Текст книги "Звуки, которые нас окликают"

Неужели прямо на ворота?

Неужели квартира принадлежит старушке?

Я составила список вопросов, схватила фотоаппарат и поехала на другой конец города.

– Я дам тебе телефон моей мамы, – написала Аня. – Вы определитесь с днём и вместе приедете к бабушке. Твой приход сравним со съёмками на центральном телевидении, может разволноваться. Мы однажды с подругой гуляли в парке зимой, замерзли и я предложила зайти к бабе погреться и попить чай. Позвонила ей, а она давай переживать, что у неё к чаю ничего нет, что голову не помыла и прочее…

Созвонились с Аниной мамой, встретились у подъезда. Мама Ани оказалась её чуть уменьшенной копией. А бабушка в квартире – копией Аниной мамы, только немного тоньше и хрупче, этаким нежным пудельком.

– Вы бы хоть звонили перед приходом, а то я могу и с молотком кинуться, – сообщил пуделёк спокойно.

Прошли на кухню, а там моё счастье – подшитые тесьмой занавески, вязаный коврик, на подоконнике герань, спицы и клубок. А за окном – зелёные шары ивовых крон и бетонные арки ворот.

Включённый диктофон запомнил все слова: о громкой музыке в парке по выходным и праздникам, о потоке голов – толпе, иногда полностью скрывающей асфальт на площади, породы всех гуляющих в парке собак – по часам, кто во сколько…

Материал собирался образный, искренний («Вынужденный праздник» – назову эссе, или как-то рядом: «У чужого счастья на краю», «Веселье поневоле»…).

Но всего чудеснее были детали, квартира и старушка.

Если бы я осмелилась сфотографировать бабушку Ани в мягком дневном свете у стола (а она была акварельно красива), если могла пройти по её огромной квартире и рассмотреть все предметы, я стала бы ещё счастливее.

Через пятнадцать минут после прихода я уже обувалась в пороге. Счастья было много, оно просило пространства и воздуха.

Две женщины, следуя за мной из кухни, приглашали остаться на чай – и это было лучшим завершением нашей встречи, это радушное приглашение. Я не осмелилась его принять.

Иногда чувствуешь, что ещё немного и будет слишком.

Поблагодарила, спустилась и обошла дом. Долго стояла напротив дома, поджидая трамвай, хотела сфотографировать окно чуть выше его красной железной морды. Дождалась.

От проявленной смелости пьянило.

Подсмотрела, подслушала, смогла.

***

Шла мимо детского сада. Дети скатываются с горы друг за другом и кричат:⠀

– Водопад! Водопад!⠀

Я посмотрела на этот поток шапок, курток, улыбок: такие маленькие, а уже поэты.⠀

«Я стану водопадом, падением с высоты…»⠀

Па-па-ра-па-парам,

па-пара-па-па…⠀

Время запомниться

Кто-то на Пасху крутил шампуры над углями,

кто-то слизывал белую глазурь куличей, щёлкал между зубами разноцветные шарики посыпки,

а кто-то умер.

В минувшем декабре, в обычное зимнее утро, в дверь нашей квартиры шагнул мой дед; худой, высокий, с огромными глазами за толстыми линзами очков. Я не видела его больше семи лет и столько же с ним не общалась.

Он застал моего брата в дверях, меня и своего сына дома – вот так случайно собравшись к нам. Повезло. И это везение, о котором мы будем вспоминать в апреле по-особому.

Много лет мама говорила мне, что стоило бы выбраться к деду, что годы идут, что, несмотря на междоусобные войны, всегда есть место для прощения и прощания.

Но он приехал сам. Надоело ждать.

Хотела бы я в свои 88 проснуться, умыться и двинуть к сыну и внукам на другой конец города, сев в автобус. Застать их дома, хорошо рассмотреть, мочь расслышать и поговорить с ними, говорить неожиданно правильные, важные вещи.

Это было доброе утро.

Мне нужно было во что бы то ни стало убегать, и на общение мне выпало всего около получаса. Но я успела ощутить, как сильно мне не хватает этого поколения – бабушек и дедушек.

Такой ребёнок проснулся во мне: я села на пол напротив дивана, фотографировала отца и деда, как внезапное чудо, влезала в разговор, вприпрыжку принесла журнал со своим рассказом – словно похвасталась рисунком из садика. А на прощание пообещала, что буду звонить иногда, взяла номер сотового.

И нет, раньше я так не могла.

Минут через пятнадцать, на кресле автобуса, меня знатно накрыло – поднявшейся волной нереализованной, зажатой детскости, и я даже расплакалась.

Это были странные звонки.

Я знала, что говорить нам с дедом особо не о чем, и потому я всегда боялась набирать ему. Но очень хотела. Он не был из тех стариков, которые болтают без умолку, и это меня спасало: он прощался первым и довольно быстро, благодарил за звонок – спокойно, но мне казалось, по-доброму – и меня «отпускало».

Чувство выполненного долга? Я никому не должна. Прикосновения к желаемому, к подобию обретения дедушки? Было на это похоже. На что-то нужное мне это было очень похоже.

После мартовского приезда с Москвы я всё тянула со звонком ему. Ответ на вопрос «как дела?» мне виделся в этот раз хвастовством, и я искала поводы обойти его, отдалить поездку, чтобы не рассказывать о ней.

И меня тоже коснулось это роковое «не успела».

30 апреля шёл сильный снег. Все киоски на маленьком продуктовом рыночке были закрыты, кроме одного. Женщина – хрупкая, зажатая в тисках пластиковых ящиков и картонных коробок с фруктами – словно специально ждала нас.

«Жалко моего дружочка», «А сколько лет деду было?», «Помидорки как вчера которые?»…

То же было и в хлебном, в маленькой кондитерской лавке на первом этаже дома. Заворачивая поочерёдно в пакеты шесть пахучих буханок (4 серого и 2 белого), женщина в фартуке вопрошала тихо: «Во сколько похороны?», «Поминки дома?».

Меня так удивило это сквозное знакомство моей семьи…

Можем ли мы, в 21 веке, в огромном городе, надеяться, что после нашей смерти о нас вспомнит кассирша «Ленты»? А мерчендайзер «Фикспрайса», он-то не забудет нас?

А в Омске, на 6-ой Линии мы ещё поживём.

Я очень боялась за папу. Будучи человеком сентиментальным, мнительным, чувственным – нежным до вмятин от дуновений, он мог воспринять особо сильный удар (не получить – ведь никто специально удар не наносил, а воспринять – у него умер отец, а это сильнее любых дуновений). Я закупилась валидолом, я обещала быть рядом. Очень боюсь подобных событий, но вахта рядом с папой меня отвлекла.

И… всё обошлось.

Я пережила это ради папы. А папа держался ради сестры. Мы поддерживали друг друга по цепочке и выжили.

И теперь я думаю: раз такой человек, как мой отец, нашёл силы отстраниться, обдумать, пережить, то какие у меня причины отчаиваться?

Ещё есть время запомниться кассиршам супермаркетов.

***

В автобусе жуткая давка. На подножку передней двери заскакивает женщина, толкается, тянется к поручню. Мужчина перед ней (сам заскочивший секунду назад) ругается:

– Куда вы лезете? Будут ещё автобусы! Не щемитесь!

( – Полетите следующим… Или предыдущим, – сказал бы Тито Торризи.)

Но у женщины есть аргумент:

– Я кондуктор!

Тёплое мыло

Зачем вы пересаживаетесь за руль собственного автомобиля? О, я понимаю, вы больше не выдерживаете этой переполненности людьми, образами, явлениями природы. Это как купить собственную квартиру, сбежав из общежития.

Короб трамвая – комната общежития. Салон троллейбуса – другая комната, этажом выше, возле кухни (оттого вечный гул: это холодильник гудит за стеной). Автобус – странная комната, где вместо двери жёлтая штора, а за нею – зелёные тени и голоса.

Транспорт – замкнутое пространство. Ровно до тех пор, пока не раскроются, не разъедутся двери, и не случится диффузия двух пространств. Вещество троллейбуса проливается на заледенелый асфальт, вещество города заползает в автобус и едет, едет…

Трамваи перевозят снег. Он заскакивает, как опоздавший пассажир в свободную щель, пролезает под квадратную железную дверь, падает на нижнюю ступень и выдыхает. Успел!

В автобусы заходят самодостаточные разнопородные псы, едут несколько остановок на сидении и выходят в неизвестном направлении по только им одним слышимому сигналу.

На стёклах омских троллейбусов путешествуют рассказы и поэтические строчки: работы участников конкурса, посвящённого некой дате электротранспорта в городе. (Белые листы А4, кегль 14-й, к концу лета все выцвели.)

Жильцы в этих коробах-комнатах сменяются очень быстро, выцвести не успевают.

– Какой номер? – Девятый! – Так это моя! – Передаём за проезд! – Оплачиваем за ремонт!

Однажды еду, слышится крик: женщина с остановки просит водителя подождать. Под окном слева от меня, мимо пыльного бока автобуса, пробегает девочка лет пяти. Она останавливается перед автобусной дверью, схватив одну из створок рукой.

Следом за ней спешит женщина с мальчиком за руку, ему не больше трёх лет. Не успевая перебирать короткими ножками, мальчик падает на спину, женщина протаскивает его до двери автобуса, держа за капюшон.

В салон они восходят как на сцену.

Дети бросаются в разные стороны. Привлечённые шумом и окриками, пассажиры наблюдают за троицей.

– Уля, несносная девчонка! Максим! Ну-ка сюда! – Женщина на пике эмоций, разве что пар из ушей не идёт. Лицо у неё в морщинах, усталое, серое.

Им уступают два кресла прямо напротив меня. (И так я оказываюсь на спектакле в первом ряду.)

«Ёшкин дом!» – ругается женщина, усаживая детей.

Дети – две молодые картофелины только что из земли: девочка запачкалась о бок автобуса, мальчик проехался по асфальту спиной, носы у обоих охристо-умбровые, глазки дикие.

На нового подозрительного соседа всегда смотришь сначала только одним глазом, опасливо: кто он, что он, не придётся ли просить коменданта о смене соседа? И чего это он такой нечистый, не поселит ли он вместе с собой неряшливость в комнате? Всматриваешься, подключаешь второй глаз.

Уселись: девочка и мальчик на одном кресле слева, женщина справа. Дети вошкаются, ёрзают, колупают друг друга. Максим пытается укусить за нос Улю, ему удаётся. Ничего не замечая, женщина с серым лицом достаёт из кармана плаща большую лупу на чёрной ножке и с её помощью разглядывает экран старенького телефона-кирпичика.

Дети ноют: домой хотим! Но женщина на них только цыкает.

Мальчик бросается на женщину и пытается укусить, но она меняет его траекторию – он хватает в рот колпачок завязки её плаща, откидывает голову назад, тянет шнурок.

– Домой хотим! – объясняет поведение мальчика Уля. – Не поедем домой! – огрызается женщина.

И все затихают.

А иногда повезёт: заселишься в салон трамвая, в жуткий мороз, сине-чёрным вечером, сядешь по левому боку, на непарное кресло, скукожишься от холода, озноба, приготовишься всё это терпеть до самого дома, но придёт сосед и спасёт тебя.

– Пересядь на правую сторону, дочка. Там печка работает, – подскажет кондуктор.

Я тогда поверила, перебросила тело на новое место. Сиденье оказалось горячим, а воздух тёплым.

Такими праздничными вдруг показались мне городские огни в окне, такая согревающая доброта наполнила моё сердце, что я заулыбалась. Такое тёплое чувство появилось у меня при взгляде на задремавшую в своём кресле женщину-кондуктора, тёплое и большое, что мне непременно захотелось им поделиться.

Я раскрыла сумку и осмотрела подарки, полученные на утреннике от детей. Сумку наполняли разнокалиберные шоколадки, самодельные открытки и поделки – всё, что принято у нас дарить учителям, а под ними, в золотистой подарочной упаковке нашлось маленькое твёрдое парфюмированное мыло. Я тогда достала коробочку с мылом, сжала в руке и вдруг поняла, что… благодарить страшно, ужасно волнительно, стыдно.

Стеснение продержало меня на сиденье до самой моей остановки. Когда я поднялась, мыло в моих руках было уже ощутимо тёплым и, нагревшись, стало нежно отдавать свой аромат.

– Спасибо вам. С наступающим! – вложила я в руки кондуктора тёплое мыло.

Прощай, снег. Прощайте, самодостаточные большие псы. Берегите себя, хрупкие листы со стихами на стёклах. Женщина, отвезите скорее Максима и Улю домой.

Сойдя со ступенек, обернулась тогда: женщина в кондукторском кресле сидела расслабившись, словно согревшись.

Я запрыгивала в эти маршрутные комнаты с горячим беляшом в руке, спала вечерами на сидении, раскрыв рот (очень уставала после учёбы), писала тексты, смотрела в окно.

Я больше здесь не живу, но мои руки ещё пахнут мыльной отдушкой и почему-то совсем не мёрзнут без рукавиц.

***

Снова на остановке, жду трамвай. Глазами по расклеенным объявлениям и плакатам шарю, бегаю. Скучно стоять. Вдруг из-за спины старческий голос – начинает вещать мне историю про потерянные волосы.

Оборачиваюсь и вижу милую бабулю, причём такую, знаете, из модниц: шляпа бордовая формованная (с полями вниз!), пальто под цвет, накрашена. Видимо, подумала, что я интересуюсь объявлением «Покупаем волосы. Дорого».

Так вот, с её слов выходит, что бабуля всю жизнь растила волосы, а как обрезала, решила продать. Раньше, в её молодости, брали сильно дёшево – не отдала, а теперь вовсе не берут. «Ибо крашены ацкой хной».

А я смотрю в её глаза, ну, то есть, иногда поглядываю, киваю, а иногда осматриваю её бегло, всё думаю: «Шо ж ты делаешь, зачем мне всё это рассказываешь? Я ж про тебя напишу…»

Вдруг к бабуле подходит бомжуля. В его сторону летят крики: «Ой, уйди! В поликлинику топай! Я пенсионерка. Нет у меня денег!» Возможность-то продать волосы она потеряла.

И тут приезжает мой трамвай, что жаль.

Ад символиста

Зима для перфекциониста благостное время: казалось бы, ни вразнобой уложенной плитки, ни кое-как покрашенных скамеек, только белая скатерть снега, в марте с россыпью талого какао, только и всего.

Прорехи в матрице обнаружились внезапно. Оказывается, существует ещё одна локация неупорядоченности – полотна некоторых заборов. Арматурины приварены через равные промежутки, выведены на единую высоту, но их верхние срезы, торчащие в весеннее небо, смотрят в разные стороны!

Идёшь вдоль длинного школьного забора и отмечаешь, как арматурины, бегущие на тебя, глазеют растерянно (или восторженно?) по сторонам – кто? где? что? кто? где?

Над ними мокрые тополиные ветки, серые крыши, серое небо…

Если небо хмурится, значит, над тобой «сгущаются тучки» – вскоре начнутся какие-то проблемы, – предупреждает детский сонник (да, есть и такой). А не хочешь проблем – учись считывать знаки. Это ничего, что много мук приносят эти свободные самотолкования, приносят тревожности, энергосгорание и прочее; главное, что проблем никаких.

Особенность (не способность, не возможность, – особенность) наделять смыслом символы, символизировать всё и вся, реально усложняет мне жизнь.

Недалеко от моего дома недавно выросли две многоэтажки. Самые обычные многоквартирные кубики, изначально серые, но украшенные большим, разорванным на два фасада рисунком, таким, что видно издалека.

Увидев дома однажды и тут же наделив их роспись смыслом, я сама себе сказала: «Вот в этих я бы точно жить не стала». А на фасадах не демон от Врубеля, не призраки Борисова-Мусатова, и даже ничего напоминающего медузу Мальчевского, просто несколько линий. На одном доме линии дугой уходят в землю, на другом – волной устремляются в крышу, в небо. А уходить в землю и уходить в небо, как по мне, значит одно и то же – ничего хорошего. Один путь для одной категории граждан, другой – для второй. Праведные – неправедные. Плохое – хорошее. Брать квартиру – не брать. Я бы не взяла. Мне, желательно, дом с линией горизонтальной и поярче. Можно с мозаикой, можно с портретом Чехова, как в Таганроге. А вот этих ваших волн не нать.

И так подумаешь, порой, подумаешь, походишь вокруг да около, развернёшься и почапаешь, оставшись при своём.

Скидка – признак истекающего срока годности.

Молчание – знак согласия.

Смех без причины – признак дурачины.

Флаг, гимн, софийский собор в Новгороде, пароход «Елизавета», царь-ваза и царь-вертолёт – символы сами знаете чего.

А рассматривание забора – признак тунеядства, не иначе.

***

Дети нынче – поколение комментаторов.

Фотографирую девушку, в поисках интересного ракурса укладываюсь спиной на асфальт. В это время мимо пробегает группа детей, спортсмены лет 10—12: ⠀⠀

«Не лежи, простудишься»,

«Видимо, скоро вещи будут в моде, надо такие брать»,

«Хороший фотограф готов на всё».

Теперь тебе легче?

На автобусной остановке была свидетелем сцены: маленькая девочка – купол куртки да пипка-нос – и её мама провожают кого-то третьего; когда подходит автобус и этот кто-то шагает к раскрытым дверям, девочка кричит пронзительно ему в спину: «Береги себя!»

Она ещё не знает, от чего именно нужно себя беречь, не понимает слов, но наставляет так искренне и громко, что я вздрагиваю.

Я в этом мире всего ничего, всего пару десятков лет.

Я никто почти всем, я мало умею.

Я не реликвия, не символ и не визитная карта.

Ко мне не приходят ежегодно миллионы, внутри меня ничего великого не свершилось…

Но и то, в чём вершилось, – не сберегли. Ценное, великое, значимое – чёрное облако и красный дым.

Как ещё доказать тебе, что ты смертен? Сегодня – смертен как никогда.

И никто на площади ради тебя не встанет на колени.

Как это, я смертен? Уйду в никуда, а вот это вот всё останется – всё как есть, как стояло всегда, все вот эти зима, весенняя грязь и осенний школьный звонок? И чашка от овсянки займётся белой коркой?..

Не кричи. Не останется.

Катится по зелёному лугу «Лондонский глаз», взлетает в небо выхлопом крошева Колизей, уходит под землю московский Кремль…

Теперь тебе легче умереть?

Ты выходишь из квартиры в серый апрельский день. И снова автобус, снова кондуктор поправляет зелёный шейный платок, у груди девочки кажет язык волосатый терьер (ему умирать раньше всех), за окном частокол новостроек и солнце сквозь облака…

К твоим ногам уже брошены западная, северная и южная розы. Но не долетает ни дыма, ни пепла. И, если забыть, что твоя жизнь могла стать чем-то бо́льшим, можно прожить ещё один день.

«Мы отстроим Нотр-Дам вместе», – заявил президент Франции.

Собор восстановят. Но ты этого, возможно, уже не увидишь…

«Береги себя».

***

Стоит женщина, прижимает к уху мобильный. Вся такая напряжённая, одной рукой держит телефон, другой заговорщицки прикрывает рот. Первое слово слышу тревожное и громкое: «Что?!» Думаю, мало ли какое ЧП у человека случилось… Но дальнейшие фразы меня насмешили:

– Таракан в ванной? – восклицает женщина. Потом даёт кому-то шикарный совет:

– Ну, выйди в коридор.

Потом уточняет: – Он живой, да?

Потом часть разговора я не слышала, но застала шикарный финал:

– Таракана легко убить. На него нужно просто встать ногой и всё. Потом возьми бумажку туалетную и убери.

До свиданья, друг мой, до свиданья…

Потеряться и ничего не предсказывать

Для нас так естественно – ожидать.

Конструировать, фантазировать, накручивать, тратить энергию на проживание будущего, которое, возможно, никогда не наступит. И, чем чаще ожидания оправдываются, чем чаще с губ слетает безвкусное «Я так и думал», тем меньше остаётся от интереса… жить.

Не потому ли я так полюбила сюжетные, но абстрактные стихи, в которых я могу потеряться и ничего не предсказывать, стихи, которые ещё могут меня обмануть.

Как вы думаете, чем закончится, например, этот текст?

Кто я такой? Я тот, который,

тот, кто, а также тот, кого.

Я прислан быть одной конторой,

взамен какого-то того.

Он тоже тут был тот, который,

и в прочем мне почти родня,

но он отозван был конторой,

а вместо выслали меня.

Как вы думаете, чем закончится этот текст? Вариантов тысячи! Больше того, нам вообще ничего не ясно с первого прочтения, какой уж там сюжет и предсказания. Завершается текст вот так:

Мы оба с ним местоименья:

я тот, кто есть, он тот, кто был.

Я помню чудное мгновенье,

а он уже его забыл.

Но через небольшое время,

что ходит следом, семеня,

я стану тем, кто сменен теми,

кого пришлют взамен меня.

Автор этих строк Владимир Строчков. А вот нечто подобное от Виталия Пуханова:

Не дай вам бог быть среди тех,

Кого народ не понимает,

Кого земля не принимает

И не преследует успех.

И если быть вам среди тех,

Кого народ не понимает,

То пусть земля не принимает,

Пусть не преследует успех.

А вдруг настигнет вас успех?

А вдруг народ запонимает?

А вслед земля запринимает

Не одного, а сразу всех.

И от раскручивания смыслов этих стихотворений можно получить истинное удовольствие. При наличии достаточного количества времени. А времени всегда недостаточно.

Последние несколько недель я выходила с работы в синеватую черноту вечера, – задерживалась допоздна. Но однажды я вышла, а меня встретил солнечный свет. Тускнеющий и слабый, он дождался меня с работы и показался мне. И привычное ожидание тьмы не оправдалось. «Весна», – подумала я.

Просто жизнь подслушала меня и перестала оправдывать ожидания. Она стала удивлять совершенно свежими вариантами событий, и, что удивительно, часто положительными исходами.

Недавно я шла по улице, подняла глаза и заметила, что навстречу, шатаясь и еле переставляя ноги, движется высокая худая женщина. Не люблю оказываться на пути пьяных, всегда боюсь, что привяжутся. А женщина идёт навстречу и почему-то неотрывно смотрит на мои ноги. Она выше, старше, она пьяна и почему-то не спускает с меня глаз. Она заметила меня и никак не может потерять из виду. Я напугана, я ускоряю шаг…

Но, когда я прохожу мимо, женщина громко восклицает: «Какие красивые у тебя ботинки!», а я разряжаюсь растерянным «Спасибо» и сбегаю.

Иногда ожидания упираются в тупик, ниточка не вдевается в иголку, а просто скручивается в узелок.

У знакомой появился пост с результатами Всероссийского конкурса живописи. «Мне приятно, что мои картины будут висеть рядом с мэтрами», – приписала она. А я приписала «Поздравляю!» и получила странный комментарий: «Не надо меня поздравлять. У меня были выставки и будут ещё».

Не надо меня поздравлять с ребёнком, у меня были дети и будут ещё.

Не желайте мне приятного аппетита, я уже ела и планирую есть ещё.

Узелок на нитке скручивается, скручивается, ты его вертишь в пальцах, да и бросаешь нитку, просишь кого-то: «Завяжи мне», «объясни мне логику этого человека».

А если не абстрактные стихи, то непременно со свежим сюжетом, или старым сюжетом, но почти непредсказуемым финалом, таким поворотом, до которого никто ещё не доезжал, когда, вроде как, стихотворение тебя по-доброму обманывает.

Люблю, когда плохие ожидания не оправдываются. Однажды стояла на остановке: зима, мороз, поздний вечер. На остановке только я и огромный армянин в куртке-глыбе, валенках и рукавицах, каждая размером с кошку.

Я людей люблю, но боюсь. Вот и тогда боялась, вдруг заговорит, привяжется, отберёт сумку. И он действительно подошёл и заговорил, спросил, какой трамвай едет на левый берег. А потом начал греть в своих огромных варежках мою руку, приговаривая «Холодно, я знаю! Холодно, я знаю!», а потом уехал, не оправдав моих трусливых ожиданий.

И теперь, чем реже с моих губ слетает безвкусное «Я так и думала», тем больше, – всё больше и больше – остаётся во мне интереса жить.

***

Как редко мы имеем возможность просто побыть с любимыми наедине, рассмотреть друг друга при дневном свете – неспешно, внимательно, словно впервые. ⠀⠀

– Лежи, не шевелись, – командуют мне, и я закрываю глаза. И по коже движется внимательный взгляд. ⠀

– А это что за шрам, я у тебя его не помню…⠀

Шрам ощупывается, фотографируется и демонстрируется мне. Я припоминаю причину, год. ⠀

Пальцы следуют дальше, тело ощупывается, оглаживается, ногтем снимается подсохшая корочка на болячке, без предупреждений выдавливается прыщ. – Ау! – вскрикиваю от нежданной заботы.

А потом, позже, снова думаю о книге. Как посмотреть на неё свежим взглядом, познакомиться с текстом словно чужими глазами? ⠀

Вынести на свет.

Для меня это значит распечатать материал и прочесть в непривычном месте, не за рабочим столом. Распечатать другим шрифтом, другим кеглем, послушать в исполнении другого человека. Что я только не пробовала когда-то.

А получилось задуманное только сейчас. Открыла старые материалы спустя более трёх лет темноты… и всё незнакомое!

Откуда у тебя этот шрам, текст? Откуда эта болячка?

Ловите себя на слове

Майское солнце, весенний ветер, предвечерняя маета.

Прогуливаюсь с работы домой – провожу час наедине с мыслями. В одном дворе встречаю цветной оазис, так называемый ЖКХ-арт: медведи из брёвен, мухоморы-тазы, милые свинки из пятилитровых бутылей, всё как у всех.

Меж пластиковыми пальмами – брошенный на произвол судьбы зелёный олень, на пластмассовых боках блёклые ромашки, сам полметра ростом. Лежит мордой в землю. Ветер поднял задние лапы и бросил оленя носом в твёрдость пивных пробок, в орошённый синтетическими слезами песок.

Век смотреть ему теперь безвековыми круглыми глазами в никуда, в нивочто. Теперь ему смотреть – равно что вовсе не смотреть.

Любить – смотреть в четыре глаза

На днище старого баркаса,

На сумрак вспененного вяза!

– сказал Александр Кушнер. Но оленя больше не любят. И он обиделся, никого решил не любить.

«Глаза б мои не видели», – бросает женщина в сторону оазиса.

Выражение означает неприязнь, враждебность, нерасположение; оно озвучивается, когда что-то настолько неприятно видеть, что лучше бы не видеть совсем.

Однако, стоит ловить себя на слове. Не этого хочется женщине, дословно не этого.

Осторожнее стоит с желаниями.

На курсах по инклюзивному образованию нам рассказывали о методах работы со слепыми детьми. Как будем работать, спрашивают?

Разговаривать будем. Давать трогать будем. Помогать, объяснять, описывать…

А вы осознаёте, что таким детям нельзя объяснить понятие «дом»?

Можно дать потрогать макет, сказать, что реальный дом такой же, но во столько-то раз больше, но… Слепому ребёнку дом никогда не увидеть, никогда ни потрогать, ни осознать.

Дом такой же огромный, как его горе.

Жить надо всем.

Глазами жить – убого.

Жить надо кожей, ртом, и нервом каждым,

И каждой клеткой, что пока жива…

– написал Владимир Солоухин. А выбора-то особо и нет.

«Глаза б мои не видели», – крикнул зелёный олень и опрокинулся мордой вниз.

Светит холодное майское солнце, поддувает весенний ветер, кипит предвечерняя маета.

И только чернота за веками – размером с огромный дом – молчит.

***

Племянник впервые пошёл в детский сад. Быстро оценив обстановку, он подошёл к нянечке: – Что у вас здесь случилось? Почему все плачут?

Да как тебе, Саша, объяснить… ⠀

Воистину

«Я любил пасху, но боялся предпасхальных дней, потому что меня заставляли часами растирать миндальные зёрна или взбивать ложкой белки. Я уставал от этого и даже втихомолку плакал», – написал Паустовский.

Прежде у меня поводов для слёз не было ни одного. Для радости в этот день – всегда несколько.

Перед каждым первым воскресеньем после первого весеннего полнолуния меня ждал долгий вечер яичной живописи. Сразу несколько выпуклых белых холстов, ещё тёплых, пахучих, ждали касаний моих фломастеров. Понарисуешь от души: крестов, больших и статных «ХВ», цветочков и загигулин; яйца полежат до утра, впитают чернила, а утром ты их очистишь и увидишь настоящее чудо – все рисунки проползли под скорлупу.

«Христос воскрес!», «Воистину воскрес!» – оглашается возгласами недолгая битва.

Солишь белую мякоть и кусаешь, вместе с крестами, с буквами, всё в себя. И после этой обязательной программы переходишь ко второму поводу счастья – сладкому.

Прежде было так. А теперь у этого дня есть отброшенная тень.

– Девять дней выпадают на «родительский» вторник? Значит, хорошим человеком был твой дед, – заметила коллега.

Не знаю, что это значит. Где критерии хорошести, по чему сверять?

Странно осознавать, что почти ничего не знаешь о родном по крови человеке.

Хороший? Не знаю. Строгий? Не помню. Кем работал, как жил, что думал – не представляю. Не общались почти семь лет.

Но повода для слёз не появилось и сейчас.

Мой отец, потерявший отца в ночь на 30 апреля, не плакал. Не клеилось, не складывалось, переживалось, терпелось. Ничего хорошего не вспоминается, и слёзы не приходят.

«Может, завтра осознаю и…?»

«Может, когда увижу его, то…?»

Но они не пришли.

Я впервые смотрела в гроб без страха: там, среди светлого полотна и золотых полос, из белого, обсыпанного пудрой ворота, виднелся почти белый холст. Не похожий ни на кого, не похожий ни на что. И скоро рисунки тоже проползут под скорлупу…

Лента с белого лба взлетает в воздух, но падает, оставшись чистой, на ребро. Взрослый внук, успокаивая свою заголосившую маму – мою тётю, возвращает ленту на место.

Теперь можно.

Не плачь, мой маленький Паустовский, не нужно часами растирать миндальные зёрна или взбивать ложкой белки. Стол накрыт для куриной лапши и картофельного пюре.

«Он любил мандаринки», и мандаринки тоже вот здесь, на столе, позади свечи и «молодой» фотографии. И сладкое нынче не в удовольствие, а в память, смирись.

Людям всегда кажется, что Пасха – это про кого-то другого.

Но теперь будет так. Она стала глубже и ближе.

Чудесное чужое воскрешение не могло ко мне приблизиться, а смерть родного человека подошла не спросясь.

***

Что ни прогулка, то находка. Подслушала диалог двух девочек.⠀

– Давай искать пони? – предлагает одна. Вторая постарше и мыслит рационально:⠀

– Если ты его спрячешь, ты будешь знать, где он. Надо, чтобы пони сам спрятался.⠀

И повисает пауза, и девочки в тупике.

Пластмассовый пони опять во всём виноват.

Смелость быть свободным

Смею ли я выйти в красных домашних спортивках в магазин?

Ну, домашние. Ну, красные. Одна дырочка на колене, о которой знаю только я.

Кто-то вне моей квартиры осудит меня? Не осудят.

Или я не узнаю об этом. Или узнаю, но не буду травмирована.

Кто же внутри осуждает меня? Почему я осматриваю свои спортивки, вместо того, чтобы идти в магазин?

Когда-то давно я была на таком уровне несвободы и страха, что надетая красная рубашка была моим вызовом обществу. Просто надев красную рубашку, я чувствовала себя смелой и сильной. Натренировав на рубашке волю, я купила очки с красной оправой. Рубашка – лишь иногда, очки же – ежедневно. Тонкая красная рамка вокруг глаз делала меня смелее.

И немного свободнее.

С каждым днём я чувствую возрастающую тягу к свободе.

На обложке к фильму «В присутствии художника» Марина Абрамович в красном платье. На левом плече лежит её толстая чёрная коса крашеных волос (ей за шестьдесят), глаза – то ли после плача, то ли перед ним. Глаза – это её инструмент в главном перформансе выставки МоМа. Каждый день, с марта по апрель, люди приходили посмотреть ей в глаза.

Она надевает платье. Она заплетает волосы, красится. Садится на стул со встроенным унитазом и смотрит на сотни пришедших к ней.

Начав просмотр, ты поймёшь, что это фильм про свободу.

На выставке Абрамович вызывающие перформансы – на взгляд большинства русских, возмутительные, дикие, – повсюду обнажённые тела, с видеоэкранов доносятся протяжные стоны и крики.