Текст книги "Ты где?"

15. Гриша

Златин отец, а перепеловский тесть Гриша Майзель видел больше, чем Алик Залесский. Он видел, что провалы образования давали себя знать в тексте Перепелова чудовищными лакунами, – дерзкий автор добирал недостающие связи и связки сильным домотканым умом, что окрашивало работу в смелые, вульгарные и оригинальные тона. Так художник, не зная школы, добирает в своей живописи то, чего бы он никогда не достиг в результате регулярных школярских занятий. Сильный самобытный дар, безупречным нюхом на который обладал Гриша, прорывался сквозь все неумелое. Достоинства как предтеча недостатков, с акцентом на первых, – принцип, который помогал Грише растить самородков, защищая и отстаивая их право быть инакодумающими и инакопишущими. В случае Перепелова Гриша бескомпромиссно занял его сторону, как всегда, ставя несмываемую печать на позиции оппонента. Молва разнесла его mot:

– Слышали, как Гриша Майзель – про Алика? Комильфо, да, но комильфо, подставляющий обе руки!

Культурные люди знали, что обе руки подставляет нищий-двурушник.

Гриша Майзель позволял себе говорить, потому что не мог позволить себе написать. А не мог написать, потому что иначе общественная дискуссия окончательно превращалась в подобие публичного семейного скандала. По большому счету, все дискуссии прошедшего периода носили семейный характер. Во-первых, потому, что художественная интеллигенция слипалась, женатая-переженатая друг на друге, по документам или по факту. А во-вторых – узок был круг этих интеллигентов, и хоть размещались они не столь уж далеко от народа, интимно и публично их сцепляла, соединяла, составляла содержание быта и бытия битва за репутации. Напечатать повесть или стихи в главном журнале страны – и можно умирать. Главенство изданий официально не устанавливалось. Напротив, официально главными провозглашались не они, а другие, но все знали преимущество действительных ценностей перед навязываемыми. Иерархическое общественное устройство упорядочивало авторитеты. Можно скурвиться, но лучше этого не делать. Честь значила все. Конечно, не для нечестивых. На нечестивых ставилось клеймо нерукопожатных. Нерукопожатные утешались заседаниями в президиумах, орденами и санаториями ЦК. Однако хватало и тех, кто пожимал им руки. Так что они не слишком страдали. А если страдали, напивались. Как настоящие художники. Или как сапожники. Сижу в президиуме, а счастья нет, – известная формула, то ли ироническая, то ли истинно страдальческая.

Гриша Майзель был честный шестидесятник. Его книга Терзания и шкурничество искренней литературы прогремела в свое время посильнее, нежели в свое – разворот Перепелова. И не потому даже, что книга и газета – разные вещи, у первой жизнь долгая, у второй короткая. Реакция сильнее: сильнее режим и сильнее впечатление. В закрытой конструкции любой прорыв оказывался в эпицентре, отдаваясь всеобщим подземным гулом. В конструкции открывающейся, или приоткрывающейся, эпицентра нет, прорывы происходят там и сям, увлекая, отвлекая, развлекая, и тем самым ослабляя смыслы, хочет этого кто-то или не хочет.

В годы, когда в интеллектуальных метеорологических слоях сверкала звезда полузапрещенного героического Майзеля, взор сопливого Перепелова довольствовался звездой разрешенного героического Чапаева. У взрослого Перепелова хватило ума не перетягивать одеяла эпох исключительно на ту, на какую пришлась активная часть его биографии. Он все понимал про тестя, или мнилось, что все. Помещая минувшее в рамку истории, он отдавал тестю должное, разрешая себе в глубине души лишь самую малую малость снисходительности по отношению к нему, чего практически не может избежать ни один вступающий на поприще молодец по отношению к старцу, отживающему свое. Уходящая натура – кинематографический термин распространился и на литературу, и на жизнь. Томящая душу ностальгия сопровождала жесткую фиксацию факта: старые отступали – молодые приступали.

Когда Перепелов отдавал свой текст в главное либеральное издание, и когда задрался за домашним ужином с классиком, и когда позднее его понесло куда-то – Остапа несло, не раз повторял он Злате, упиваясь мысленными руладами, которые щедро вырабатывал его мозг, – во всех случаях тесть оставался неприкасаемым.

Искренняя литература, которую с болезненной любовью к своим и беспощадной требовательностью к ним же рассматривал тот в своей знаменитой книге, противостояла казенной, которую автор не воспринимал до такой степени, что и разбором не удостаивал. Инакомыслие книги состояло в том, что своим не было принято адресовать публичные упреки. За столиком в ресторане ЦДЛ – сколько угодно. Никаких папарацци, никакой скандальозной желтой прессы, алчно стремящейся ухватить жареный факт, излюбленное блюдо современного читателя, а тогда пей, дерись не хочу, хоть морально, хоть физически. В ресторане ЦДЛ прелестная, незаурядная девочка, опрокинувшая в себя чрезмерное количество алкоголя, грациозно выйдя из-за стола и столь же грациозно описывая кренделя между столиками, описалась при всем честном народе – разлетелось легендой, не вслух, на ушко, ни в каком репортаже не описанное. Да и какие могли быть репортажи в партийно-профсоюзно-комсомольско-советской прессе, застегнутой на все крючки, какая бы цензура их пропустила!

И труд Гриши Майзеля она никогда бы не пропустила, при всем том, что в нем доставалось как раз своим, то есть чуждым партийно-профсоюзно-комсомольско-советскому официозу. Убийственное презрение к официозу до такой степени пронизывало написанное, что ни отредактировавать, убрав ненужные абзацы, ни надергать нужных – и близко бы не получилось. Книга вышла на Западе. Молодые либеральные помощники уже никакого генсека, с откормленными лицами и голодными взорами, уговорили не заметить происшествия, растолковав, что молчание есть наилучшая тактика по сравнению с гонениями: Запад поговорит-поговорит и забудет. Да и какой Запад? Человек сто, ну двести, ушибленных хельсинкской третьей корзиной. А у нас двести миллионов, и слыхом не слыхавших ни о каком Майзеле и ни о какой искренней литературе, плотно приученных к неискренней. Генсек, приученный к старым пропагандистским технологиям, а не к новым, нехотя, после долгих уговоров, согласился. И правильно сделал. Майзеля не посадили, не выслали, даже не изгнали из Союза писателей, такого же чиновного учреждения, что и любое другое в Советском Союзе. Просто перестали публиковать, таможне отдали строгий приказ на границе книгу не пропускать, а все копии рукописи арестовали. И если она до своего читателя дошла, то с непосредственной помощью тех же комитетчиков, кому по роду службы следовало блюсти чистоту идеологии. Они и блюли. Но ведь живые люди. Как и модные помощники старомодного генсека. Страна куда-то двигалась. Сложно-сочиненная и сложно-подчиненная, в которой гэбуха вперед всех носом чуяла необходимость перемен, вот и попустительствовала.

То, что Майзель провожал в эмиграцию Белинкова и Галича, сделав это не громко, не напоказ, а между своими, дружески и сердечно, увеличивало в глазах Перепелова Гришино благородство.

Волнуясь, внимал Перепелов грудному голосу Маши Майзель, пересказывавшей ему сиквел об отъезжантах и провожантах, как последние пили у первых всю ночь, до прощального момента, в этом же доме, на этом же этаже, все ведь соседи, из каких-то стаканов, добытых с вечера в пивной, посуда уже продана, сидя кто на чем, основная мебель перекочевала в комиссионку, как веселились, словно на какой-нибудь молодой студенческой вечеринке, острили, хохотали, пели и снова хохотали, пока кто-то из женщин, отъезжающих или провожающих, вдруг не зарыдал в голос, и атмосфера враз переменилась, и застолье сделалось тягостно и угрюмо, и кто-то пошел умыться в ванную, а кто-то лег прямо на пол и задремал, и наступил серый рассвет, и остающиеся, с такими же серыми лицами, стали незаметно просачиваться в переднюю и исчезать, а вскоре прибыло заказанное такси, и Майзели помогали перетаскивать вещи, и перетащили, и обнялись с уезжавшими в последний раз, и долго махали рукой вслед тронувшемуся такси, после чего не вернулись домой, а, не сговариваясь, вышли на проезжую часть, остановили другое такси, сели и поехали в аэропорт, чтобы не оставлять там их одних и еще немножко не оставаться самим одним, без них. Отъезд подобного рода означал смерть. И пока граница не перейдена, еще существовала возможность продлить жизнь, и грех не воспользоваться этой возможностью, и они воспользовались.

Все плюсы поменяются на минусы, Перепелов их поменяет, когда выберет мишенью Гришу Майзеля. Ну да, тесть. Ну да, учитель. Ну да, замечательный человек. Но разве у него, у Гриши, не болело, когда он рвал в клочья свое, близкое, родное, исповедническое, безжалостно тыча носом всех, а прежде всего, самого себя, в компромиссы, приседания, сдачу позиций тех, кто претендовал на звание совести нации, но тогда уж, извините, по претензиям и гамбургский счет, как придумал когда-то Шкловский, сам претендент на него и сам же компромиссник и приседальщик. Назвать дерьмо дерьмом – много ли чести? Брать его на анализ? Оставим это проктологам. А вот честно сказать, где алмазных дел мастер, не выдержав давления, внешнего либо внутреннего, выдал стекло за алмаз, и не побояться огласить это в интересах истины – вот где поле деятельности для смелого ума. И если Гриша Майзель, тесть, учитель и человек, взял, в свой черед, это на себя, – почему данного права, данной обязанности, данного долга должен быть лишен Перепелов, в свой черед!

Время – чистильщик. Но чистильщик оно не само собой, а руками и мозгами тех, кто призван. История – зеркало. Однако каждый раз его следует протирать заново. Протиральщики всякие. Один плюнет, легонько разотрет и отойдет, оставив болотные разводы, а другой возьмет чистой водицы и тщательно промоет. Все дело в бесстрашии и последовательности усилий.

Стратегию непочтительности следовало развивать резко.

16. Роды

А тогда Перепелов слушал Машу Майзель, подложив руку ей под голову, всем своим прохладным телом ощущая горячечный жар ее тела, лежа рядом с ней в ее и Гришиной спальне в их опустевшем доме на 1‑й Аэропортовской, откуда Гриша улетел на три месяца в Соединенные Штаты читать лекции в Колумбийском университете, а Злату увезли рожать, и она уже родила, мальчика Арсения, но у молодой мамы, и так-то тяжело носившей, дело сопровождалось осложнением, отчего выписка затягивалась.

Маша Майзель всю жизнь изменяла Грише – любила это занятие. В простонародье говорят: бешенство матки. Маша как врач знала, что говорят неправильно. Матка по-древнегречески hystera, то есть истерия. В диагностированное бешенство матки входили истерия, с ее смешанными криками, слезами и смехом, судороги, паралитические проявления, глухота, слепота, помрачение сознания и прочие малоприятные проявления. Повышенная сексуальная активность – всего лишь один из симптомов заболевания. У Маши ничего из вышеперечисленного не наблюдалось. Больше годился бы медицинский термин нимфомания, от греческого nymphe, что значит невеста. Вечная невеста вечно хочет вечного жениха. Но Маша опять же как врач знала, что и этим она не страдала. Нездоровье ее не отличало. Отличало отменное здоровье. Плюс редко встречающаяся физиологическая особенность, которая сводила мужчин с ума. Гришу это занятие не слишком интересовало. Интересовало поначалу, когда пылкая Маша, едва познакомились, сходу уложила его в постель, и он после холодной жены-покойницы ввергся в жаркие любовные отношения, градус которых превысил градус литературных занятий. Потихоньку градусы сравнялись, позднее постель и рабочий стол опять поменялись местами. Выходило так, что в постели он должен отвечать, а ему больше приходился по душе пусть редкий, но собственный первоначальный запрос, куда-то девшийся с концами. Прежние приоритеты вернулись, умственные занятия заново правили бал. Маша, ценя его и его занятия и не желая им мешать, деликатно подвинулась в сторону. Природа, однако, требовала своего, и она стала заводить мужчин на этой самой стороне, нисколько не теряя ни в любви, ни в интересе к мужу, скорее общекультурном, нежели женском, но в том он и нуждался, а она чутко уловила. Как-то он признался, что первая жена обожала выяснять отношения, вешая на него свои проблемы, от чего он дико уставал. Немногословная и самостоятельная Маша, решавшая свои проблемы сама, более чем устраивала его. Скрепляла семью маленькая Злата. Девочка получила имя за четыре года до постыдного ввода советских войск в Злату Прагу, позднее даты смешались, и повелось считать, что Злата – имя-вызов. А может, имя-прозрение. Гриша родил дочь в первом браке, но Маша полюбила ее сердечно, рассчитала няньку-воровку и сидела с девочкой, пока не подошел возраст детского сада, кстати, располагавшегося рядом с домом, только тогда вернулась в клинику, и Злата не знала, что Маша – не ее мать, вплоть до окончания школы. Не знал и Перепелов, пока Маша не сказала. Он удивился, почему никто ничего ему не говорил.

– А зачем? – удивилась, в свою очередь, Маша. – Как было, так и осталось. Она мне родная, я ей. Чего ворошить факты двадцатилетней давности. Не вопрос.

Вопрос, однако, был.

Вновь открывшееся обстоятельство, если использовать лексикон юристов, ошарашило Перепелова не одно-единственное. Превратности судьбы в который раз свалились на него в таком сгущенном виде, будто кто там наверху, в небесах, плевался сгустками. Проверяя на вшивость? Вызывая к барьеру? Издеваясь? Закаляя?

Они стояли внизу и смотрели наверх. Не на небеса, а на окна родильного дома, где Злата по знакомству рожала у приятельницы-заведующей.

Маша домчала Злату в роддом на своих жигулях минут за двенадцать, время заполночь, незатрудненное уличное движение позволяло лететь сломя голову. Высчитанный срок не наступил, но у Златы отошли воды. Перепелов сопровождал жену, в ужасе, каждую минуту ожидая, что она, раскинувшаяся на заднем сидении с запрокинутой головой, умрет.

Сдали с рук на руки живую приятельнице, та Машу в родилку не пустила, вернулись ждать домой. Сидели перед телевизором, как выпотрошенные, расходились по углам, Маша – в их с Гришей комнату, Перепелов – в Златину с ним, по отдельности оказывалось хуже, возвращались обратно, к телевизору, Перепелов задремал, Маша предложила попробовать пойти поспать, попробовали, и даже, кажется, уснули, когда без чего-то четыре раздался телефонный звонок. Маша схватила трубку. Перепелов стоял рядом, со страхом следя за выражением Машиного лица. Маша держала себя в руках, он ничего не мог прочесть на нем.

Положив трубку, Маша опустилась на диван:

– Все. Мальчик. Три с половиной кило. Пятьдесят один сантиметр. Можно приехать. Покажут через окно.

Сколько фраз она произнесла, столько раз у Перепелова упало и разбилось сердце.

Маша сказала и перекрестилась.

Он тоже перекрестился и промычал нечленораздельное:

– Так быстро… а я приготовился мучиться… не знаю сколько…

Лоб у него был совершенно мокрый.

Маша засмеялась:

– Ты? Мучаются роженицы. Благодари судьбу, что так недолго!

Предутренняя июньская Москва ошеломляла пустотой, точно из нее вынули мелкую человечью начинку. Восток, розовея за горизонтом, скрытым громадами зданий, расписывал светлеющее небо гигантскими белыми перьями. Перепелов вышел из машины на негнущихся ногах и произвел несколько странных движений, похожих на танцевальные па. Маша догадалась:

– Ножки не держат, папаша!

Она излучала спокойствие, но взяла его под руку, то ли чтобы тоже успокоить, то ли все же подержаться за твердый мужской локоть.

Пыльное оконное стекло отблескивало от света, с каждым мигом прибавлявшегося. Когда к стеклу с внутренней стороны приставили плохо различимый тряпичный белый сверток, Перепелов не сразу сообразил, что это и есть его сын, и испытал нелепое чувство разочарования. Впрочем оно держалось секунду. Следом хлынуло оглоушившее его чувство счастья. Он начал смеяться и не мог остановиться.

Дома Маша достала из холодильника бутылку шампанского. Чокаясь и продолжая смеяться, пересказывая друг другу какие-то неважные подробности своих переживаний, они мгновенно опустошили ее, без закуски, без ничего.

Он захмелел, сброшенное напряжение сделало его легким, как воздушный шар. Он встал, держа себя обеими руками, чтобы не улететь:

– Теперь пойду спать.

Она воскликнула:

– Неужели ты сейчас можешь спать?

– А ты? – Он все еще выяснял отношения с земным тяготением.

Она поводила пальцем перед своими глазами:

– У меня ни в одном глазу.

Он поводил – перед своими:

– Тогда и у меня ни в одном.

Она достала еще бутылку красного вина.

Они успели выпить по бокалу.

Он поднялся и чуть не упал все от той же легкости, расположенный к полету:

– Пойду, ноги правда не держат.

Она согласилась:

– Иди.

Она широко раскинула руки, чтобы проститься, обнявшись на радостях.

Он подошел, склонился, обнял и поцеловал ее в щеку. Она повернула лицо к нему так, что его губы, скользнув вдоль щеки, встретились с ее губами. Легко и естественно оба погрузились в такой глубокий поцелуй, что у него закружилась голова. Он слегка отодвинул ее от себя и впился зрачками в ее зрачки. Вспыхнувшее острое желание, и безмолвный крик изумления, и неразрешимое сомнение – много чего соединилось в его взгляде. Она тронула его руку и, не колеблясь, положила себе на грудь, сжав своими пальцами его пальцы, так что ему оставалось только сжать ими ее грудь. После этого иницатива без задержки перешла к нему. Он взял ее тут же, на кухне, хотя на самом деле она взяла его, неуемная в своей горячей податливости. Зная толк в подобного рода упражнениях более, чем он, она повела его туда, где она была королева. А он король. Ни с кем из предыдущих девушек, включая Злату, ему не удавалось такое бешеное и одновременно безмятежное, такое грешное и одновременно невинное соитие. Нечто особенное в физиологическом устройстве Маши заводило не на шутку, и он загорался снова и снова, но она уже ушла в ванную, оставив его переживать невозможное и мечтать о возможном. Между тем и этим удобно поместился образ недоступной Златы, недоступной не только и не столько потому, что ее нет рядом, а потому еще, что и сейчас, и долго она будет как фарофоровая, и дотронуться до нее как до фарфоровой нельзя, чтобы не разбить, и Маша, отлично понимающая это, просто и естественно предложила себя вместо нее, чтобы найти выход естественным и простым эмоциям, вдвоем отпраздновав рождение его сына, и то, чем они занялись, любя и оберегая Злату, было именно празднование ее и их праздника.

Маша пришла из ванной в расходящемся халате, свежая, благоуханная, словно и не было этой тяжкой длинной бессонной ночи, и он, опять желающий ее, но уже мучимый чем-то близким к угрызению совести, спросил прямо в лоб, убивая ее и себя:

– А то, что она твоя дочь?

Он ждал, что последуют слезы, или ступор, или раскаяние, ничего в этом роде не последовало. Лишь короткая справка, что Злата не ее дочь. Хотя это мало что меняло. Он не сдерживался больше. Закусив полную губу, она шептала:

– Подожди… ну какой нетерпеливый… ну пойдем в постель… к тебе или ко мне… ну какая жадина… ну погоди…

Он зажал ей рот рукой.

Перед самой выпиской Златы, лежа в уже привычной позе рядом с Машей в их с Гришей спальне, с головой Маши у себя на плече, он спросил классическое:

– Что будем делать?

– Что хочешь, – откинулась на подушку Маша.

– Что значит хочу? – не сдержал он досады. – Я люблю Злату.

– И прекрасно, и продолжай любить, – безмятежно посоветовала она.

– А мы с тобой как? – обескураженно потер он переносицу.

– А как я с Гришей? – улыбнулась она.

– А как ты с Гришей? – переспросил он.

– Ты же видишь, – прозвучало спокойное. – Нормально. Хорошо.

Он посмотрел ей прямо в зрачки, как тогда, на кухне. Ясные и чистые, будто промытые вешней водой.

– Ты много знал о моих любовниках, пока я тебе не сказала? – не отвела она глаз.

– Нет, – отвел он свои.

– А половина их перебывала и до сих пор бывает в этом доме и дружит с Гришей, – кротко доложила она.

– И что? – Он был оглушен.

– А то, что это разные вещи. Что у меня с Гришей и что с тобой. Или что у тебя со мной и что со Златой. Не путать божий дар с яичницей или яичницу с божьим даром – значит дать жизни цвести, а не сохнуть.

И она блаженно потянулась всем своим цветущим телом.

Близилась макушка лета.