Текст книги "Звуки цвета. Жизни Василия Кандинского"

Зырянский орнамент
1889

Утром следующего дня раздался звон дверного колокольчика, Василий сам кинулся к двери. Но это был не врач. Это был посыльный с телеграммой.

– Кузина Анна к нам едет! Анна будет у нас гостить!

Казалось, новый свет ворвался в окна, волнуя неожиданно и радостно.

Аристарх остался ожидать доктора, а Василий бросился за извозчиком: пора уже было ехать на вокзал встречать Аню.

Она выпорхнула из вагона легкая и стройная, в светлом шерстяном пальто и шляпе с бутоньеркой, в легких ботиночках и тонких шелковых перчатках. Потянулась к Васе и, прикоснувшись к щеке теплыми губами, сказала:

– Какой ты стал большой, красивый, солидный! Настоящий господин!

Она быстро шла по перрону, улыбаясь, переливчатым птичьим своим голосом рассказывая последние новости. Носильщик с ее саквояжем и корзинкой едва успевал за ними.

Подсаживая даму под локоток в пролетку, Василий упоенно ловил тонкий аромат ее изысканных парижских духов.

Она, как в детстве, называла его Васенькой, говорила о том, как соскучилась по милому кузену. И всю дорогу расспрашивала. Ее интересовали мельчайшие подробности его жизни.

Когда он сообщил о предстоящем путешествии на Север, она примолкла, задумалась, а выходя из пролетки, опершись о его руку, воскликнула:

– Васенька! Возьми меня с собой в Вологду!

Он растерялся от неожиданности:

– Нет! Что ты, что ты, Аня! Это север! Тебе не под силу будет! Что там… Какие люди там… Какая будет погода… Нет, нет, я не могу взять тебя в неизвестность.

Она смотрела умоляюще.

Мария Вильгельмовна приготовила утку с яблоками и крюшон.

Анна сразу заметила молчаливость Аристарха и была к нему особенно внимательна. Постепенно он разговорился, сообщил, что доктор прописал ему капли и грудной чай, что он скоро поправится. Анна ласково сказала:

– Уж, пожалуйста, поправляйся поскорее, милый индейский вождь! Нужно победить нездоровье, дорогой наш Асахатуа, бегущий навстречу опасности!

Все заулыбались. Возникла атмосфера легкости и доброжелательства, как обычно бывало в ее присутствии.

Они музицировали, вспоминали одесские вечера, беседку в саду, прогулки у моря, вечерний чай… Вспоминали Сашко, Верочку, Виктора и Виолетту… А под вечер, когда Аристарх уже ушел отдыхать, Анна снова завела разговор о поездке.

– Вдруг случится что-то непредвиденное в поездке… Аристарх все же едет? Он может захворать… Я помогу, я буду рядом!

– Аня, пойми, тебе непросто будет!

– Да отчего же! Я здорова, я хочу, я могу путешествовать! Ну, очень прошу тебя, Васенька! С кем я еще посмотрю мир, как не с тобой! Не одной же мне ехать! – Она расцвела улыбкой, чувствуя, что кузен уже колеблется и понемногу поддается ее уговорам.

На следующий день доктор опять навестил Аристарха. В конце визита, когда Василий и Анна провожали его, невесело сказал, пользуясь тем, что больной не слышал:

– Господин Казаров недооценивает свое состояние. Ни о каких поездках и путешествиях не может быть и речи. Он должен остаться здесь. Я буду приезжать так часто, насколько смогу. Может быть, даже каждый вечер.

Василий и сам понимал, что Аристарху ехать нельзя. И Анна понимала это. Лишь сам Аристарх не хотел понимать и надеялся, что дорога в неизведанное оздоровит его.

Между тем наступило чудесное время, когда босые вихрастые мальчишки продают на улицах букетики ландышей и пышные пучки сирени, когда по утрам в открытое окно врывается жизнерадостная какофония заливистых птичьих трелей, когда солнце нанизывает на золотые лучи кружева свежей зелени, такой новенькой, душистой и будто лакированной.

Анна отправилась за покупками. Она сказала, что возьмет для кузена то, что понадобится в путешествии. Когда вернулась, в корзинке было множество мелочей, преимущественно дамских, а сверху фиолетовой пеной кудрявился букет сирени.

– Аня, я еду один. – Василий постарался придать строгость и твердость голосу. – Останься, пожалуйста.

– Васенька, отчего ты в меня не веришь? – обиженно спросила кузина.

– Аристарха нельзя бросать, – сделал еще одну попытку отговорить ее Василий.

– Мария Вильгельмовна присмотрит за ним, и доктор обещал бывать каждый день! И нужно нанять сиделку! И попросить о помощи кого-то из товарищей по учебе!

Анна положила руки Василию на плечи и снизу вверх всматривалась в его лицо. Он невольно обнял ее и коснулся губами виска.

За ужином Аристарх сказал, опуская глаза:

– Поезжай с кузиной, Вася. Я не смогу.

Видно было, что он с трудом сдерживается… Но он был воин, и он был вождь. Он не мог показать при даме слабость. Впрочем, и без дамы тоже.

Анна, разволновавшись, потихоньку смахнула слезинку. Василий сделал неловкую попытку поддержать друга:

– Аристарх, дорогой! Подлечишься, доктор будет приезжать! Я вернусь, и мы сразу поедем в Одессу! И придумаем какое-нибудь интересное путешествие! На свете столько неизведанных мест!

– Ловлю на слове. Обязательно придумаем. – Аристарх старательно улыбался.

Так и решилось. Анна едет в Вологду. А там будет видно.

Она настояла на поездке первым классом. Она и в Москву первым классом приехала. Расточительность была ей свойственна.

Вещей оказалось неожиданно много: саквояж, несессер с мелочами от манжет до ножниц, шкатулка с письменными принадлежностями, корзинка со снедью, приготовленная старой экономкой.

На Анне было синее дорожное платье с накидкой и легкие замшевые ботинки на невысоком каблучке. Василий отправился в своем обычном студенческом сюртуке и светлом жилете.

В купе на полку над мягким бархатным диванчиком Анна поставила ветку сирени в высоком стакане.

По соседству расположилась пожилая пара – чопорная дама с седыми буклями и ее супруг, длинный худой господин в массивных очках и с тростью. Они вполголоса переговаривались по-немецки, с заметным недовольством косясь на Анну и Василия. Им явно не нравилось ни щебетание Анны, ни аромат сирени, ни само присутствие молодых, красивых и веселых соседей. При этом они отчего-то полагали, что те не знают немецкого, поэтому не особо заботились о том, что их слышат. Несколько раз Василий раздраженно порывался вмешаться в разговор, но Аня останавливала:

– Нам нет до них никакого дела! Мы видим их впервые, и, я надеюсь, никогда больше не встретим!

К вечеру чопорные пассажиры сошли на какой-то небольшой станции, сразу стало свободнее и легче, будто свежий ветерок прошелся по вагону.

Анне дорога доставляла удовольствие, и она все время улыбалась и шутила. Василий тоже был в прекрасном расположении духа.

Вологда встретила пасмурным небом и влажным ветерком. Анна поеживалась, кутаясь в накидку. Веселый рыжебородый извозчик, сильно, по-северному, окающий, всю дорогу до гостиницы пел:

– Лошадки мое, грязныя копыта, вы скажите дураку, где деньга зарыта! Откопаю да отрою, да копыты вам отмою! Ой, бел голубок, что ты сел на дубок! Аль оттудова видать, где деньгу мне копать!

– Скажи, браток, кто такие песни сочиняет? – поинтересовался Василий.

– Сами сочиняются, – бодро ответил мужичок. – Не так-то давно случай был в суседнем селе. Паренек там живет, дурачок маленько. По осени коней пас. Выгнал за усадьбу в рощу, там ветра меньше. Слышит, вроде по жолезну жеребенок бьет. Подошел, глянул – крышка чугунка с-под земли виднеется. Ну и вырыл, и поднял чугунок-то. А там деньга. И сребро, и злато!

– Клад? И что же потом было? Разбогател?

– Куды там! Барин все прибрал! Дал на водку, да ребятишкам на пряники. Зато сбрую его жеребенку купил новую. Вот и вся богатства. Да и то ладно! Сбруя-то совсем худа была…

– Обманул, выходит, мужика.

– Эт ясно дело. На то и бары. А вот и гостина ваша! Эта самая хорошая. Я-то внутре не бывал, а брат сказывал. Он чумаданы барам носит.

Анна, сходя из пролетки, оглянулась на извозчика:

– А что за деньги были? Царские монеты?

– Монеты-то? – прищурился мужичок, извлекая из недр ямщицкого кафтана блестящий кругляшок. – А вота!

Подмигнул хитрым глазом, разворачивая коней, лихо свистнул и умчался вдоль по пустынной улице.

– Вот те раз… – удивленно произнес Василий, глядя ему вслед.

Аня засмеялась:

– Значит, не все барин прибрал! Хитер мужик вологодский!

Гостиница блистала чистотой, что приятно удивило. При этом проживание оказалось совсем недорогим.

Анна заказала в свой номер цветы. Букет ромашек и колокольчиков принесла круглолицая девочка-зырянка в сарафане с красными бретелями поверх вышитой рубахи, босая, робкая и молчаливая. Из трех монеток с ладони Анны осторожно взяла одну и тихонько удалилась.

Обед в гостиничном трактире был простым, но очень сытным: стерляжья уха, шаньги с тертым картофелем, пироги с налимьей печенкой и кисели, ярко-красный клюквенный и розово-кремовый земляничный. Мясо не подавали: была среда, постные дни здесь соблюдались строго.

Наутро Василий пешком отправился в судебную палату. Пора было заняться главным делом.

Присяжные поверенные встретили его радушно. Молодой человек, по виду Васин ровесник, с острыми чертами лица, светловолосый, неумело пытающийся пользоваться лорнетом в позолоченной оправе, с видимым удовольствием оторвался от раскладывания по зеленому сукну в чернильных пятнах своих бумаг, представился Михаилом Агульевым, проводил студента к главному юрсоветнику, а сам остался ждать в коридоре, длинном, мрачном и пыльном.

В своих решениях адвокаты были независимы от суда в ведении вверенных им дел и подчинялись только специально установленному для них дисциплинарному порядку. Правозаступничество совмещалось с судебным представительством. Столичному студенту Кандинскому была интересна практика коллег, но, исполняя необходимую юридическую часть своей командировки, он мечтал поскорее закончить ее и погрузиться в этнографическое исследование.

Ожидавший его в коридоре Агульев спросил, намерен ли гость посетить губернатора Кормилицына.

– А есть такая возможность?

– Безусловно, есть! Если вы желаете, я сегодня же доложу об этом! Впрочем, если вам удобнее действовать официально, это тоже можно.

Василий взглянул на молодого человека с некоторым удивлением: он вхож к губернатору?

Как оказалось, одна из двоюродных сестер Агульева была замужем за секретарем губернатора, и как раз сегодня в числе других гостей была приглашена на крестины трехмесячной дочки Михаила, который пообещал познакомить Василия с ее супругом. Вопрос приглашения к губернатору можно было считать решенным.

Кандинского неожиданно тоже пригласили отметить крестины. Он с радостью согласился. Ему было любопытно вблизи рассмотреть местное общество.

Анна купила в лавке подарок для ребенка – деревянную лошадку, искусно вырезанную и ярко раскрашенную вологодскими мастерами.

Агульев представил приезжего гостям, явно гордясь знакомством: не к кому-то, а к нему пришел столичный студент, да с красавицей-кузиной!

За сладкой наливкой, за пирогами с мясом, с вязигой, с ягодами, хозяева и гости разговорились.

Секретарь с супругой, статной дамой в броских, хотя и не самых модных, нарядах, держались скромно, но иногда в их сдержанной манере проскальзывало высокомерие. Впрочем, кажется, никто, кроме Анны, внимательно наблюдавшей за всеми, этого не замечал.

Три толстые тетушки неодобрительно перешептывались: «Как это! В гостинице?! Вместе?! Ну и что, что в разных номерах!»

Среди гостей почетное место занимал здоровенный, бородатый, похожий на купца господин – как оказалось, доктор Гордей Вековский, три месяца назад подоспевший на своем богатырском сером першероне в самый тяжелый и опасный момент родов и спасший роженицу и ребенка.

Он рассуждал о жизни крестьянства в разных губерниях, о дальних границах, о прошлом и будущем русских дорог. От него так и несло вольнодумством чуть ли не революционного свойства, и тетушки явно не одобряли такие речи, но Василию он понравился. Раскованностью и свежестью мысли он напоминал ему старшего кузена и друга Виктора, а непривычным окающим говорком – давешнего рыжего извозчика.

– И что же вас привлекло в наш дикий край? – спрашивал он у Василия. – Если вас интересуют обычаи местных народов, я готов вам показать самых настоящих, не городских жителей Вологодчины. Хотите?

– Очень хочу! – воскликнул Василий, так, что на него все оглянулись. – Собственно, за этим я и приехал. Кроме основных обязанностей, связанных с юриспруденцией, меня интересует этнографический аспект…

Ему стали живо, иногда перебивая друг друга, рассказывать о местных народах и их обычаях, и получилось, что, оказавшись в центре всеобщего внимания, он отвлек гостей от главного события – крестин маленькой Александры.

Когда же проснувшуюся, в белоснежном батисте и пенных кружевах, таращившую на всех круглые синие глазенки, малютку вынесли к гостям, Кандинский был потрясен. Ему не случалось раньше видеть такое крошечное дитя, и он не ожидал, что вид ребенка растрогает его до глубины души.

Вдруг в мыслях мелькнуло: когда-то и у них с Анной родится ребенок… И тут же ужаснулся: как – ребенок?! Как – с Анной?! Его даже бросило в жар, и доктор сразу заметил это, тихонько спросив:

– Вам нехорошо?

– Нет, ничего… – смутившись, ответил Василий, а доктор уже подавал ему ледяное шампанское в хрустальном бокале:

– Сделайте глоточек, мой друг, но не более… Вот так. Вам лучше?

– Безусловно… Спасибо.

– Вот и хорошо. Так завтра едем?

Анна, как и было договорено заранее, осталась в городе. Она не любила рано просыпаться и боялась медведей.

Дорога лежала через лес, такой свежий, солнечный и яркий, что у Василия мелькнуло в голове: почему здесь нет лучших художников мира? Почему они не знают об этом чуде, об этом сочном буйстве зеленого всех оттенков? И голубого – цвет небес повторялся в нежных колокольцах, обильно растущих по обеим сторонам дороги.

Остановились у ручья, прозрачного и певучего. Пока доктор поправлял что-то в упряжи, Кандинский сорвал несколько колокольчиков.

– Зачем? – спросил доктор. – Завянут ведь!

– Для кузины, – ответил, помедлив, Кандинский. – Нет, я знаю, что завянут! Это так… Мысленно для нее…

Доктор улыбнулся в бороду и, кажется, хотел что-то сказать, но промолчал.

Действительно, букетик увял очень быстро.

– Ну вот… Я же говорил. Так всегда бывает – что красиво и свежо, быстро увядает… И материальное, и чувственное, если оно живое. Это только камню нипочем ни бытие, ни время…

Отчего-то Василий разволновался и после все молчал. И доктор молчал, понимающе и сочувственно.

Быт коренных северян привел студента в восторг. В первом зырянском доме их встретили так, будто давно ждали дорогих гостей, хотя приезд их был полной неожиданностью для хозяев.

Поразила архитектура двухэтажного деревянного дома. С одной стороны его крыша была вытянутой, длинной, пологой и низко опускающейся к земле. Оказалось, в этой части дома зимой держат скотину. Но не так, как иногда в деревнях центральной части России, где рядом с хозяевами в одной избе на земляном полу ютятся и коза, и теленок, и куры. Здесь помещение для скота было отгорожено прочной бревенчатой стеной с тяжелой дверью посередине так, что даже запах животных не просачивался в хозяйскую часть жилья.

Чисто выскобленный, медового цвета, дощатый пол с вязаными половиками, резная прялка, дрова аккуратно уложены в загородку у печи, в красном углу иконы – не потемневшие, не закопченные, какие Василию случалось видеть раньше, а светлые, в сияющих окладах. Под иконами на стене – лубки с медведями и охотниками, с красными девицами и серыми лошадками.

А более всего поразило то, что каждый предмет мебели: и печь, и скамья, и стол, и даже потолок – по краю были украшены необычным красным и синим узорным орнаментом.

– Что это? – удивленно спросил гость, и хозяин ответил:

– Это песня. Наша песня такая.

Еще более удивившись, не до конца поняв сказанное, Василий переспросил:

– Что же за песня?

И хозяин стал напевать красивым, сильным и каким-то светлым голосом мелодию, простую и приятную, которая сразу сливалась с рисунком орнамента. И стало понятно: конечно, песня! Песня, нарисованная певцом в своем необыкновенном жилище, мелодия, которую можно не только слышать, но и видеть в тишине избы под этими светлыми иконами.

Он стал подробно рассматривать рисунок, и удивление сменилось странным чувством: все его существо, весь организм от макушки до пяток вдруг оказался внутри рисунка, окружавшего его со всех сторон, внутри мелодии, внутри зырянской песни. Однако, на удивление, душа его вовсе не рвалась из этого замечательного заключения. Некоторое время он даже не мог реагировать на обращенные к нему вопросы.

Потом гостей усадили за стол.

Крепкие белые грузди в глиняной плошке были пересыпаны блестящими бордовыми бусинками моченой брусники. Жареные караси лежали поверх политой горячим жиром круглой розоватой картошки. Квашеная капуста с диким луком источала острый и свежий аромат. Высокий каравай главенствовал посреди аппетитного изобилия, и когда хозяин опускал на его край острый нож, в воздухе с облачком пара распространялся чудный запах свежего хлеба. Но больше всего Василия поразили коричневые ломти печеной медвежатины на огромном резном блюде.

У Кандинского, едва вышедшего из странного состояния погружения в орнамент, охватившего его минутой ранее, слегка кружилась голова от ароматов кушаний, солений и варений, он любовался ими так, будто это были изображенные талантливым художником на холсте натюрморты, и от этого почти не мог есть.

Зато доктор от души наслаждался щедрыми яствами. Он, как оказалось, был не только давним знакомцем хозяина дома, но еще и родственником его супруги, молчаливой улыбчивой Марьюшки, как все ее называли.

– А что, господин Кандинский, – спрашивал доктор, – не пойти ли нам с вами завтра поутру в тайгу, не посмотреть ли наш северный лес вблизи? Грибов-ягод нет еще, только цветет, зверя добывать нельзя, а так… Прогуляться. Комаров пока немного. К вечеру вернемся. А то можно и в лесу заночевать.

– Сходите, протопчитесь! – рекомендовал хозяин. – А то тропка до зимовья заросла, поди!

Василию рассказали, что почти у каждого сельчанина есть еще один дом – в лесной глуши стоят охотничьи избушки, где промысловики останавливаются, чтобы добывать зверя по осени, по зиме.

– А сейчас ваши лесные дома без присмотра стоят? – удивлялся Вася, а хозяин удивлялся его вопросу:

– А чего ж им не стоять? Крышу поправил, дверь лесиной подпер. Мишка не сломит. Стоит!

– Мишка? Медведи здесь есть?

– А чего ж им не быть? С берлог повылезли, медвежонков повывели.

Василий покосился на доктора: не боязно ли? Но тот спокойно и с аппетитом уплетал творожную бабку с медом, слегка кивая головой в подтверждение слов хозяина.

– А если не медведь, а, скажем, человек лихой? – допытывался Кандинский. – Он же с лесиной справится?

– Да у нас нет таких. Если кому вознадобится в зимовье, так разрешения прежде берут. Хозяин не велит – не взойдут. А то нехорошо будет.

«Здесь живут удивительные люди. Люди с открытой душой и чистой совестью», – думал студент с восхищением.

– А почему нельзя сейчас зверя добывать? – продолжал приставать студент.

Хозяева удивленно переглядывались: что здесь непонятного?

– Так нынче дитенки у них! Да и мяса мало… К зиме добывают.

– Где почивать мыслите, – с улыбкой, не сходившей с милого круглого лица, спросила Марьюшка, – в дому, в постеле, или на сеновале?

– На сеновале, конечно! – воскликнул Вековский, не сомневаясь, что и студент желает того же. На самом деле Кандинскому еще не приходилось ночевать в таких неожиданных условиях, и это было тем более интересно.

Хозяин с хозяйкой накрыли пышное сено суровым полотном, а укрываться предложили тканым одеялом или просторным тулупом на выбор, если ночь будет свежа.

Василий уснул под рассказы доктора об охотничьих обычаях зырян. А когда пробились в щели сарая острые лучи солнца, просыпаясь, с наслаждением подумал: «Как приятен запах раннего утра… Жаль, что я не смогу на словах передать Ане этот потрясающий аромат…»

На удивление, лесная избушка оказалась не так уж далеко. В ней одуряюще пахло смолой, на грубо сколоченных полках над широкими нарами лежали полотняные мешочки с сухарями, покрытые душистым лапником, маленький туесок с медом, берестяной коробок с сухой малиной и короб побольше с сушеными грибами. Темно-оранжевые куски чаги покоились еще в одном туеске. Высокий ушат с деревянной крышкой на полу под маленьким окошком почти до краев наполнен водой. В печурку уложены дровишки, под ними высохшая берестяная растопка – только чиркни спичкой, вспыхнет как порох.

Это все предназначалось путникам, испросившим разрешения хозяина воспользоваться лесным прибежищем, но не столько им, сколько заплутавшим горемыкам, набредшим на зимовье случайно.

Вековский вскипятил в котелке воду и заварил чай с терпким хвойно-травяным привкусом, разложил на струганых досках столика «припас» – завернутые в холстинку ломти пшеничного хлеба и отварной свинины. Из местных запасов взяли только немного меда и соли в узелке.

Лес был свеж и ярок. Белки крутились над головами, лосиха с лосенком стояли на тропе чуть ли не в двух шагах от них, тетерка покачивалась на ветке старой сосны, рябчики тонко пересвистывались в ветвях, голоса иволги и еще какой-то музыкальной птицы переливались в звон ручья.

«Как жаль, что Аня не узнает этого! Ведь ни в Москве, ни в Одессе нельзя увидеть и услышать ничего подобного!»

В последующие дни они с доктором посетили других зырян, и везде их встречали радушно, вкусно угощали и ни в какую не хотели брать предлагаемых за гостеприимство денег.

Василий быстро делал зарисовки предметов зырянского искусства: иконных окладов, самоваров, веретен, прялок, ткацких станков.

Он чувствовал, что искренне полюбил людей этого племени, таких загадочных, непривычных и не похожих на виденных ранее российских крестьян, и высказал это Вековскому. Тот нимало не удивился:

– Отчего же их не любить! Народ простой, бумажных законов не знает, а Божьих не преступает. Эх, жаль, друг мой, мало у вас дней в наших краях! Я бы вам не то еще показал!

Вернувшись в Вологду, еще до встречи с Анной, Кандинский поинтересовался в конторе у Агульева, готов ли его принять губернатор. И был неприятно поражен известием о том, что, да, безусловно, готов, но только при наличии необходимых атрибутов соответствующего достоинства – мундира и шпаги.

И не слишком огорчился, что встреча не состоится, так как переполнявшие его впечатления от поездки к зырянам глушили иные переживания.

Василий принялся рассказывать о них Анне, встретившей его радостно:

– Я так соскучилась, Васенька! Мне так грустно было без тебя! Все время одна, ни друзей, ни знакомых…

Она слушала его рассказ о зырянах с ласковой улыбкой, казалось, ей было интересно, но после вдруг призналась, что почти ничего не запомнила.

– Видишь ли, Васенька… Мне просто нравилось смотреть на тебя и слышать твой голос… Ты был так… – Она не сразу нашла слова. – Ты был так выразителен… Так мил… Мне хотелось, чтобы ты говорил и говорил, рассказывал и рассказывал! О чем – неважно!

Василий растерянно замолчал, не зная, как реагировать на ее слова.

Весь вечер его преследовало чувство тоскливого недовольства, и он не понимал, отчего оно. Оттого ли, что Анна не захотела разделить с ним его нежданный восторг встречи с неизведанным и прекрасным миром? Оттого ли, что он покинул этот удивительный мир, в котором песня – это орнамент, а орнамент – это звук, мелодия и песня?

Ночью он проснулся, будто от толчка. Ему вдруг показалось, что случилось нечто ужасное. Он сел в кровати, утирая холодный пот, борясь с дрожью и оттого пугаясь еще больше.

Домой!

Разве он не выполнил задуманное, разве не разрешил поставленные вопросы? Домой!

Анне давно наскучила вологодская бездельная жизнь, она называла ее кислой.

В последний раз пообедали в гостиничном трактире, но отчего-то на этот раз уха казалась слишком жирной, пироги слишком жесткими, а кисель слишком сладким.

Анна дважды спросила Василия о его настроении, но он только пожимал плечами в ответ.

Поезд прибыл в Москву ранним утром. Туман размывал очертания домов и фонарей, пуховым одеялом покрывал мостовые. Лошади зябко подрагивали влажными спинами.

Кандинский дал телеграмму Аристарху, но на вокзале их никто не встретил.

– Расхворался наш вождь! – огорченно сказала Анна.

Василий не ответил. Он напряженно всматривался в улицу, будто ожидая чего-то из глубины ее.

Распахнутые двери их квартиры не сулили хорошего.

Анна все поняла и тоненько застонала. Вышла заплаканная экономка, хрипло выдавила из себя:

– Ночью он умер… Ночью… Ни стона, ни звука…

Это была первая большая потеря в жизни Василия Кандинского.

Он заказал сорокоуст, несмотря на вопиющую дороговизну таинства, заказал много поминального вина и угощение для причта, для факельщиков, для студентов, знавших Аристарха, хотя понимал, что самому теперь долго придется быть во всем экономным.

На похоронах изо всех сил старался сдерживаться. Грустные друзья-студенты окружали его. Профессор Чупров подошел, пожал опущенную руку, неуверенно пробормотал слова соболезнования.

Когда гроб с легким, исхудавшим телом опускали в глубокую тьму, Анна упала лицом Василию на грудь и заплакала в голос. Ее плач подхватили другие женщины, монахини Никольской обители и стоявшие в стороне кладбищенские нищие. В этот день было три похоронных процессии, и нищие переходили от одной к другой. Их отработанное, привычное завывание еще долго висело в печали кладбищенского воздуха, раздражая тех, кто испытывал настоящее, не показное отчаяние. Однако так было положено…

«Плакальщицы… Эти люди так и живут, не зная ничего, кроме похорон, кроме созерцания человеческого горя, к которому на самом деле равнодушны… – мелькнуло в голове у Василия. – Да и люди ли они… Может быть, это духи умерших неправедно…»

Он выгреб из кармана горсть мелких денег, и нищие, привычно уловив это движение, тут же неслышно, но быстро приблизились к нему, протягивая грязные ладони.

Дома в вечерней полутьме каминного зала Анна, тихонько всхлипывая, зажгла всего одну свечу.

Василию говорить не хотелось. Он сидел у камина, отпивая понемногу поминальное вино, и оно кружило голову.

Они долго молчали.

Наконец Анна заговорила с тоской и отчаянием в голосе:

– Ведь останься я в Москве, все было бы по-другому! Я бы сумела выходить его! Ах, что я наделала! Что я наделала!

Она зажала ладонью рот, сдерживая рыдание. Потом прошептала:

– Домой! Пора домой! Завтра я еду!

Он встал перед ней, крепко сжал ее руки, умоляя:

– Останься! Не бросай меня теперь, я не хочу одиночества!

Она обняла его, плача…

Наутро он сделал ей предложение, которое она приняла с готовностью, сказав, однако:

– Нас не поймут и не одобрят. Ты мой кузен, и ты моложе…

Василий горячо возразил:

– О чем ты, Аня! Ты мой самый близкий друг! Ты красивая женщина! Неужели я должен жениться на другой только потому, что обществу кажется, что так положено!

– Милый мой Васенька! – отвечала Анна. – Тем ты и люб мне, тем и дорог, что никогда не шел на поводу у «общественного мнения», у тех, кто диктует нам свои законы. О тебе еще заговорят! Ты еще удивишь мир! И наши дети будут гордиться отцом!

Василий остановил ее восторженную речь поцелуем…

А вскоре их настигла вторая тяжелая потеря…

Они узнали о странной смерти Виктора.

Им рассказал об этом неожиданном и страшном событии Михаил Васильевич Сабашников – купец, сахарозаводчик и хороший друг Виктора Хрисанфовича. Приезжая в Москву, он всегда останавливался в доходном доме Кандинских. Узнав о произошедшем, Михаил Васильевич написал:

«Трагическое событие произошло на даче Кандинских в селе Шувалово недалеко от Петербурга.

Петербургское общество психиатров не нашло средств на публикацию монографий доктора Кандинского, и это угнетало, расстраивало и ввергало его в уныние, с которым он пытался бороться, но не всегда успешно. Тем более ему хорошо было известно, что средства выделялись, но занявший пост председателя общества завистник, не раз высказывавший неприязнь к Кандинскому, всячески препятствовал публикации его работ.

Под влиянием позыва к самоубийству, бывавшего у него обычно в переходном периоде к здоровому состоянию, он взял из аптечного шкафа в больнице опий и по возвращении домой принял, безусловно, смертельную дозу этого яда.

Склонность к научному самонаблюдению не покинула его и в эти минуты. Он взял лист бумаги и стал записывать: „Проглотил столько-то граммов опиума. Читаю «Казаков» Толстого“. Затем уже изменившимся почерком: „Читать становится трудно“.

Его нашли уже без признаков жизни…»

Вдова Елизавета Карловна Фреймут потратила все свои средства на публикацию трудов покойного супруга. А в годовщину его смерти там же, на даче в Шувалове, тоже приняла смертельную дозу опия…