Текст книги "Работа с родителями: Психоаналитическая психотерапия с детьми и подростками"

Я считаю, что детские психотерапевты вполне способны справляться с работой подобного рода (Barrows, 1995). Опыт работы с детьми позволяет нам выявлять инфантильные проблемы взрослых людей, результатом которых может явиться нарушение родительских функций. Этот случай является примером работы, затрагивающей базовые родительские аспекты, – ответственность за более слабых, коррекцию собственного деструктивного поведения и включенность в жизнь детей. Такая работа может помочь привить элементарные навыки адекватного родительского поведения взрослым, которым в детстве не хватало родительского внимания.

Работа, способствующая изменениям в функционировании семьи

Сейчас мы перейдем к обсуждению ряда случаев, в которых непосредственной целью работы являются изменения внутри семьи. Это область супружеской или семейной терапии, но я хотела бы отметить, что отдельными направлениями этой работы может заниматься и детский психотерапевт. Это индивидуальная психотерапевтическая работа с каждым из родителей, где акцент делается на проекциях во внутрисемейных отношениях. Такая работа является частичным аналогом психоаналитической семейной терапии (Copley, 1987). В ней используется феномен переноса в терапевтических отношениях, однако основным методом является выявление переносов членов семьи друг на друга. Цель такой работы – улучшение эмоционального фона семьи. Взрослые люди учатся отходить от стереотипов поведения, которые они переняли у своих родителей, а дети освобождаются от бремени межпоколенческих конфликтов.

Четвертый клинический случай

Мисс С., мать-одиночка, усыновила шестилетнего мальчика, Джона. Моя работа с мисс С. началась в то время, когда Джону было 14 лет. Оба они время от времени посещали детского терапевта, который консультировал их с момента усыновления. В подростковом возрасте Джон стал очень злобным и агрессивным. Он плохо учился в школе, дома мать не могла с ним справиться. Юноша попал в плохую компанию и пристрастился к наркотикам. Он был очень груб с матерью, к тому же воровал у нее крупные суммы денег.

Моя коллега-психиатр попросила меня поработать с мисс С., в то время как она продолжала работу с Джоном. Это случилось после того, как в припадке гнева Джон во время сеанса сорвал со стены картину в кабинете терапевта. Первые девять месяцев события развивались очень бурно. Джона поместили в стационар для подростков, что привело его мать в отчаяние. Постепенно к ней вернулась уверенность в себе, она заручилась поддержкой полиции и осознала, что не может позволить Джону жить дома, если он будет продолжать воровать и унижать ее. В итоге он был помещен в хороший интернат, где ему могли оказать высококвалифицированную помощь.

Далее представлен материал, собранный на основе моих еженедельных встреч с матерью. Мисс С. – очень необычный человек. Интеллигентная, одаренная женщина с богатым воображением, она не смогла найти применения своим талантам. История ее жизни представляется мне очень важной. Она была дочерью еврейских беженцев из Германии, уехавших из Берлина в 1938 году. Многие ее родственники погибли во время холокоста. Ее единственный брат умер в начале 1930-х годов. Она не вышла замуж, хотя у нее было много друзей и она имела близкие отношения с несколькими мужчинами.

После нескольких месяцев не очень эффективной работы мне стало ясно, что ей требуется отдельная психотерапия. Я разговаривала с ней об этом, объясняя, что это будет работа совершенно другого рода, чем та, которая проводилась с ней ранее. К тому же она могла попросить меня направить ее в другую службу, поскольку в Отделении по работе с семьями и детьми она проходила терапию совместно с Джоном. Если бы она согласилась, я могла бы продолжить работу с ней, поскольку мы уже пришли к взаимопониманию. Я предоставила ей два месяца на обдумывание ситуации, на время которых мы решили прекратить наши еженедельные встречи. Если бы она согласилась принять мое предложение, по прошествии этого срока мы продолжили бы работу.

Она приняла мое предложение, однако дала мне понять, что не склонна относится к этому серьезно, отменив первые два сеанса.

Сейчас Джону 18 лет. В декабре с мисс С. произошел несчастный случай – она сильно повредила ногу. Ей пришлось пропустить последний сеанс перед Рождеством и большую часть встреч в январе, так как она не могла передвигаться. Затем она начала ходить на костылях. Мы обе поняли, что следует задуматься об окончании терапии. Она упала потому, что пропустила последнюю ступеньку на лестнице. Это символизировало ее страх перед окончанием терапии, внутренне она еще не была к этому готова.

В начале одного из сеансов она заметила, что на раковине в моей комнате выгравировано слово «Джон» (название фирмы-изготовителя). Она улыбнулась и сказала, что ему бы это не понравилось. Затем она рассказала, что когда она с трудом шла по коридору в направлении моего кабинета, она подумала: «Я не хочу больше быть пациентом, ни в Тавистоке, ни в Уайтингтоне (местный госпиталь)». Ей казалось, что она уже никогда не сможет нормально ходить. Ей была невыносима мысль о зависимости от лифта, от вахтера, который сообщает мне о ее приходе, от женщины, которая не помогла ей придержать вращающуюся дверь, и от меня, которая решала, когда ей приходить. Она добавила, что чувствует себя очень неуверенно.

Я связала это с нашим обоюдным осознанием того, что мы должны обсудить окончание терапии. Если бы это произошло сейчас, она бы ушла, ощущая свою неуверенность и испытывая потребность остаться. Она продолжала говорить о Джоне, который отбывал шестинедельное наказание в тюрьме. Она очень беспокоилась о нем всю неделю, боясь пропустить его звонок. К тому же он рассказал ей, что ввязался в драку и его поместили на неделю в одиночную камеру. Она очень трогательно описывала подробности происшествия: когда он читал («Ты никогда не поверишь этому, мама», – сказал он ей), к нему привязалась группа молодых людей, и это закончилось дракой. Джон рассказал, что это было ужасно, но он справился. У него был долгий разговор с надзирателем, который сказал ему, что такие люди, как он, не должны сидеть в тюрьме. Она говорила, что он хочет порвать со своим тюремным прошлым и, вернувшись, начать жизнь с чистого листа.

«Джон вполне уравновешенно рассуждает обо всем этом, – сказала она и улыбнулась при мысли об усилиях, которые ей пришлось приложить, чтобы обрести собственное равновесие. – Я предложила ему помочь с уплатой штрафа, потому что не хочу, чтобы он оставался в тюрьме. Но он сказал, что хочет справиться сам, что все будет хорошо. Он уверен, что в крайнем случае он может попросить меня о помощи». Я заговорила с ней о ее противоречивых желаниях – она хочет присутствовать в моих мыслях, как имя «Джон» на раковине, но затем пугается, что я не отпущу ее. Ей сложно в это поверить, но я ей и мать, за которую надо держаться, и отец, который помогает ей почувствовать в себе готовность уйти. Я долго говорила ей о том, что она может остаться в моих мыслях как человек, который закончил терапию и ушел жить своей жизнью, а я буду продолжать жить своей.

Она рассказала о своем племяннике, оставшемся без отца, которому она часто помогала советами. Тема отцовства постоянно упоминалась в отношении Джона и ее племянника, а также регулярно проявлялась в переносе. Она говорила о роли своего отца, который поддержал ее во время обучения в университете. «Но потом он не смог мне помочь», – сказала она. К ее собственному изумлению, она обнаружила, что помнит кафе, популярное среди немецких беженцев, куда она заходила в надежде встретить отца, когда жила и работала в Лондоне. Он принес ей книгу Виктора Зорзы, где тот описывал смерть своей дочери от рака. Она говорила о неспособности своих родителей обсуждать друг с другом болезнь и смерть сына, о том, как ее отец рекомендовал ей прочитать эту книгу, но никогда не пытался поговорить о случившемся с ее матерью.

Позже она связала это неразделенное и невыраженное чувство потери с недавними похоронами тети и с желанием ее племянника посетить могилу своего отца и поменять надгробье, дописав на нем и свое имя.

Я описала ей ее страстное желание совместить во мне отцовский фактор, с которым, как она чувствовала, были связаны эти трагедии – подобные трагедии беженцев из кафе, – и материнский фактор, дающий ей возможность пребывать в убеждении, что по отношению ко мне она выполняет защитную роль и потому не говорит о своем желании закончить терапию и покинуть меня. Я связала это с несчастным случаем, происшедшим под Рождество, и объяснила ей, что она чувствует, что для нее очень опасно жить, продолжая верить в это. Я описала ее надежду на то, что через общение со мной ей удастся почувствовать взаимосвязь отца и матери.

В завершение сеанса она рассказала, что после смерти тети она разговаривала с матерью о родственниках, погибших в лагерях. Она обнаружила, что мать не знает их имен и не знает, где они были убиты и похоронены. Недавно ее друг, ездивший в Аушвиц, нашел их имена на могилах и прочел по погибшим поминальную молитву.

Она сказала: «Я вернулась сюда, чтобы найти другой способ уйти», – и я с ней согласилась. Во время ее отсутствия в январе я чувствовала, что будет трудно помочь ей вернуться обратно для того, чтобы наша работа могла считаться законченной.

Этот материал представлен в очень сжатом виде, но все же он дает представление о многоуровневости работы, которую иногда мы проводим с родителями. Несмотря на то, что Джон все еще испытывал трудности, они с матерью смогли восстановить хорошие отношения. Когда он узнал, что она повредила ногу, он сразу же примчался в госпиталь; а в последнем письме из тюрьмы он написал, что она не только хорошая мать, но и хороший друг. Эти изменения произошли благодаря тому, что мать вела внутреннюю борьбу за свою идентичность и смогла избавиться от навязчивых защитных механизмов. Наконец, она смогла провести границу между неоплаканными покойниками, которые преследовали ее в сновидениях, и усыновленным ребенком. В какой-то степени ее решение об усыновлении объяснялось тем, что, спасая этого мальчика, она как бы спасала тех евреев, которые навсегда остались в лагерях. Подробности истории ее семьи каждый раз вызывали у нее огромное чувство вины. Эта работа дала ей и ее сыну возможность заново узнать друг друга.

Направление к специалисту, не включенному в детскую и семейную терапию

Иногда, выходя за рамки психотерапевтической работы с детьми и их родителями, мы направляем родителя, у которого есть серьезные проблемы, к терапевту или психоаналитику, специализирующемуся на работе со взрослыми. Один из недостатков такой индивидуальной терапии состоит в том, что разрушительным проекционным процессам, происходящим в семье в настоящий момент, не всегда уделяется должное внимание. В Тавистоке мы обнаружили, что сам факт обращения родителей во взрослое отделение за психотерапевтической помощью иногда создает рассогласование между инфантильными потребностями пациента и защитой, в которой нуждаются уязвимые дети и молодые люди. Когда взрослые пациенты проходят курс лечения в рамках взрослой психотерапии, связь внутренних проблем пациента с его родительскими функциями оказывается на втором плане. Психотерапия родителей, проводимая детскими терапевтами в рамках работы с ребенком, направлена в первую очередь на выявление тех нарушений во взрослых взаимоотношениях, причины которых кроются в детских страхах и фантазиях, и на разделение взрослых и детских аспектов личности (Harris, 1970). Этот подход предполагает выявление и анализ инфантильных аспектов феноменов переноса в процессе терапии и направлен на то, чтобы помочь родителям успешнее справляться с их родительскими функциями.

Этические аспекты

Я хотела бы поделиться своими соображениями относительно этических проблем, возникающих при работе с родителями. Существуют две основные проблемы. Первая состоит в отрицании родителями истинного состояния своего ребенка. Вторая заключается в том, что проведение терапии с родителями может поставить под угрозу их способность выполнять родительские функции.

Когда мы сталкиваемся со случаями физического насилия над детьми, мы обычно знаем, как нам следует действовать, несмотря на досадные помехи – несовершенство законодательной системы и неспешную работу социальных служб. Сложнее определить линию поведения терапевта в случае эмоционального насилия над ребенком. Это можно проиллюстрировать следующим примером.

Пятый клинический случай

Мне довелось работать с семейной парой, достаточно известными людьми, в связи с тем, что их приемный сын, Роберт, проходил курс терапии. Он прогуливал школу и воровал из дома вещи. Сам факт воровства он категорически отрицал. Вскоре терапия зашла в тупик. В процессе работы с этой семейной парой я узнала, что муж (судья) запрещал жене говорить о семейных проблемах, он не хотел приходить на наши встречи и отказывался принимать участие в лечении ребенка. Однажды они принесли маленькую модель, сделанную Робертом, который очень хорошо рисовал. Это была фигурка дьявола, очень похожая на отца Роберта. Отец гордился способностями сына, однако видел в его работах свидетельство того, что его сын «плохо кончит». Он не осознавал, что эти фигуры срисованы с него. Изображение дьявола он считал проявлением «дурной крови» биологических родителей мальчика. Он очень холодно относился к Роберту, с уверенностью говоря, что в будущем мальчика не ждет ничего хорошего. После того, как Роберт прошел курс психотерапии без всякого улучшения, его мать в отчаянии рассказала мне, что вся их семейная жизнь была пронизана ложью – у мужа была длительная связь с одной из его коллег в суде, которую он всячески отрицал. Он сам был таким же лжецом, как Роберт.

В данном случае возможности терапии были очень ограничены. Мать слишком боялась потерять свое социальное положение и относительную финансовую стабильность, чтобы ссориться с мужем. Жизнь, полная лицемерия, оказывала разрушительное влияние и на детей. Поведение Роберта все ухудшалось; отец окончательно махнул на него рукой, однако опасный образ жизни сына доставлял ему компенсаторное удовольствие. Я попыталась помочь матери осознать, какова цена поддержания такой семейной структуры, и она смогла внести некоторые коррективы в собственное поведение.

Шестой клинический случай

Иные этические проблемы возникают при работе с родителями, находящимися на грани нервного срыва. Это очень хорошо иллюстрирует недавний случай. (Я хотела бы выразить благодарность Бидди Юэлл за предоставленный материал.)

Миссис Д. – опытная приемная мать. Раз в неделю она посещала клинику, где ей оказывали поддержку в ее заботе о двух детях, подвергшихся серьезному насилию, и в ее намерении начать с ними терапию. Детям было 6 и 8 лет.

Срыв, который я хочу описать, произошел после того, как миссис Д. приняла решение усыновить этих детей. На Рождество она ездила вместе с ними к своей матери и брату в Новую Зеландию, а после этого решила отказаться от детей, так как их поведение было невыносимым. Работники социальной службы были в ужасе – миссис Д. казалась им олицетворением силы, способной справиться с чем угодно. Они предложили ей дополнительную поддержку, предупредив, что в случае ее отказа дети перейдут под государственную опеку. Естественно, она почувствовала себя очень виноватой. В двух предыдущих приемных семьях дети подвергались физическому и сексуальному насилию. Последовали судебные разбирательства, и несколько социальных работников получили выговор за небрежность.

Терапевт миссис Д. оказалась в очень сложном положении. И детский терапевт, и социальные работники уговаривали миссис Д. оставить детей. Но ее терапевт видела перед собой женщину в состоянии эмоционального срыва, который она пыталась скрыть, обвиняя детей. Во время каникул поведение детей ухудшилось, они вызвали неприязнь у ее родственников. Вскоре миссис Д. пришлось признать, что она больна. Ее бил озноб, она молча плакала и не могла принимать выписанные ей антидепрессанты, так как боялась окончательно потерять контроль над собой. Она боялась оказаться в таком же состоянии, как после смерти мужа. Она описывала свои ночные кошмары – ей снились сотни червей и падение в черную дыру.

Терапевт знала, что миссис Д. всю жизнь сама справлялась со своими трудностями. Она нашла выход из одиночества предыдущей жизни в том, чтобы стать очень заботливой матерью своим приемным детям. Когда стало очевидно, что она не сможет заботиться об этих детях, ее мир разрушился. Восстановить ее душевное равновесие было крайне непросто. Ей была нужна защита от работников социальных служб, которые не могли смириться с ее отказом. К тому же у терапевта были опасения, что еженедельная работа с миссис Д. приведет к тому, что ее привычные защитные механизмы будут подорваны и она станет эмоционально более уязвимой.

Этот случай заставил меня задуматься над вопросом о том, в каких случаях защитные механизмы необходимо поддерживать – например, не лучше ли поддержать миссис Д. в ее первоначальном намерении проводить сеансы только раз в месяц?

Иногда при работе с родителями, пережившими серьезную потерю или находящимися в пограничном состоянии, поддерживающая терапия оказывается предпочтительнее интенсивного терапевтического вмешательства. Разработанная нами система поддержки, применяемая при работе с родителями, является предметом нашей профессиональной гордости.

Заключение

Люди, работающие детскими психотерапевтами, обычно обладают особой способность видеть мир глазами ребенка. Это позволяет нам безошибочно выявлять детские аспекты личности взрослых пациентов. Когда существует возможность проведения психотерапевтической работы с использованием феномена инфантильного переноса, мы можем положиться на свой богатый опыт. Однако он должен сочетаться со знанием проблем и навыками психотерапии взрослого человека. Тем не менее, интенсивное обучение психоаналитической работе с детьми и подростками предоставляет нам серьезную базу, позволяющую браться за работу со взрослыми. Когда родители обращаются к нам за помощью, они рассказывают об эмоциональных конфликтах в семье. Зачастую болезненные переживания, вызываемые проблемами в детско-родительских отношениях, позволяют нам выявить скрытые причины конфликтов. Иногда у нас появляется уникальная возможность помочь таким людям, и мы обязаны ее использовать.

Глава вторая
Терапевтическая работа по созданию у родителей нового образа ребенка
Вивьен Грин

В Центре Анны Фрейд метод работы с родителями выбирается в зависимости от конкретной ситуации. Помимо собственно классической психотерапии, с родителями могут проводиться занятия по педагогической или медицинской тематике, например, на курсах медицинской помощи при Центре Анны Фрейд. Работа с родителями проводится также в рамках проекта «Родитель-ребенок» и программы «Поддержка родителей». В этой главе упоминаются не все виды работы, проводимой в Центре. Более подробно рассматривается работа с родителями в процессе детской терапии или при подготовке к ней[3]3
  Доклад, на основе которого написана эта глава, был представлен на ежегодной конференции Ассоциации детских психотерапевтов в марте 1997 года. В его основе лежит совместная работа с моими коллегами из центра Анны Фрейд, и я крайне признательна им за предоставленные материалы и поддержку.


[Закрыть].

Чаще всего работа с родителями направлена на то, чтобы убедить их в полезности и необходимости продолжения терапии ребенка. Иногда работа с ребенком ведется через родителей, а в остальных случаях родители контактируют с терапевтом параллельно с лечением их ребенка. Иногда с родителями и ребенком работает один и тот же терапевт; но чаще с родителями взаимодействует другой терапевт или социальный работник. В этой главе я хотела показать, что, хотя и существует ряд проблем, типичных для большинства родителей, конкретная задача терапевта определяется прежде всего жалобами родителя.

Создание альянса с родителями

Некоторые терапевты высказывают предположение, что открытость родителей новому опыту и их готовность к изменениям обусловлена характерными особенностями той стадии развития, на которой люди становятся родителями. В литературе встречается множество описаний того, каким образом и в какой степени у людей, ставших родителями, проявляется готовность к изменениям. Сельма Фрайберг говорит о том, что появление ребенка привносит с собой в семью надежду: «Младенец (да и более старший ребенок) может послужить катализатором, стимулируя позитивные перемены в жизни родителей. Он олицетворяет их надежды и самые потаенные желания и является символом обновления. Его рождение может стать для родителей началом их собственного психологического перерождения» (Fraiberg, 1980, p. 53–54). В этом состоянии обостренной восприимчивости к новому опыту мать, проанализировав свою реакцию на появление ребенка в ее жизни, может постараться понять, что же на самом деле означает для нее этот ребенок и как это новое знание соотносится со значимыми событиями ее прошлой жизни. В результате мать приходит к новому взгляду на свою собственную жизнь, в которой находится место и ее ребенку.

Родители всегда надеются, что смогут дать своему ребенку больше, чем они сами получили от своих родителей. Конечно, это может привести к обратному эффекту, но важно само желание стать хорошими родителями, и это желание должно способствовать установлению терапевтического альянса. Таким образом, в работе с родителями мы можем задействовать самую разную мотивацию.

Тем не менее, наряду с сознательными позитивными мотивами могут существовать неосознаваемые деструктивные желания, чувства и побуждения. Особенно важно учитывать это при оценке способности родителей заботиться о ребенке и поддерживать его во время проведения терапии, и, прежде всего, – их готовности принять непосредственное участие в его развитии. Терапия окажется под угрозой срыва, если родители неосознанно желают иметь больного или даже умственно отсталого ребенка, – в этом случае им очень трудно будет поддерживать мероприятия, способствующие развитию своего ребенка, и процесс терапии будет буксовать.

Обмениваясь опытом с коллегами, мы обсуждали прежде всего нашу работу с родителями в рамках детской терапии. Нас интересовало, правильно ли мы оценивали значимость работы с родителями при предварительной оценке эффективности терапии. Важен не сам факт согласия родителей на проведение психоанализа или психотерапии, а их потенциальное или реальное влияние на терапевтический процесс. В частности, мы задались вопросом, какие факторы нужно учитывать при оценке способности родителей принимать участие в терапии и при выборе того или иного стиля работы с ними.

Пытаясь понять сам феномен «родительства», необходимо провести различие между родительским аспектом личности взрослого человека и остальными проявлениями его личности. Многие люди, несмотря на трудности, испытываемые в других областях их жизни, полностью состоялись как родители. И, наоборот, некоторые люди, успешные в работе и межличностных отношениях, оказываются плохими родителями. «Родительство» – это новая ступень развития в жизни взрослого человека. При оценке родителей Фурман (Furman, 1966) предлагала в первую очередь определять, достигли ли родители этой ступени: «Необходимо оценить, в какой степени они могут способствовать развитию своего ребенка». Немного по-другому на эту проблему смотрит Дэниел Стерн (Stern, 1995), пишущий о материнстве как о сочетании эмоциональных и психических способностей, которые могут развиться в полной мере только после того, как женщина станет матерью. Тем не менее, он также рассматривает материнство как определенный этап развития, прослеживая необходимость постепенного перехода от младенческо-материнского комплекса к более позднему эдиповому комплексу. Он подчеркивает, что у матерей есть особая потребность ощущать признание, поддержку, помощь, руководство и одобрение со стороны материнской фигуры. При достаточной «поддержке» такого рода мать получает возможность раскрыть весь свой материнский потенциал.

Обе эти теории рассматривают «родительство» как динамическое состояние открытости к изменениям и к актуализации способностей. Можно говорить о том, что не только взаимоотношения в родительской паре, но и состояния каждого из родителей на той или иной стадии развития родительских функций могут быть весьма разнообразными. Это разнообразие позволяет предположить, что способы терапевтической работы с родителями будут существенно различаться, и это потребует от нас значительной гибкости.

Маленький ребенок требует от родителей совершенно иного отношения, чем подросток. В зависимости от того, что необходимо ребенку на том или ином этапе его развития, у родителей проявляются совершенно особые способности. В связи с этим я вспомнила о популярном теперь термине, касающемся развития у ребенка представления о психической жизни (theory of mind). Это словосочетание описывает сложную последовательность когнитивных и аффективных процессов, разворачивающихся в процессе нормального развития, когда ребенок учится прислушиваться к своим эмоциям, распознавать свои настроения и таким образом постепенно приобретает способность отделять свои мысли и чувства от мыслей и чувств другого человека. В связи с этим у меня возникает вопрос – может быть, и родительство формируется постепенно посредством аналогичных процессов, которые можно было бы назвать родительской рефлексивной функцией? Я имею в виду процесс непрерывного обновления и уточнения представлений родителей о психической жизни их ребенка, сопровождающий все этапы его развития.

Далее следует остановиться на способности родителей эмоционально воспринять своего ребенка не только как зависимого и тесно связанного с ними человека, но и как развивающуюся и отдельно существующую личность, с постоянно меняющимся балансом этих двух компонентов. Интересно проследить, какие концептуальные и терминологические формы эта идея приобретает в различных теориях. В рамках классического психоанализа она описывается как нарушение баланса в нарциссической структуре личности родителя. Эрна Фурман объясняет это следующим образом: «Существование друг с другом и друг для друга является обязательным условием взаимодействия детей и родителей. Переход родителей на возрастную стадию “родительства” характеризуется их способностью заботиться о ребенке и как о любимом человеке, и как о части самого себя» (Furman, 1966, p. 25). Потребность заботиться о ребенке как о себе самом называется нарциссической любовью, а любовь непосредственно к ребенку – объектной любовью. Это соотношение изменяется по мере роста и развития ребенка.

Дополнительным способом оценки того, с достаточным ли вниманием и пониманием относятся к ребенку, является определение роли ребенка в семье и в отношениях с каждым из родителей. Какие проекции должен нести на себе ребенок, выражением чего (или кого) они являются для родителей? Действительно, терапевтическая работа в основном и заключается в том, чтобы разобраться в этих проекциях. На одном конце всего континуума родителей будут находиться те, кто в силу собственных патологических аспектов (например, глубоких нарциссических проблем) не могут рассматривать ребенка отдельно от своих потребностей и желаний. На середине предполагаемой шкалы располагаются родители, которые – для того, чтобы понять своего ребенка, – стараются справится со своим страхом, болью, гневом и разочарованием, преодолевая свои собственные внутренние барьеры, конфликты и эпизоды из прошлого. На другом, наиболее оптимистичном конце континуума находятся родители, готовые эмоционально понять и принять чувства своих детей.

Самая общая цель нашей работы с родителями (наряду с помощью в преодолении всех трудностей, возникающих по ходу лечения их ребенка) состояла в том, чтобы вовлечь их процесс познания своего ребенка, постепенно предоставляя тому возможность действовать по собственному разумению. Часто этот процесс может начаться только после установления безопасных отношений, что сделает возможным обсуждение родительских чувств вины и стыда. В некоторых клинических случаях, которые будут описаны ниже, прогресс в работе произошел только после того, как ощущение достаточной безопасности позволило матери или отцу найти в себе силы признать наличие конфликтов на уровне СуперЭго и, соответственно, снизить критичность по отношению к своему ребенку. Нарциссическое страдание из-за того, что ваш ребенок нуждается в помощи, которое имеет место у большинства родителей, также требует к себе особого внимания.

Надо сказать, что сама по себе идея о том, что работа с родителями должна привести их к пониманию своего ребенка и адекватному взаимодействию с ним, являет собой некий терапевтический идеал. На самом же деле мы постоянно сталкиваемся с вопросом о том, как строить работу с разнообразными проблемами самих родителей, которые серьезно ограничивают их способность к пониманию и адекватному взаимодействию со своим ребенком. Начальный этап работы с родителями обычно как раз и посвящен тому, чтобы довести их до черты, с которой они уже смогут устанавливать эмоциональный контакт со своим ребенком и анализировать свои взаимоотношения с ним.

Родительское восприятие ребенка

При работе с родителями прежде всего необходимо оценить два момента:

1. Каким способом родители формируют образ своего ребенка?

2. Каким именно видят своего ребенка родители?

Даже с учетом родительского катексиса ребенка способность удерживать его образ в сознании не является чем-то присущим абсолютно каждому родителю. Некоторые родители обладают аффективно-мотивационной способностью постоянно удерживать в сознании целостный образ своего ребенка. В других же случаях, когда собственные защитные механизмы и внутренняя озабоченность родителей требуют от них больших затрат психической энергии, образ ребенка начинает «флуктуировать». Он удерживается до тех пор, пока какие-либо детские проблемы не пересекаются с внутренними трудностями самого родителя. У некоторых родителей может периодически возникать декатексис ребенка, особенно в результате депрессии.

Конечно, в сознании родителей ребенок может предстать достаточно загадочным существом, ожившим в их воображении под воздействием сил, управляющих их прошлыми конфликтами, страхами, потребностями и желаниями. Однако конкретный набор тех трудностей, которые, наслаиваясь друг на друга, «затемняют» реальный образ ребенка, широко варьируется от случая к случаю. Для каждого родителя причины, приводящие к искажению образа ребенка, уникальны. Поэтому у терапевтов существует множество способов взаимодействия с родителями и оценки того, как они воспримут те изменения, которые могут произойти в процессе работы.