос, поминутно пытаясь снова сесть на него. При каждом полете пчелы раздавался звонкий смех Шурочки.

– Вот упрямая, так и норовит тяпнуть меня за нос, и как же я с распухшим носом заявлюсь к Клавдии на обед? – и они снова смеялись, а у Шурочки на глазах от смеха выступили слезы.

Они прошлись по берегу, потом миновали барский дом, где раньше размещалась школа, и очутились на открытой равнине, уходившей перед ними вдаль. Шурочка была взбудоражена новыми, непривычными ощущениями. Кругом стрекотали кузнечики, и других звуков не было слышно под ясным небом. Поодаль виднелся густой лес, и они направились туда. Под сенью огромных деревьев тянулась узкая тропинка. Когда они вступили на эту тропинку, на них пахнуло плесенью и сыростью, но они шли все дальше.

– Вот здесь мы можем посидеть, – сказал Платон, указывая на засохшее дерево, через прогалину листвы которого прорывался поток солнечного света, согревавший землю.

Молодые люди уселись так, чтобы голова была в тени, а ноги грелись на солнце. Они говорили о себе, о своих привычках, вкусах. Платон сообщил ей, что ему надоела пустая жизнь, что он редко встречал искренность и правду и, что ему пришлась по душе их деревушка. За разговором все чаще встречались и улыбались друг другу их глаза, и им казалось, что души их наполняются добротой, любовью и интересом ко всему тому, что не занимало их прежде.

Они возвратились к обеду, за столом были болтливы, как школьники на переменах между уроками, любой пустяк служил поводом для бурного веселья. Когда Платон ушел, Клавдия, заметив, как сияет от счастья Шурочка, сказала:

– Не твой ли это суженный?

Шурочка опустила глаза, и щеки ее залились румянцем.

Вечером она была необычно взволнованной, ей хотелось и смеяться, и плакать одновременно. Она достала свою любимую тряпочную куклу, которую когда-то сшила сама, и, как любимую подругу, прижала игрушку к губам, осыпая страстными поцелуями ее мягкие щеки. Она держала куклу в руках, а сама думала о нем, и сердце ее замирало. С каждым днем волнующее желание любви все сильнее овладевало ею. Она бегала на луг, срывала ромашки и гадала по их белоснежным лепесткам. «Он ли тот, кто создан для меня одной? Не уж то я влюбилась?» – размышляла она. И вскоре она уже думала о нем беспрестанно. В его присутствии у нее стремительно билось сердце, она краснела, встречая его взгляд, вздрагивала от звука его голоса.

Платон в то же время пользовался каждым предлогом, чтобы повидать Шурочку. Он каждый вечер, после работы, приходил к ее дому, облюбовал уголок в самой глубине деревьев и мог часами сидеть, наблюдая за ней. Он не сводил глаз с Шурочки, когда она сновала по двору, его мысли медленно скользили в его затуманенной голове. Било полночь, потом час, потом два часа. Домишки вокруг засыпали один за другим, опускалась глубокая тишина, а он все сидел на опустевшей темной улице и не хотел уходить в свой одинокий холостяцкий дом.

Однажды он появился и заявил твердым голосом:

– Клавдия, я прошу Шурочкиной руки.

Потом приблизился к Шурочке, встал на одно колено, взял ее руку и поцеловал долгим и нежным поцелуем. Внезапно он поднял голову и взглянул ей прямо в глаза:

– Ты согласна стать моей женой?

Она растерянно посмотрела на Клавдию, лицо которой застыло в широкой улыбке, затем на Платона и пролепетала, краснея до корней волос:

– Согласна.

– Я не возражаю против вашей женитьбы, – сказала Клавдия, – если Шурочка станет твоей женой, ты будешь мне, как сын. Ты не плохой парень и нравишься мне, – не переставая улыбаться, продолжала она.

Раз дело было решено, они не стали медлить с развязкой. Венчание назначили на конец июля, через месяц. Весь месяц Платон и Шурочка ждали свадьбы с нетерпением. Они купались в чувствах пленительной влюбленности, упивались прелестью невинных ласк, пожатия пальцев, страстных взглядов и поцелуев и томились желанием настоящих любовных объятий.

Когда был назначен день свадьбы, Шурочка помчалась к Насте поделиться своей радостью. Открыв калитку, она наткнулась на Елизавету Афанасьевну. Ее черты были угрюмы. Поседевшие волосы спускались на плечи беспорядочными прядями, а большие глаза, глубоко ввалившиеся, бросали странные взгляды. Все ее движения были порывисты и резки, как и мысли, волновавшие ее. Она металась по двору, говорила и смеялась сама с собой. Шурочка поздоровалась с ней, но Елизавета Афанасьевна посмотрела на нее блуждающим взглядом и ничего не ответила.

Вот уже пять лет, как она потеряла рассудок. После того, как пришло известие из города о смерти ее мужа, она сразу же слегла. Все думали, что она не выживет. Елизавета не умерла, но с этой минуты ее судьба была обречена. Сначала она жила воспоминаниями. Какой великолепной казалась для нее та прежняя жизнь, жизнь с любимым Анисимом! Она была гораздо моложе его, красивая и добрая, с ласковым лицом, вышла замуж за него по любви и любила его всю свою жизнь. Он никогда ни в чем не упрекал и не бранил ее, а она всегда покровительствовала ему. Когда он болел, она, не щадя себя, ухаживала за ним. Часто по ночам сидела рядом, а он, дочитав очередную книгу, делился с ней своими мыслями и суждениями. Она умела с восхищением слушать его бурные речи и уговорить его немного отдохнуть и заснуть. Книги составляли часть его самого, а Елизавета, казалось, составляла часть его книг. Ее присутствие смягчало его. Он знал, что любим и боготворил ее. Он говорил ей об этом двадцать раз на дню, а она, слушая его, улыбалась. Как они были счастливы!

После его смерти глаза ее потухли и никогда больше не светились тем блеском, каким светились когда-то для Анисима. Цвет лица, удивительной чистоты, с каждым днем менялся, становясь все бледнее. С цветом лица менялось и выражение, оно стало печальным и безжизненным. Раньше она любила рассказывать детям разные забавные истории. Сейчас же она говорила такие вещи, от которых леденило кровь, говорила о каких-то демонах, ночных танцах вокруг деревьев. Все эти рассказы подтверждали, что на ее разум легла таинственная завеса, которую уже невозможно было отстранить. Душа ее питалась прошлым. Мысли и воспоминания, ощущение печали и удовольствия – все мешалось необъяснимым образом в ее голове. Нередко она бродила между деревьями и кустарниками и предавалась видениям. В последнее время эти видения усилились. Едва наступала темнота, Елизавета начинала стонать. Она стонала протяжно, как волчья стая. Стон вырывался из дома, катился по крыше, был слышен везде. Потом она тихонько прокрадывалась во двор и начинала с кем-то разговаривать. Она говорила, смеялась, бурно жестикулировала, словно там, в темноте, был кто-то еще, невидимый для других, но тот, кого она видела, с кем общалась и кого ждала каждую ночь. Она видела своего Анисима, слышала его голос. Это была ее бессмертная любовь, бесплотная часть ее души, то, что она лелеяла на протяжении стольких лет. Ее охватывал бурный восторг, когда он выходил к ней из темной глубины.

Шурочка стояла, прикованная к калитке, еле дыша. Она стояла неподвижно, с орошенным слезами лицом. Наконец, на крыльце появилась Настя.

– Мама, ты зачем вышла? Иди в дом скорее, иди, моя хорошая, бабушка тебя сейчас будет кормить, – сказала она, ласково обняв свою мать.

Настя увела ее в дом и через минуту – другую снова показалась на крыльце.

– Бедная Елизавета Афанасьевна, – проговорила Шурочка, вытирая слезы.

Настя подошла к ней ближе и сказала:

– Шурочка, ты должна мне помочь. Мы с бабушкой не можем справиться с ней. Каждую ночь она повадилась уходить из дома. Я очень боюсь за нее. Не могла бы ты сегодня переночевать у нас?

– Конечно, моя дорогая. Я только отпрошусь у мамочки Клавочки и приду.

Шурочка пришла к Насте, когда уже стемнело. Как только пробило двенадцать часов, Елизавета Афанасьевна крадущейся походкой вышла из дома. Настя с Шурочкой не ложились спать, они были начеку. Дверь медленно отворилась. Девушки стояли на крыльце, не находя себе места. В тот же миг до них долетел мерно усиливающийся протяжный стон.

– Это она его зазывает, – прошептала Настя.

– Кого? – с изумлением спросила Шурочка.

– Призрака моего отца. Она сначала воет, как волчица на луну, а потом появляется он, и они общаются всю ночь, разговаривают, смеются, танцуют.

– Настена, мне страшно, – дрожащим голосом произнесла Шурочка.

– Не бойся, трусиха, нас же двое. Мы должны прогнать его, ведь это не отец мой, а демон, и это он сводит мою маму с ума.

Внезапно раздался смех Елизаветы. Она с любовью смотрела на какой-то куст, затем вдруг протянула руки и повесила на ветку гирлянду цветов, которую тайно взяла у Насти. Настя узнала в этой гирлянде цветы, подаренные ей Костей. В эту минуту Елизавета позабыла все, за исключением того фантастического мира, в котором сейчас царила. Присутствие Анисима довершало эту иллюзию, которая навсегда похитила сознание действительности. Она чувствовала его чистый, спокойный лоб, его блестящие глаза внушали ей силу, и его присутствие вдохновляло ее на необъяснимые поступки. Она закружилась в танце и залилась безудержным

смехом. Вдруг ее взгляд невольно упал на крыльцо, и лицо ее исказилось. Она издала звук, похожий на рычание зверя, и бросилась за калитку. Девушки мигом соскочили с крыльца и кинулись за ней, но в темноте потеряли ее след. Всю ночь они блуждали по деревне, разыскивая ее, обошли все улочки, весь берег реки, вышли на поляну, кричали, звали ее, но так и не смогли найти.

– А вдруг она убежала в лес? – спросила Настя.

– Я не пойду в лес, там страшно, да и заблудиться можно, – взмолилась Шурочка.

– Ладно, пойдем домой, – устало выговорила Настя, – немного поспим, а потом возобновим поиски.

Когда они вернулись, уже забрезжил рассвет.

– Смотри! – воскликнула Шурочка.

Безумная женщина испуганно выглядывала из-за вязанки дров. Она смотрела на них блуждающим взглядом, а потом вдруг прокричала:

– Ку-ка-ре-ку, ку-ка-ре-ку!

Настя увела ее в дом и уложила в постель. Мария Терентьевна все время плакала, а Шурочка медленно поплелась домой, перебирая в голове весь ужас пережитой ночи.

Целый день Настя просидела на крыльце, погруженная в свои мысли. Какой-то мужчина прошел медленными шагами с опущенной головой совсем возле дома. Она внезапно подняла глаза и вздрогнула, узнав в нем своего отца. У нее вырвалось невольное восклицание:

– Папа!

Но на улице было пусто. Никого не было вокруг. Тут на крыльцо вышла Мария Терентьевна и тихо произнесла:

– Настенька, Лизонька наша умерла.

Настя закрыла лицо ладонями, и под ними по ее щекам безудержно потекли горячие слезы.

VII

Глаза Насти затуманились, когда она смотрела на невысокий холм, под которым лежала ее мать. Люди потихоньку расходились с кладбища по домам, а Настя стояла, как вкопанная, и смотрела на землю, которая навсегда сокрыла в себе тело самого родного для нее человека. Уже все разошлись, а она все стояла и стояла на могиле своей матери, боясь шелохнуться.

– Мама, мамочка, – с трудом выговорила она, несмотря на стоявший в горле ком, и слезы навернулись у нее на глазах при звуках этого слова.

Она попробовала двинуться с места, но от каждого движения ломило все тело. Несмотря на пронзительную боль, она медленно поплелась к дому. Казалось, дороге не будет конца. В ее глазах стоял сплошной туман. Постепенно туманные очертания начали вырисовываться яснее, показались стены родного дома. Подойдя ближе, она увидела Марию Терентьевну, сидящую на ступеньках крыльца. Она сидела неподвижно и безмолвно. Вдруг крик отчаяния сорвался с ее губ и внезапно замер. Настя подошла ближе. Дом был темен, и было в нем все как-то не так, как прежде. От него веяло жуткой мертвой тишиной. Мария Терентьевна оцепенело поглядела на свою внучку. Настя протянула руку и положила ей на плечо.

– Настенька, одна ты у меня осталась, – проговорила она как бы через силу и умолкла.

«Боже мой! Бабушка, точно внезапно постарела на десять лет», – пронеслось у Насти в голове.

Плечи Марии Терентьевны еще больше ссутулились, в лице не было и следа былой жизненной силы, а в глазах, смотревших сейчас на нее, было отупело-испуганное выражение. Перед ней сидела дряхлая старушка. Страх за нее сжал ее сердце. Скрип открывающейся калитки заставил ее очнуться и начать действовать. Жизнь брала свое – надо было уложить бабушку в постель и сделать массу всяких необходимых вещей. В человеке, который открыл калитку, Настя узнала Михаила. Как только случилась эта беда, он ни на шаг не отходил от нее.

– Настя, нужна помощь? Ты только скажи, я все для тебя сделаю, – произнес он приглушенным голосом.

– Миша, бабушка не может идти, ее надо отнести в дом.

Послышался шум шагов, и в калитке появилась фигура Семена.

– Настя, я пришел помогать тебе, если нужно, – сказал он.

– Уже не нужно, – отозвался Михаил, – я сам ей помогу.

– Тоже мне, помощник нашелся, – огрызнулся Семен.

– Перестаньте сейчас же! – крикнула Настя, – Мне вовсе теперь не до вас и тем более не до ваших ссор! Лучше возьмите бабушку, да занесите осторожно в дом, разве не видите, в каком она состоянии?

Решительный голос Насти сразу отрезвил их. Михаил подхватил Марию Терентьевну своими сильными руками, и она, как ребенок, опустила голову ему на плечо. Семен следом за ним поднялся по ступенькам крыльца, и они скрылись в глубине темного дома. Настя осталась одна, и страшная мысль заполняла ее сознание. Во рту и в горле у нее пересохло, что она едва могла дышать. Она до боли сжала руки и вошла в дом. Непреодолимая сила влекла ее в маленькую комнату, где жила ее мама. И ей казалось, что вот сейчас она переступит порог этой комнаты, и Елизавета, как всегда, будет сидеть там на своей кровати, она поднимет на нее глаза и встанет, чтобы заключить дочь в свои нежные объятия. «Нет, мама не могла умереть. Как страшно», – проносились мысли в ее голове. У нее подкосились ноги, и она опустилась на стул. Настя осмотрела всю комнату. Все здесь было, как и прежде, не было только самой Елизаветы. Она почувствовала, как к сердцу подкрадывается боль, словно от нанесенной глубокой раны. «Надо взять себя в руки. Господи, помоги мне! Я не должна позволить разрастись этой боли, у меня впереди еще целая жизнь. Я должна быть сильной, и я смогу преодолеть эту боль».

Михаил и Семен уложили Марию Терентьевну и тихо вошли в комнату, где сидела Настя.

– Спасибо за все, и оставьте меня, наконец, – в голосе Насти послышались резкие ноты, и помощники поспешно скрылись за дверью, а она осталась вдвоем с бабушкой.

Насте пришло в голову: «Если бы можно было уснуть и, проснувшись, почувствовать прикосновение маминой руки и услышать ее голос. Если бы мама была рядом! Но так уже не будет никогда». Во сне Настя отчетливо увидела перед собой свою мать, увидела такой, какой она была до болезни – улыбающейся, заботливой и нежной. Но это был всего лишь сон.

Утром Настя распахнула все окна, и в дом ворвался свежий запах земли и зелени. Она теперь смотрела на жизнь новыми глазами. Ее душа затвердела, юность осталась позади. Она сумеет сама позаботиться о себе. Она подошла к зеркалу и, как всегда, заглянув в него, сказала сама себе:

– Я выдержу все, раз смогла выдержать самое страшное – смерть своей матери. Теперь я точно покину деревню. Меня здесь больше ничего не держит.

Почувствовав чье-то присутствие, она резко обернулась и увидела Марию Терентьевну, которая молча смотрела на нее широко раскрытыми глазами.

– Бабушка, прости меня и не суди строго. Я никогда не забуду тебя и найду способ позаботиться о тебе. Мне еще столько всего нужно сделать в жизни!

– Когда ты уезжаешь? – тихо спросила Мария Терентьевна.

– Завтра, – решительно ответила Настя.

Мария Терентьевна умолкла. «Завтра… завтра…» – медленно стучало у нее в висках. Неожиданно в ее мозгу начали проноситься картины из их прошлой счастливой семейной жизни: вот Лизонька рассказывает свои истории, а маленькая Настенька сидит рядом и внимательно слушает; вот Настя пришла домой с разбитыми коленками и изо всех сил старается показать, что ей совсем не больно; вот Мария Терентьевна собрала вокруг себя детей и рассказывает им сказки; вот Настя, уже повзрослей, играет в театр и, словно настоящая актриса, поет песни и кружится в танце.

Мария Терентьевна подняла разламывающуюся от боли голову, поглядела на внучку и встретила ее решительный и в то же время молящий взгляд. До этой минуты она подсознательно рассчитывала, что ее Настенька никогда не покинет родной дом, что выйдет замуж, возьмет хозяйство в свои руки, а она, Мария Терентьевна, будет нянчить ее детей. Но теперь она видела, что Настя приняла твердое решение и, зная ее характер, поняла, что никто и ничто не сможет удержать ее.

– Поезжай, моя родная, и будь счастлива. А обо мне не беспокойся, я еще крепкая. А еще знай, что ты всегда можешь вернуться в свой родной дом, если захочешь.

– Спасибо тебе, моя бабулечка, я знала, что ты меня поймешь, ты всегда меня понимала и любила. Прости меня, если сможешь.

Настя выбежала из дома, чтобы бабушка не видела ее слез. Она, рыдая, обнимала каждый кустик, к которым прикасались руки ее матери, и мысленно прощалась со всем, что было дорого ее сердцу.

После того, как Настя выставила за дверь Михаила и Семена, Михаил отправился к Вере.

– Зачем пришел? – спросила она твердым голосом.

– Соскучился я по тебе, – ответил он.

Она медленно поднялась со стула, вся бледная, губы ее задрожали. Михаил уставился на нее.

– Чего смотришь? – спросила она.

– Говорю же тебе, соскучился я.

– Настя тебя выгнала, и ты пришел ко мне!

– Причем тут Настя?

Вера подошла к двери и взялась за ручку, чтобы открыть ее. Михаил бросился к ней. Она почувствовала, как он сжимает ее в своих объятиях.

– Перестань! – крикнула она, оттолкнув его. – Хватит с меня!

Михаил снова бросился к ней, осыпая ее поцелуями. Она резко оттолкнула его и заплакала. Глядя на нее, как она плачет, он вдруг холодно сказал:

– Ну, раз я тебе не нужен, тогда прощай и будь счастлива.

В душе Веры разгоралось пламя, и от этих слов вспыхнул гнев:

– Ты хочешь жениться на Насте?! Уходи! Ты подлый предатель, негодяй, ты…

Она не могла подобрать более оскорбительное слово и с размаху со всей силы ударила его по щеке. Красное пятно от пощечины отчетливо проступило на его лице. Перемена в Вере поразила и даже испугала Михаила. Вера ощущала странную пустоту в голове, все мысли, владеющие ей минуту назад, куда-то исчезли. Михаил порывисто шагнул к ней и через минуту уже держал в своих объятиях.

– Прости, прости, – шептал он, чувствуя, как она меняется от его прикосновения.

Он осыпал ее частыми легкими поцелуями, а она, вздрагивая от каждого поцелуя, отклоняла голову, стараясь избежать их, и все же наслаждалась ими. Наконец, их губы встретились и слились в страстном поцелуе. Это были чудеснейшие минуты для нее. Она любила всей душой, всем телом, она бросилась в любовь, как в омут с головой, и, не задумываясь, отдала бы жизнь за своего любимого. Вера прижалась к нему, сердце ее трепетало, глаза затуманились, и она прошептала чуть слышно:

– Люблю тебя.

Ей казалось, что она как бы отделилась от своего тела и парит где-то высоко над ним. Она не понимала, как это случалось, что каждый раз, решив прогнать его, она снова попадала в его объятия и ничего не могла поделать с собой. Он взял ее на руки, прижал к себе и опустился с ней на кровать.

– Милая моя, родная, как же я соскучился по тебе, – прошептал он.

Он говорил ласково, нежно, и она видела в его глазах все ту же любовь.

Весь следующий день Михаил провел с Верой. Он был нежным и заботливым, он был веселей, чем она ожидала, нежнее, чем она могла мечтать. За те бессонные ночи, которые тянулись без него, она поняла, что ей очень его не хватает. Не хватает его плеча, на котором она любила засыпать, не хватает его губ, его теплого дыхания. Без него она чувствовала себя одинокой и беспомощной. Но Михаил вел себя непредсказуемо. Он пропадал то на два – три дня, то на целую неделю. Вера была уверенна, что это связано с Настей. Но он вновь появлялся, как ни в чем не бывало, любил ее, говорил такие слова, от которых рассеивались все ее сомнения. Он имел необыкновенное воздействие на нее.

Целый день он был рядом и никуда не спешил. Они гуляли по берегу реки, плескались в воде, Михаил все время что-то говорил и умолкал только во время поцелуев. В этот день у Веры было так хорошо на душе! Она пристально глядела на него. В нем было столько очарования, и она еще больше любила его. Ей казалось, что он принял решение, которого она так долго ждала.

Вечером Настя отправилась к Шурочке, чтобы попрощаться перед отъездом. Дверь была не заперта. Увидев Настю, Шурочка очень обрадовалась, но распухшее и покрасневшее от слез лицо своей подруги испугало ее. Такой она еще не видела ее никогда.

– Шурочка, я пришла проститься. Завтра утром я уезжаю в город, – спокойно произнесла Настя.

– Как? Уже? – воскликнула Шурочка.

– Меня здесь больше ничего не держит.

– А как же Мария Терентьевна, Костя? А я? Не бросай меня, мне будет очень плохо без тебя!

– Пойми меня, подруга, я не могу больше ждать. Если я не уеду сейчас, потом уже будет поздно. Ты же знаешь мою мечту. Я должна добиться того, что задумала.

Шурочка залилась слезами, а Настя стояла, как вкопанная, точно находилась в состоянии шока. Неожиданно она почувствовала, как слезы жгут ей глаза. Она резко шагнула к своей подруге и, крепко обняв ее, проговорила срывающимся от слез голосом:

– Шурочка, родная моя, я тебя очень люблю! Ты же знаешь, что ты моя единственная подруга, ты для меня – сестра, самый лучший и светлый человечек на всей земле! Я уеду, но ты не останешься одна. У тебя есть Клавдия, Платон, ты скоро выйдешь замуж, родишь детей. У тебя будет все хорошо! А я буду приезжать к вам в гости.

– Ты не исчезнешь навсегда? – испуганно воскликнула Шурочка.

– Конечно же, нет! Где бы я не была – я буду всегда рядом с тобой!

Настя провела ночь, не сомкнув глаз. Мысли вихрем проносились у нее в голове, не давая ей заснуть. Не дождавшись утра, она уложила в чемодан свои вещи и тихонько, чтобы не разбудить бабушку, вышла из дома. Она торопливо шла по темной деревенской дороге, мысленно прощаясь с прошлой жизнью. С болью в груди она покидала родную деревню ночью, чтобы избежать надрывающих душу проводов и не видеть слез самых родных и близких ее сердцу людей.

Эта ночь была бессонной не только для нее. Сердце билось в груди у Кости с такой силой, будто из него живьем вырвали целый кусок. Он метался по комнате, не понимая, что происходит с ним. Предчувствие нависшей беды не покидало его всю ночь.

Утром Вера проснулась в хорошем настроении. Она так крепко спала, что не слышала, как Михаил встал и когда ушел. Она еще долго нежилась в постели со счастливой улыбкой на лице.

Как только забрезжил рассвет, Михаил уже стоял у калитки возле дома Насти и ждал, когда она покажется на крыльце. Открыв калитку, он неожиданно натолкнулся на Семена, который сидел на земле, прислонившись спиной к забору. Михаил не ожидал такого поворота событий. Некоторое время он стоял, как столб, и смотрел на него.

– Какого черта ты тут делаешь? – гневно спросил он.

– Жду Настю. А ты зачем пришел?

– Тебе какое дело? Шел бы ты домой по добру, по здорову. Как же ты меня достал! – рассвирепел Михаил.

Услышав громкие мужские голоса, Мария Терентьевна вышла на крыльцо. Перемена в ней поразила молодых людей. С лица этой женщины глядели потухшие глаза, в которых не было даже искорки жизни.

– Идите по домам, нет Насти, уехала она, – тихо произнесла она.

От этих слов Семен непроизвольно раскрыл рот, затем медленно, словно лунатик, вышел за калитку и поплелся в сторону своего дома. Михаил стоял словно тень, плечи его сникли, а в глазах, смотревших на старую женщину, было отупелое выражение. Еще немного постояв, он покинул этот двор, опустевший без Насти. Придя домой, он взял бутылку водки, налил в стакан до самых краев и поднес ко рту. Резкий запах ударил ему в нос. Он поморщился от отвращения и осушил стакан крупными глотками. Жгучий напиток обжег ему горло. Он глубоко втянул в себя воздух, тепло пробежало по всему телу. Потом он налил второй стакан. Запах водки уже не вызывал в нем отвращения.

– Эх, Настя, Настя, ты думаешь, что убежала от меня? Ну, нет, ты от меня не скроешься, я разыщу тебя, и ты будешь моей, – сказал он сам себе и осушил второй стакан.

Тепло все больше разливалось по всему телу, погружая его в сон.

Мария Терентьевна сидела за столом, сжав голову руками. Перед ней лежал листок бумаги – это было прощальное письмо ее внучки.

«Дорогая моя бабушка, из родных ты у меня осталась одна. Я никогда тебя не забуду и не брошу. Вот устроюсь в городе и заберу тебя к себе. Я очень тебя люблю и благодарна тебе за все. Прости меня. Больше всего на свете я не хотела тебя обидеть. Не осуждай меня за то, что ушла ночью, не простившись с тобой. Я не выдержала бы твоих слез и не захотела надрывать твое сердце. Ты еще будешь гордиться мной, когда я стану настоящей актрисой. Прощай, моя родная, и не поминай лихом свою щебетунью, как ты любила называть меня в детстве. Твоя Настя».

Мария Терентьевна прижала этот листок к своим губам и не могла расстаться с ним ни на минуту, ведь на этой бумаге записаны Настенькины слова, Настенькины мысли. Вот только читать она не умела. Она смотрела на буквы, пытаясь прочитать их своим сердцем, и горько-горько плакала от одиночества и собственного бессилия, которые надрывали ее душу.