Текст книги "Ты где?"

8. Метро

Вытащив в сети карту метро, он увидел, что доберется до строительного рынка проще, чем ожидал: до Выхино вела прямая ветка. Полчаса от Баррикадной до Выхино, оттуда 706‑м автобусом прямиком до строительного рынка. Конечно, разумнее бы обождать, пока приведут в порядок его разбитый Hummer, чтобы поехать на машине, а не на метро, но знакомый мастер, отменный умелец и враль, все тянул, то заказанный капот задерживался, то запчасти прибыли не те, то еще что, Маша, нисколько не раздражаясь, терпеливо звонила, когда же, а тут и безучастная Злата выступила, его достало, откладывать дальше было невозможно.

Откладывать дальше было невозможно и еще по одной причине. Главной. Он уходил из семьи. А это лучше делать налегке, разделавшись с долгами, не обремененным невыполненными обещаниями.

Никто его не неволил. Он сам предложил Маше положиться на него, пообещав все взять на себя, закупить материалы, сантехнику и самому сделать вожделенный ею ремонт запущенного санузла на Аэропортовской, пока лето и пока они с Гришей на даче в Никольском. Маша продолжала работать в клинике даже и по выходе на пенсию, женщины, с их женскими проблемами, некоторые многолетние клиентки, не отпускали, а для Гриши наняла сиделку. Встреча с Самохваловым все изменила. Она бросила работу и села с Гришей как с маленьким. Пребывай Гриша в норме, все оставалось бы прежним в отношениях между зятем и тестем, безнадежно испорченным, и она, разумеется, продолжала бы держать сторону мужа. Но Гриша ничего не соображал, и щепетильность не то что отступила на задний план, а просто сама Маша сделалась другой. Эта новая Маша особенно трогала Перепелова, и он искренне рвался ей помочь.

Если честно, фишка заключалась в ощущении того, что вот он, достигший всего, чего можно достичь, известный писатель, автор известных книг, лауреат премий, объект, а не субъект известного коловращения, внутри себя нисколько не заносчив, а, напротив, прост и доступен для обыкновенных житейских просьб, бросая, можно сказать, начертанное свыше – сидеть и писать, – ради того, чтобы что-то сделать для женщины, как раньше, как молодой, как нормальный мужик, который берет на себя. Предыдущая биография, дал Бог, позволяла. Убежав из детдома так же, как из дома, надувая жилы и наращивая мускулы, плавал по Волге грузчиком на барже, осел в Казани, жил вместе с работягами в общежитии, овладев по очереди всеми строительными специальностями, от плотника до плиткоукладочника, покинув татар, перебрался в среднюю Россию, снимал угол у старика в Тарусе, не за деньги, которых отродясь не водилось, а за то, что поправлял деду дом, в Тарусе же и школу кончил, и в армию оттуда забрали. Таруса, Ока, Волга, места раздольные, вольные, колдовские, обеспечивая работой физической, чудесным образом производили работу метафизическую, отчего крепло осознание назначенного. Поправить дом Маше – вспомнить молодость. Маша оставалась частью семьи. Его частью. Благодарность за пережитое с ней запрятал глубоко. Родительский дом обучил пряткам. Союз со Златой закрепил школу.

Не писалось.

Не писалось, маразм супердамский.

Успешный по всем внешним статьям, он был мученик внутри, в том и состояла заковыка.

Он давно не спускался под землю, и сейчас озирал подземное царство, чувствуя себя чуть ли не пришельцем из иного мира. По мере продвижения от центра к окраине публика в вагонах метро зримо менялась, поезд терял праздничных длинноволосых девушек на высоченных каблуках либо в туфельках-балетках, в трикотажных, джинсовых, х/б мини-юбках либо макси-свитерках, крошечной полоской высовывавшихся из-под ярких суконных, нейлоновых или кожаных курточек, посреди невероятной августовской жары вдруг пало на два дня ненастье, этих модниц поезд выпускал, а впускал народец в сером, с тяжелыми, озабоченными, измученными лицами. Вошли три усталые молодые женщины в галстуках и серо-голубых форменных рубашках, менты. Ментихи? Ментовки? Полицайки? Стояли молча, видно, все давно между собой обговорено. Одна даже миленькая, но печать общей некрасивости лежала и на ней. Плотный мужчина с усами, сидя напротив, читал Шолохова в старой бесцветной обложке, молодой человек рядом с ним, напряженно сдвинув брови, – Мопассана, в столь же старой и бесцветной. В центре читали новую макулатуру в броских вульгарных обложках. Вульгарность вытесняла бесцветность. Но в бесцветном содержалось ценное. В вульгарном его не содержалось. Никто никому не уступал места. Он встал, сидение тотчас заняла старуха в вытянувшейся кофте, с сильно изуродованными артрозом пальцами, и сразу сомкнула веки. Многие ехали с сомкнутыми веками, после смены, от недосыпу, от усталости. Даже сидевшее бледное дитя со страдальческой морщинкой на переносице, непонятно, мальчик или девочка, сонно жмурило глазенки, мать, стоя рядом, держала дитя за ручку. Этому окраинному населению настолько очевидно жилось иначе, чем центральному, что у отвыкшего от окраин Перепелова сердце заболело на них смотреть. Внезапно вагон опустел, так что вновь вошедшему семейству нашлось, где расположиться на сиденьях. Семейство являло собой сплошь женский пол. Центровая – женщина лет тридцати пяти в джинсах и высоких клеенчатых черных сапогах, поодаль расположилась дочка лет тринадцати, в таких же джинсах и сапогах, другая лет пяти, беленькая-беленькая, а те обе черные, плюхнулась между старшей сестрой и матерью, моложавая бабушка, тоже с черными волосами, даже, кажется, родного цвета, села последней. Всё, чем и как живы, Перепелов легко считывал с каждого жеста, с каждого обращения друг к другу. Мать и старшая дочь воткнули в уши кнопки и стали слушать музыку из крошечного проигрывателя, притом, что взоры повернуты в разные стороны отрешенно, мать, с определенным, смелым лицом, вся из себя самостоятельная, переполненная какой-то своей отдельной жизнью, старшая дочь без никаких чувств, младшая, капризница, хотела тоже слушать музыку, мать попыталась пристроить и ей кнопку, девочка продолжала капризничать, мать спокойно отобрала у нее кнопку и перестала обращать на нее внимание, ребенок принялся плакать, исподтишка посматривая то на мать, то на бабку, кто вперед пожалеет, не пожалел никто, только бабка безразлично, не поворачивая головы, вытирала мокрые ребенкины щеки заскорузлым указательным пальцем. Главная женщина без выражения взглянула на мать, та ответила сердитым взглядом и каким-то указанием, женщина все так же, без выражения, продолжала слушать музыку, впрочем руку на ножку младшей автоматически положила. Чем-то она привлекала, и Перепелов разгадал, чем: в ней таилась сильная натура. Поезд выехал из тоннеля на поверхность, вошла офеня с предложением мячика-трансформера всего за сто рублей, в то время как цена ему двести или даже двести пятьдесят, никто не запрещал ей назвать и пятьсот. Она уже готовилась покинуть вагон, не совершив ни одной торговой операции, как бабка порылась в сумке, нашла сотенную и, купив мячик-трансформер, сунула его младшей внучке, после чего девочка развеселилась, начала играть в мячик, все стали смеяться, мячик упал на пол, бабка грубо и зло на девочку прикрикнула, обидев, и опять у плаксы полились обильные слезы, а мать, со своим отрешенным и в то же время исполненным тайного драматизма лицом, все смотрела куда-то в сторону, а прямо перед собой, не видя никого из родных, смотрела ее старшая дочь. Еще одна женщина вошла в вагон, подталкивая перед собой маленькую девочку, и бабка позвала дочь: Лена! Та не услышала, с кнопкой в ухе. Старшая дочь потрогала мать за плечо, но на вопросительный взгляд матери промолчала, а взглядом же перевела стрелки на бабку. Бабка глазами указала на вошедшую девочку, и женщина тотчас подозвала эту чужую девочку, подвинулась и усадила рядом с собой.

Перепелов представил себе, как они живут в зачуханной малометражке, забитой стандартной мебелью, негде повернуться, то и дело ссорясь, не умея ни услышать, ни понять друг друга, злые, равнодушные, отдельные, близкие, добрые, заботливые, совместные, и когда они поднялись выходить, ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы не подняться и не выйти вслед за ними, вместе с ними. Гладкое, ухоженное лицо его невольно перекосила болезненная гримаса, искрой обожгло нелепое и несбыточное: положить свою мужскую жизнь на алтарь этих четырех женских, дать женщине, явно незаурядной, самостоятельной, гордо переносящей недостачу мужской любви, дать ей эту любовь с избытком, чтобы она перестала отсутствовать, перенасыщенная внутренней гигантской пустотой, а встретилась бы своими сияющими виноградинами с его козьими орешками, удивленная, пораженная, отдающая все и получающая все, и две девчонки, беленькая и черненькая, засияли бы тоже, и бабка, стесняясь нахлынувших чувств, вытирала бы пальцем выступившие слезы не на нежном лице маленькой, а на своем, сто лет как загрубевшем и сто лет забывшем, что такое счастливые женские, материнские слезы. На какую-то долю секунды он почувствовал себя богом и даже застонал от зримо выпавшего шанса стать богом для этих четверых. Близкое состояние знал единственное: когда писалось. Двери, разъехавшись, съехались, следующая остановка конечная, ему выходить, он скрипнул зубами и привел себя внутри себя в порядок.

Такие вещи случались с ним, и бывало, что он вставал и выходил вслед за кем-то, и что-то менялось в его мужской, в его человеческой жизни, так похожей на божескую, когда он, по сути, бескорыстно мог одарить собой человека, женщину, и он собирал свои отдарки как сокровища, потом перестал собирать, а потом они перестали происходить, и он, лишь вспоминая, использовал их как рачительный хозяин в своем литературном хозяйстве.

Странно, что он так запал на эту привлекательную женщину, когда у него Леля.

Может, потому и запал, что – Леля.

Кончено с безлюбовной жизнью. Время любви пришло.

9. Маша

В полупустом 706‑м автобусе расхристанный парень сунул деньги в окошко водителю, в нетерпении перебирая ногами, ожидая, когда тот выдаст ему билет, не дождался, пустил озлобленную очередь мата и единым махом перескочил через турникет. Водитель, в свою очередь, пустил такую же очередь и так же озлобленно смахнул деньги на пол, прочь от себя: ты крутой и я крутой. Перепелов, моложавый, крепкий, выдавил под язык шарик валидола из серебряной упаковки, которую с некоторых пор носил с собой.

Вариант поискать ванну, раковину, унитаз и все необходимое в сети он отверг, вознамерившись поехать увидеть нужное своими глазами и сходу заказать. Маша ему доверяла. Она доверяла его вкусу. Его обязательности. Его деньгам. Да, и деньгам тоже, а что в этом зазорного? Считаясь состоятельными по советским меркам, по либерально-демократическим – Майзели стали бедняками. Маша всегда была немного коррумпирована. Немного – поскольку активности не проявляла и ничего ни с кого не требовала, ей предлагали, и то не всякий раз. Тогда они могли купить дочери с зятем, и купили, трехкомнатную кооперативную квартиру на Новинском бульваре, в расчете на детей, которые появятся в тесной и для четверых-то двухкомнатной кооперативной на 1‑й Аэропортовской, а также еще по ряду обстоятельств.

Одно из них – то, что, очевидно чувствуя себя примаком, то есть мужем дочери, по бедности взятым в дом тестя и тещи, зять неожиданно впадал в немотивированную злость, что пугало: разбегутся. Гриша с Машей шепотом обсуждали ситуацию ночами в постели. Вернее, обсуждал Гриша, выводя свои резоны, Маша молча слушала. В этой семье роли традиционно распределялись: раскованные, свободные, увлекательные речи умного Гриши и завороженное, искреннее, с течением лет не столь завороженное, но по-прежнему искреннее, внимание умной Маши. Они были умны по-разному. Гриша – по-мужски, Маша – по-женски. Гриша все понимал про интеллигенцию, литературу, культуру, режим, общественные отношения et cetera. Маша – про отношения личные. Откровения пациенток в гинекологическом кресле давали богатый материал. Никаких специальных усилий для этого не предпринималось. Мягкие руки Маши в прямом и переносном смысле раскрывали пациенток, то есть в благодарность за то, что она не делала им больно, они сами раскрывались. Но и Маша, за что ее по-отечески, а может, не совсем по-отечески, хвалил классик, являла собой открытую систему. Она не ходила замкнутая, погруженная в собственное я, вещь в себе, что присуще большинству людей, писакам в первую очередь, а естественно шла навстречу другому, щедро интересуясь им и ничего не требуя взамен. В свое время Гришу покорил этот ненасильственный, органичный интерес к тому, что есть он, то есть что он думает, а поскольку думал он постоянно, мысли изливались из него, как вода из незакрытого крана, он бросался записать их на любом попавшем под руку клочке бумаги, клочков набиралась туча, они пылились повсюду, он в них путался, комкал, и большая часть мыслей пропадала втуне. С появлением Маши положение кардинально изменилась. Она не просто слушала. Она запоминала. И когда сова Гриша, сидя по вечерам за письменным столом, впадал в ступор, то есть стопорился его очередной интеллектуальный шедевр, Маша, незаметно наблюдавшая за ним, легко приходила на помощь. Она просила прочесть ей последние фразы и тотчас дополняла их Гришиным же высказыванием, сделанным по случаю ранее. Мужское чувство Гриши к Маше, с присоединенной чисто рабочей нуждой в ней, сцементировалось в особую субстанцию, которой он вдохновенно дорожил.

– Ты думаешь, они разойдутся? Или нет? – тихо спрашивал Гриша у Маши и без передышки уходил в боковую, наиболее интересную для него, ветвь разговора: – Знаешь, он читал вчера рассказ, и семинар раскололся пополам, причем любопытно, что по половому признаку, все мальчишки встали в резкую позу неприятия, все девочки сомлели.

– А что он читал? – тихо интересовалась Маша.

– Понимаешь, фабула довольно банальная, – кратко пересказывал Гриша содержание предыдущей серии, уверенный, что талантливый зять не задержится со следующей. – Зять ловит себя на том, что чувство, которое он испытывает по отношению к родной теще, носит не вполне родственный характер.

– А какой? – спрашивала Маша, почти засыпая. – Тем более что теща зятю так и так не родная.

– В конце концов, кончается чем-то типа блуда, – выходил на коду разгоряченный Гриша, тавтологией усиливая ее звучание. – Но не в этом дело, а в том, как написано, понимаешь, насколько свежими словами, то есть насколько свежо расположены слова по отношению друг к другу, я даже не знаю, с кем его сравнить!

– Сравни с Аксеновым, – советовала совсем уже сонная Маша.

– Извини меня, Аксенов – прошлый день по сравнению с ним, – возбужденно возражал Гриша и в возбуждении просовывал ладонь под грудь Маши, ласково разминая ее. – Нет, честно, подобные пареньки на дороге не валяются, и это большая удача для Златы, что он выбрал ее.

– Или она его, – выходила на свое поле Маша, но было уже поздно, сон морил ее, и дальнейших Гришиных сомнений в крепости брака зятя и дочери она, кажется, не слыхала.

Сенька уже был.

10. Свадьба

Свадьбу Златы и Алика отмечали в нижнем кафе Дома литераторов на площади Восстания.

– Я твердо помню свой недавний сон и стол прошу накрыть на пять персон на площади Восстанья в пол-шестого, – повторял, счастливо смеясь, даровитый литературовед Алик Залесский строчки признанной поэтессы.

Его недавним сном, который нынче грозил всецело воплотиться, и была красавица Злата Майзель, а приглашенных персон насчитывалось раз в пять больше цифры, запрошенной поэтессой. Бракосочетание происходило в последний день апреля 1986 года. Еще живой, дед Алика по материнской линии, старообрядец, проинформировал внука смешанных кровей, что день этот – страстная седмица, окончание поста, Великая Среда, когда поминают финал пребывания Спасителя на земле, и жениться в этот день не надо бы. Неверующий Алик, ничему эдакому не придавая значения, пересказал Злате только про страстную седмицу и Великую Среду, выделив тем самым день как бы даже и назначенный брачующимся.

– Но страстная – это же страсти, это нехорошо! – сделала большие глаза тоже неверующая, но что-то такое слышавшая Злата.

– А что плохого в страстях? – перевел Алик из духовной плоскости в земную, по-хозяйски привлекая к себе свою женщину.

Другая ведунья, подруга Зара, поставила Злату в известность, что в этот день по лунному календарю на небе восходит дружелюбная луна, и жениться можно без сомнений. Предсказаниями увлекались единицы, Злату увлечение не затронуло, а все равно отложилось, что день особенный. Заявление подали заранее, никто ведь не ожидал того, что случится, а раньше в загсе все расписано, а позже май – маяться, а до июня Алику уже не терпелось.

Весь апрель стояла неверная, кокетливая, как дамская шляпка, погода. В середине месяца внезапно взяла и пала пороша, быстро сошла на нет, стаяла, тотчас и потеплело, выскочили первоцветы, желтые и белые ветреницы, сиреневые хохлатки, фиолетовая сон-трава, а за два дня до конца месяца температура подпрыгнула аж до двадцати четырех градусов, лето забежало вперед срока, все и надели летнее, светлое, цветное, нарядное. Из ЗАГСа ехали в открытой машине, Алик настоял, шатер прекрасного и цельного неба раскинулся над ними, и никто еще не знал, что оно, прекрасное и цельное даже в грозу, не говоря о розовых восходах и багряных закатах, растрескалось невидимо, и в живое, чтобы сделать его мертвым, полетели мириады изотопов раскрошенного урана, мельче мельчайшего, америция‑241, йода‑131, йода‑135, рутения‑106, стронция‑90, углерода‑14, цезия‑134, цезия‑137, циркония‑94, бария, железа, кюрия, магния, теллурия и прочая и прочая таблица Менделеева, одни долгодействующие радионуклеиды обещали распасться через тридцать, другие через триста, третьи через три тысячи лет. Так вышло, что взлелеянное группой заинтересованных лиц во главе с Аликом Залесским свадебное торжество пришлось на двадцать шестой день апреля года одна тысяча девятьсот восемьдесят шестого от Рождества Христова, и ни одному из участников торжества не стали, да и потом не станут досконально известны последствия этого дьявольского дня. Не химические – в химии худо-бедно будет разбираться без пяти минут выпускница МГУ и без пяти минут жена Алика, не говоря о серьезных, остепененных ученых-химиках со всего света. А иные – где фиксируемые цепочки реакций растворяются в нефиксируемых, отчего производятся неясные превращения населения в целом и каждой особи в отдельности, в принципе подобной особи, что населяла, скажем, восемнадцатый, девятнадцатый, да даже и двадцатый век, а на самом деле вовсе не подобной, а каковая она на самом деле – и постичь нельзя, и постигать некому, потому что все превратились.

Апрель – месяц, в каком Перепелова, служившего в московском военном округе, демобилизовали. Перед дембелем он не раз заходил к Грише Майзелю то в институт, то домой – между ними разворачивались свои литературные дела. Гриша, радуясь открытию, бережно привечал или приручал молодца. Учитель умирает и нарождается вновь в ученике или не умирает и не нарождается, – зависит не от таланта, а от талантов. Двух: ученика и учителя. Маша Майзель прельщала нового мужнина любимца своими кулинарными талантами, хотя у нее сохранялось стойкое ощущение, что, корми она его сардельками из соседнего гастронома, результат был бы тот же: прожорливость юноши умиляла. Оба, муж и жена, удовлетворяли собственные потребности ничуть не меньше, чем потребности гостя: закон жизни, который гость просек в числе прочих, набираясь свежих знаний и рационально укладывая их в свои писательские закрома.

Даже старый розовый лабрадор Ральф принял нового друга дома как родного. Не чинясь, клал обе лапы на колени Перепелову, когда тот с присвистом поглощал длинные макаронины во вкуснейшем соусе, запоминая неизвестный ему доселе кулинарный рецепт спагетти болоньезе. Провожая каждую макаронину, исчезавшую в глубине глотки едока, всепонимающим взглядом, пес терпеливо дожидался подачки.

– Можно? – безмолвно вопрошал Машу Перепелов.

– Можно, – разрешала Маша.

И, отрывая от себя последнее, Перепелов отдавал большую синюю тарелку с остатками вкуснятины на откуп Ральфу. Облизав тарелку, благодарный Ральф в эпилоге облизывал еще и лицо Перепелову.

– Это он целует тебя в знак благодарности, – говорила Маша.

– Хотел бы я быть на его месте, чтобы облизать кое-кого в знак благодарности, – раскованно шутил Перепелов, без дураков чувствуя себя своим в этом доме.

Маша смеялась.

Перепелов трепал Ральфа по загривку.

Он любил собак.

Кого никогда Перепелов не заставал дома – Златы. То ли столь интенсивно изучала химию, то ли столь же интенсивно миловалась с женихом – сведениями об этом Перепелов не располагал. А он и не любопытствовал. Он довольствовался Гришей и Машей. Возможно, Злата составляла бы излишек.

Они столкнулись в подъезде. Красавица Злата, слегка растерянная, спускалась вниз по лестнице, а красавец Перепелов, весь из себя победоносный, взбегал по ней вверх. Злата забыла дома ключи и соображала, где переждать возвращения предков. Перепелов, закончив как раз собачью историю и не в силах справиться с переполнявшими его эмоциями, отчего на крутых скулах расцвели смуглые розы, без звонка помчался к Грише Майзелю, повивальной бабке его новорожденных творений. Кончался март, воздух ощутимо пах весной и слабой гнилью. С разбегу Перепелов потащил Злату на ближайшую скамейку в майзелевском полудворе-полусквере, кстати сказать, прямо напротив мусорного бака, и с разбегу прочел ошеломленной девушке еще не остывшее сочинение, не преминув бросить с камуфлирующей эмоции небрежностью:

– Проба пера.

Я шел, читал он, за чистой белой кудрявой собачкой, готовый подумать, что она чиста, как поцелуй ребенка, но не успел, потому что споткнулся о выбитую дорожную плитку и еле удержался, чтобы не проехаться носом по рядом выбитым плиткам, рассмеялся сам над собой, и отчего-то сделалось легко и весело, как бывало в безмятежные летние дни безмятежного детства. Реальное детство просело в памяти мятежным, безмятежное – родилось из воздуха, он оставил, доверяя слогу, и потом всегда так делал. Он читал Злате про то, как аккуратная белая собачка, хвост пистолетом, мордочка умная, невесомо перебирая аккуратными лапками, невесомо передвигалась как бы в раздумье, вертя носом по сторонам, и уже все больше в его сторону, словно, потерянная хозяевами, прикидывала, не выбрать ли его себе хозяином, и уже приноравливалась к его ходу, порождая в нем перемежающиеся холодок и тепло, поскольку собачка ему нравилась, и хотелось приманить ее, а взять некуда. Потому, когда из-за спины вывернулся помятый мужичок с большой сумкой, и собачка подбежала к мужичку, разноречивые чувства, не оставив его, видоизменились в основании. Он и приревновал симпатягу к мужичку, вероятно, хозяину, и успокоился на ее счет, значит, не потерялась. Они опередили его, он проследил за тем, как они поднялись по ступенькам крыльца, ведущего в сбербанк, где мужичок опустил свою сумку, и собачка, ткнувшись носом в раскрытую молнию, стала вынюхивать там что-то вкусное, по всей видимости.

Я миновал сбербанк, продолжал он читать, и обернулся через десяток шагов, желая насладиться удовольствием, какое милая собачка наверняка получала, поглощая кусок пирога или котлету, чем там заботливый хозяин ее угощал. Ни его, ни его собаки я не увидел. Я, то есть герой рассказа, не мог понять, куда они девались, ведь они двигались в том же направлении, что и я, и свернуть куда-то не виднелось ни угла, ни прохода. Я вернулся к крыльцу сбербанка и зашел внутрь: пусто. Я покинул сбербанк и пошел своей дорогой, больше ни на что не отвлекаясь, а погружаясь в себя по обыкновению. Но пройдя несколько шагов, вдруг остановился как вкопанный. Я вдруг понял, кто был этот мужичок с его сумкой. Он был ловец собачьих душ. То есть профессиональный ловец собак. Он отлавливал их, бродячих или потерявшихся, приманивая щепоткой еды, а затем засовывал в большую сумку с тем, чтобы убивать, а снятые шкуры продавать на шапки.

Никто мне этого не говорил, читал он, я догадался сам и знал, что верно догадался. Чистая белая кудрявая собачка с ее умной мордочкой и хвостом пистолетиком, которую обдурил этот немытый темный мужик, не выходила у меня из головы. Он и его обдурил, того, кто я, светлого и чистого, и получалось так, что это я обрек на смерть собаку, предав ее. Опустится пистолетик, подернутся пленкой умные глазки на умной мордочке, отлетит в небо собачья душа, все будет кончено. Я бросился назад, я хотел настичь мужика, не зная, что сделаю с ним, и во мне зрела готовность избить и даже убить его, но мужик испарился. Я встал на шумном перекрестке таким образом, чтобы в поле зрения попали все стороны света, и вертел головой, чтобы сразу увидеть, если кто появится. Но никто не появлялся, читал Перепелов, и свет мерк. Мерк свет, взамен набегал сумеречный туман, и реальность расплывалась перед моим взором, и свет побеждала тьма.

Все расплывалось перед взором Златы, туман мешал ей четко видеть Перепелова, она затрясла головой, желая восстановить четкость зрения, и тогда Перепелов стал слизывать с ее век слезы, создававшие этот сумеречный туман, и поймал себя на мысли, что повторял собачье, то самое, что недавно проделывал с ним Ральф.