Текст книги "Закулисный роман (сборник)"

4. Вацлав

Мы вышли из театра. Фиолетовая морось висела над Москвой, растекаясь в размытом свете фонарей. В измокшем воздухе плыли масляно-желтые окна, вывески, гирлянды лампочек. Вероникины башмачки весело отстукивали по брусчатке Камергерского переулка.

Она обернулась ко мне, окинула меня своими ясными синими глазами.

– Вам понравилась постановка, Дэмиэн?

– Она прелестна, дорогая. Но ты, как будущая звезда мировых театральных подмостков, должна понимать, что театр – дело эфемерное, не имеющее никакой определенной стойкости, и, как всякое искусство, дело так же абсолютно бесполезное. А в этом спектакле нет легкости, в нем слишком чувствуется напряженный труд, от него, если хочешь, разит потом.

– А мне кажется, это одна из интереснейших работ последнего времени, – заявила она, – по крайней мере в Москве. Конечно, вам, может быть, на фоне того, что вы видели по всему миру, все эти потуги кажутся бесполезными и эфемерными…

– Ты забываешь, что я и сам, в конце концов, вышел из московской театральной школы, – возразил я.

– Ну-у, когда это было… – махнула рукой она.

– Не так уж давно. Мне нет еще и сорока, – заметил я.

Вероника скорчила уморительную рожицу, но, как вежливая девочка, промолчала. В ее глазах я, конечно, был глубоким стариком. Меня это не слишком расстраивало, я знал, что, если захочу, она забудет и про мой возраст, и про разделяющие нас обстоятельства. Но, признаться, неприятно царапнуло тщеславие.

Вероника нравилась мне. Нет, она не интересовала меня как женщина, собственно, в ней еще и не было почти ничего от женщины, никакой глубины и страсти – тощее, субтильное, дерзкое, глупое, отчаянное, испорченное, андрогинное существо, инопланетный цветок. Но она была воплощенная, беспримесная юность, со всем ее очарованием. Юность, если разобраться, всегда беспола, лишена гендерных различий. Она вся – через край, навзрыд, наотмашь. Именно поэтому эта девчонка будоражила мое воображение: она вносила в жизнь струю пылкого, бесшабашного безумия. Кроме того, на подсознательном уровне – а я видел таких, как Вероника, немало в своей профессиональной жизни – я чувствовал, что девчонка талантлива. По крайней мере меня не раздражала узость ее кругозора, так свойственная юности. Наоборот, мне казалось, что девчонка мыслит не по возрасту глубоко и видит вещи в их истинном свете, что поможет ей в будущем быть точной в сценических оценках и разборах роли.

Вероника сама нашла где-то мой телефон, позвонила мне вскоре после того, как я дал согласие на участие в постановке «Дориана Грея», и заявила, что я просто обязан встретиться с ней и рассказать о театральной жизни Европы. Меня смешил и привлекал ее по-детски наглый, отчаянный напор. Мы встретились. Девчонка мнила себя новой Сарой Бернар. В голове у нее сидела навязчивая идея – сбежать из постылой России и строить театральную карьеру в Европе.

Она была похожа на свою мать, на Аду, какой та была двадцать лет назад. Те же стройные, легкие ноги, дерзкие синие глаза, солнечные волосы. И в то же время совершенно на нее не походила. Ада тогда уже поражала трезвым, лишенным иллюзий взглядом на жизнь, цепкостью, жизнестойкостью. Эта же девочка была капризным экзотическим цветком, наивным и хрупким.

Мне доставляло удовольствие общаться с ней, водить в кафе, в театр, выслушивать излияния ее неопытной души, осознавать, что держу ее на ладони и могу проглотить в любую секунду, но не трогать, не трогать. Было в этом какое-то особое, мазохистское наслаждение. Подогреваемое к тому же сознанием, как должны бесить наши встречи ее мать.

Мне нравилось представлять себе, как сдержанная, нордическая Ада покрывается пятнами и прикуривает одну сигарету от другой в ужасе от того, что ее единственная дочь попала в лапы опереточного злодея. У меня не было оснований сомневаться относительно Адиного отношения ко мне, кажется, еще в институте она была единственной, кого мне не удалось подчинить своему обаянию.

– Как мне все здесь надоело, если бы вы знали! – страстно заговорила Вероника, глядя расширенными глазами в октябрьский сырой мрак. – Я так мечтаю навсегда уехать из этой страны. Ведь здесь для меня нет никакого будущего. Корячиться за жалкую театральную зарплату, как моя мать, и всю жизнь ждать приглашения какого-нибудь замшелого киношного режиссеришки, чтобы хоть как-то вылезти из долгов… Как же я вам завидую. Вы объездили весь мир, выходили на сцену в «Глобусе», в стенах, где бывал Шекспир…

– «Глобус», в котором играл Шекспир, сгорел, – осадил я ее восторг. – Современный «Глобус» построили примерно в двухстах метрах от места, где находился прежний театр.

– Ах, это все равно, – притопнула ногой Вероника. – Я хочу начать все с чистого листа, меня бесит, что здесь я только дочь Ады Арефьевой и меня всегда будут сравнивать с матерью. Я бы уехала, сменила имя, как вы, и никто никогда бы не узнал, откуда я родом и кто моя мать.

– Знаешь, мой агент – Джон Картер – хорошо знаком с директором лондонского Центра театрального искусства, может быть, Картер смог бы поговорить с ним о тебе, – с показным равнодушием начал я. – Именно там получали образование ведущие западные театральные актеры наших дней. Для особо одаренных предоставляются бесплатные места, так что…

– Боже мой, мистер Дэмиэн, это было бы так круто! – В запале она схватила меня за руку своими тонкими юными пальчиками.

На ее разгоряченном лице вспыхивали и гасли отсветы фонарей. Тут-то я и мог бы завлечь ее обещаниями, закружить, заморочить, как там сказала эта глупенькая Катя – совратить? Но мне не хотелось этого, мне достаточно было сознавать, что эта возможность у меня в руках. И ее мать знает об этом.

– Мама никогда мне не разрешит, – помрачнела Вероника. – Она будет талдычить, что надо сначала получить образование здесь, а потом уже… Она не понимает, что время уходит! Надеется, что я так и застряну тут, под ее теплым крылышком. А потом устроюсь в Театр имени Гоголя, куда зритель ходит отогреться перед поездом, чтобы не торчать на вокзале…

– Матери всегда желают детям добра… соответственно своему опыту, – бросил я, глядя в сторону. – Я думаю, если бы все человечество состояло из примерных сыновей и дочерей, мы бы никогда не выбрались из каменного века. По счастью, иногда появляется индивид, который посылает опыт поколений к черту и создает новый – свой!

– Но я же не могу вот просто так взять и уехать… Ничего ей не сказать… – жалобно протянула Вероника.

– Знаешь, искусство – жестокая вещь, оно иногда требует от своих рабов жертв гораздо больших, чем хорошие отношения с матерью, – заметил я.

– Я понимаю, понимаю, – горячо кивнула она. – Я готова!

Когда я посадил ее в такси, вид у девочки был мечтательный. Она рассеянно попрощалась со мной, грезя о лондонской театральной школе и о сцене театра «Глобус». Я смотрел на ее лицо, смутно видневшееся сквозь мокрое стекло машины – так она еще больше похожа была на мать. И мне на секунду представилось, что это юная Ада сидит там, в автомобиле, что это ее я только что позвал слепо следовать за собой и она согласилась.

В тот вечер Ксения решила начать репетицию с ностальгической нотки. Мы собрались в большом зале, куда сразу же перенеслись репетиции, едва руководство театра узнало о том, что я приму участие в спектакле. Ксения ворвалась в помещение с видом загадочным и победоносным.

– Ребята, идите скорее сюда! Посмотрите, что мне удалось найти! – объявила она, раскрывая перед нами ноутбук.

Экран вспыхнул, и мы увидели неяркое, испещренное помехами изображение. Перед нами была ученическая сцена в институте в нашей аудитории, на сцене же были мы, только на восемнадцать лет моложе.

Я увидел самого себя, Катю с распущенными по плечам густыми русыми волосами, расслабленного Влада, кажется, уже успевшего принять что-то перед репетицией, озабоченного Гошу, серьезную Аду. И Багринцева, что-то увлеченно объяснявшего нам, размахивавшего руками.

Голос Багринцева не спеша вещал на записи: «Вы должны понять, что театральное искусство эфемерно, и хотя в подготовке спектакля заняты многие люди: и режиссер, и декораторы, и бутафоры, и костюмеры, и осветители… Но, по сути, вы, актеры, на сцене будете полностью обнажены. Вам не спрятаться за умело построенную декорацию. Единственное, на что вы можете рассчитывать, – это плечо партнера. Поэтому в театральной труппе всегда должна царить здоровая атмосфера, иначе вам не выжить. Ненависть между партнерами, их личностные взаимоотношения первым делом лезут на сцену, и их на подсознательном уровне улавливает, ощущает зритель…»

Я вспомнил эту репетицию. Ксения, тогда еще молодая жена и яростная поклонница мастерства своего пожилого мужа, принесла камеру, чтобы запечатлеть репетицию «Дориана Грея». И вот теперь мы смотрели эту древнюю запись.

Все застыли перед экраном. Ксения жадно всматривалась в кадры съемки, ловя малейшие жесты и замечания своего покойного супруга, чтобы потом выдать их за свои гениальные соображения по поводу постановки. Катя пару раз всхлипнула, а затем, в тот момент, когда Багринцев на экране подошел ко мне и взял мои руки в свои, показывая какой-то выгодный жест, покосилась на меня через плечо испуганными глазами. Маленькая тайна, которой я поделился с ней, очень тяготила глупую Катю.

Гоша поерзал на стуле и спросил:

– Ксения Эдуардовна, а кто вам переводил запись в цифровой формат? Вы уверены, что они не сохранили копию? Это ведь эксклюзив, стоит бешеных денег!

Влад похохатывал и тыкал пальцем в дисплей ноутбука:

– Глядите, глядите, какой у меня прикид! Во прикол, неужели так одевались?

Ада, уделив записи лишь несколько минут, отошла в сторону и закурила, усевшись на подоконник.

Я смотрел на мелькавшие на экране бледные тени, переводил взгляд на их живые отображения, постаревшие, утратившие юношеский блеск и задор, прибитые, приниженные беспощадной жизнью. Было что-то мистическое в этом раздвоении, мне вдруг стало страшно смотреть на своего молодого двойника, на Багринцева, живого и любящего, и я последовал за Адой.

Она сидела вполоборота ко мне. Я видел ее тонкий профиль, непослушный пушистый завиток, выпавший из прически. Она была очень красива сейчас, освещенная рассеянным осенним светом, лившимся из окна. У меня захватило дыхание. Ада чем-то напоминала мою мать – такая же золотистая и изящная. Только в пани Мирославе всегда чувствовалась хрупкость, беспомощная нежность, а эта женщина была сильной, с несгибаемым стальным стержнем внутри.

Мне невыносимо захотелось дотронуться до нее, убрать за ухо этот выбившийся золотой локон, коснуться выступающего сзади на шее круглого позвонка, перечеркнутого тонкой цепочкой. Удивительная… Единственная женщина, которую мне не удавалось вывести из равновесия.

– Тебя тоже испугал этот танец мертвецов? – спросил я, вытягивая сигарету из ее пачки.

– Нет, – качнула она головой. – Разозлил. Неприятно смотреть, какой я была глупой и неуклюжей. Сейчас я бы играла совсем по-другому.

– Но как же очарование юности! – возразил я. – Ее пылкость, смелость, эксперименты. Мне нравится та Ада, на экране…

– Чушь, – отрезала она. – Юность глупа и самонадеянна. В ней есть, если хочешь, даже какая-то пошлость. В этих гладких лицах, без единой морщинки, без следа хоть какого-то опыта, переживаний, потерь. В ней нет ничего интересного, одна фальшивая позолота.

– А может, тебе просто страшно стареть? – поддел ее я.

Она взглянула на меня, глаза ее с годами потемнели, и глубокая синева стала почти черной. Меня волновал ее взгляд почти так же, как тогда, двадцать лет назад, когда я увидел ее в первый раз на поступлении – миниатюрную фарфоровую блондинку с удивительно глубокими для такой внешности глазами.

– Знакомые речи. Значит, это от тебя Вероника набралась подобных высоконравственных соображений?

– У тебя прекрасная дочь, – ответил я. – Знаешь, тебе бы следовало назвать ее Раисой. Вы были бы Ада и Рая – очень поэтично.

– Вацлав, – оборвала она, – отстань от моей дочери. Она еще ребенок, не вздумай ставить над ней свои вивисекторские эксперименты.

– Так в чем проблема? – пожал плечами я. – Запрети ей со мной общаться!

– У тебя ведь, кажется, нет детей? – подняла брови Ада. – Поэтому ты и не знаешь, что запретить им что бы то ни было невозможно. Они сильнее нас, потому что мы любим их и боимся потерять. Но ты мне, к счастью, не родственник, так что лучше не провоцируй. Дочь у меня одна – за нее я разорву глотку кому угодно.

– Ада, сколько страсти! – бросил я. – Я заинтригован. Мне всегда интересно было, на что ты способна в порыве сильных чувств. Придется рискнуть своей глоткой ради такого зрелища.

– А мне казалось, ты слишком высокомерен, чтобы интересоваться другими людьми, – поддела она. – Тем более рисковать собственной шкурой, чтобы получше узнать кого-то.

– Ты заблуждаешься, – возразил я, – меня всегда интересовали другие люди. Более того, Ада, наблюдение за людьми – самое увлекательное занятие в моей жизни. Каждый человек – этакий ящик Пандоры, закрытый до поры. При обычных обстоятельствах мы все неплохие ребята, а вот какие бесы полезут из нас в критической ситуации…

– Хм, это многое в тебе объясняет, – задумчиво произнесла Ада.

– Выходит, я тоже тебе интересен, так? – улыбнулся я.

Она ничего не успела мне ответить. Запись окончилась, и Ксения, хлопнув в ладоши, начала репетицию.

Мы репетировали отрывок из третьего действия – разговор герцогини Монмаут, Дориана Грея и лорда Генри. Ксения наблюдала за нами из зала, надувая щеки от осознания собственной важности.

Надо признать, эти репетиции изрядно веселили меня. Смотреть на моих бездарных однокурсников, мнящих себя великими актерами, было забавно. Единственно талантливой на этом празднике жизни была лишь Ада.

Я всегда знал, что у нее есть потенциал. От нее исходил особый свет, именно тот, от которого зажигаются сердца в зрительном зале. Она была точна в оценках, органична, изысканно-мила в своей роли. Этот творческий огонь, поддерживаемый упорным стремлением стать настоящей, серьезной актрисой в Аде никогда не гас, и с годами она из просто талантливой девочки с багринцевского курса превратилась в истинного профессионала, выучила и постигла все тайны актерского мастерства. Когда она, целиком перевоплощаясь в образ героини, легко и естественно произносила свои реплики, рядом с ней не было видно партнеров.

Впрочем, это и к лучшему, потому что выглядели ее партнеры невыносимо жалко. Гоша был деревянный, лорда Генри ему могла дать играть только такой доморощенный режиссер, как миссис Багринцева. Катя путалась в сценическом пространстве и все время пыталась спрятаться за партнеров – она боялась сцены. Хотелось стащить ее в зал и ласково попросить больше никогда не делать попыток взобраться на сцену снова. Но актер сам по себе тонкая субстанция, ему не дано видеть себя со стороны, хотя моим коллегам подобный опыт не помешал бы.

Влад был органичен, это было его врожденным качеством, но талантом в прямом смысле слова я бы это не назвал. Его вытягивала природная харизма, особый склад личности – лицедейский, играющий. Но мастерством он не блистал, не вкладывал всего себя в театральное действие, как это делала Ада. Она жила на сцене, другие же просто существовали.

После репетиции я попросил у Ксении запись, чтобы спокойно, без посторонних глаз, посмотреть ее дома. Никогда не любил публичного проявления чувств – тратишь слишком много усилий на самоконтроль, так что на понимание оттенков переживаний уже не остается ресурсов. На выходе из зала ко мне подскочил Влад.

– Вац, ну ты че все как неродной, когда мы уже затусим нормально наконец?

– Все будет, – заверил я его. – Только не сегодня.

Катя проводила меня тоскующим взглядом. Кажется, теперь она решила примерить роль верной наложницы, ожидающей малейшего знака от своего господина. Почему только она каждый раз выбирает такие унылые амплуа, не предполагающие никаких решительных действий? Из врожденного страха или из душевной лени? Любопытно.

У дверей отеля дежурили репортеры. В осеннем влажном полумраке защелкали вспышки, я отгородился от них перчаткой. Голову даю на отсечение, это Гоша раскрыл им мое местопребывание за солидную мзду.

Я поднялся в номер, сбросил пальто и вставил флешку с записью в ноутбук. Изображение сначала покачивалось и плыло: Ксения не могла поймать равновесия камеры. Мелькали пыльные шторы, затертый паркет. Кто-то пробежал мимо объектива. А потом на экране появился Багринцев и заговорил.

Я смотрел в его цепкие и пристальные темно-бархатные глаза, в которых некогда только мне под силу было разглядеть усталость и печаль, и чувствовал, как судорога сдавливает мне горло. Странно, когда-то я думал, что ненавижу его, и только потом, когда было уже слишком поздно, осознал, как сильно его любил. Может быть, когда сила наших чувств зашкаливает за высшие показатели, мы перестаем ощущать, куда именно указывает стрелка – на плюс или минус? Мой учитель, человек, открывший для меня искусство, подаривший все, что знал сам, любивший меня со всей силой своей старческой нежности…

На экране появилась Ада, рассеянно скользнула по объективу светло-синими глазами. Багринцев сказал ей что-то, она понимающе кивнула.

Аду у нас на курсе не любили. Это было понятно: царили девяностые, на пачку пельменей приходилось собирать всем общежитием, а она оскорбляла своей роскошью – подъезжала к институту на джипе, небрежно сбрасывала на гардеробную стойку норковую шубу. За красоту, гордость и богатство ее стали считать бездарной и продажной – как припечатали. Позже, когда Ада разошлась с мужем, ее могли бы простить и принять, если бы она оказалась попранной, несчастной и голодной. Но Ада продолжала гордо носить золотистую голову и королевским жестом сбрасывать с плеч теперь уже потрепанную куртку – шубы были давно проданы. Этого Аде простить не могли. Люди охотно проявляют великодушие и милосердие к униженным и оскорбленным, что, по их разумению, вполне объяснимо и справедливо. Великодушие – самая жеманная штука на свете.

Ада была для меня интереснее всех других однокурсников. Я всегда видел в ней особый талант. Мне нравилось смотреть на нее как на безупречную фарфоровую статуэтку, любоваться мягким изгибом плеч, выгнутой назад спиной, скольжением шелковых волос по высокой шее. Ее голос, чистый, сильный, глубокий, многие годы звучал в моей памяти, когда я покинул Россию. Ада была органична, как кошка, в любых предлагаемых обстоятельствах, ее как будто не надо было ничему учить, и Багринцев это понимал не хуже меня. Он лишь аккуратно обтачивал редкий брильянт, направлял Аду мудро и умело… Ада была талантлива от природы, причем тем редким даром трагической актрисы, которая может моментально превратиться в клоунессу – и зал зальется смехом вместе с ней. Ада сочетала талант Джульетты Мазины с внешностью Марлен Дитрих. Конечно, ее было за что не любить. Я это понимал с самой первой минуты нашего знакомства.

Будоражило еще и то, что она была единственной однокурсницей, кто проявлял ко мне открытую враждебность. Я интуитивно чувствовал, что только она могла бы быть мне достойным противником, думаю, и она ощущала то же самое. Нас притягивало друг к другу, как двух опасных хищников, предвкушающих схватку, и отталкивало, как два однонаправленных электрических заряда. Багринцев, конечно, об этом знал.

В первое время наши отношения с Мастером пленили мое воображение и приятно щекотали нервы. Мне нравилось думать, будто я погрузился в самую пучину порока, темной, запретной страсти. Налет тайны делал свое дело. Я знал, что мы должны скрываться от общества, иначе оно проклянет нас и вздернет на пики своего ханжества. Багринцев вполне разделял мои чувства. Помню, как он, сдерживая сухие рыдания, целовал мои руки, шепча:

– Мальчик, мой золотой мальчик! Что я сделал с тобой!

Меня очень заводило, что, жесткий и непреклонный при всех, со мной он мог быть таким униженным, страдающим, нежным. Мы сполна насладились нашими ролями гнусного растлителя и порочного ангела.

Но шло время, и мое положение начало меня тяготить. Темно-бархатные страсти приелись, хотелось снова оказаться свободным. К тому же я не хотел становиться пожизненной игрушкой старца и не считал себя в чем-то виноватым, изменяя ему с женщинами. Багринцев же, ощущая мое отдаление, становился ревнивым, как старая дуэнья. Он изводил меня подозрениями:

– Ты вчера провел вечер с Владом? Признайся, он твой любовник?

Я смеялся:

– Попробуйте обвинить Влада в гомосексуализме. Узнаете про себя много нового!

– Прости меня, прости. – Он кидался ко мне и принимался гладить начинающими приобретать пергаментную поверхность ладонями мое лицо. – Я обезумел, я так боюсь, что ты ко мне охладеешь. Но ты столько времени проводишь с этим довольно посредственным юношей. Что вас связывает?

– Так, эксперименты с подсознанием, – пожал плечами я.

– Вы употребляете наркотики? – хмурился Багринцев. – Мальчик мой, я очень беспокоюсь за тебя, ты не должен…

– Перестаньте, – поморщился я. – Не превращайтесь в заботливую мамочку!

– Я знаю, у тебя сильный характер, и эти опыты для тебя лишь игра, – твердил он. – Но ты не подумал, что Влад втянется, что он уничтожит свою жизнь? Ведь ты никогда себе этого не простишь.

– Неужели? – смеялся я. – В этом вы ошибаетесь, я очень терпим к себе. Я простил себе все на двадцать лет вперед.

Разумеется, Багринцев не ошибался, я не все мог себе простить. Просто тогда еще не знал об этом.

Откуда-то ему стало известно про историю с Катей. Я даже не ожидал, что это может его так расстроить.

– Я не знал, что ты можешь быть таким жестоким, – потрясенно бормотал он. – Бедная девочка…

– Да бросьте, – поморщился я. – Откуда вдруг эта мещанская мораль? Не вы ли говорили, что только сильные переживания формируют человека как личность, а тот, кому на долю не выпало страданий, остается мертвой душой?

– В этом есть и моя вина, – угрюмо заявил он, не слушая меня. – Я слишком любил тебя, я внушал тебе, что ты избранный, что тебе все позволено. А ты поверил…

– Что ж, значит, вы были убедительны, – бросил я и пошел к выходу.

Мне смертельно надоели эти сцены, гнев и отчаяние старика, его обвинения и припадки ревности. Хотелось освободиться, вырваться из этого тяготившего меня, пыльного, замшелого, изжившего себя романа. Багринцев бросился за мной, упал, обхватил мои колени:

– Стой! Не уходи так! Я же люблю тебя, люблю! Ты – вся моя жизнь, мои надежды.

– Отстань. – Я отталкивал его. – Ты надоел мне, старик! Оставь меня в покое!

Я вырвался и бросился вон из его изысканной, со вкусом обставленной квартиры. На следующий день, когда я пришел на репетицию, которую вел сам Багринцев, тот беседовал с одной только Адой, все свои речи обращал лишь к ней. Я понимал, что делает он это из глупой попытки отомстить, вызвать мою ревность. Обрати он свое внимание на любого другого, я бы лишь посмеялся. Но он верно выбрал объект. Мне кажется, что любовь соединяет нас с человеком как пуповиной, позволяет ощущать, когда ему плохо и больно, чувствовать, когда ему грозит опасность. Благодаря этому свойству мы лучше всего знаем, чем порадовать нашего возлюбленного, но и как причинить ему самую сильную боль, мы тоже знаем наверняка.

После занятия я подошел к нему и спросил:

– Разве вы не говорили, что личным отношениям нет места в творчестве?

Багринцев посмотрел на меня холодно и непреклонно, тем взглядом, перед которым трепетали все однокурсники. Нордический диктатор. Будто и не он вчера ползал передо мной на коленях.

– Говорил. В последние годы я увлекся и закрыл глаза на это правило. А сейчас вспомнил.

Я был зол, страшно зол на старика. Мне казалось, что он предал меня, забыл все, чему сам меня учил. Меня мучили сомнения, начинало казаться, что все прошедшие четыре года он выдвигал меня вперед не потому, что верил в мой талант, а лишь для того, чтобы задобрить, заставить и дальше влачить осточертевшую мне связь.

Конечно, я никогда не сомневался в своих актерских возможностях, слишком долго Багринцев внушал мне, что я гений и мне подвластно все, однако соперничать с Адой мне не хотелось. Было в этом что-то для меня жгуче-неприятное, я не хотел устраивать с ней схватку двух гепардов над телом полузадушенной жертвы – нашего спектакля. Я был уверен, что смогу подсидеть, унизить, переиграть ее, какие бы нововведения старый маразматик Багринцев ни придумал. Но всего этого мне делать не хотелось… Это было странно. По всей видимости, Ада была вторым человеком после самого Багринцева, которого я начал уважать в профессии. Поэтому меня и не радовала перспектива устраивать с ней грызню в сценических перевоплощениях. Это было унизительно – так поступаться только что открывшимся мне знанием.

Но моя злоба на Багринцева не утихла. Мне хотелось сделать ему больно, доказать, что я ничем ему не обязан и смогу сам, без посторонней помощи, добиться всего, превзойти своего учителя. Именно тогда я подкинул Гоше мысль о самостоятельном спектакле. Я знал, как распалить его тщеславие, сыграть на его алчности, жажде денег и известности. Он поддался так легко, что это было даже неинтересно. Но со спектаклем ничего не вышло: климактеричная истеричка Светлана Викторовна застала Гошу в деканате за попыткой кражи денег, разразился скандал. Стало ясно, что с нашей постановкой ничего не получится.

На последней репетиции Багринцев объявил нам, что намерен изменить всю концепцию дипломного спектакля. Этот его ход был настолько для меня предсказуем, что я даже не удивился.

– Этой ночью меня осенило, – вещал мстительный старик, искоса поглядывая на меня. – Мы перевернем уайльдовский текст с ног на голову. Такого еще никто не делал. Мы сделаем Дорианом… – он выдержал паузу. – Женщину! Я думаю, Ада прекрасно справится с этой ролью.

Однокурсники заволновались, послышались реплики:

– Но мы ведь столько репетировали!

– Как же все менять, когда до диплома всего несколько месяцев?

Я не мог ничего сказать. Злость и отчаяние душили меня. Я молча поднялся со своего места и вышел.

Через несколько дней состоялся наш последний разговор с Багринцевым.

– Как хорошо, что ты пришел, Вацлав, – начал он мягко, усадив меня в своем кабинете. – Мне нужно поговорить с тобой. Что бы ни произошло между нами, ты очень дорог мне. Ты не должен думать, что я пытаюсь отомстить тебе за что-то. Все, что я делаю, для твоего же блага. Поверь мне, мальчик, ты чересчур заигрался, запутался. В этом есть и моя вина – я слишком долго выделял тебя из всех, внушал, что ты избранный, и это вскружило тебе голову. Посмотри, что ты сеешь вокруг себя? Ты едва не довел Катю до самоубийства, исковеркал жизнь Владу. И эта безобразная история с Георгием – признайся, ведь это ты приложил к ней руку, надоумил его взять те деньги? Дорогой мой, что бы ты ни думал о себе, какие бы демоны тебя ни мучили, я знаю, у тебя доброе сердце. Не воспринимай свое отстранение от спектакля как наказание. Поверь мне, я лишь хочу, чтобы ты огляделся, отдышался, взглянул на себя со стороны. Перед тобой большое будущее, дорога длиной в целую жизнь, и я не хочу, чтобы ты все испортил юношескими играми с живыми людьми. Этой игре ты просто пока еще не знаешь цены, но она слишком велика, уверяю тебя.

Я молчал, давая ему возможность высказаться. У меня еще оставался последний козырь, который я намерен был вытащить, когда старик окончательно размякнет от собственной благости.

Зазвонил телефон. Я поставил запись на паузу.

– Мистер Грин, – вещал в трубке озабоченный Джон. – Меня беспокоит эта ситуация с вашим русским проектом. Я не так хорошо разбираюсь в российских законах, но вы не подписали еще никакого контракта с режиссером. Я не могу гарантировать, что в такой ситуации наши условия будут выполнены. Нам необходимо как можно скорее…

Пока мой агент высказывал свои законные опасения, я успел достать портсигар и, не делая «дороги», втянул волшебный, бодрящий бледно-розовый кокаин.

Блаженство.

Честно говоря, я никогда не испытывал нужды взбадривать себя, чтобы сыграть ту или иную роль. Наоборот, сцена всегда была для меня главным допингом. Мне не было нужды употреблять наркотик перед спектаклем.

А вот в повседневной жизни мне было почти всегда невыносимо скучно. Скучно разговаривать, решать какие-то не относящиеся к театру вопросы. И наркотики помогали мне скрасить эту скуку. Кроме того, мое естество было устроено таким образом, что у меня почти никогда не бывало депрессий на следующий день после употребления любого из бодрящих средств. Я мог мешать героин с кокаином, всю ночь принимать амфетамины, на следующий день дремать и видеть чудесные сны под воздействием опия. Однако наступало утро, когда надо было приходить в себя, и это давалось мне на удивление легко.

Трескотня Джона мне надоела, я почти не слушал его – ловил первый, сладостный кайф.

– Успокойтесь, Джон! – прервал я этот нескончаемый поток речи. – В любом случае к вам я не буду иметь никаких претензий. Просто расслабьтесь и наслаждайтесь этой своеобразной командировкой. Обещаю, скоро она закончится, и мы вернемся в Великобританию, где я, как и прежде, буду прислушиваться к вашим мудрым советам.

Отложив мобильный, я снова обернулся к компьютеру. С экрана на меня смотрело мое собственное лицо, только совсем юное, не обезображенное житейским опытом, следами переживаний и потерь. Безупречный ангельский лик. Да полно, мое ли? Ведь это Стас, мой прекрасный, солнечный, вечно юный брат, улыбался мне своей безмятежной улыбкой.

Реальность пошатнулась и отступила. Стас протянул ко мне руку и дотронулся до моих упавших на лоб волос.

– Почему ты так давно не приходил ко мне? – прошептал я. – Ты жесток! Ты ведь знаешь, что только с тобой я могу быть настоящим.

– А ты еще помнишь, каков ты – настоящий? – качнул головой он. – Еще не запутался во множестве намертво прилипших к тебе масок?

– Намертво? – ахнул я. – Оставь это! Я живой, я все еще живой, разве ты не видишь? Я тащу эту вечную, опостылевшую мне муку, старею, умираю каждый день, чтобы назавтра проснуться заново.

– Ты не живешь, – покачал он головой. – Ты играешь. Зачем ты явился сюда? Зачем дразнишь и мучаешь этих людей? По-детски забавляешься, ломая их судьбы?! Ведь они давно перестали быть тебе интересны, кроме, может быть, одной из них.

Я ощутил горечь во рту. Развратный гостиничный полумрак закружился у меня над головой.

– Зачем ты соблазнил эту женщину, Катю? Она ведь не нужна тебе, у тебя нет к ней никаких чувств. Зачем ты опять перевернул ее жизнь, может быть, по-своему счастливую?