Текст книги "Косой дождь, или Передислокация пигалицы"

54.

Пигалицына мама, из вежливости или любопытства, предлагает принять ухажера дома. Пигалица, вяло посопротивлявшись, махнула рукой. Состряпан нерядовой ужин. В назначенный срок является цвет начальства: Юра, первый зам редактора, второй зам грациозный Борис Иванов, отец будущего критика и литературоведа Натальи Ивановой, редактор иностранного отдела плотный Карл Непомнящий со столь же плотной супругой, коллегой из другого издания. Отчетливо смахивает на смотрины.

Пигалица мается. Сама виновата. Не отвечала чудесному Юре взаимностью. Все понимала, ценила, а вот не отвечала, и что тут поделаешь. Некрасивый Кривопалов не отвязывался, мешая привязаться к красивому Воронову. Стоя на коленях, целовал руки, а она плакала. И он плакал. И оба все понимали. Сидя за праздничным столом, пигалица прозревала мысли гостей, словно те были прозрачные. Но и гости, глядя на него и на нее, всё прозревали. Внезапно в глазах Непомнящего и его супруги одновременно молнией блеснула мысль о династическом браке. Пигалица увидела ее, как если б та была материальна. В смысле, ах, какой жених пропадает, а у них невеста-дочь, супругу – приемная, супруге – родная. Пигалица встречала ее в дальнейшем неоднократно, похожую на мать, с ястребиным носом, волевым подбородком и вишневыми глазами, ее сопровождали два вороновских сына-красавца: план удался на все сто. Пигалица никогда ни о чем не пожалела – судьба есть судьба, насиловать ее нет резона.

55.

Юрий Петрович Воронов выйдет в главные, а пигалица – замуж, когда ее попросят зайти к новому зам главного, Борису Дмитриевичу Панкину. Вырос человек. Родом из Сердобска Пензенской области, Борис Дмитриевич в мягкой форме проинформирует, что ничего в профессии у нее не получается, на столичном асфальте самородки-журналисты, видать, не растут, редколлегия решила дать шанс – отправиться куда ни шло на год собкором и попробовать узнать жизнь, какой не знает.

О том, что существовал крутой вариант: выгнать сразу, – Панкин из милосердия промолчал, а она не узнала.

В полупомешательстве пошла на крайний шаг: посетила главного, которого до сих пор не посещала ввиду неловкости ситуации. Юрий Петрович, стандартно покраснев, пробормотал что-то невнятное, что и утешением назвать нельзя.

Стало быть, тоже считал ее бездарью.

Пигалица почувствовала себя сбитой с ног.

Не бывает напрасным прекрасное, скажет поэт Юнна Мориц, написавшая Когда мы были молодые. И то, и то как на скале выбьет.

Всё прекрасное, чему учили пигалицу в университете прекрасные Андрей Донатович Синявский (Серебряный век), Елизавета Петровна Кучборская (западная литература), Александр Васильевич Западов (русская классика), Анатолий Георгиевич Бочаров (критика), окажется напрасным.

На ту минуту уж точно.

56.

Однако Англия. Лондон. Конец восьмидесятых. Бывшая пигалица вместе с мужем Валешей в посольской очереди за английским чаем, ирландским виски, шотландским джином и какими-то сопутствующими товарами, которые в стенах советского посольства дешевле, нежели за стенами.

Супруги прилетели на лондонскую премьеру пьесы Иосиф и Надежда, или Кремлевский театр, состоявшуюся вскоре после премьеры московской. Поставил молодой режиссер в подвальном театрике Off-off-off Brod-way. Действие происходит в забрызганном красной краской, то есть кровью, кафельном подвале – метафора палача. Артист внешне не похож на Сталина, артистка – на Аллилуеву. Автор это одобряет, ибо в пьесу и закладывалась тайна всеобщности отношений мужчины и женщины, при которых один убивает или доводит до смерти другого. Артист средней руки. Артистка изумляет. Русоголовая, круглолицая, скорее, русская, нежели англичанка, несмотря на то что англичанка чистых кровей, органичная в каждом слове, каждом жесте. Автор глаз от нее не отрывал. На банкетике целовались-обнимались, как родные. Маленький триумф разделил собственный корреспондент КП в Лондоне Александр Куприянов. Он и привел в посольскую лавку. Денег-то копейки. В смысле, пенсы.

В лавке народу немного, в их числе мужчина с ребенком на руках, семейственный, хозяйственный, озабоченный. Обернулся – Саша Кривопалов. В этот миг к нему и Валя Малашина подгребла, бабушка ребенка, которому он дедушка. Заматеревшая, загрубевшая милая Малаш ка, а носила такую лайковую кожу на щеках. Александр Кривопалов – собственный корреспондент Известий в Лондоне. Формально обрадовались, поверхностно поболтали о том о сем. Где прежний рыжий Саша, ироничный принц, – невозможно было вообразить его хозяйствующим субъектом. Ни тени смеха в рыжих глазах. Да ведь и пигалица седая. Если б не плечо молодца-мужа и не свежее чувство глубокого удовлетворения от малого триумфа, какое только и бывает совсем свежим, чтобы тут же испортиться, кто знает, каким эхом отозвалась бы внезапная встреча.

А так все спокойно, все не состоялось.

Но, Боже, как грустно.

57.

На литературный ужин по случаю присуждения премии Большая книга привезла самоотверженная Галя Шевелева, не отходившая ни на шаг, как от ребенка. Самоотверженный Игорь Шевелев, внимательно наблюдая, чуть что, подскакивал с шариками валидола. Академик, то есть член жюри, то есть я, каждую секунду могла завалиться вбок или разбиться, как стеклянная.

Что предшествовало?

Сидела за письменным столом, когда стремительный и жадный жизненный бег был жестоко прерван шоком. Жадность фраера сгубила – буквально. Два авторских вечера, лекции, оконченный роман, цикл из девяти рассказов, десяток сценариев для документального кино, книга в издательстве, диалоги в Комсомолке, ежемесячный дневник в Новой, радио, ТВ, работа в двух литературных жюри, назначенные себе обязательные визиты к старым теткам, подругам, для поддержания их духа, и, стало быть, необходимость поддержания своего духа, а еще продукты, готовка, уборка, а ни отпуска, ни отдыха, где отдыхать, когда дача сгорела, ни финансов, ни настроения съездить за границу, то есть переменить среду обитания хоть ненадолго, – не такой гром и молния, как у Димы Быкова с его сумасшедшей одаренностью и гениальным результатом, но по энергетическим затратам ничуть не дешевле, а он чуть не вдвое моложе.

Жизнь всегда была любезна в предельных состояниях. В непредельных – нет.

Оказалось, чревато тем, что получаешь по голове.

Фоном – да кабы фоном! – ежедневное оскорбление вкуса, достоинства, здравого смысла, целепола-гания, стыд нестерпимый за позорные шаги власти, насилкой овладевшей нами, за ее надменность, жадность, жестокость, мстительность, наглый цинизм и лицемерие.

Знала: пережигаю пробки, где-то рванет. Рвануло. Внутри тряска, как на дорожных ухабах, слабость, как у дистрофика, когда комар грудь топчет, две скорых, одна за одной, высокая степень риска, запишут в карточке на Пироговке, везя по длинным клиническим переходам на инвалидной коляске. И страх. Развитая племянница Таня засмеется: кто бы мог подумать, что храбрость – это всего лишь отсутствие вообра жения.

Через пару месяцев воображение удастся оседлать, стеклянная прозрачность исчезнет, взбаламученные мозги примутся обустраиваться на старом месте, стремительная скачка сменится замедленной, как в кино – с совокупными окрестными видами, запахами и звуками, – иноходью. Куда поспешаем – спросят строго и насмешливо. Куда поспешаем и за что про что отвечаем – спросят и, как челюстями лязгнут, сомкнув нынешний возраст с тем, когда небо было синим, а трава высокой и не было никакой ответственности, а одна во-просительность – в чем и есть тайна легкости детства по контрасту с тяжестью старости. Я не отвечаю ни за что, я лишь спрашиваю и прошу.

Дарованное заново дает и этот опыт, малоприятный в пике, но никакому дареному опыту в зубы не смотрят, люди.

58.

Сама собой произрастающая композиция выдает, насколько все же уязвлена была, прочтя про средние способности.

Снился сон. Приезжает она в какое-то место, вроде как на целину: героика в стране была связана с подъемом целинных и залежных земель. А там группа знакомых лиц. Училась она с ними в университете, что ли. Здоровается, а они отворачиваются. И с осуждением глядят на ее пальто, будто желая сказать: мы тут, в этих условиях, а ты… При том, что они тоже в пальто и куртках. Пигалица рвется сказать что-то про себя, как жила, чем занималась – не слушают. А она хочет сказать, что хоть и не была вместе с ними, а работала сама по себе, в другом месте, но работа тоже была нужная и трудная. Но голос у нее садится, и ничего никому она доказать не может – не слышат. Надрывая горло, еще что-то сипит – глядят с недоверием, хотя уже не враждебно, а вроде со вниманием. А сказано так мало, а голос уходит. И пусть до перелома далеко, пигалица знает, что он произойдет. И хорошо, что не стала перед ними заискивать, несмотря на то что они были коллектив и, по всей видимости, правы, а она виновата.

И тут сон кончился. Прямо такой вот идеологический.

59.

Уже гукает, пукает, пускает пузыри и улыбается маленькое сокровище по прозвищу Дуняша, а бег дней переломился.

Надо оставлять недавно образовавшуюся семью и ехать узнавать жизнь.

Иначе кранты.

Дневник:

Это самое дорогое, что у меня есть, – Наташа, по прозвищу Дунечка. Она очень миниатюрна. Каждый раз, когда я прихожу домой, я вижу ее совсем маленькой, меньше, чем была в моих мыслях. У нее есть два громадных глаза, перецветающие из серых в коричневые, крохотный нос пуговкой и один кружевной зуб. Она очень любит играть на пианино, петь и обожает магнитофон. Она умеет самостоятельно ходить, говорить мама, папа, баба, бах, дай, читать газету, вытирать платком нос, продевать карандаш в дырочку магнитофонного диска и строить глазки. Совершенно особое отношение у нее к незнакомым или малознакомым мужчинам. Прежде всего она долго, серьезно и внимательно смотрит на них, как бы изучая, и в глазах в это время умная и тонкая грусть и даже строгая укоризна. Все попытки полюбезничать с ней обрывает обиженным хныканьем. Зато едва перестают обращать внимание, в ход идет весь наличный состав женских ухищрений. Моя дочь.

Сцепив зубы и собрав вещи, экс-пигалица уезжает от полугодовалого ребенка собственным корреспондентом туда, куда намеревался отправить своего ребенка, постарше, Фамусов: к тетке, в глушь, в Саратов. Такой литературный выбор осуществил за пигалицу Борис Дмитриевич Панкин.

В глуши, в изгнанье свежеиспеченный собкор проведет вместо года четыре месяца. Какая-то там по счету незначительная публикация перевесит былое – в Москве примут решение простить и вернуть. Кому-то, кажется, и не в редакции вовсе, понравился отчет с XVII областной комсомольской конференции. Собкор насытил его тем, что на газетном жаргоне называется оживляжем: разными портретиками, разговорчиками, пейзажиками – словом, лабудой. Но такая лабуда принята, и собкор горд, что не только узнал жизнь, но и овладел кое-какими навыками ее отражения в газете.

Саратов весь прошел в соплях. Образ оставленной Дуняши не оставлял. Сморкалась, умывалась и шла или ехала в обком, горком, на строительство моста, где московский инженер Дима Чудновский с азартом вводил в курс дела, в общежитие к рабочим девушкам, в знаменитый Саратовский университет, где учился тот, кто сказал: умри, но не давай.

С невеликим багажом, спасшим репутацию, встречали в Москве в предновогодье муж с малышкой. Малышка подросла, муж смотрел любящими глазами – Господи, как хорошо быть молодой, и чтобы радость не нарушалась никакой рефлексией. Просилось победоносное: что вернулась на коне. Если забыть энное число раз, когда бедолага-коняга взбрыкивал и сбрасывал бедолагу-седо ка в грязь, в самую распутицу, какая у нас на Руси сопровождает все четыре сезона. Каждый раз приходилось уговаривать себя: то, что не убивает, то делает тебя сильнее, все путем. Тем путем, при котором азарт по ражения преломляется в азарт победы. Но – никому и ничего.

Приятель однажды уронит: ты слишком комильфо, в этом твоя беда.

Пигалица-комильфо – все равно что царевна-лягушка. Кто-то видит лягушку, кто-то – комильфо, а там скрываются царевна и пигалица.

60.

Картина маслом, как говорил актер Машков в сериале Ликвидация: пигалица в приемной первого секре таря ЦК ВЛКСМ Сергея Павлова, румяного нашего вожд я.

Конец шестидесятых. Редколлегия какую неделю обсуждает читинский материал, правят, переправляют набирают и рассыпают набор, ставят в номер и выбрасывают из номера – главному редактору Юрию Воронову все что-то жмет, он снимает статью из недельного, а вскоре и из месячного плана.

Пигалица, на страже человеческого против бюрократического, в проблемной журналистике новичок. Однако упорный. Написан и опубликован днепропетровский материал «А если человек особенный?». Заводской малый выступал на комсомольских собраниях с независимыми речами, да к тому же писал исторические драмы, включая драму об Иване Грозном – аллюзии! – а комсомольское начальство разных уровней его, естественно, гнобило.

Текст напечатали двумя подвалами. Непредсказуемый редактор сельского отдела Владимир Онищенко, казак, алкаш, из газетных асов, душевно поздравил пигалицу в редакционном коридоре. Пигалица проявила ложную скромность и услышала в ответ: ну, тогда ты даже сама не знаешь, что написала. Пигалица знала. Выпендривалась.

Статья запомнилась, поскольку герой выбьется в профессиональные писатели и пришлет толстый том исторической прозы.

Увы, читинский текст так и проходит в памяти как читинский, без названия, а про что он – надо лезть смотреть архивы, а архивы сгорели, как личный, так и газетный. Сперва сгорела редакция, дача – за ней.

Поднаторевшая в битвах за свободу слова, экс-пигалица ставит в известность главного редактора, что идет в ЦК ВЛКСМ пробивать читинскую статью. Понятно, что и эта статья, как все подобные, писалась в формах благопристойных, с непременным набором договорных фраз про здоровое в целом социалистическое общество, но за живое брали не договорные, а иные фразы, основанные на кричащей фактуре.

Высидев положенный срок, пигалица дожидается кивка секретарши: заходите.

Румяный вождь, в стандартном сером, прикиде всех вождей, разглядывает пигалицу как экзотического зверька, осмелившегося нарушить партийно-комсомольскую этику и явиться наверх с просьбой, даже с требованием что-то там напечатать, чего делать не стоило, но приветливо улыбается и деловито расспрашивает, в чем дело, какие вопросы ставит статья, чем он может помочь, будто заранее не знает, в чем дело, и какие вопросы, и чем может помочь.

Пигалица неспокойна. Вожди, включая данного, показывались рядовым гражданам исключительно с трибун – Дворца съездов, Колонного зала Дома союзов, Мавзолея. Или в гробах. А тут действующий, доступный, любезный, радушно предлагает чай с печеньем и конфетами – фирменное предложение функционеров. Не торопится, располагает временем, ему и самому охота поболтать с молодой корреспонденткой. Аудиенция длится минут двадцать, пигалица покидает начальственный кабинет окрыленная. Домашним объявляет, сияя: кажется, я пробила материал. Демократизм, простота, такт – называет она свойства вождя. Я сам обманываться рад – непреходящее свойство несчастной интеллигенции, которое и которую используют все функционеры. Фирменный прием: обольстить, обласкать и – ничего не сделать, сохраняя порядок на местах, оберегая свои рубежи от инсургентов, которые таятся в любом несогласном.

61.

Дневник:

Победа только померещилась. Только почудилось, что стена расступилась. Снова отговорки, увертки, потоки ненужных слов. Теперь Ю. П. говорит, что материал сделан недостаточно остро, недостаточно смело и принципиально.

…А спустя месяцы на одной из редколлегий он скажет: вспомните читинскую статью Кучкиной, вот это была настоящая смелость и острота, и мы не побоялись, мы даже ее набрали!..

В те годы оценивала осторожничающего Юрия Петровича, преисполненная гордыни. И лишь позднее поняла, как ему, бедному, приходилось туго. Каждый редактор вправе напечатать все, что хочет, но только один раз. Мы, конечно, были фрондой. Мы, пишу я, зная свое место на новенького. Первые перья газеты все были фрондирующие, новые – аккурат за старыми. Дух шестого этажа, как любили у нас выражаться, включал разный состав. Самое главное, это был вольный дух. Мы дышали им самозабвенно. И задыхались, когда нам перекрывали кислород.

Статья так и не была напечатана. Остались гранки. Те, что потом сгорели.

Дневник:

Я напоминаю сама себе человека, который изо всех сил карабкается в гору, без должных способностей и должного снаряжения. Оступается, падает, виснет на каких-то выступах, потом удается сделать рывок вперед, и снова падение. А бросить гору, уйти нельзя.

62.

В литературном отделе из стажеров перевели в лит-сотрудники. Шла брать интервью – стеснялась, трусила, а не сдавалась. Если высокомерие – от высокой меры, то была высокомерна. Мерила себя хоть с какой знаменитостью на равных и не сдавалась. Андрей Миро нов – обаятельный, простой, бери и ешь ложкой, а ответил на вопросы – и всё, и учи урок, что интервью начинается и заканчивается, а никаких отношений не последует, приязни не сложится, так что не заносись, будь скромнее. Сергей Юрский – актер-глыба, из гнезда Товстоногова, режиссера-глыбы, остроумен, образован, глубок, того и гляди утонешь в глубинах, но не делай вида, что всё знаешь, если не знаешь, честнее спросить. Михаил Ромм – величина величин – явилась к нему с пересохшей глоткой, вышел с сигареткой, приклеенной ко рту, похожему на куриную попку, улыбнулся, помог снять пальто, пригласил в кабинет, в кресла, что-то спросил, отвечая, расцвела, он еще спросил, да с такой искренней заинтересованностью, что и не заметила, как разговор двинулся, вроде оба чуть не одного куста ягоды. Снявший в тридцатых советскую классику, Ленин в Октябре и Ленин в 1918 году, переживший злой творческий кризис в пятидесятых, необыкновенный этот человек нашел в себе силы начать все сначала и снял культовые, как сказали бы сейчас, Девять дней одного года со Смоктуновским, Баталовым и Лавровой и Обыкновенный фашизм – блистательное сопоставление эры Гитлера и Сталина. Схватчивый глаз его, без сомнения, схватил интервьюершу целиком и с потрохами. Куриная попка, однако, ни разу не растянулась в снисходительную ухмылку. Урок: высокая интеллигентность заключается в том, чтобы ни звуком, ни жестом не опустить собеседника, не дать понять, что его уровень не дотягивает. Напротив, прощаясь, осведомился едва ли не с почтением: а какое у вас образование? Чуть не поперхнулась. Сколько попадется надутых, важничающих, стремящихся казаться – Ромм приказал не быть такой. То было последнее его интервью, рак доедал, спустя короткий срок его не стало. Дома за стеклом – фотография в профиль: обширная крепость лба, длинный и кривой чуткий нос, очки, значительное ухо, в углу рта неизменная сигарета, тип древнего философа. На обороте надпись: на память об общих страданиях газетных.

В том, куда и к кому тянулась, пряталась внутренняя соревновательная сила.

Кажется, могла б и не уезжать в Саратов, остаться в Москве, ну, выгнали бы из газеты, как-то иначе устроилась бы.

Не могла.

Овен.

63.

Во сне ты горько плакал. Шедевр.

Это не отступление. Продолжение.

За девять лет до смерти в другом рассказе, Свечечка, обращенном к маленькому сыну, написал:

А теперь вот и земля черна, и все умерло, и свет ушел, и как же хочется взмолиться: не уходи от меня ибо горе близко и помочь мне некому!.. И откуда знать, почему так тоскливо в ноябре?..

Предчувствовал ли свой последний ноябрь?

Ему свойственны были эти приступы глухой тоски, как и тихий свет радости, вдруг заливающий душу. Он был большой, с широкими покатыми плечами, большими руками, красным лицом, заикающийся, пьющий и гулящий. Ему бы ходить, и плавать, и летать с мужиками, строителями, бакенщиками, летчиками и иными попутчиками по земле, воде и небу. Он и ходил, и летал, и плавал, бывший арбатский мальчик, бывший контрабасист, заслушивавшийся летними вечерами роялем Рихтера, жившего по соседству, путешественник, открывший для себя архангелогородские земли, Соловки, вообще Север, а после плотно осевший в Абрамцеве, на радонежской земле, писателем за письменным столом.

Нежный, внимательно сберегающий впечатления жизни, ход которой слышал до отчаяния гулко, он различал краски рождения и увядания и все умел взять на зуб, на пробу, выдав на листе такой результат, какой мог выдать он один.

Современники писали злободневное. Юрий Казаков, взявший в учителя Бунина, – вечное.

Хорошо ехать ночью в поезде!..

Появится где-то в неизмеримой черной дали дрожащая красная точка костра, долго держится почти на одном месте, потом погаснет, заслоненная косогором или лесом. Или вынырнет откуда-то автомашина, бежит рядом с поездом, перед ней прыгает светлое пятно от фар, но и машина мало-помалу отстает, и вот уже снова темно…

Сколько же земли осталось за тобой, сколько деревень, станций промчалось мимо, пока ты спишь или думаешь! И в этих деревнях, на этих станциях живут люди, которых ты не видел и не увидишь никогда, о жизни и смерти которых ничего не узнаешь, так же, как не узнают они о тебе.

Так теперь не пишут у нас – предпочитают кривляться и дергаться.

В молодости он не боялся думать, что, может, кто-то прочтет его вещи и станет лучше. Потом возник вопрос гибельный: кому писать и зачем? Уж если Толстой ничего не изменил в сознании соотечественников… Позже явилась другая мысль: неизвестно еще, что бы было со всеми нами, не будь литературы, не будь Слова!

Были б дичее.

Он писал о мужестве писателя, который должен пропускать живую жизнь, с рассветами и закатами, для того, чтобы творить другую жизнь, и против него все, а он один, и возле никого, ни любимой, ни матери, ни детей, а лишь его герои, его страсть, которой себя посвятил, и никто-никто не может ему помочь, никто за него не напишет, никто не покажет, как писать. Но и рассветы, и закаты, и любимая, и ребенок – были и навечно останутся, воплощенные в слове.

Он умер в предпоследний день ноября.

Среди моих грехов этот, родившийся из невежества, поверхностности и самонадеянности, саднит порой так, словно он и есть первый.

Тихий Анатолий Сергеевич Елкин, зав отделом литературы и искусства, хлопая преувеличенными глазами – преувеличены стеклами очков с большими диоптриями, – подошел и сунул свернутый в трубочку журнал: посмотри, студенческий альманах Литинсти-тута, там такие турусы на колесах, надо б им слегка вправить мозги, да сама все увидишь. Елкин спивался и врал, об этом была осведомлена вся редакция – до пигалицы, как всегда, если и доходило, действовала презумпция невиновности. Задание было подлое, и Елкин знал, что подлое, ему пачкаться не хотелось, а свежего сотрудника испачкать – подумаешь, делов. Говорил задушевно, настраивал – пигалица, рот разинув, настраивалась. Заметка вышла. Про двух поэтов-формалистов, которых и потом не любила, и про незнакомых ей тогда прозаика Юрия Казакова и поэта Юнну Мориц. Оба, ничего о том не ведая, заработали упрек в упаднических настроениях, хорошо, что ни в чем хуже. Слабый оттенок гона оставил непреходящую оскомину.

Литературная критика устроена так, что приходится с чем-то не соглашаться, что-то отрицать, а что-то высмеивать. Бога ради – если свое, а не чужое, навязанное, да так легко, без сопротивления. Простите, Юра и Юнна.

Уж не девочка, с сединою на висках, опубликовала в Комсомолке вместе с Юрием Гейко полосный портрет Валентина Юмашева, нового пресс-секретаря президента Ельцина. Валя был наш младший товарищ по КП. В шестнадцать пришел в Алый парус, невысокий такой медвежонок, с розовыми пятнами смущения на детской физиономии, способный, исполненный обаяния. Счастливая черта – располагать к себе людей – расположила к нему Ельцина с семьей. Он работал у другого нашего товарища, Левы Гущина, в Огоньке, когда к ним в редакцию явился Ельцин. Знакомство, взаимная симпатия материал для журнала – кончилось литературной записью первой книги первого президента, а затем женитьбой на его дочери Тане.

Хороший у нас с Гейко получился портрет, объемный. Мы обладали эксклюзивной информацией и изложили всё, что знали. Что знали – нормально. Но и нечто сверх того – что как бы имели в виду. Свобода тех лет захлестывала – сегодня интонационный перебор свербит душу.

Уроки до седых волос. После – тоже.

Настанет час, обращусь не к кому-то – к Юмашеву.

Поведет себя безукоризненно.

64.

Комсомолка сделала невероятное, подарив неуверенному в себе одинокому человеку то, что заставляет в тысячный раз потревожить тень Экзюпери: роскошь человеческого общения. При ином раскладе можно ли было рассчитывать на встречи, которые составили жизнь!

Леонид Леонов и Виктор Шкловский, Валентин Катаев и Вениамин Каверин, Вячеслав Кондратьев и Анатолий Рыбаков, Андрей Вознесенский и Евгений Евтушенко, Владимир Соколов и Владимир Корнилов, Юнна Мо-риц и Белла Ахмадулина, Олег Чухонцев и Новелла Матвеева, Анатолий Эфрос и Олег Ефремов, Георгий Товстоногов и Юрий Любимов, Галина Волчек и Марк Захаров, Алексей Арбузов и Александр Володин, Виктор Розов и Александр Гельман, Фазиль Искандер и Василий Аксенов, Юлий Крелин и Михаил Рощин, Александр Мелихов и Виктория Токарева, Андрей Тарковский и Элем Климов, Алексей Герман и Светлана Кармалита, Отар Иоселиани и Кира Муратова, Вадим Абдрашитов и Мар-лен Хуциев, Петр и Мира Тодоровские, Сергей Соловьев и Татьяна Друбич, Александр Ширвиндт и Армен Джигарханян, Александр Свободин и Наталья Крымова, Олег Даль и Леонид Филатов, Инна Чурикова и Алексей Петренко, Алексей Баталов и Олег Табаков, Олег Басилашвили и Маргарита Эскина, Татьяна Лаврова и Татьяна Самойлова, Лиля Толмачева и Александр Вилькин, Евгений Светланов и Евгений Колобов, Николай Петров и Юрий Башмет, Владимир Спиваков и Светлана Безродная, Игорь Моисеев и Галина Уланова, Владимир Васильев и Екатерина Максимова, Елена Камбурова и Александр Градский, Алексей Козлов и Алексей Рыбников, Татьяна Назаренко и Максим Кантор, Юрий Карякин и Игорь Виноградов, Игорь Малашенко и Елена Масюк, Зоя Крахмальникова и Ирина Антонова, Елена Боннэр и Генри Резник, Егор Гайдар и Григорий Явлинский, Михаил Сергеевич Горбачев и Александр Николаевич Яковлев…

Можно ли было вообразить разговоры с таким множеством лиц, да из тех, кого называют соль земли! А если прибавить, что некоторые наградили дружбой…

Разговоры не дежурные, не формальные, не по пустякам. Собеседники щедро разрешали спрашивать то, что в обыденном течении дней остается за рамками, погружаться в сущее и сущностное. Сложилась грандиозная мозаика душевной и духовной жизни современников, честное слово, так.

Поль Гоген сформулировал главный вопрос, сопроводив свое великое полотно строчкой: Кто мы, откуда и куда идем? А на полотне всего лишь излюбленная модель – шествующая статная темнокожая женщина.

В стати и поступи, в проторях и убытках, в опыте одного-единственного человека содержится великая загадка о человечестве.

Через много лет бывшая пигалица поймет, что произошло. Судьба, отняв одного-единственного, которого любила как никого, заменит его множеством, чтобы любить их. Они спасут.

Эта книга – попытка выразить благодарность за спасение.

65.

Физиономия, вообще говоря, рубленная топором, все черты прямы и определенны, а в то же время что-то необычайно мягкое просвечивает сквозь суровое – может быть, дело в усмешке, за которой нежность и печаль. Печаль от природного понимания людей – и не-проговариваемая нежность к ним. Он умеет то, чего не умеет никто. Из поступков и реплик, из скрытых поводов и оснований, какие внезапно или постепенно становятся явными, из настроений и страстей сплетается нечто, в чем мы томительно находим себя и свое. Он ставит спектакли, от которых холодеет под ложечкой. В них открывается поверх фраз, сверх фраз – и почему страдают люди, и почему надеются, и почему лишают себя жизни, и почему находят мужество жить. Его можно назвать Чеховым нашего театра. Он и ставит Чехова по преимуществу. А если не Чехова, то близкого к нему Арбузова.

Бывшая пигалица пишет рецензию на спектакль Анатолия Эфроса по пьесе Алексея Арбузова Счастливые дни несчастливого человека, с нетерпением и пылом складывая слова, – газета отказывается рецензию публиковать. Близкое – по исповеданию веры – писала об Иванове Олега Ефремова в Художественном театре и о Дон-Жуане Эфроса на Малой Бронной, о Неоконченной пьесе для механического пианино тогдашнего Никиты Михалкова и о Чужих письмах Ильи Авербаха, знаковых вещах семидесятых. Печатали. В чем загвоздка? Трудно вообразить себе резоны, по каким партийный чиновник непременно ставил палки в колеса выдающимся произведениям литературы и искусства. Этот персонаж не то сказал, тот не так повернулся в кадре или на сцене, здесь какой-то намек, там похоже на оскорбление устоев. Устои носили характер неопытной барышни, которую всяк стремился изнасиловать, опасность подстерегала на каждом шагу. Никакой политики ни автор, ни постановщик в Счастливые дни не вкладывали, вкладывали дар, а бдительные цензоры все равно подозревали в нехорошем. Новомировец Владимир Лакшин записал в дневнике:

Историю человечества следовало бы делить на три великие эпохи: палеолита, неолита и Главлита.

Смешно. До слез. Видимые и невидимые миру слезы проливал художник, чей замысел грозил быть искаженным до неузнаваемости. Эфроса постоянно мучили замечаниями. Каждая работа продиралась сквозь частокол поправок, которые он то игнорировал, то выполнял, унимая сердечную боль. Измученный спектакль рано или поздно выходил, негласно давалось распоряжение: поменьше прессы, или вовсе без прессы. Счастливые дни попали под раздачу. Того не ведая, носила и носила руководству варианты, они обрастали замечаниями: унылое зеркальное – зазеркальное – отражение одного и того же. Кончилось тем, что отнесла Эфросу полосу, в которой была заверстана почти вышедшая, но так и не увидевшая света статья.

Прочтя, Эфрос позвонил и произнес в трубку одно слово: интеллигентно.

Была с лихвой вознаграждена за свои мучения.

А он?

66.

Опустела без тебя земля, как мне несколько часов прожить…

Тонкий, нелепый, бьющий по нервам голос Татьяны Дорониной – плач по Олегу Ефремову.

Олег еще был, и быть ему предстояло до самого конца ХХ века.

Они играли в фильме Татьяны Лиозновой по сценарию Александра Борщаговского Три тополя на Плющихе – Доронина и Ефремов. Весь Советский Союз был влюблен в эту простецкую физиономию: вислый нос, вислые щеки, сжатые губы, глаза колючие или растерянные, понимающие или не прощающие, или вдруг смеющиеся заразительно, – чем брал? Человека хотелось пожалеть от души, и прислониться к нему хотелось. Вот кто был звездой, задолго до того, как самые крошечные дарования принялись как оглашенные вопить о своей звезданутости. Ему это было бы противно. Артист от Бога, строитель театра, знающий себе цену, он знал цену тщете и до суеты не опускался. Далеко не благостный, он был из крупняков. Уж сколько лет нет его, а из пига-лицыной, положим, жизни никуда не девается.