Текст книги "Косой дождь, или Передислокация пигалицы"

Ольга Кучкина
Косой дождь, или Передислокация пигалицы

Замечу кстати: Гейне утверждает, что верные автобиографии почти невозможны и человек сам об себе наверно налжет.

Ф. М. Достоевский

Шпионка Мата Хари

1.

Первый мемуар пигалица написала в восьмилетнем возрасте. Листки сохранились.

Я помню себя с четырех лет. Я была слабая, не могла взойти на лестницу. Меня надо было нести на руках. Как меня принесут, я ложилась на диван. Но потом я стала все-таки покрепче. Мы гуляли во дворе с подругами. У меня был брат. Он был старше меня на два года три месяца. Его звали Вова. Потом у нас была дача. С ранней весны мы всегда жили на даче. Дело было летом. Шел дождь. Мы с братом шлепали по лужам и промочили ноги. В наказание мама засадила нас домой. У нас было радио. Мы сидели дома, а мама собирала смородину. Папа возился в сарае. Вдруг радио заговорило, и сказали, что началась война. Но я не поняла, что это война, и сказала маме, что началась светомаскировка. Мама прибежала, послушала радио и ушла. Началась война.

Мы очень тревожно проводили ночи. Раза по три мы вставали ночью, потому что была тревога. Через месяц все мы уехали, а папа со Стешей (у нас была няня) остались. Когда мы уезжали (это было, когда мы стояли у вагонов), началась тревога. Мы залезли в вагон под нары. Но тревога скоро кончилась. И мы поехали. Ехали мы в теплушках. Потом мы приехали в Уфу. Там мы постояли сутки и поехали в Дюртюли. В Дюртюлях мы поселились на улице Чеверева, дом № 5. Жили мы у одной тетеньки, в плохонькой комнатке. У хозяйки была хорошенькая комнатка. Она была покрашена. На окнах стояли цветы. Напротив нас жила девочка Тамара. Жили мы вместе с одной семьей, Шелюбскими. Семья составлялась из трех человек: матери, сына Павлика и дочери Зои. Мы всегда вместе играли. Мой брат с Павликом, а я с Зоей. И с Тамарой. Павлик был маленького роста, шлялся и был очень нервный.

Однажды был такой случай. Вдруг куда-то исчез Павлик. Мать Павлика очень забеспокоилась и побежала в милицию. Она была такая же нервная, как Павлик. Его проискали часа два и потом нашли.

В Дюртюлях было много меду. Мы его покупали и пили с ним чай, потому что сахара у нас не было. Питались мы яичницей с огурцами…

2.

Тут пигалица дала волю пылкому воображению. В детских мечтах шкворчала яичница. Вот вернетесь из эвакуации в Москву, шкворчала она, а там я уже буду ждать вас на сковородке, ваша яичница, которую так вкусно заедать зеленым пупырчатым огурцом!..

В Москву, в Москву! – донеслось в старших классах, отозвавшись сотрясением организма не на уровне чувства, а на уровне вкуса.

Дни и ночи, а, в общем, годы, составлялись, если исполь зовать словарь мемуаристки, из чтения и фантазий в смутных волнах преображений. Реальность просмат ривалась сквозь них как сквозь марлю, какой занаве шивали окна от мух.

Я предпочитаю месяцы, а не годы. Месяцы повторяются, годы нет. Это немножко страшно. Даже не немножко. В месяцах можно что-то поправить, они возвращаются. Годы – невозвращенцы. И они непоправимы.

Хотя непоправимое тоже имеет месячную прописку.

3.

Февраль

Влажный воздух наполнен предчувствием весны, необязательные легкие мысли взлетают первыми бабочками-капустницами, свет лиловеет.

Четыре дня назад в Британии отмечался День ничегонеделания. Праздник устроили с тем, чтобы напомнить, что карьера – не самое важное, есть нечто важное и помимо работы.

Как я люблю это прелестное итальянское выражение: дольче фарньенте – сладкое ничегонеделание.

И как я люблю работу.

Сладкая работа прерывается сладким праздником. Мы с Таней идем на концерт Лены Камбуровой. Мы в ожидании волшбы, которая есть Лена.

Мы дружим с Леной. Когда Валеша по собственным чертежам воздвиг в нашем загородном доме деревянную прелесть, уютную финскую баньку, пахнущую травами, Лена приезжала и парилась. Мы радовались ее приезду, непременно с кучей чего-нибудь вегетарианского. Это она научила нас рвать плебейскую траву сныть, какой всплошную зарастал участок, и подавать к столу в качестве живых витаминов. Сама она поглощала полезного салата столько, сколько дозволяла врожденная деликатность.

С финской баней тоже сюжет. В то время как Валеша увеличивал ради нее длину дома, я вопила, точно хабалка какая, что теперь будет не дом, а корабль. Муж оскорблялся: дуракам полработы не показывают. Я оскорблялась в ответ. Дурная философская бесконечность. Соотношение неопределенностей Вернера Карла Гейзенберга погибало под напором соотношения определенностей хабалки и ее мужа.

К силуэту дома-корабля привыкла как к родному, а сауна делала визиты к нам еще желательнее, чем раньше, когда без нее.

Мы были страстно привязаны к даче. Десять лет назад родительский дом, разрушавшийся, замызганный, с насовсем въевшейся грязью, давно избывший детство, вставал и встал, как птица Феникс из пепла. В пальцах зашевелились банкноты, результат четырехлетнего существования программы Время «Ч» на телевидении, и мы, со слезами, скандалами, упованием и счастьем, все переделали-перестроили, и получилось легкое, ненавязчивое, пронизанное светом, плывущее или даже летящее жилище.

Утром прежде нас встававшее светило заливало дерево спальни медом. Первый взгляд на стену, второй в окно – пейзажи сходились. За окном летний, на стене зимний. Тот, что на стене, писал художник Юра Косаговский. В одно прекрасное новогоднее утро, глядя из этого самого окна, макал деревяшку, обмотанную куском ваты, во что-то разведенное черное и оранжевое, нашедшееся на месте, и мазал на куске ватмана. Бумажный пейзаж был полюблен не менее природного. Юра развесил двенадцать своих картин в просторной гостиной, в которую мы превратили две жалкие нижние комнатенки, сломав перегородку. А вдобавок разрисовал фантастическими травами стены гостевой комнаты и прозрачную дверь в туалет наверху. Прекрасным можно было любоваться, не сходя с унитаза.

26 февраля 2007 года мы были не за городом, а в городе.

Лена Камбурова давала концерт в театре на Трубной.

 
Этим флейтовым, колокольчиковым,
фиолетовым, нежно игольчатым,
родниковым, прозрачным, чистейшим,
мальчиковым и августейшим,
цирковым, пролетарским, бритвенным,
роковым, гусарским, молитвенным,
золотым, молодым, оплаченным,
проливным, площадным, потраченным,
мотовским, подземельным, стильным,
колдовским, запредельным, сильным,
птичьим, дуриковым, окаянным,
покаянным и океанным,
этим голосом иссушает,
создает, воздает и прощает.
Низким виолончельным,
высоким венчальным…
 

Проведя с виолончельным-венчальным два часа, мы возвращались чистые и светлые, как после молитвы. Так всегда на концерте Лены и по окончании.

Дома в глаза бросился сверток, который приготовила для дачи – Серега обещал зачем-то приехать и заодно забрать. Не приезжал? – спросила. Валеша странно смотрел и ходил мимо. Что случилось, поинтересовалась я и перебила сама себя: погоди, схожу пописать. Сходи, разрешил мой милый, потом скажу. Я мыла руки, он стоял в кухне, я подошла, он крепко взял меня за плечи, прижал к себе и произнес где-то за моим ухом: у нас сгорела дача. Ну что же делать, спокойно произнесла я в ответ.

Спокойно не потому, что не поняла, я все очень хорошо поняла.

Но он держал меня в руках и таким образом помогал мне держать себя в руках. Я и держала.

Сразу начнем строить новую, сказал он.

Где же начать, если денег нет, сказала я.

4.

Неделей раньше рассказывала Раде Хрущевой, что читаю студентам лекции. Одна посвящена Аджубею. Его вдохновенному упрямству, тому, сколько сделал для советской журналистики, из которой вышвырнули тотчас вслед за тем, как из власти вышвырнули тестя, отца Рады. Заканчиваю историей про сгоревшие одна за другой две их дачи и философическое перенесение ими потери, что открыло для меня нового Аджубея и новую Раду. На одной даче я бывала: большая, удобная, много дерева, много воздуха, Аджубей построил ее своими руками.

С чего бы на ум прийти чужим пожарам за неделю до своего?

А эта фраза, написавшаяся сама собой: родительский дом, который вставал и встал из пепла, как птица Феникс…

Как встал из пепла, так в пепел и обратился.

А пятью годами раньше сочинилась поэма В деревянном доме, где героиня, сгорая от страстей и буквально дотла, переживает пожар в воображении.

А ровно за десять дней до пожара, 16 февраля 2007 года, закончила роман В башне из лобной кости, где и вовсе неосторожно баловалась с огнем.

Диктат воображения?

Как и откуда проходит сигнал?

Не надо об этом думать.

Все происходит в башне из лобной кости.

Переходишь из вчера в сегодня, как из комнаты в соседнюю комнату и обратно.

5.

Вчера пигалице четыре года, дети с родителями живут на даче, они живут на даче круглый год, поскольку у детей слабое здоровье, а у папы туберкулез, правда, в спящей форме, но скоро он проснется, поэтому детей пичкают свежим воздухом, как маслом, пигалица лежит в высокой траве, лицом к небу, излюбленное местоположение, солнце лучами, как мягкими лапами, трогает тщедушное тельце, мыслей нет, какие мысли у четырехлетнего человека в травяных зарослях, только глаза-стость и пальцастость, чутким зрачком проследить, как по травинке ползет и замирает какая ни то козявка, пальчиком погладить ее хитиновую спинку, козявкой зовут пигалицу домашние, и смутное чувство сродства всех козявок меж собой в мире, частью которого является, внезапно озаряет ее.

В башне из лобной кости все происходит в действительности.

В той самой действительности, про которую все равно никто ничего не понимает.

Лобная кость. Лобное место.

6.

В четыре года пигалица впервые осознает, что смертна. Откуда пришло осознание, кто бы сказал, но вот он, смертный ужас, явился незваный и расположился на постели, холодный, как лягушка, и заполз внутрь, заполнив весь внутренний объем целиком, от упрямого, как у бычка, лба до розовых пяток. Пигалица отчаянно кричит, входит мама: что случилось? Пигалица не умеет объяснить и громко рыдает, сквозь рыдания страстно моля пообещать, что она никогда-никогда не умрет. Мама, сидя на краешке постели и гладя дочь горячими руками, не может как честный человек обмануть ребенка и, уговаривая успокоиться, повторяет ничтожное и не утешающее: если будешь пить кефир, будешь жить долго-долго. Я не хочу долго-долго, захлебывается слезами ребенок, я хочу всегда.

Придет время, и моя маленькая дочь заплачет вдруг перед тем, как уснуть: я не хочу умирать, я умру, а все будет продолжаться без меня, и я ничего не увижу и не узнаю, лучше бы я не рождалась.

Точное взрослое выражение смертной тоски.

Примусь что-то говорить, говорить и долго не перестану, стараясь заговорить и ее, и себя, и мы обе уснем от усталости, а делу не поможем.

Ах, некому защитить людей от жизни и от смерти.

7.

Умная, из самых умных женщин, встреченных по дороге, Инна Соловьева, пристально поглядев, сказала: а вы знаете, что живете не свою судьбу, вы должны были стать чем-то вроде шпионки Маты Хари, чтобы, с одной стороны, на балах, а с другой, выполняя тайные шпионские задания.

Бывшая пигалица остолбенела.

Засмеялась.

С какой стати?

Задумалась.

Маска комильфо скрыла пигалицу.

Шутка прозорливой Инны могла касаться маски как таковой.

Всеобщности масок.

8.

Есть фото: мелкая козявка в группе таких же. Расположились под лозунгом: Es Lebe Genosse Stalin! Не то что они в Германии – они в советской сельской школе. В Германии тех лет царил другой лозунг: Es Lebe Genosse Hitler! Между обоими Genosse шла смертельная война. Написанный по-немецки, наш вариант победоносно утверждал: никаких Genosse Hitler нигде и никогда, а будет вам сплошной Genosse Stalin всегда и везде, как миленькие будете повторять Es Lebe наш, а не ваш.

В первый класс пигалица не поступила, умея писать, читать и считать. Сразу во второй. Так что на фото – класс второй или третий. Или четвертый.

В пятый, оставив сельскую начальную школу, где учили немецкий, пошла в городской школе, где учили английский.

9.

На самом деле английский дался в девятом.

Ровно девять месяцев длились частные уроки Лидии Алексеевны Пикаловой, шикарной одноногой тетки. Пигалица влюбилась в нее с ходу и, тщательно таясь от своих, чужой открывалась безоглядно, обрушивая каскад признаний, словно на лучшую подругу. С подругами как раз сложнее. Пигалица и в них влюблена – всякий раз неутоленно. Спустя десятилетия зоркий Зорин Леонид Генрихович напишет, что все у нее (цитата) наполнено тем же самым чувством, которым мечена ее жизнь, чувство это – неутоленность.

В Москве часть класса говорит на английском как на родном. Хочется так же, да не можется. Они другие. Другие лица, косы, стрижки, походка, портфели, тетрадки, ручки, школьная форма – все не такое. У наших – заурядное, советское. У них – заграничное. Они интернатские. Они дети внешторговцев. Точнее, дочки: обучение раздельное, школа женская. Пока были маленькие, жили с папой-мамой за границей, подросли – отправлены в отеческие пределы. Внешторговцы – те же дипломаты, только по коммерческой части. Возвращенных на родину подростков определяют в интернаты. Малые дети, должно быть, не так подвержены разлагающему буржуазному влиянию, как дети постарше. Света Бурцева из наиболее эффектных. Персиковая кожа, во рту жемчуг, две небогатых косы, зато прямая спина, большая грудь и круглые плечи, с одного неизменно спадает бретелька школьного фартука, не такого, как у нас, высокие сапоги из натуральной кожи цвета терракоты, того же цвета и качества портфель. У нас портфели из дерматина, на ногах потертая обувь неопределенного грязного цвета. Пигалица поглядывает на Свету Бурцеву искоса, издали, исподлобья, интернатские дружат друг с другом, с нами – редко. Из наших Света Бурцева дружит с каре-глазкой Таней Бабчиницер. Продвинутая в математике, Таня единственная достойна продвинутой в математике Светы. У пигалицы с Таней – тоже отношения. Ревниво-болезненные со стороны глупой пигалицы, уравновешенно-утешительные со стороны умной Тани. Они обмениваются записочками, которых пигалице мало. Света маячит рядом, вежливая, немногословная, вещь в себе. Интернатских связывает общая тайна. Тайна эта – заграница. О ней не говорят. Возможно, им запрещено говорить. Возможно, им запрещено сближаться с советскими, чтобы не выдать тайну.

И тогда Мата Хари включает тайный свет воображения. Оно освещает затемненные девичьи дортуары, строгую, но изысканную столовую, столы с накрахмаленными салфетками, зал в зеркалах, где, аккуратно сделав уроки, чинные школьницы чинно отдыхают за чтением, рисованием, вышиванием, игрой на фоно, ненароком поглядывая на себя в блестящую амальгаму, в какой тенями живут страстные и нежные дружбы, шепоты и признания, многообе щающие вечера танцев с приглашенными мальчиками и прочее, и прочее, вычитанное из книг, недоступное обыкновенным шко-ляркам.

Мама всегда говорила, что дочь – воображала.

И пусть.

Вот увидите, она еще доживет до первой влюбленности. Не ее в кого-то, а кого-то в нее.

10.

Увлечения долго распределялись по сезонам: мальчикам принадлежали лето и дача, девочкам – Москва и зима.

Москва и зима, а пигалица захлебывается от эмоций, пересказывая шикарной одноногой англичанке: вечеринка у подруги, двоюродный брат подруги, без двух, ну, без трех минут офицер, курсант военного училища, прибыл в отпуск из Киева, белая полоска подворотничка гимнастерки на гусиной шее, волос русый, мягкий, волнистый, подтянут и одновременно развязен, глаз с болотной поволокой, едва увидел – за столом с ней, все танго и вальсы с ней, ни на шаг, как нитка за иголкой, с другими резкий, с ней послушный, робкий, пошел провожать, мороз, грел ее ладони в своих, и ах ты, Боже мой. Развязность и стеснительность по отдельности – скучно. Вместе – весело. Только как толково объяснить? А учительница, пользуясь моментом, еще настаивает: на языке. Пигалица и на русском не умеет – Лидия Алексеевна неумолима: in English.

Лидия Алексеевна, что называется, женщина в теле, широка в кости, с плавными повадками, ухоженными руками, густо наложенной помадой, в дополнение к губам захватывающей часть прилегающей кожи – пигалица впервые видит такой способ окраски и поражена обольстительностью результата. Англичанка часто покусывает яркие губы и заливисто смеется, живо реагируя на пигалицыны признания, смеется не обидно, а одобрительно, не забывая возобновлять окраску и поправлять: the boy, а не a boy, это же определенный мальчик, а не неопределенный.

Англичанку рекомендовал родителям Юра Висло-усов. Фамилия на редкость шла молодому человеку, без усов, а все равно похожему на хитрого, вежливого кота, с суперграмотной русской речью, работнику МИДа, а как с ним познакомилась пигалица – спросить не у кого. Лидия Алексеевна в МИДе преподавала, в том числе Юре. А прежде трудилась в Англии – отсюда чисто английское произношение. В качестве кого? Юная Мата Хари умирала от любопытства – деликатность не позволяла задавать лишних вопросов. Профессию выберет, где любопытство не стыдное, а непременное условие, – где логика? Но жизнь растет, цветет и кустится нелогично.

Учительница рассказывает ученице значительно меньше, нежели ученица ей, хотя что-то рассказывает. Учительницына биография насыщена романами, как до потери ноги, так и после. Лидия Алексеевна обретается в крошечной узкой комнате на Смоленской площади, рядом с МИДом, где, переваливаясь, как гусыня, перемещается от кровати к столу с помощью палки или костыля и никогда не теряет приподнятого настроения.

Встречи с ней носят праздничный характер до самого последнего дня. В последний день она нервничает, кусая пастозно намазанные губы чаще обычного, так что кармин пачкает кончики зубов, отчего рот выглядит вовсе кровавым. Женатый мужчина, время от времени возникавший в проговорках и оговорках, неизменно окрашенных иронией, – филологические игры с привязанностью и беспривязностью были тут в ходу, – животное это на привязи внезапно объявило о возвращении в стойло, удар оказался сильнее, чем ожидала самодостаточная ковбойка. Посреди урока учительница внезапно потеряла контроль над собой и пролила горючую слезу прямо на тетрадь ученицы, и у той заныло-застонало внутри от неловкости и смертельной жалости к взрослой, самостоятельной и веселой женщине, которой ничем нельзя помочь.

Себя почему-то стало жалко тоже.

Уроки закончатся. Фигурка курсанта, которую успели обсудить, пропадет где-то в Киеве. А кусок важной детск ой жизни, не дождавшийся своего часа, останется за кадро м.

Но что нам мешает ввести нужное в кадр?

11.

Говорят, что после большой войны приходит большая любовь.

У пигалицы с братом после настоящей Отечественной войны пришла игрушечная дачная.

Наша армия сражалась против вражеской. Мы с братом – между собой родные. Вражеская – Витька и Вовка – между собой двоюродные. Вовка – бесцветный коренастый пенек. Витька – стройный дубок. Плечами широк, глазами миндалевиден, ресницами густ, чуб причудливо изогнут в силу природного роста волос. Увидя на экране американского актера красавца Грегори Пека, пигалица обомлеет: Витька, один в один. Слухи ранили: местные девы падают штабелями, он снисходительно меняет их, как перчатки. Оборот как перчатки – из книг. Из книг практически все. Воинственный дух возрастал. Сердечко билось и замирало. От ненависти, понятно. Витька – противник. Зато Вовка краснеет так, что очевидно готов к сдаче в неравном бою. Страшно сказать, но и пигалица готова – если. Если б Витька попросил. Тяжелый том поэм Жуковского разваливается на привычном разломе страниц – пигалица упивается поэмой Орлеанская дева, где французская девушка Жанна д’Арк и английский офицер Лионель. Они враги, но в Жанне просыпается любовь к Лионелю, и встает страшный вопрос – чем пожертвовать, любовью или долгом. Ситуация точь-в-точь. То есть пигалица думала, что у нее ненависть, а у нее уже была любовь. То есть она уже не думала, она уже знала, но себе не признавалась. То есть совсем в глубине своей маленькой души призналась, но знать не хотела.

Так и растянется эта тягомотина на годы в типовых страданьях: знать – не знать, признаваться – не признаваться, жертвовать – не жертвовать.

Дело осложнялось тем, что, навоевавшись вдосталь днем, ночью соперники пробирались в сарай, где пигалице с братом разрешалось спать ввиду духоты в доме. О, как изображалась перед родителями решительная невозможность дышать, как картинно задыхались и даже бледнели, утирая ладонью воображаемый пот со лба. В сарае раскинулись ковры, перевезенные из московской квартиры для летнего проветривания, это придавало сараю вид сераля – так ребятишки думали, не зная в точности, что оно означает, но полагая, что именно в такой обстановке куда как уместна игра в карты. Да, приличные внешне дети были скрывавшимися картежниками. По ночам, когда взрослые засыпали, юные враги крались к врагам и, позабыв дневные баталии, упоенно резались в преферанс до петухов – кто обучил, неведомо, возможно, враг и обучил. Не прятаться в кустах, не нападать неожиданно, не отступать при передислокации, царапая локти и колени о дорожный гравий или лесные колючки, а возлежать на коврах, локоть к локтю, коленка к коленке, ловя случайный взгляд или случайно касаясь, показалось или правда, и небо падало на землю, и томно теснило грудь, которой нет, а есть два прыща, и до груди далеко, как до Луны, что романтически заглядывает в щелястое оконце. В эти минуты особо будоражил тайный испуг: а что если, как Лионель Жанну, он попросит выбрать любовь, а не войну, то есть изменить своим, – что тогда?

Он и не собирался. Ни разу и не взглянул на пигалицу так, как она того жаждала, засыпая в лунном свете, остужавшем картежный азарт в сарае-серале перед азартом завтрашней битвы.

Память босых ног в уличной мягкой пыли, разогретой солнцем, среди кошек, собак и привязанных к деревянным столбикам коз, возле соседних железнодорожных бараков, где дружки-подружки и внутрисемейный ор, доносящийся из открытых барачных окон и дверей, и шатающиеся фигуры бредущих со станции отцов семейств и их взрослых сыновей, уже принявших в пристанционном шалмане на грудь.

Теперь нет такой мягкой пыли – есть грязь, нет бараков – есть новорусские хоромы, но босые подошвы ног по-прежнему хранят бархатное тепло уличного детства.

12.

Первая большая любовь приходила не одна. В сопровождении.

Помимо Витьки, имелся Леонид Наумович. Загорелый, стремительный в речах и жестах майор, зеленая гимнастерка, синие галифе, с блеском начищенные черные сапоги, в которых отражалось небо, воплощение мужественности, подчеркнутое шрамом, наискось пересекавшим великолепный крупный нос с горбинкой. Леонид Наумович трепал пигалицу по голове и говорил усмешливо матери низким баритоном: красавица растет. И в опасных глазах его, честное пионерское, таилось то самое, чего никогда, как ни старайся, не прочесть в Витькиных.

Леонид Наумович приезжал вместе с женой Елизаветой Ароновной, обладательницей такого же носа с горбинкой, только изящного, в отличие от могучего носа мужа, которого пигалица к ней ревновала. Леониду Наумовичу было лет сорок, пигалице – десять. Обедали в саду, за столом, накрытым клетчатой клеенкой, возле летней кухни, с кухни приносили суп в поместительной кастрюле, горячие пирожки и второе, а в финале ставили самовар и гоняли чаи с клубникой с огорода. Елизавета Ароновна звонко восклицала: у тебя живот не заболит столько ягод съесть? По видимости шутила – по делу ставила соперницу на место. Странная сладкая сопричастность к их жизни выражалась популярной песенкой тех лет, которую пигалица уходила на гамак громко распевать: Ты ждешь, Лизавета, от друга привета, ты не спишь до рассвета, все грустишь обо мне, одержим победу, к тебе я приеду на горячем боевом коне.

Однажды Леонид Наумович приехал не в военном, а в штатском – широкие брюки, пиджак с ватными плечами. И что-то в пигалице надломилось. Ушла на огород переживать горе, природы которого не понимала. Вечером подслушала родительский разговор. Из него вытекало, что Леонид Наумович всю войну прошагал то ли разведчиком, то ли кем, служа в каких-то там органах, а что переоделся в гражданское, значит, так надо по службе. Кто такие органы, пигалице известно не было, но что такова часть спецзадания таинственного майора по внедрению в мирную жизнь, дошло и с ватными плечами кое-как примирило. Однако чувство к герою так и не восстановилось, а тихо-тихо ушло.

13.

Ни с папой, ни с мамой, ни с братом, ни с кем.

Она была скрытная, эта пигалица, и сопротивлялась любому вторжению в душевные секреты, которые умела сберечь, добровольно никому ни в чем не признаваясь. Она была в курсе, что помимо воображалы у нее еще прозвище: мальчишница. Очередной подслушанный родительский обмен репликами касался этой темы… Влюбчивая она у нас, вздохнула мать. Да уж, с беспокоящей досадой согласился отец.

Существовал третий предмет, вызывавший у пигалицы трепет умственных чувств.

Умственных – поскольку все бури и штормы происходили в уме.

Предмет именовался Толей и приходился мужем папиной дочери Рите. Если покопаться в совокупностях, можно докопаться до парадокса, что на самом деле предметом являлась Рита, старшая сестра, у которой мама не пигалицына, а другая. Другую маму звали Марина, она иногда гостила на даче – дебелая, со следами былой красоты, с продолговатыми русалочьими глазами, подернутыми патиной времени (все определения почерпнуты из книг). Не былая, ничем не подернутая, а самая что ни на есть актуальная красота была у Риты. Высокая, гибкая, с нежным голосом и нежным румянцем на безукоризненных щеках, карие глаза блестят, темные волосы с золотистым отливом лежат естественно и прихотливо, Рита была тип Греты Гарбо. С Гретой выйдет точь-в-точь как с Грегори. Пигалица увидит ее в кино, узнает Риту – и эталон красоты закрепится навсегда.

Здоровый увалень, молчун Толя добродушно улыбался, если к нему обращались, а обращались редко, поскольку он был чем-то вроде мебели. Он начинал лысеть, и пигалица, когда смотрела на него, мысленно, как на огороде, выращивала на его темени недостающую шевелюру, чтобы быть влюбленной все-таки в привлекательного молодца, а не в потрепанную рухлядь. Главным оставалось то, что Рита его избрала, что он удостоен находиться рядом с ней как избранник, хотя из прежнего источника – разговоров мамы с папой – просочилось, что он пил как лошадь, притом что, как пьют лошади, пигалица не знала.

Расстанутся на годы. Встретятся на папиных похоронах. Рита-Грета, раздавшаяся в ширину, утратит всё, кроме нежного голоса, а нежный румянец превратится в апоплексический рисунок красных жилок, сомнительное украшение некогда мраморных скул. Окончательно облысевший Толя, в генеральской форме – даже и не подозревала, что он по военной части, – вынесет впереди себя большой живот. Стоя у папиного гроба, экс-пигалица вытирает слезы красным носовым платком, почему-то взяла платок этого цвета, а придвинувшаяся толстая Рита выдирает его из рук, шипя: какая гадость! Если по правде, не почему-то экс-пигалица взяла его, а потому что решила, что красное пойдет к черному, и, значит, суета возобладала над горем, и, значит, Рита права: гадость. В эту минуту экс-пигалица и расплачется. Смерть папы, как и мамина смерть за восемнадцать дней до папиной, будет мучительна, но сейчас экс-пигалица оплакивает не его, и не себя, и даже не Риту с Толей, а неотменимую закономерность, согласно которой со всеми людьми происходят деформации, трансформации и передислокации, включая окончательные, и нет спасения.

Меня поддерживал тогда муж Володя. Возможно, это тоже не понравилось Рите.

Но лишь то, что он у меня был, помогло пережить ужас над двумя разверзшимися могилами.

14.

К тому времени я знала историю всех троих: моего отца, Марины и Риты.

Отец, крестьянская беднота, уральский кузнец, сам себя выковавший, в Гражданскую служил комиссаром Двадцать седьмой дивизии. По соседству с Двадцать пятой, где в той же должности обретался Дмитрий Фурманов, он прославится книгой о своем командире Чапаеве. Отец также напишет книгу, но как писатель не прославится. Прославится как ученый-историк. Красавица Марина, воевавшая бок о бок, стала его женой. Папа пылал к ней страстью. А она была слаба на передок, так у них про это говорили. Что-то до папы доходило. Не верил, пока не застал в постели с ординарцем Петькой. Отличаясь бешеным нравом, обозвал проституткой, выхватил револьвер, собираясь застрелить обоих, но то ли стрелял и не попал, то ли в последнюю секунду сработал тормоз – убийцей не стал. Марина была беременна Ритой. Отец пообещал, что будет содержать ее и ребенка, но жить с ней – нет. Марина ползала на коленях, стенала, давала клятвы, обещала покончить с собой – все напрасно, крутого нрава отца ей было не одолеть. Родилась девочка, Марина дала дочери свою фамилию – Крехова, отец помогал им, пока Рита не выросла. И когда выросла, помогал тоже.

Он женился на моей матери вторым браком через двенадцать лет после первого. О его любовном опыте этих двенадцати промежуточных лет я никогда не слышала и уже не услышу. Внутренняя жизнь моих родителей была terra incognita. Как и моя. Как и брата. В семье была тяжелая обстановка. Верно, из-за тяжелого отцовского характера. Он был, что называется, принципиальный товарищ, большевик по убеждениям, а я, наверное, меньшевик. Правдивый и справедливый, он пользовался любовью окрестной детворы, а над ближними нависал, как туча. Он любил мою мать. И нас любил. Не уставая сурово драить. Мы постоянно чувствовали себя школьниками, не выучившими урока. Он сделал из упрямой лобастой пигалицы пай-девочку, приятную почти во всех отношениях, прятавшую от чужого догляда тайные помыслы и поступки.

Я настойчиво защищала свою индивидуальность.

Всегда в ней сомневаясь.

15.

Платья, что переносила за жизнь, начиная с детства, проплывают в заглазном окоеме за лобной костью, словно фантастические рыбы в фантастическом аквариуме. Невиди мые, видятся в деталях: рисунок, ткань, фасон. Наряжаясь, вставала на цыпочки, гляделась в старое, с порченой амальгамой, с металлическими разводами и черными мушками, зеркало платяного шкафа. Там отражалось невзрачное, ледащее, длинношеее, узкоплечее, с торчащими ключицами. Могло ли такое нравиться? Страдала, что не как все, страдала, что как все. Платьица нравились. Коричневое полушерстяное с горизонтальными защипами на кокетке и на боковинах юбки, защипы придавали стандартной школьной форме нестандартное изя щество. Полупрозрачное креп-жоржетовое сирене во-розово-белое, сплошные мелкие цветочки, сплошное очарование. Где оно – хоть бы фрагмент тряпочки подержать в руках. У Тани недавно обнаружилась картонная коробка, обшитая знакомым оранжевым сатином в крупных черных листьях. Таня, Таня, закричала я, у меня же было такое платье! Ну да, спокойно отозвалась Таня, я помню.