Текст книги "Косой дождь, или Передислокация пигалицы"

Дневник:

Приезжал Олег Ефремов. Кормила ужином. Рассказывала ему о своей любви. Он – о своей. Проговорили часа полтора. Искренне и бережно. Он чудесный. Сказал: милая Оля, все пройдет, через год я встречу вас в «Пекине», и вы мне скажете, что снова влюблены.

Как бы хотелось еще какого-нибудь разочарования для того лишь, чтоб услышать от него: милая Оля, через год я встречу вас в «Пекине»…

Вот у кого искали крамолу – и находили. Декабристы, Народовольцы, Большевики – звучный триптих еф-ремовского Современника носил недвусмысленную социальную и политическую окраску. Спектакли запрещались, чиновники ярились, Олег сочинял нетривиальные ходы, хитрющий, играл в наивность, обманывал и выигрывал.

Про его работы писала, встречались, но никогда не состоялось того важного разговора, о каком думалось, а не складывалось. Сложилось, когда счет пошел на недели, но ни он, ни я этого не знали. Пили чай с пирожными у него дома на Тверской. Он выключил аппарат, через который должен был дышать с перерывами, у него было что-то ужасное с легкими, пневмосклероз, эмфизема, легочное сердце, я включила диктофон.

Дома, расшифровывая пленку, всё не могла понять, что получилось. Разговор был какой-то уж очень простой, простыми словами и о простом. А закончила расшифровку – глаза почему-то были на мокром месте.

Публикация вызвала шквал звонков, как это бывало, когда газета представляла такой мощи фигуру. Не знала, понравится ли ему, и, затаившись, ждала реакции.

Зазвонил телефон. Прозвучало два хриплых слова: небуржуазно вышло.

Между интеллигентно Анатолия Эфроса и небуржуазно Олега Ефремова, можно сказать, пролегла жизнь.

67.

В газете наш разговор заканчивался тем, что он собирался в Париж, в госпиталь, и сказал, что берет с собой одну книгу – Библию. Он не был религиозен, и его обращение к Библии меня потрясло.

По правде, он сказал, что берет с собой не одну книгу, а две. Вторая – мой сборник стихов Високосный век. В газете этого по понятным мотивам я не написала.

По возвращении звонок: старуха!..

Он сказал о стихах лучшее, что я когда-либо от него слышала.

Обрадованно закричала в трубку: я приду к тебе, как только приеду, непременно, сразу, слышишь?..

Я уезжала.

Я не успела.

Было 24 мая, день рождения Комсомолки, отмечали в зале Россия, зал снесут вместе с гостиницей позже.

Ко мне подошли и сказали…

68.

О триптихе Ефремова глубже всех, значительнее всех написал в журнале Юность Лен Карпинский.

Что-то оленье было в красивом Лене. Он и нес себя, как благородный олень, когда шел по коридорам КП, и я увидела его издалека.

Из-за него обрушилась моя административная карьера.

Сделали и.о. зам редактора отдела литературы и искусства, документы на утверждение ушли в ЦК. С редактором, Константином Щербаковым, сыном крупного партийного деятеля Александра Сергеевича Щербакова, не сразу, но нашелся общий язык. Появление Лена Карпинского и его соавтора Федора Бурлацкого со статьей На пути к премьере ошеломило. Решали не мы. Решал главный редактор Борис Дмитриевич Панкин. И весть о решении уже дошла: печатать, несмотря на то, что Правда, где работали оба публициста, тянула, хитрила, а потом и вовсе ушла в кусты. Веяли ветры оттепели, они врывались и в непроветриваемые помещения, но не во все. Мы с Костей были счастливы.

Лен Карпинский, сын старого большевика Вячеслава Карпинского, сподвижника Ленина – не иссякающая тема отцов и детей! – выпускник философского факультета МГУ, начал как комсомольский деятель в городе Горьком и дорос до секретаря ЦК ВЛКСМ. Ходил рассказ о том, как он топал ногами и кричал на одного из редакторов Комсомолки: мы вам Кочетова в обиду не дадим! Будущий диссидент защищал партийного литератора, от бездарных официозных творений которого скулы сводило. У Достоевского где-то есть мысль о том, что нужно быть верным принципам, но хорошо бы всякий раз проверять, верны ли они. Да вот, нашла:

Недостаточно определять нравственность верностью своим убеждениям. Надо еще беспрерывно возбуждать в себе вопрос: верны ли мои убеждения?

Выяснилось, что смена убеждений, происходящая при поворотах исторического колеса, вещь ничуть не зазорная, а вполне естественная, – если ей предшествует серьезная внутренняя работа. Статья На пути к премьере внятно настаивала на отмене чиновной цензуры в театре, читай, партийной цензуры. Это было неслыханно. За неимением другой, самой-самой общественной трибуной был театр – Эфроса, Ефремова, Любимова. Наравне с Новым миром Твардовского. Отпустить их на волю? Все всё читали между строк. Все владели эзоповым языком.

Скандал разразился в день выхода статьи. Обоих инсургентов попросили вон из Правды, редактор отдела литературы и искусств Комсомолки получил выговор, и.о. зам редактора утеряла две буковки и чин, в котором толком не успела побыть, бумаги на утверждение велели отозвать. К последнему обстоятельству отнеслась с полным равнодушием – служебная карьера не привлекала.

Карпинский пострадает серьезнее Бурлацкого. Бурлацкий зацепится в ЦК, в среде либеральных советников коммунистических бонз. Карпинского отправят на пересидку в Известия, откуда снова прогонят. В конце концов его вызовут на комиссию партийного контроля ЦК, он придет туда, по совету жены Люси весь в белом, чем окончательно разозлит номенклатуру. У него уже имелся опыт угрозы исключения из партии. Женатый первым браком на Регине, матери двух его сыновей, он влюбился в актрису Хитяеву. Ему поставили ультиматум: или прекращаешь связь – или лишаешься партбилета. Последнее означало конец продвижению по карьерной лестнице. Молодой честолюбец выбрал партбилет. Можно представить, какую цену заплатил он за отказ от любимой. Он запил и многократно срывался в запои. На этот раз между партбилетом и верностью себе повзрослевший Лен выбрал верность себе. Его исключат из КПСС с формулировкой: за взгляды, несовместимые со званием коммуниста, и попытку организации антипартийной нелегальной деятельности. Деятельность была сугубо умственной. Потеряв работу, этот семи пядей во лбу умница нигде не мог устроиться. Анекдот: ездил по стране от какого-то бюро по архитектурным памятникам, продавая бюсты Ленина и таким образом зарабатывая гроши. Друзья устроили в профсоюзное издательство, томился там и записывал в бесчисленных блокнотах размышления. Позднее, разбирая мешки записей, он и его жена Люся говорили: наша Нобелевка.

С началом перестройки Лен возглавит газету Московские новости. Статьи Лена в Московских новостях – праздник интеллекта.

Ему останется жить несколько лет.

Он сделается одним из любимых моих друзей.

Дневник:

Смеялись, что кто-нибудь запишет в дневник: приходил Карпинский – пугал Ягодкиным. Вот, записала. Был мой день рождения. Были Рита Кваснецкая, Наташа Крымова, Саша Свободин с женой, Яша Аким с женой, Олег Ефремов и Карпинские. Олег был трезв, мил, много рассказывал, ушел около двух ночи. Лен замечательный.

Когда не станет моего любимого человека, мужа Володи Павлова, я отнесу лучший Володин костюм Лену и попрошу: носи, у вас один размер. Лен возьмет и будет носить до самой смерти.

69.

Народ в Комсомолке был штучный.

Навскидку – Виталий Ганюшкин. Хладнокровен, независим, остер пером и остроумен словом как никто. Скользнув небесным оком со сложной рефракцией, всё подметит и всегда придет на помощь. Вокруг клубится народ. Ганюшкин любит выпить, и народ любит выпить. Чаще всего ходили пить пиво в ближнюю стекляшку. Я выпить не любила, но ходила с ними, нуждаясь время от времени в братстве. Особенно когда страдала. А страдала почти всегда. Не от одного, так от другого.

Дневник:

…выходя, столкнулась с Дюниным и Ганюшкиным, и мы поехали в Дом журналиста, выпили пива, потом они пили «Кровавую Мэри», я – коньяк. Третьим был фотограф Миша Кухтарев. Удерживалась от слез. В конце концов удалось рассмеяться. Шли по бульвару, я цепко держалась за локоть Ганюшкина. На скамейке компания юнцов напевала под гитару, я тоже с ними попела. Га-нюшкин купил мне мороженого и стал уговаривать прокатиться на машине, которая стояла во дворе, – то ли снегоочистительная, то ли пожарная. Поцеловала его благодарно в лоб, он потянулся обнять, я увернулась и ушла. Я была совершенно пьяна.

Как я любила его в те минуты. И как хорошо, что успела сказать ему о любви до его ухода. А он успел – мне.

70.

В гостях, за городом, у костра, в редакции – в центре событий маленький ядерный заряд: Боря Грушин. Быстрый, сконцентрированный, убедительный и убежденный, будущий известный социолог и супруг одной из первых красавиц Комсомолки Наташи Карцевой, он движется по редакционному коридору широким шагом, помогая себе энергичными взмахами рук, устремляясь к отделу писем, где она, величава, выступает будто пава. Отрывает от писем изумрудный взор, полный неги, и в ответ на какую-то превентивную шутку награждает визитера мелодичным переливчатым смехом. Она вполне благополучна, замужем за сыном писателя Карцева, и хотя мы такого писателя не знаем, считается, что она сделала хорошую партию. Сын Алеша цементирует союз, превращая его в хорошо укрепленную фортецию. Боря Грушин приступает к осаде. У него имеется своя жена Зоя, и имеется друг, архитектор Боря Тхор, у которого своя жена Эрика и которого также ожидает полноценное будущее. Боря Тхор, однако, поглядывает на Зою, наблюдательный тезка отлично это просекает и не препятствует отношениям, проще говоря, устраивает сначала брак Тхора с Зоей, а уж затем свой брак с Наташей. Боря Грушин не просто завоевал – он зажег холодную красавицу, влюбив ее в себя. В минусе осталась Эра, той же архитектурной профессии, зато она уехала спустя срок в Германию и приобрела там профессию писательницы. Оставался еще Наташин муж Карцев, обликом и нравом близкий к Каренину, но он был чужой, и нам его было не жалко. Нам довольно было радости за нашего друга и нашу подругу.

Один из самых умных, самых деятельных, самых порядочных людей ХХ века… Блестящий вольнодумец и острослов, выпускник философского факультета МГУ, он пришел в «Комсомолку» после того, как его не взяли в двадцать семь мест. Кто же мог догадаться, что считавшийся на факультете антимарксистским квартет умников – Зиновьев, Щедровицкий, Мамардашвили, Грушин – составит славу отечественной философии и социологии.

«Институт общественного мнения «Комсомольской правды», созданный им, явил собой ни с чем не сравнимый прецедент. Борис Грушин подставил обществу зеркало, в какое оно никогда прежде не смотрелось, и это, определив его собственный характер, послужило переменам в характере общества: начатки свободного мышления в стране мышления тоталитарного – вот что такое это было…

Прощай, Боря… Твое место среди нас так и останется за тобой.

Из некролога, который мне предстоит написать.

Дневник:

…Грушины показывали свадьбу дочери Оли в Вашингтоне на видео. Родня из Алабамы, где особенно чтут традиции Юга. Ритуал, происходивший в доме и на лужайке перед домом президента Вильсона (его арендуют под такого рода мероприятия), с парадным проходом многочисленных гостей, со священником, Библией, затейливым свадебным платьем Оли, элегантным костюмом Наташи, смокингом Бори, который Наташа подгоняла по его фигуре целый месяц…

Могли ли мы думать о чем-то подобном, когда тридцать пять лет назад отправлялись гурьбой на нашей голубой «Победе» на бедные и веселые пикники за город, и это был пик наших возможностей!

А теперь мы связаны с целым миром, через наших детей, ради которых, собственно, все и было…

71.

Другой сгусток энергии – убойный Гек Бочаров. В полувоенном х/б – отменные костюмы и галстуки нацепит позднее – прискакал завоевывать Москву из провинции и завоевал в кратчайшие сроки. Болтали, что переписал от руки Хемингуэя, чтобы обрести свою руку в журналистике. Ухмыляется: вранье. Пусть. Зато очень на него похоже. Над его безудержным хвастовством смеются многие – я принимаю его без усилий: а как иначе себялюбцы-товарищи узнали бы о его журналистских подвигах, сменявших друг друга с завидной последовательностью. Мы сблизились, работая вместе над заметкой Добрый день, Чук и Гек! – все жанры у нас именовались заметками. Сблизились буквально. Я сидела за машинкой, он дышал мне в затылок, высмеивая или одобряя мое бормотание. Затем за машинку садился он, я пристраивалась сбоку и дышала ему в ухо. Обтесывая фразу за фразой, ровно искусные плотники бревно, мы заполняли белый лист словами, доставлявшими обоим неизъяснимое наслаждение. Нам нравилось, что из наших родных имен и фамилий составлялось Чук и Гек. Был юбилей дедушки тогда неведомого нам Егора Гайдара, и мы с воодушевлением исполняли редакционное задание. Мы намеревались продолжить наше лихое сотрудничество, но отчего-то стало скучно, и мы продолжили каждый по отдельности, как и раньше. Дружбе не помешало. Когда в один прекрасный день мне объявили роковой диагноз, единственный, кому я позвонила, был Гек. Немедля примчался и отвез в какой-то чудовищный ресторан в гостинице за Савеловским вокзалом. Заказал выпить и закусить и принялся без передышки травить истории, от которых я покатывалась со смеху. Совсем мне было не смешно, было плохо и страшно, но он так старался, что бесчеловечно было бы не постараться в ответ. Потом он приходил в больницу, и я не забывала открывать рот, чтобы продолжать безропотно смеяться его изобретательным шуткам.

72.

Толя Иващенко, взрослее многих из нас, успевший на Отечественную войну, приходил 9 мая на редакционную землянку в заслуженной гимнастерке и кирзовых сапогах, опрокидывал стакан водки, закусывал соленым огурцом, закуривал сигарету, и отсвет боев ложился на его чуть сутулые плечи и доброе среднерусское лицо. Он занимался селом, хлебом, крестьянами, понимая и зная крестьянский вопрос. Он любил землю, и она отвечала ему взаимностью. Он писал мудрые и глубокие заметки, возделывая на страницах газеты свою персональную делянку, и я восхищалась его человеческой и журналистской цельностью, бессмысленно и бестолково сожалея о себе. Он относился ко мне с нежностью, как старший брат к младшей сестре, и звал странным именем Ольгита. Я и сейчас слышу прокуренный, хрипловатый голос, произносящий Ольгита, и это единственное, что мне от него осталось. По виду деревенский, он был женат на манекенщице Вале, союз мог бы показаться несовместным, не будь на редкость совместим. С толстой белокурой косой ниже попы, иногда уложенной короной, в блеске выпуклого лба и фарфора зубов, пригожая Валя, походившая, разумеется, на манекенщицу, походила еще и на тот тип русских женщин, что встречается в русских сказках. Она и была словно из сказки: любящая, внемлющая, преданная. Они жили хорошо. Очень хорошо. Но уже много лет Валя – вдова.

73.

Как Михаил Боярский никогда не снимает шляпы, так Василий Песков не снимает фуражки летом, меховой ушанки зимой. Что скрывает Боярский, сведениями не располагаю. Песков скрывает идущую ему лысину. Мы пришли в газету почти одновременно: Вася – из воронежских лесов, я – с московского асфальта. Что между нами общего? Человеческое. Встречаясь в стенах редакции и вне, обменивались улыбками и новостями. Чем дальше – тем сердечнее. Вася да Вася, а он всемирная знаменитость, лауреат Ленинской премии, за ручку с Владимиром Владимировичем Путиным, когда тот, придя в редакцию, слушал и что-то даже менял в лесном законодательстве, о чем со знанием дела хлопотал Василий Михайлович. Васины еженедельные, как приход поезда по расписанию, заметки в газете, битком набитой всякой всячиной, желтой, голубой, розовой, цвета грозы и грязи, цвета драмы и мелодрамы, – как удар тишины, как пейзаж домашнего очага, как чистая вода из родника. Его звери лучше людей, его люди выше зверей, его наблюдения над явлением всего живого укрепляют че-ловекостояние на земле. Он пишет простым русским языком, не прибегая ни к каким изощрениям, но его простота обогащает неизгладимо, его любимый писатель – прозаик Александр Сергеевич Пушкин.

Вася обрабатывает свою делянку столь же истово и упорно, как Толя обрабатывал свою, однолюбы в профессии. Я головы не жалела: один участок мозга заведовал журналистикой, другой – драматургией, третий – прозой, четвертый – стихами.

По обычаю, остановившись на лестнице, зацепились языками. Неожиданно Вася задушевно спросил: а ты не жалеешь, что так разбрасывалась? В больную точку. Много лет больную. Когда вылечилась, даже не заметила. Откликнулась с жаром: жалею, Вася, если б знал, как жалею. Подумала и для честности прибавила: жалела. Призналась, с какой завистью смотрела в его и Толину сторону, а с собой – что ж я могла поделать с собой, если складывалось как складывалось, не нарочно же любила всё, что делала, такая жадина жизни, а Богу все угодны. В конце концов, засмеялась я, Леонардо да Винчи тоже разбрасывался, рисуя, и занимаясь наукой, и изобретая. Я тебя очень люблю, вдруг сказал Вася. Глазам моим стало горячо, я ответила: а я тебя. И на душе почему-то стало спокойнее, как если б было получено отпущение грехов.

А Вася с тех пор, завидя меня, еще издали восклицает: привет, Леонардо!..

74.

Худой, как доска, Вова Орлов остался в далеком прошлом. Потому что, во-первых, быстро стал надуваться, как шар, во-вторых, довольно скоро покинул КП, и в-третьих, потому что действительно прошло много лет. Альтиста Данилова он написал, будучи худым. Или уже толстым? Прообраз заходил в редакцию, где мы познакомились, чудный чудак, темноволосый, загадочный альтист Володя Грот. Перезванивались изредка, когда поседел и поредел волосом.

Камергерский переулок сотворил обезноженный писатель – что-то у Орлова случилось с сосудами, как у многих немолодых людей.

Я зашла в Рюмочную на Большой Никитской, где у меня было назначено свидание с Таней Назаренко, любимой художницей. А там Вова. Вова с Таней – давние друзья, он неоднократный персонаж ее живописи. Танина живопись и Вовина проза чем-то сходны. Глазом, умом, колдовством московским, понятно, сродни булга-ковскому. А Рюмочная, выяснилось, одно из мест, где разворачиваются события Камергерского, презентация которого назначена через неделю, на двадцать четвертое, в день рождения Тани, а Тани в этот день в Москве не будет, она улетает с Бертом в Португалию, чтобы отпраздновать вне Москвы, вне народа, вне изобилия водки, которая надоела, и она на презентацию не придет. А пока мы пьем водку в Рюмочной. Мы – громко сказано, я – нет, мне сегодня нельзя по медицинским показателям, я пригубливаю. И укоряю Вову, почему не приглашает на презентацию, и вообще, где гулял все годы. В этот момент он и указывает на ноги и стоящую рядом палку, в смысле, что гулял-гулял, да отгулял свое, и усмешки, прежней смущенной и одновременно удовлетворенной, нет на его физиономии. Мы с Таней удаляемся, у нас отдельный разговор, я хочу, чтобы она сделала обложку моей книги В башне из лобной кости , мы идем пить чай к ней в Брюсовский. Орлов живет поблизости, в нынешнем Газетном. Большая Никитс кая, Газетный, Брюсовский, Камергерский, как и Рюмочная – все герои его романа. И Таня упоми нается.

А через неделю звонок: издательство милым девичьим голосом приглашает на презентацию романа Камергерский переулок, состоится в Рюмочной.

Собирается человек тридцать, и другой девичий голос – мне плохо видно, кому он принадлежит, – фа-натски представляет писателя. Книга у меня в руках с надписью: Оле от Вовы, мною же и продиктованной, чтоб без пафоса. Скрывая улыбку, читаю на обложке: классик современной прозы, достояние мировой литературы.

Две недели спустя, перевернув пятьсот сорок первую финальную страницу тонкого, сложного, изобретательного и содержательного сочинения, с великой отрадой признаю, что всё так и есть: знакомый мне с младых ногтей Вова Орлов – классик и достояние.

Я скажу ему об этом через несколько месяцев на праздновании семидесятилетия Юры Роста в музее Пушкина. Он примет как должное.

75.

С Таней Назаренко имеет таинственную связь следующий сюжет.

Девушка пела в церковном хоре. Блок. Девушка поет в подземном переходе. Блог. Контральто. Поет классические арии. Красива. Хорошо одета. Смотрит высоко перед собой. В холодной сырости посадит связки. Тихо кладу бумажку, стараясь не смутить. Вчерашней группе в бумажке отказала. Бегают агрессивно с картонкой за прохожими, и музыка не понравилась. Позавчерашнему длинному худому музыканту, надменному, отдельному, лет сорока, в черных очках, ссыпала металл с неловкостью.

Они приходят сюда по очереди. Они свободные люди. Еще недавно их не было.

Когда переход делали, положили гладкую блестящую плитку. Едва прошел первый дождь, население стало скользить и падать, как подкошенное. Спустя время прислали рабочих с их промышленными бормашинами, ввинчиваясь в наши нервы, содрали блестящую поверхность, население прекратило падать. А до времени сообразить и не тратить ни нервов, ни денег?

Время и деньги – две таинственные категории. Откуда приходят и куда уходят? Я не о зарплате, которую выдают или не выдают, и не о часах, которые показывают полшестого или встают и не показывают. Я о другом. Вот времени много, и много воздуха, и все успеваешь, и смеешься от радости, а вот его совсем мало, скукожилось, скапустилось, нету. Вот деньги появились, и опять идут, и опять, а вот везение кончилось, и домашняя пачечка истончается и тает, и не знаешь, что будет завтра.

Поэтапно складывались разные отношения с деньгами. Когда-то тщательные и подробные. Денег было немного, и все на учете: траты экономны, сдача пересчи-тывалась, финансовые ошибки лыком в строку. Пока однажды не встала как вкопанная и не воскликнула мысленно: да что ж это такое, да зачем же такое подчинение, ведь скучно же! Прошел сигнал на переустройство организма, а дальше время производило свою работу, пока в один прекрасный день не стало очевидно, что всё поменялось. Перестав заботиться о деньгах, будто переложила на них заботу о себе. Пачечка истончилась, чтобы освободить место для другой, которая сложится сама по себе, потому что предложат одну работу и другую, осуществится прежний замысел и новый тоже, твое дело – работать всласть, а остальное легко и тебя не касается. Дошло, наконец, что нет прямой связи между стремлением скопить и жизнью. Ты живешь, моешь полы и посуду, читаешь Бунина, Зорина или Гайдара (Егора), слушаешь Девятую Шостаковича, забыть не можешь смерти Ани Политковской, переписываешься с хорошим и умным человеком, переговариваешься с человеком умным и хорошим, а главное, занимаешься делом, которое и есть дело твоей жизни, малое или большое, – короче, деньги явятся как побочный результат деятельности, любой, печешь ли хлеб, пишешь ли полотна.

Частный опыт – не всеобщий. Но кажется, что тут именно всеобщий закон: ты делай, а о награде не заботься.

Я думаю о деньгах и о времени жизни, потому что на дворе культ денег, а жизнь истончается. При советской власти их фактически не было, при несоветской они крутятся, и крутятся наши мозги: еще быстрее, еще, еще, еще, деньги, деньги, деньги – мы как сумасшедшие не можем думать ни о чем другом, кроме денег, и когда мы думаем о чем-то другом, мы все равно думаем о них.

А надо ли?

Надо ли думать о них, а не о себе, если они суть такой мистический материал, который не дается насильно, а, даваясь насильно или не по заслугам, почти всегда сопряжен с преступлением – если не перед другими, то перед собой, твою жизнь берут взамен, и твою душу разрушают. Я не о том, что высоколобый музыкант в переходе счастливее выглаженного Петра Авена. А о том, что у каждого свое время жить и время умирать, и лучше не глядеть завистливо по сторонам, а потом кусать локоть, что все было не так, – все равно не укусишь.

Время стоит в переходе.

Там же, где деньги.

Там же, где искусство.

Мысли о переходе нечувствительно сотворила во мне Таня Назаренко, заделавшая однажды такую выставку Переход – неповторимые фанеры: люди в переходе, жизнь в переходе, переход как философская категория бытия и инобытия.

С женщинами-друзьями бывшей пигалице везет так же, как с друзьями-мужчинами.

76.

В КП женщины прельстительны, многогранны, мыслете – тринадцатая буква в русской и четырнадцатая в церковной азбуке была заглавной их буквой. Следовало тянуться и подтягиваться – имея в виду такой сильный состав. Люба Иванова, неизменная начальница, с неизменной папиросой в зубах, суровая ругательница, исключительно и безусловно по делу, чтобы держали марку. Черноглазая Нина Александрова, также с папиросой в углу рта, очерки ее, всегда во имя спасения человека, – лучшая школа для редакционной зелени. Инга Преловская, ленинградка, вежливо настойчивая и твердая, с блестящими глазами и блестящим вкусом. Лена Брускова, всегда с молодым лицом и всегда седая, учительница по образованию и призванию, совершившая на ниве воспитания ряд практических подвигов, последний – создание Томилинской деревни для неблагополучных детей, какие ее усилиями и на ее глазах превращались в благополучных. Звонкоголосая, вдруг срезавшая свою косу до пят, Инна Руденко, кажется, с самого начала классик, легенда КП. Все мужественны и все женственны, включая курящих и некурящих. Все переживут свои драмы. А кто-то не переживет. У Инны погибнет в автокатастрофе муж, Ким Костенко, всеобщий любимец, воевавший, как и Толя Иващенко. Нина, бывшая летчица, перейдя из Комсомолки в Известия, погибнет в авиакатастрофе, спеша из командировки, чтобы спасительный материал поскорее попал в газету. Инна вспомнит, как Нина, посмотрев фильм Белорусский вокзал, неожиданно сказала: будете хоронить меня под эту песню. Под звуки этой песни Инна вошла в зал Известий, где стоял гроб с телом Нины.

Инна Руденко сделается самой близкой, когда из старой команды нас останется в Комсомолке четверо: она, Вася Песков, Леня Репин и я. К одному из юбилеев КП в редакции выпустят шутливую газетную полосу с нашими фото и стихотворной строфой, в которой мы проходим как Могучая кучка:

 
Так строку свою сплетают тонко,
Что благоговеет весь народ.
Так что молодым у нас – колонка,
А Могучей кучке – разворот.
 

Время от времени Инна сердито жалуется: вам хорошо, вы книжки пишете, а я умею писать только газетные заметки. Ее заметки как глоток воды в жаркий полдень, как кусок хлеба голодному – люди пишут ей столько писем, сколько никому не пишут, безошибочно определяя: какие бы катаклизмы ни сокрушали страну, этот газетчик, справедливый и искренний, будет с ними до конца.

Журналистика Большого стиля – так это называлось и называется.

77.

Дневник:

Возвращались из похода по тайге. Взбирались на пятисотметровый откос Дивных гор. Шли по Бирюсе и Енисею. Видели выходы пещер. Собирали жарки и клещей на себе. Вышли ночью к ГЭС. Зрелище умопомрачительное. Красные огни кранов, плавающие в ночном небе прожектора, пронзительные гудки, шум, лязг, бешеный рев оседланного Енисея. Я трусила, думая: сейчас эта техника коммунизма раздавит нас. Предыдущей ночью дождь. Сидели у костра: лицу жарко, по спине вода. Пели. В два часа ночи пошли спать. Тайга так красива, красивы Красноярские Столбы, красив Юра Афанасьев, таскавший по скалам. Стерляжья уха, оленина, куропатка, шашлык по-сибирски, – а сегодня самолет и Москва.

Московскую журналистку таскал по скалам секретарь Красноярского обкома комсомола Юра Афа насьев, будущий ректор РГГУ.

Командировки выпадали разнообразные. Газета давала задания, посылая то к заводским работягам, то к сельским жителям, то к провинциальным интеллигентам. А то к Пушкину в Михайловское, или к Лермонтову в Тарханы, или к Блоку в Шахматово, заботливо организуя духовное и душевное обеспечение для дальнейшего прохождения службы. Какой? А вот как у солдата, который проходит службу, не зная пока в точности, на что пригодится, но старается. В обеспечение пигалицы, помимо прочего, входили, верно, чистая природа и чистая поэзия. Растворялась в воздусях, учась коротко формулировать сухой остаток. Чем короче – тем лучше. Полюбила малый формат, требующий особой сосредоточенности.

Дневник:

Какой-то маленький турбобур – подобие жала осы. Впивается во все вокруг – зачем?

Мысль работает как магнит при фотосъемке: вдруг вспыхивает и все освещает. И опять мрак. Зачем?

78.

За девять дней написала Кольцо «Б». Не стихи, не рассказ – пьесу. Вид литературы, который русская критика почитала наивысшим. То есть сначала полагалось писать стихи, потом рассказы, потом пьесы. Пигалица все перепутала. Не взяли в артистки – не попробовать ли в драматурги? Несознательно. Бессознательно. Кто всерьез отнесся к пробе пера – Борис Слуцкий. Разобрал на детали, на части, словно детскую машинку, ткнув носом в самосожаление, черту, которую придется много лет с корнем вырывать не из написанного – из себя.

Отзыв Слуцкого в дневнике:

Если бы к нам в Союз писателей пришел человек с такой вещью, мы бы его, бесспорно, приняли. Я редко читаю без скуки и романы, и стихи – вашу вещь я прочел без скуки. Славный московский язык, что нечасто встречается. Но далее. Чем героиня занимается, почему не может сосуществовать с другими, почему она лучше других? В пьесе представлено несколько партий: она с матерью, она с мужем, она с Петром. Непонятно, почему она выигрывает эти партии. В истории с мужем зал будет на стороне мужа. Воспоминания о сыне – отписка, на живую нитку, небрежения к ребенку зал не простит. Арбатское детство – надоело. История с Петром достоверна. Петр – впервые в драматургии, со всем плохим и хорошим, что в нем есть. Я встречал таких людей. Хотя социальное легче открывать, чем нравственное. Вся наша драматургия пряма, как нефтепровод, или, напротив, запутана, как нефтепровод. Помните у Гейне: на проклятые вопросы дай прямые мне ответы.

Ситуация с героем по имени Петр напоминала ситуацию с Леном Карпинским, пожертвовавшим любовью ради партбилета. Про Лена тогда не знала – прототип был поближе и угроза пожиже, но тип искреннего любовника-карьериста взят, как говорится, из жизни.

Втянув в грудь побольше воздуха, храбро двинулась к первачам: Олегу Ефремову и Анатолию Эфросу. Между ними – визит к Кате Еланской. Боже мой, какая стыдоба, думаю я сейчас, длинное, как глиста, плохо структурированное бедное творение. А в те дни была оглоушена тем, что пьеса существует, и безумная потребность – чтоб о ее существовании узнали другие. Не просто другие, а лучшие.

Они узнали.

Дневник:

Разговаривала с Эфросом. Пришла в половине второго. Эфрос ждал у входа в театр. Я передала ему пьесу в четверг. В пятницу позвонил, что прочел. Сегодня воскресенье. Он сказал, что не знал, чья пьеса, а когда пришел домой, сразу сел читать (ну-ну, интересно, что же она сочинила, чем она дышит, обычно я так сразу пьес не читаю). Читать интересно, есть настроение, но он такие пьесы ставил и лично для себя ничего нового не нашел, ничего не поразило. Кто прав, спросил он, Лида? А разве Петр не прав? Вероятно, надо делать более определенные вещи. Такая же ситуация, продолжал он, у Миллера в «После грехопадения», однако у Миллера это на сильнейшем драматическом накале, на выкрике, а у вас…