Текст книги "Косой дождь, или Передислокация пигалицы"

Женя позовет на свое семидесятипятилетие.

Политехнический переполнен. Овация, все встают, едва он показывается на сцене. Оголившийся череп обиден, хотя лепка черепа превосходна. Серо-голубые глаза, в которых одновременно вопрос и восклицание, острый нос, узкий белозубый рот всё те же. Загорелая кожа не стара. И молода страсть к яркой одежде: кофта в цветных разводах с блестками. Спросила как-то, почему одевается, как попугай – храбро употребила слово, какое сам про себя сказал в автоэпитафии. Ответил:

– Мне хватило в детстве видеть вокруг черные ватники заключенных, солдатское хаки… Я люблю праздник красок и поэтому покупаю галстуки нашего русского дизайнера Кириллова, написанные как будто радугой, а не просто масляной краской, а материал для рубашек иногда выбираю сам и заказываю их по собственному дизайну. Да, я лоскутный человек – и мое образование было лоскутным. Я и повар точно такой же, как поэт. Если я засучиваю рукава и становлюсь к плите, обожаю только многосоставные блюда. Например, грузинский аджап-сандал, там полная свобода от рецептов. Хотя основа – баклажаны, помидоры, репчатый лук, а уж травы и приправы идут по вкусу, когда можно добавить и кинзу, и петрушку, и хмели-сунели, и фасоль, и гранатовые зернышки, и чернослив – да вообще все, что в голову взбредет, лишь бы одно с другим каким-то магическим образом соединялось. Так, честно говоря, я и стихи пишу. И даже антологии чужих стихов составляю. Да что такое сама природа? Это кажущийся эклектизм, ставший гармонией.

Читал звонко, сильно, нежно, искусно ведя мелодию, возвышая ее и вдруг обрушивая, усиливая звук и убирая его, зная, что расслышат и шепот.

Стихи Жени шестилетнего:

 
Почему такая стужа?
Почему дышу с трудом?
Потому что тетя Лужа
стала толстым дядей Льдом.
 

Мало читал. Мне не хватило. Вперед себя представлял друзей. С пением, с чужими стихами, показывал картины художников, подаренные на круглую дату. Построил на даче дом-галерею, для того чтобы выставить накопленное собрание живописи и графики плюс свои фотографии. Человек-оркестр: поэт, прозаик, фотограф, артист, кинорежиссер, даже петь на сцене пытался, хотя, говорит, с детства медведь на ухо наступил. Собирает свои тома поэтической антологии, всякий раз заново влюбляясь в открытого им поэта. Чужое читает, как свое, внедряясь в чужое, как в свое.

Гора цветов в антракте. Устал. Конечностей, даже столь длинных, не хватило, чтобы обнять всё: розы, тюльпаны, астры, георгины, герберы, гладиолусы, лакфиоли, флоксы, ромашки, падали на дощатый пол сцены, он подбирал. Пробилась сквозь, протянула красный подарочный пакет – сумел высвободить руку, взять. Мгновенный вопрос: а где роман? Ответ: в пакете. Он спрашивал о романе две недели назад по телефону. И сейчас, когда любому другому было бы не до этого, помнил.

Близко знающий его человек сказал о нем: то гений, то дьявол.

Я не близко, мне его дьявольского не видать.

А роман ему, похоже, не понравился. Щадя меня, он никогда мне о нем ни единого слова не сказал.

44.

…Что хочу сказать, вряд ли к месту, но места искать стоит ли, если – к чувству. Оно бьется-колотится и тянется быть высказанным. Пусть будет сказано здесь.

Без моего далекого, закрытого, сурового, малопонятного, любящего и любимого папы мне холодно и одиноко. Мне нужен отец. Мне нужно разговаривать с кем-то, пусть не вслух, пусть про себя, более чем взрослой, в окружении множества людей, замкнутой и ребячливой, мне нужно чувствовать тут, в нижних слоях атмосферы, чье-то верхнее участие и поддержку.

К 5-07-22. Кучкин А. П. Свердлов. пл., 2-й Дом Советов. к. 57.

Москва. Городская телефонная сеть. Список абонентов. 1930 год.

Эту старую книгу разглядит Валеша на Измайловском блошином рынке сияющим сентябрьским днем. Скажет: давай посмотрим, может, там есть твой отец. Ни секунды не сомневаясь, что нет, стала листать. Нашла. Значит, он жил в комнате в гостинице Метрополь, там был 2-й Дом Советов, он еще не был женат на маме.

Валеша вытащит мобильный, чтобы записать данные. Продавец улыбнется: хотите дозвониться?

Все смешалось: этот адрес, этот телефон, мой молодой отец, который как бы есть, телефон, по которому как бы можно дозвониться…

И я шепчу:

Отче наш, иже еси на небесех, да светится Имя Твое, да будет воля Твоя, да приидет царствие Твое яко на небеси и на земли, хлеб наш насущный даждь нам днесь, и остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должникам нашим, и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого. Аминь.

Папа этого не узнает.

При папе пигалица – атеистка, спортсменка, комсомолка.

Вишни для Аджубея

45.

В университете новость: приезд группы американских студентов.

Пигалицу, со знанием английского, привлекают для сопровождения экзотических по тем временам американцев в санкционированных прогулках по Москве. Пигалица опасается, что ее бедного английского недостанет для беглого международного общения, но старается изо всех сил, и ответственный секретарь газеты Московский университет Семен Гуревич, такой же вечный, что и Ясен Засурский, поручает ей подготовить репортаж-отчет о состоявшихся дружественных контактах.

Погрузившись в творчество, пигалица выдает результат, который называется Наши двери и сердца откры ты и волнующе пахнет свежей типографской краской. Разражается скандал. Собирается партбюро факультета, чтобы проработать автора. Не в профессиональном плане. Озабоченность старших товарищей вызвала политическая близорукость девушки. Разоружившейся перед лицом идеологического противника, студентке второго курса почудилось, что в Москву приехали симпатизанты, а не чужаки, и она утеряла бдительность. По велению сердца либо партбюро утерянную вещь подхватила студентка первого курса, назову ее Г. На страницах Московского университета публикуется ее ответ пигалице под названием Наши двери и сердца открыты, но не для всех. Должно быть, Семену Гуревичу тоже попало, – бросив на пигалицу виновато-бодрый взор и потрепав по плечу, он ни слова ей не сказал.

Не раз еще пигалицу одернут старшие товарищи. Публично, приватно, печатно, заочно, заушательски, по-всякому. Окрик младшего товарища станет первым.

Впрочем, у тех, кто со слуха или по нотам ведет партию правящей партии, возраста нет.

46.

Ближайшие иностранцы случатся через пару лет. Железный занавес, скрежеща сочленениями, слегка задранный ветрами эпохи, как юбка на бабе, пропустит на территорию Москвы Международный фестиваль молодежи и студентов, зализанный, заорганизованный, с четко продуманной слежкой всех за всеми и все равно манкий. Пигалица вышагивает фестивальными тропами в качестве стажера Комсомолки. И не просто Комсомолки, а ее иностранного отдела. Фестиваль потребовал лишних рук. Пигалицу возьмут в газету на последнюю студенческую практику за месяц до того, как уравновешенному Дмитрию Петровичу Горюнову уступить кресло главного редактора темпераментному Алексею Ивановичу Аджубею. В качестве зама Горю-нова Аджубей принимает девицу в своем кабинете на историческом шестом этаже дома номер двадцать четыре по улице Правды. Опять от страха ничего не запомнила. Запомнил Аджубей. Как предложила ему вишен из дачного сада, что можно было сделать лишь вне здравого ума и здравой памяти. Хотя как вариант просматривается хитро-бесхитростное желание пигалицы заступить границу формальных отношений. Ад-жубей, краснолицый, большеголовый, яростный, со светлыми, порой белыми от гнева глазами, ходит разлаписто, как медведь, шепелявит и, чуть что, поднимает голос на подчиненных, как от века поднимают голос в России местные самодуры. На планерке объявляет, что вчера домработница Катя слушала по телевизору оперу, пела искусная солистка, и в крик: где портрет солистки, почему в газете о ней ни звука, кто работает в отделе культуры, за что им платят деньги!!! Если не хмур и не недоволен – обаятелен. Соткан из противоречий. Да ведь выстроенные по правилам, спрямленные фигуры – из плохой советской литературы, не из реальности.

В одно историческое мгновение Аджубей, опираясь на золотые перья Комсомолки, сделает из старой газеты новую: с новым языком и новым мышлением, освобожденную от бюрократических штампов и партийного формализма. Конечно, ему разрешат это сделать. Как зятю. Но если б не либеральное честолюбие и не талант, журналистский, редакторский, реформаторский, ничего бы не вышло, будь ты хоть трижды зять. Так же преобразит он Известия, перейдя туда главным редактором. О его первом дне в Известиях разнесется байка, похожая на легенду, но так было. Ему принесут готовый макет и материалы номера. Взглянет – смахнет бумаги со стола, попросит достать из ящиков все непроходимое, и из самых острых материалов составится первый аджубеевский номер. Известия проснутся знаменитыми.

Его с нескрываемым злорадством снимут с поста главного те, кому он не раз вставал поперек горла и с кем пренебрежительно не считался, пока был в силе. С отрешением от власти могущественного тестя он обессилен. Он станет первым журналистом, заработавшим запрет на профессию. Его отправят на пересидку в бездарный журнал Советский Союз, якобы аналог журнала Америка, пропагандистскую дешевку, которой руководил поэт Николай Грибачев. Злобная ирония гонителей заключается в том, что человек, чью одиозность высмеивал в Известиях Аджубей, отныне его прямой начальник. Аджубею разрешат писать сценарии для студии научно-популярных фильмов – но под псевдонимом. Его имя исчезнет из журналистики на долгие годы.

Я прихожу в их дом, рядом с конным Юрием Долгоруким, во времена опалы. Мебель красного дерева, камин, портрет Никиты, доброжелательная Рада накрывает на стол. Раньше такой визит мог лишь присниться. С какой стати. Теперь стать появилась. Аджубей остается тем же Аджубеем, с большим красным лицом и презрительно выпяченной нижней губой. Суждения по-прежнему безапелляционны, тон самоуверен. Новое – внезапные зоны молчания и зоны печали. И неожиданная ласковость. Рада ее, разумеется, знала. Дальних сотрудников это не касалось. Умница Рада мне нравилась и прежде. Они поженились в университете, на факультете, куда я попаду позже. Злые языки говорили, что яркий Аджубей оставил яркую Ирину Скобцеву ради неяркой Рады из карьеристских побуждений. Злые языки сочинили присказку: не имей сто друзей, а женись, как Аджубей. Не знаю. То, что видела своими глазами в финале, называлось одним словом: любовь.

В перестройку он воспрял духом. Затеял газету Третье сословие, рассчитывая на средний класс, который поднимет Россию. Многие на это рассчитывали. Рок отпустил ему два года. Это был последний национальный проект, в котором он не успел разочароваться.

Перед его гробом в вестибюле Известий прошла вся благодарная журналистская Москва.

47.

Взятую Аджубеем на практику стажерку отправляют вместе с группой зубров на мероприятия Международного фестиваля. Поспешая за Борисом Панкиным, Виталием Ганюшкиным, Виктором Дюниным, Валерием Оси-повым, золотыми перьями КП, она трепещет, ощущая себя ни в чем не уверенной школьницей. Солнце заливает просторные улицы столицы, разноязыкая речь слышна отовсюду, но более всего в Центральном парке культуры и отдыха имени Горького, по открытым площадкам и укромным уголкам которого движется честная компания в нескрываемых поисках пива выпить и чешскими шпекачками закусить, а заодно выполнить задание редакции. К каким-то иностранным гражданам по дороге пристаем, что-то выспрашиваем, стажерку учат заносить цитаты и факты в блокнот, магнитофонов нет и в помине, ручка и блокнот – журналистское снаряжение. По возвращении в редакцию стажерка попадает под опеку Валерия Осипова. Гора мяса и жира, и при этом море очарования, он мог быть непередаваемо нежен, и он непередаваемо груб. К тому же пьющ. И после ЦПКиО имени Горького принял не одну дозу. Он небрежно учит, какой продукт и с какой скоростью стажерка должна выдать, на этом учеба кончается, пара расходится по кабинетам. Кабинет – громко сказано. Стажерка помещается в отделе, где еще четверо или пятеро, и все говорят, или между собой или по телефону. Там, в производственных муках, рожает она свой продукт, зачеркивает, переписывает и снова зачеркивает. Добившись, на ее взгляд, желаемого, мчится разыскивать тучного шефа. Находит у машинисток, он что-то там диктует. Стажерка, со стесненным дыханием, протягивает ему рукопись об одну страничку. Не прерывая диктовки и не глядя, он комкает страничку и ловким движением, точно баскетболист мяч, отправляет бумажный шарик в мусорную корзину. В полуобморочном состоянии стажерка задает нелепый вопрос почему. Потому что я все написал, небрежно бросает выдающийся очеркист, осуществив таким образом порученное ему шефство над новенькой. С выученным профессиональным уроком, пигалица безутешно рыдает в первом попавшемся темном углу.

Валерий Осипов – не только известный очеркист. Он известный писатель. По его повести снимут фильм Неотправленное письмо, главную роль в нем сыграет звезда советского кино Татьяна Самойлова. Спустя много лет мы станем подругами, она даст мне интервью, в котором фигурируют ее мужья, и главный из них – толстый, пьющий, грубый, самовлюбленный и самоотверженный Валерий Осипов, обиду на которого я сразу же забыла, подружившись с ним. Ко времени нашей дружбы с Таней безнадежный алкоголик, с разрушенной печенью, больной раком, он покинет эту юдоль страданий.

48.

Первую авторскую десятистрочную заметку пигалицы с фестиваля напечатает зав иностранным отделом, двадцатисемилетний Саша Кривопалов. Рыжий, с коротко стриженными кудрями и маленькими умными рыжими глазками, в которых застрял смех, чуть заикающийся, он ступает по коридорам редакции с откинутым назад прямым торсом и оттого кажется надменным, как наследный принц. Общий язык, тем не менее, находится быстро. Между ним и новенькой самомалейшая возрастная разница – шесть лет. В ту пору пигалица моложе всех в редакции. Видимо, поэтому Аджубей охотно берет ее с собой на какие-нибудь выездные мероприятия типа дружеского обеда в Доме журналиста. Разумеется, вместе с коллегами и важными персонами со стороны. Не будучи карьеристкой, ни на одного из важня-ков глаз не положила, внимая только Саше, стараясь сесть рядом с Сашей, если Саша был зван, но и Саша как будто случайно оказывался рядом. Его конек – ирония. То, что чувствительной, боявшейся попасть впросак новенькой требовалось. Возле Саши она научилась подмечать смешное, слегка острить, не громко, не вслух, не на публику, а тихо, в расчете на двоих, умея повеселиться с серьезным видом. Возвращались с обеда в редакцию вместе, или он провожал ее домой, или гуляли по Москве, и мало-помалу приятельство это сделалось для стажерки иностранного отдела главным содержанием редакционной жизни. Никаких объяснений не происходило, чистая дружба.

Перед его командировкой в Таиланд они поссорились.

Она побывает в этой стране через сорок лет. Устрицы, океан, плавящееся золото солнца над океаном, смуглые тайцы. И – память о том, что когда-то он был здесь.

Что-то он надулся, что-то она надулась, ему уезжать, ей оставаться, и вдруг чего-то страсть как недостает, а телефон молчит. Непостижимым образом Мата Хари припоминает, где условно может находиться дача рыжего, на которой она никогда не была, и едет в том направлении на чьем-то авто, мороча владельцу авто голову, что нужно передать некие бумаги зав отделом, ему завтра лететь, а бумаги забыл. Ни улицы, ни номера дома, поздний вечер, между редкими фонарями темно хоть глаз выколи, и смело задуманное безнадежное предприятие грозит вылиться в окончательную бессмыслицу. Оставив авто с водителем на обочине, одиноко бродя среди черной ночной зелени, она неожиданно встречает однокурсника Володю Бонч-Бруевича, потомка знаменитого сподвижника Владимира Ильича, и Бонч указывает ей веранду дома рыжего. Стажерка поднимается по деревянным ступеням, стучит в дверь – на пороге возникает искомый субъект. Стажерку потрясает, насколько слабо он удивлен. Или выучка МГИМО, фактически филиала разведки, или непонятно что. Стажерка бормочет, что решила попрощаться перед отъездом, они перебрасываются парой ничего не значащих фраз, и она уезжает. В пути ей удается убедить себя, что он таки скрыл за спокойствием собственное потрясение, и она возвращается в Москву почти счастливой. Она сделала это. Больше ничего не нужно. Они все еще дружат, речь все еще о товариществе.

Он звонит из Таиланда и сообщает день приезда: 24 мая. 24 мая в Домжуре вечеринка в честь дня рождения Комсомолки. За стажеркой заезжает на своем мо-сквичонке первый донжуан редакции, седовласый, синеглазый, неизменно элегантный Леня Почивалов, еще одно золотое перо газеты. Доехать на машине – ни к чему не обязывает. Но, возможно, это она так думает. А Леня, возможно, думает иначе. Целый вечер он пасет стажерку и не собирается отступать при внезапном появлении Саши Кривопалова, а, напротив, еще нагляднее продолжает демонстрировать, что девушка с ним. Девушку это забавляет. Сияя, она ловит взгляд рыжего друга, уверенная, что с вечеринки они уйдут вместе. Взгляд не ловится. Саша пасется отдельно, поодаль, сам по себе, и исчезает из Домжура раньше, нежели стажерка замечает его исчезновение.

49.

Роман рыжего Саши Кривопалова с хорошим человеком Валей Малашиной, сотрудницей секретариата, на которой он женится после ее скандального развода с членом редколлегии Валентином Чикиным, застанет стажерку в отделе литературы и искусства.

Туда часто заглядывают знаменитости. Среди знаменитостей кряжистый, плотный, тоже рыжий Борис Слуцкий. Он подарит пигалице тоненькую огоньковскую книжку, и ее сознание перевернут Кельнская яма, Итальянец, Лошади в океане. Нежнейшее и отчаяннейшее послевкусие вслед за простыми, грубо сколоченными словами, которые что-то сотворят с пигалицей, отчего в ней начнется скрытая и важная работа.

Они станут перезваниваться до самой той поры, когда поэт, потеряв любимую жену Таню, унесенную раком, впадет в тяжелую депрессию, из которой не выйдет.

А тогда Таня рядом, поэт источает дружелюбие и энергию и однажды сообщает пигалице, какое впечатление произвели на него при первом знакомстве ее редкие в Москве счастливые глаза. Теперь, продолжает честно, они печальные. Хотя в утешение добавляет: но учтите, литературу не делают люди со счастливыми глазами.

Ей не до литературы.

50.

Не Саша провожал ее с вечера в Домжуре. Домой победоносно отвез Леня – ей едва удалось сохранить беззаботный тон и беспечную повадку. Без сна и во сне протяженно горевала. Утром телефонный звонок. Схватила трубку. В трубке Сашин голос: нам надо встретиться. Горевание как рукой сняло, ликование до небес. Сума сшедшие перепады – прерогатива сумасшедшей молодости. На свидание бежала, догадавшись наконец, что не дружит с Сашей, а влюблена в него, и с бьющимся сердцем ожидая его объяснения в любви. Ах, эти неуверенные в себе самоуверенные девочки, слушающие интуицию, которая ничегошеньки не слышит, ибо глохнет от переизбытка эмоций.

Он сказал ужасное.

Он сказал, что между ними все кончено и они должны расстаться. Как в кино.

Еще не поняв, еще думая, что все поправимо, что вот сейчас, сию минуту, сию секунду она все поправит, пигалица спросила, глупо улыбаясь: это из-за вчерашнего вечера, ах, Саша, ну какой же ты смешной, ну это же ничего не значит, что я была с кем-то, я же не знала, что ты там появишься… Ей еще казалось, что всё в ее власти. А в ее власти уже ничего не было. С приклеенной улыбкой она повторяла: ну что, что случилось, ведь ничего же не случилось!.. Он молчал. Потом так же молча сжал ее лицо обеими руками, больно поцеловал в губы, повернулся и ушел быстрым шагом.

Чтобы никогда не вернуться.

Единственный поцелуй. И дурацкий вопрос, который пигалица будет задавать себе много лет: ну что, что случилось, – но так и не найдет ответа. Кто-то что-то ему сказал, на вечере или раньше, либо он решил, что она чересчур легкомысленна, либо у него параллельно развивался другой роман – осталось тайной за семью печатями. Наверное, кое-что могла бы узнать. И, наверное, это даже не составило бы труда. В редакциях слухи реют, как птицы на морском берегу: прикормить любую ничего не стоит. Она реяла выше птиц. Ничего никогда не выспрашивала, избегала спрашивать. Корила себя, подсчитывая свои недостатки, ошибки и промахи. Боже, как страдала, сидя дома, когда родители не видели, были на даче, и уезжала страдать на дачу, когда родители возвращались в город, и только одна нянька, свидетельница стихийного бедствия, гладила по голове, просила поесть и вздыхала, не зная, чем утешить. Конечно, она доносила маме, и конечно, мама обсуждала проблему с папой – у обоих хватило выдержки никогда не заговорить с дочерью об ее бездарной любви.

51.

Полгода миновало, и настала зима.

Шел пушистый белый снег. Как в кино.

До Нового года оставалось всего ничего.

Пустое Рублево-Успенское шоссе прямо и криво ложилось под колеса голубой машины победа. За рулем находилась пигалица, недавно выучившаяся водить. Руль предоставил мужчина, Игорь Бургман его звали. Знакомство состоялось благодаря Юре Вислоусову, который продолжал со школы безнадежно ухаживать за пигалицей, время от времени скромно хвалясь ею друзьям. Судьбе по-прежнему было угодно выписывать рифмованные кренделя. Молодой дипломат Юра Вис-лоусов упустит пигалицу, передав ее из рук в руки приятелю и сопернику Игорю Бургману, чьей женой она станет. Через пару десятков лет другой приятель Игоря, военный летчик Вадим Юдин, лениво волочившийся за экс-пигалицей, как замужней, так и разведенной, добьется в конце концов согласия на свидание в Домжуре, куда притащится зачем-то не один, а с приятелем Валерием Николаевым. И все повторится сначала: друг обернется соперником, экс-пигалица выйдет замуж за Валерия Николаева.

Недавно мы с Валешей забыли отпраздновать нашу серебряную свадьбу.

А в те поры пигалица гонит от себя тоску, гоняя по заснеженным дорогам родины, а тоска безотвязна, и безотвязна мысль, что на носу Новый год, а она несчастна. Она имеет права, но не имеет машины и потому водит чужие. На крутом повороте голубую победу Игоря Бургмана неспешно волочет в кювет, автомобилистка за рулем на мгновение теряет сознание, а обретя его через мгновение, обнаруживает себя в перевернутом виде. Машина лежит в кювете в положении на крыше. Двери заклинило, кроме одной, через которую спортивный Игорь Бургман ловко выбирается сам и вытаскивает пигалицу. Только что в округе царило полное безлюдье, тут же парочку окружает вышедший из молчаливого леса народ. Охраняющие правительственную трассу гэбисты выскакивают изо всех кустов. Это действует на пигалицу едва ли не сильней аварии. А еще сильнее действует поведение Игоря. Не обращая ни на что и ни на кого внимания, он принимается любовно выбирать из ее волос осколки лобового стекла.

На поступившее предложение вместе встретить Новый год пигалица, естественно, считающая себя виноватой и обязанной, отвечает согласием.

Встречали дома у Игоря. Нарядная елка, много гостей и гостий, много смеха, бьют куранты, пробки от шампанского летят в потолок, тосты, закуски, музыка из бабин-ного магнитофона, танцы. Танцуя с пигалицей, хозяин дома делает еще одно предложение: стать его женой. По-прежнему считающая себя виноватой и обязанной, пигалица без раздумий говорит да. Кто он такой, представляет себе смутно. Расспрашивать считает неловким. Возможно, ее больше занимает тайна игры как таковой, нежели раскрытые карты или даже выигрыш. А может быть, она ощущает себя даже не игроком, а картой.

Они проживут целый год вместе, прежде чем она узнает, что веселый, добрый, остроумный и склонный к активной выпивке муж – из разряда золотой молодежи. Круг друзей: Ваня Микоян, Костя Тимошенко, Слава Коваль, Вадим Юдин, отпрыски советских вое– и просто начальников, их девушки и жены. Отец, интеллигентный, скромный Василий Васильевич, вместе с Микояном строил советский павильон на Всемирной выставке 1937 года в Америке: свободный английский, две диссертации, замминистра по строительству, профессор Архитектурного института. Маленьким Игорь жил в Америке, младшая сестра Оля, та и вовсе родилась в Вашингтоне. Игорь – инженер-строитель. Василий Васильевич уговаривает сына написать и защитить хотя бы кандидатскую, разговор накатывает морским прибоем, Василий Васильевич берет невестку в союзники, Игорь раздумывает, обещает и ничего не делает. Он не любит работать, он любит отдыхать. Одна из его подружек доложит молодой жене, что многие девушки мечтали женить его на себе, а он, пользуясь всеми привилегиями свободного человека, отдавать свою свободу никому не собирался.

Пока не собрался.

Пигалице все это без разницы.

Услышав да, он сказал: но ведь вы меня не любите.

Она, с разбитым сердцем, отвечала: но, может, я полюблю.

Ей было все равно.

Они поженились в наступившем новом году.

Она думала, что полюбила.

Она ошиблась.

Она любит сейчас, когда его нет в живых. Как любит всех, кто любил ее и перед кем она в неоплатном долгу. Он подарил ей дочь Наташу по прозвищу Дуняша. А Ду-няша подарила внучку Дашу по прозвищу Данюша. Самых любимых людей на свете.

Дневник:

Шли с пятилетней Дунечкой по Арбату. Рассказывала ей про Гоголя, не того, который стоит на Гоголевском бульваре, а того, что сидит близ Мерзляковского. Сказала:

– Возле него прошло мое детство.

Прошло несколько минут, забыла сказанное, а Дуня вдруг говорит:

– Пройдут годы, и я буду так же рассказывать своей дочери о Гоголе, возле которого прошло мое детство.

Несчастливая влюбленность оставляет навечный штамп. Не в паспорте. В судьбе.

Отныне даже в самом большом счастье будет всегда присутствовать горький привкус несчастья.

52.

На родительской даче во всю стену распростерта карта Советского Союза.

Недалек день, когда ее покроют маленькие кружки, оставленные шариком. Число их перевалит за сотню. Столицы республик, областные и районные центры, городки, поселки и деревни, где побывает новенький, с иголочки, корреспондент Комсомолки, – все обведены стратегическими кружками, обозначающими места дислокаций и передислокаций пигалицы. Самолетом, вертолетом, поездом, паровозом, непосредственно возле топки, паромом, катером, легковушкой, самосвалом, пешком и на лошадях она обойдет и объедет весь Советский Союз, с севера на юг и с востока на запад. Терпеть не могла уезжать из дома и обожала ездить. Какая-нибудь сковорода картохи, жаренной на сале с луком, и граненый запотевший стаканчик мутной самогонки в бедной избе срединной России; хор старух, разодевшихся в свои девичьи наряды на Беломорье, в селе Варзуга, с целью визуального и акустического воспроизведения эпохи своей молодости; ловля форели в белокипенном тумане порожистой речки ранним карельским утром; дегустация коньяков на знаменитом Ереванском коньячном заводе, после чего на гвоздиках по скользкому полу, после чего носом об пол, после чего несколько пар рук, бросившихся к телу, после чего подъем тела и продолжение шествия как ни в чем не бывало, или казалось, что как ни в чем не бывало; застолье с грузинскими кинематографистами в зелено-голубых горах, где шашлыками занималась стайка сплошь взлетевших к вершинам, а опекал их могучий орел Резо Чхеидзе; Коля, покачай крыльями – возбужденная просьба пигалицы в маломестной уточке посреди сибирских снегов, и летчик Коля качает крыльями для несерьезного корреспондента; и медленный, величавый чай с бараньим жиром из глиняных пиал посреди раздумчивых старых таджиков в халатах и смушковых папахах в тени чинары на берегу арыка, а на солнце жара под сорок, – всё было счастье.

Что счастье – пигалица не знала.

Что-то угадывала, люди, места, приключения дразнили, тысячеваттное напряжение приводило к ватным ногам, падала с ватных ног от смертельной усталости, усталость сменялась свежим приливом сил, ожидание че – го-то позарез необходимого, настоящего, главного вспыхивало жаркими искрами во лбу, мерцающий восторг острыми, лопающимися пузырьками холодил горло.

Увы, выходившие из-под пера заметки, плоские, как камни Гурзуфа, куда совершили свадебное путешествие, и близко ничего не отражали и не выражали. Одно с другим не соединялось. Переживание и газетный текст существовали раздельно, и никто не подскажет, как их сопрячь. Какой-то звереныш в пигалице задыхался от немоты, немота досаждала, тревожила и томила. Молчание переполняло. Две сущности занимали: сущность любви и сущность смерти. Сказать о том не умела.

Спустя долгий ряд лет, когда Ярослав Голованов был еще жив, прочла в его опубликованных дневниках, что в редакции появилась молодая сотрудница весьма средних способностей. Я. И ни строчки позднейшего комментария.

Когда ты о себе говоришь, что дерьмо, – одно. Когда о тебе говорит твой коллега, да еще обнародует это многотысячным тиражом, – совсем другое.

Понадобилось время, чтобы пережить.

У Пришвина – поучительное:

Не торопитесь, ждите, прислушивайтесь, все, чему надо вызреть, вызреет само.

У Бунина – утешительное:

Быстро развиваются только низшие организмы.

Отрезвляющее: а куда девать высшие – Пушкина с Лермонтовым?

И самые обычные люди имеют обычай беседовать на досуге с гениями.

53.

Меж тем пигалицу собрались выгонять из газеты.

Подлиннее.

Подлиннее.

До этой неприятности есть еще некоторое время.

Заместителем самостийного Алексея Ивановича Ад-жубея стал интеллигентный Юрий Петрович Воронов. Манеры деликатные, румянец смущения то и дело заливает высокие скулы, антрацитовые глаза опушены длинными ресницами, тонкий стан, тонкие черты лица – напоминал собой даже не черкеса, а черкешенку, настолько хорош. Холост, между прочим. Ходила сплетня про любовницу в отделе писем – пигалицу сплетни по-прежнему облетали, не касаясь. Дитя блокады, с благородством ленинградца-петербуржца, что было нелепо в жестком газетном мире, насыщенном интригами, указаниями, запретами и необходимостью им подчиняться или, по крайней мере, учитывать. Когда он напечатает свои стихи, чистая душа его откроется в трагической контроверзе с должностями, какие занимал: от редактора Комсомолки до редактора Литературки, а в перерыве – служба в ЦК КПСС.

Хрущев назвал журналистов подручными партии. Термин с гордостью подхватили. А меня удивляло, почему никому в голову не придет оскорбиться: ведь подручные были у господина одной профессии – палача.

Ни на кого не похожий Юра Воронов влюбился. И все знали, что влюбился. И в кого – знали. Он уезжал в командировку в ГДР, квазизаграницу, и привозил оттуда в подарок черные замшевые туфельки-балетки, девушка в них щеголяла, вызывая зависть у модниц, в отечестве не было ничего интереснее уродливых изделий обувной фабрики Скороход. До сих пор за стеклом изнемогает в изысканной позе фарфоровая фигурка, привезенная Юрой из той же Германской Демократической Республики, у балеринки слегка искрошился от времени край пачки. Туда, в ГДР, глухую дыру для газетчика, где ни политики, ни жизни, Юру отправят в наказание за то, что напечатает в Комсомолке сенсационный материал Аркадия Сахнина о начальнике китобойной флотилии Слава Солянике, прославленном Герое Социалистического Труда, а Сахнин раскопал, что – казнокрад, жулик и убийца, кормивший матросов тухлым мясом с червями наподобие того, что было на броненосце Потемкине, а когда кто-то взбунтовался, как на Потемкине, его отправили за борт. Герой Соцтруда таскал взятки членам Политбюро в виде мехов и духов их половинам, и никто не смел его пальцем тронуть. Юра посмел. Наверняка шли консультации в верхах, наверняка нашлись союзники, и поначалу наши взяли верх. Исподволь, грамотно, аккуратно противник обыграл наших. Юра расплатился по полной. О свободе слова ходила шутка: каждый редактор у нас вправе напечатать всё, что хочет, но только один раз. Свой раз Юра использовал. Сразу его не уберут – уберут через полгода, обставив понижение как повышение: переведут в газету Правда, а уж оттуда ушлют собкором в эту самую ГДР, откуда несколькими годами раньше привозил пигалице фарфоровые и замшевые подарки.