Текст книги "Монарх и Узник"

Они играли в свадьбу. Я даже не все понимала в сценарии. Зачем тарелку наполняли белыми цветочками с деревьев и потом брали тремя пальцами, запихивали в рот и смачно жевали? Сейчас поняла, дети подражали взрослым и руками, так у них было положено, ели свадебный «плов». Хорошо, дождалась наконец случая, чтобы рассказать о моем первом выпускном, самом замечательном празднике в мои семь лет. Какой волшебной была школьная комната в разно цветных фонариках из бумаги, какими вкусными самодельные конфеты в фантиках, какими красивыми были наши мамы: и русские, и туркменки, и армянки, сделавшие все это своими руками и с большой любовью. Они были очень счастливыми и красивыми, хотя почти все, сейчас понимаю, были не очень молоды. Постарели, поседели, когда потеряли своих первенцев в ночь необузданной стихии. Мы были их последней попыткой вновь обрести материнское счастье. Выживание после землетрясения сдружило. Все стали местными…

О царском времени в Закаспии мы знали только по прежним названиям улиц. Козелковская улица, Лемкуловская, Скобелевская площадь, поселок Ванновского. Русские фамилии будоражили, как «Прощание славянки», которую всегда играл духовой оркестр на демонстрациях. Я помню, даже злилась на родителей, которым все было недосуг свозить меня в Геок-Тепе. Там же музей о русских, которые основали Ашхабад! И меньше часа на автобусе! Маргеланская, Андижанская, Кокандская, Хивинская, Бухарская – азиатская география улиц моего детства. Мама говорила, это русские так назвали. Но почему не Московская, не Воронежская? «В честь завоеванных городов…» И нас тоже завоевали?! «Тебе рано об этом знать!» Зато старая русская соседка с восторгом рассказала, что наша Свобода раньше была Куропаткинским проспектом – в честь начальника русского отряда. Он сражался вместе с «белым генералом» Скобелевым, чтобы принести нам цивилизацию. Мои любимые русские! Они убивали! Мне уже было не до «Славянки».

Однако сама Россия, российское еще долго было чем-то далеким, но прекрасно-манящим. Там жили мои русские бабушка и дедушка. Из деревни они присылали валенки, совсем не нужные нам на берегу пустыни Каракумы, но их катал дед, других подарков у них не было. Еще в большом бязевом мешке почтовой посылки были сушеный «вишник» с панского сада (о, тот загадочный панский сад!) и в старой грелке мед, чудно пахнущий духами. Мама говорила, что он лесной. «Мама, а что такое лес?!» Еще не было телевидения, но были красочные учебники. До сих пор помню про лето «…и в большом колхозном поле собирали колоски». Только в 15 лет я увидела и лес, и русское поле, и колоски, которые вылетали из комбайна моего дяди и кололи лицо и руки. А когда пошли ночевать к бабушке, я расплакалась. Где дом маминого детства, та сказочная избушка в панском саду на берегу речки? Панский сад, может быть, когда-то и был достоин восхищения, но его посадили давно, еще солдатки, когда их мужья бились с «турками», кого имели в виду российские родные, точно не знаю, ведь так в деревне до сих пор называют и туркмен. Потом сад рос совсем без пригляда, колхозникам на такую блажь не было времени. А избушка, может быть, и сказочная, но она для другого персонажа, для Бабы Яги. Печь-развалюха, узкие деревянные лавки да зеркальце, засиженное мухами и затыканное со всех сторон желтыми фотками каких-то усатых дядек в военной форме. Детей и меня положили на глиняном полу, обмазанном к нашему приезду кизяками, на каких-то вонючих овчинах. Взрослые на печке. Ни тебе ашхабадских ковров, ни тебе мягких диванов, ни распахнутых настежь окон. В сундучке, на котором спал дед, свернувшись в три погибели, хранились сокровища. Ситцевые платки да два-три кумачовых отреза, которые в конце тридцатых годов высылала им моя мама, тогда директор школы, с самого юга страны. Бабушка хранила добро всю войну – женить парней сгодится, да так и осталось все нетронутым. В тряпичном мешочке хранили горсть медалей и орденов. Еще в сундуке был «германский рипсовый» полушалок – коровы стоил. В церкви прилюдно пан накинул его на плечи моей юной бабушке – красавице и лучшей певунье в селе. Трудно было во все это поверить. Она грузная еле-еле передвигалась с клюкой и все просила: «Внученька, а внученька, надень, родненькая, юбочку подли-и-ньше». Спину надорвала на колхозных «буряках», петь уже была стара, однако была по-прежнему всеми любима. При фрицах в той же хате ночами она тайком варила самогон для партизанского госпиталя, хлебы пекла да варежки вязала. Другие боялись, а она, как рассказывала, еще в первую мировую войну маленькой девочкой вдоволь «набоялась». Дождется снегопада, ночью зароет у дуба бутыль с целительной жидкостью, а потом на том же месте партизаны мешок сахара оставят… Одна справлялась. Радовалась, что девки, это мама и тетя, в глубоком тылу, а по парням мучилась. Дедушка и дядья воевали далеко, на разных фронтах, известий о себе не давали, а про одного до сих пор так ничего и неизвестно. Даже младшенький, шестнадцати еле дождавшись, уехал на фронт – успел, пока немцы не пришли в село. А бабушка бежала и бежала вслед за поездом и кричала во все горло: «Ваня-а-а-тка!» – да потом как грохнется, еле ее откачали – так рассказывала тетка, которую в деревне звали Полячка. Мой сородич польскую девушку с Первой войны привез. А другой – на Финской руку потерял. По биографиям моих русских родственников можно военную историю изучать.

В Ашхабад, казалось, прилетела на машине времени, опередив российскую деревню примерно на век, и искренне удивлялась, а зачем русские генералы так стремились обустроить чужой край, если свои-то жили гораздо хуже? У меня копились сложные вопросы, особенно когда начали широко праздновать столетие «добровольного вхождения в состав России».

Прочитала, что русские называли туркмен «халатниками». Обиделась. Я-то до сих пор помню, как живописны были сельские туркмены в домотканых халатах и в кудрявых, будто специально завитых, барашковых папахах. В полдень они вытаскивали откуда-то маленькие коврики или кусочки кошмы и, оставшись в тюбетейке, которая была под папахой (а слово-то кавказское), прилюдно мыли ноги и руки водой из железного кувшинчика-кумгана, потом несколько раз ловко сгибались и шептали что-то про себя на непонятном языке. «Они склоняются в сторону священной Мекки», – пояснил отец, но запретил так пристально смотреть, чтобы не мешать им молиться.

Среди многих минусов политики царской империи был главный – туземцы, как тогда называли туркмен, были людьми иного сорта. При русском владычестве туркмены начали переходить на оседлый способ жизни. Но коренное население жило в основном вне пределов города, в центр приезжали из аулов лишь торговать на знаменитый текинский базар. Впрочем, так продолжалось долгие годы и при советской, читай – московской власти. Помню даже я, как селяне торговали молоком. Две оцинкованные емкости по бокам в хурджунах, а хозяйка в национальном халате, надетом рукавом на голову, увенчанную бориком (это нечто похожее на головной убор египетской царицы Нефертити), оседлав ослика, пятками в бока направляла уставшее или ленивое животное. Этих туркменок мы называли «дайза», то есть тетушка. Они же русских женщин называли «сестра». А были еще «кизимки», то есть девочки. Помню одну такую, в красном платьишке с голой шеей и стареньком пальто с чужого плеча, а на голове – чудная шапочка с торчавшей металлической пикой, и все было обмотано красным «бумажным» платком. Очень рано утром, почти в темноте, она тихонечко стучала в нашу калитку, снимала тяжеленный бидон из-за плеч и наливала молоко железной кружкой-меркой в мамин графин. Я запоминала, что «сюйт» – это молоко, а вот новое слово «аул», узнала, привезли русские солдаты с Кавказа, местные называют село «оба». Входили в обиход и другие слова: караван, арык, шашлык, саман, саксаул. Однажды девочка пришла из аула очень холодной зимой, а руки-то в кровоточащих цыпках. Мама запричитала, смазала маленькие ее пальчики маслом, перевязала новенькими тряпочками от платья, которое шила мне. Нашла вязаные перчатки. Я тогда очень жалела «кизимку» и детским умишком не понимала, почему так следует жить: русским в городе, а туркменам в селе. Но до сих пор геополитика мира во многом определяется именно таким противостоянием «цивилизации» Европы «варварству» Азии, а государственные мужи прежде великой державы и сегодня говорят о «неблагодарном присутствии азиатов в ойкумене современного мира».

Диффузия еще активнее нас смешала в шестидесятые. Шли даже слухи, что скоро отменят национальности. А мы их уже перестали различать. У меня появились закадычные подруги-туркменки. Мы все носили одинаковые джинсы, все взахлеб читали столичные журналы «Москва» и «Дружба народов», а потом «Иностранку» и передавали друг другу затертые «самиздаты», слушали вместе пластинки «Битлз». Но для Москвы мы по-прежнему считались отсталой провинцией. Даже всесторонне образованные мои первые учителя на ЦТ искренне удивлялись правильному русскому языку провинциалки, а сами путали в титрах азиатские республики – Туркменистан и Таджикистан.

После землетрясения восполнили численность населения те, кто приехал восстанавливать Ашхабад. Они обжили холмистую окраину города Гажу. Но некоторые, не влезая в исконно «персидский залив», как назывался старый район иранских переселенцев, все же умудрились уместиться в самом центре у «Текинки» маленькой улочкой глинобитных времянок, как раз на том месте, где сейчас автостоянка. Эти русские переселенцы жили бедно и очень обособленно. Для их детей «Текинка» была вотчиной, где нередко удавалось не только поживиться тем, что плохо лежит на прилавках, но и честно подзаработать. Рядом в автопарке девочки мыли салоны, а вечерами считали – переводили в рубли килограммы медной выручки водителей. Однокопеечными водители расплачивались. Текинские друзья были щедрыми, угощали на эти копейки текинскими чебуреками с зеленым луком, очень вкусными, их пекли умелые армянские женщины. Жизнью считаются моменты хорошего настроения, а хорошее настроение иногда бывает даже из-за таких мелочей, как зеленый лук в чебуреках, и потому сейчас, вспоминая об этих «текинских» днях юности, у меня опять становится хорошо на душе. В Асхабаде было два базара: для русских – Русский, для местных – Текинский. Сегодня в Ашхабаде на Русский базар, где цены кусаются, ходят за продуктами только туркмены и иностранцы, а на «Текинку» – люди победней, в основном русские. Возвращаясь в Ашхабад, я каждый раз спрашиваю: как там «Текинка», не разрушили? Это уже памятное место в истории города.

В девятом классе я опять столкнулась с откликом вой ны. У нас среди учебного года появилась крутобокая и краснощекая русская девочка с длинной черной косой и туркменской фамилией. Ее мама после фронта осталась в госпитале, там выходила контуженого офицера-туркмена, он полюбил русскую сестричку. Смешанные браки. Это еще одна страница в русско-туркменских отношениях. Всем казалось это правильным, даже наука подсобила, объявив, что чужая кровь облагораживает местных жителей. И мы верили. Было время, когда каждый выдвиженец из туркмен должен был иметь русскую жену, чтобы она его «окультуривала», это было, так сказать, входным билетом в советскую элиту. Впрочем, и сегодня туркменские юноши берут в жены русских девушек, но это по любви. А можно сказать и по-другому: русские девушки выбирают в мужья местных «амиго». Но теперь власти не очень приветствуют такие браки. Сын моей знакомой, талантливый парень, текинский красавец и богатырь, но имеющий в паспорте фамилию русского отца, так и не смог поступить в туркменский вуз. Сказали, меняйте фамилию… Но что она, политика, там, где правит любовь.

В «смешанном» браке родились дети первого Президента Туркменистана. Я дружила с детьми из туркменско-русских семей. Их самих, и детей, и внуков ожидала такая же печальная судьба, как и обычных русских переселенцев. Они по-прежнему носят туркменские фамилии и европейскую одежду, игнорируя негласный высочайший приказ отделам кадров – на фото для документов всем девушкам и дамам быть только в бархате с вышивкой и непременно в желтом платке. Русские туркмены доживают свой век на очень скудную пенсию и безмерно счастливы, если удалось хоть одному внуку дать высшее образование. Русская дочь одного «циковского» долго жила продажей галстуков из папиной большой коллекции, раньше-то все дарили мужчинам галстуки, а тем, кто на должности, так только импортные. Но и галстуки у нее уже закончились…

Возвращение…

Во мне, полукровке, только пятьдесят процентов русской крови, но она в детстве бурлила на все сто, когда дело касалось русской истории на моей родной земле. Завораживали рассказы о русском поселке Гермаб в горах, где течет теплая речка, а по весне пышно цветут вишневые сады, посаженные русскими, которые пришли с имперскими войсками и остались. В советское время поселок на границе с Ираном закрыли. Гермабцы заколотили окна и двери своих добротных домов и по приказу перебрались в долину в Геок-Тепе. Там они вновь построили дома, посадили сады. Остались от гермабских русских блекло-желтые фотоснимки в уже пожухлых паспарту с вензелями владельцев фотоателье. На одном даже сохранился адрес такого заведения – «Асхабад. Куропаткинский пр., угол Комаровской, д. Исхановой». Туда как-то зашла молодая поселянка, дочь казака. Фотограф картинно разложил складки ее пышной юбки, чтобы приоткрыть кокетливые ботинки на тугой шнуровке, положил ее пухлую ручку в кружевах на полированный подлокотник бархатного креслица с изогнутыми львиными лапами. И вот она уже больше века с напряженным вниманием ждет, когда вылетит птичка из черного глаза аппа рата. Уже работая в СМИ, с большим трудом, но получила пропуск в погранзону, дождалась оказии – компании охотоведов и лесоводов – и отправилась в путь с надеждой увидеть дома тех людей с выцветших фото. Ах, как я была тогда молода! И безрассудна настолько, что не могла себе позволить показаться среди неизвестных мне ученых в старых сапогах. Конечно, я надела новые итальянские, только что купленные мамой на ашхабадской толкучке по неимоверно высокой цене. Они были голубыми. Как раз по весне, говорила я себе, и этим утопила без труда остатки своей разумности. В горном поселке я осмотрела руины церкви и других каменных построек. Мне показали, где была гимназия, а где – училище. Я вдоволь настучалась в мощные двери толстокаменных домов, потрогала все сохранившиеся кружевные наличники. Старалась до сумерек успеть налюбоваться родниками, разлившимися в озеро, дающее начало многим рукавам Секизяба – речки, которая многие века орошает земли в горах и на подгорной равнине, в Геок-Тепе уже бежит по трубам. И в это время пошел снег. Неожиданный, весенний. Было тепло, но снежинки-пушинки быстро запорошили волосы. Не скоро холод почувствовали мои ноги. Высокие голенища еще держались на ногах, а кожаные подошвы отклеились и собирались уплыть… Так в чулках я дотопала по заснеженной земле до старинного здания, где жили работники лесного кордона. Сутки лежала с высокой температурой и в бреду ненавидела докрасна раскаленную буржуйку, около которой меня уложили заботливые спутники. Проснулась от неожиданной прохлады. Рука сжимала яблоко. Открыв глаза, с восторгом увидела огромное керамическое блюдо, на его плоском дне в снегу утопали краснобокие яблочки. Наутро я, уже вполне здоровая (молодость творит чудеса), прощалась с теплой компанией и в старых солдатских сапогах возвращалась в Ашхабад. Попутчики рассказали мне, что вчерашние яблоки из сада губернаторской дачи. Еще родят старые деревья. И даже колесная дорога сохранилась.

В девяностых названия уже бывших русских поселков вокруг Ашхабада я вспоминала с потомками россиян, тех, кто приехал обживать туркменские земли, да и не самые лучшие земли, а неудобь, горные участки, и своим трудом превратил их в богатые колхозы. От туркмен не отделялись, а жили дружно, перенимая друг у друга лучшее. Они основали Комаровку, Янгоб, Рербергский, Романовский, Нефтоновку, Ванновский – поселок, за который переживали, наверное, все добрые и искренне любящие страну люди, потому что дома с садами, и огородами, дома дачников и местных курдов, обсерватория пошли под бульдозеры, которые расчищали территорию для президентской дачи. А на вершине каждой горы поставили автоматчиков. Теперь Фирюза, эта форточка прохлады и ночной неги в знойные дни, сохранилась лишь в наших лучших снах, в книгах российских очеркистов да в воспоминаниях тех, кто приезжал туда отдыхать, а в декабре плавать в бассейне с синей водой и желтыми листьями чинар, собирать ежевику в горах и на их склонах оставлять автографы. А были еще Самсоновка, Обручевка, Михайловка, Дмитриевка, Верхняя Скобелевка и Нижняя Скобелевка. Там жили русские, украинцы, они полюбили туркменскую землю, считали ее родной. Дети «колонистов» создавали сегодняшний день Туркменистана, они учили и лечили туркмен, вместе развивали науку и культуру, но теперь вынуждены уезжать.

В Алексеевке я была лет 20 назад. Мне все было удивительным: и глиняные хатки, чуть ли не крытые соломой, голубые ставенки и пунцовые мальвы. На выложенных из камня и обмазанных глиной уступочках у ворот сидели и лузгали семечки потомки переселенцев из Харьковской губернии – ну прямо декорации для фильма «Вечера на хуторе близ Диканьки», только на летнюю тему. Интересно, что всегда на новом месте переселенцы стараются не потерять своих бытовых традиций, а наоборот, прилагают максимум сил для их сохранения. Сейчас почти все «алексеевские» покинули свою родную землю… Помню и немецких «колонистов» в поселке близ пограничного Серахса. Молодуха, кажется по фамилии Дорцвейлер, в чистейшем доме с выскобленными полами и белоснежными занавесками на окнах, а это, представьте, среди туркменской степи с пыльными бурями, открывала передо мной обитый железом сундук, чтобы показать восхитительно тонкое кружевное приданое ее бабушки. Наверное, в 90-е годы, когда рухнул железный занавес, и эти Дорцвейлеры, продав коров и свои домики, увезли с собой на историческую родину и сундуки, и занавески, и… туркменский язык, который будет их согревать памятью о дружной жизни с туркменами, курдами, белуджами и русскими. Повод рассказать и об ашхабадских подругах-учительницах моей деревенской мамы. Одна, из очень древнего дворянского рода, родилась в Европе, а в Баку до сих пор в сохранности их фамильные дома, но она всегда была предельно скромна, незавидно одета и неслово охотлива настолько, что на мои просьбы прояснить некоторые моменты тех исторических дней отвечала всегда: «А зачем это нужно, зачем тревожить тени прошлого?» В советское время приходилось молчать о своем аристократическом происхождении и другой учительнице. Она, хоть до глубокой старости носила пышную прическу барыни и восхищалась, правда только среди своих, родственниками – русскими офицерами, о судьбе которых не имела никаких известий, а каждое лето проводила в российских православных монастырях, она тоже привыкла держать рот за замком. Очень печально. Но их всех выдавали такт, манеры, то, что было привнесено с детства и не исчезло даже в условиях советского нивелирования личности. Я знавала в Ашхабаде многих милых старушек дворянских корней, которых повороты судьбы оставили в Ашхабаде. И со всех старалась брать пример. Ах, это невозможное сослагательное наклонение, но, сложись судьба туркмен иначе, в Ашхабаде доживали бы свою жизнь чопорные старушки– англичанки. Да, но тогда бы не было меня…

Сейчас в Туркменистане почти нет интеллигентных дам в шляпках, которые прежде собирались на художественных выставках, брали классиков в библиотеках и заполняли маленький зал Русского театра. Кстати, Пушкинский театр, это место, куда с удовольствием идут зрители всех национальностей, теперь ютится в бывшем клубе шелкомотальной фабрики, а на концерты в беломраморные дворцы зрителей насильно сгоняют. Уже мало и русских бабулек в ситцевых платочках, которые на Пасху заполняли церковь. Они давно уехали «умирать на родине». Хотя где теперь их родина? Они ведь не члены правительства, которых туркменские коллеги провожали в аэропорту с цветами и напускной грустью. У тех давно была готова квартира в Москве да еще особняк в пригороде. Простым туркменским русским удавалось купить жилье лишь в захолустье.

По сути, их никто насильно не выгонял. Наоборот, турк мены относятся к русским очень сочувственно, о пожилых людях заботятся, их уважают, опекают. Мне ни разу не приходилось наблюдать иного. В автобусе молодые парни и девушки поднимаются мгновенно, если увидят любого постарше их, они не смотрят на национальность. Такое мусульманское воспитание. А русское слово «бабуля» у туркменской молодежи самое любимое, так обращаются (о ужас!) даже к сорокалетним русским женщинам. Но русские уезжают, конечно, не только чтобы умереть, а чтобы жить, как им кажется, в европейских условиях, чтобы дети получили достойное образование на русском языке – причин важных было много. Как выкорчевывают «русские», то есть лиственные породы деревьев, так же методично выкорчевывают память о русских, армянах, грузинах, с кем так сроднились турк мены за долгие годы. В прессе и по телевидению величают только деятелей с туркменскими фамилиями. Русские теперь на самых незначительных ролях. Мне могут возразить, припоминая какие-то положительные факты, но я говорю сейчас о векторе местной политики. Действительно, выдают туркменские паспорта нетуркменам, и при этом их не заставляют писать диктанты на государственном языке, уверена, что до этого не дойдут. Тем не менее потомки первых русских переселенцев, старожилы Ашхабада, Мары, Красноводска, Чарджоу, Керки, вынуждены возвращаться в Россию. Самолеты увозят туркменских русских. А миграционная служба предлагает переселенцам из Туркменистана те же области, откуда перебрались в Закаспий их предки, – Самарскую, Тамбовскую и Пензенскую. Российский круг завершается… Русские, очень нужные, несомненно, и сейчас Туркменистану, уезжают и уезжают. Остаются без присмотра кладбища почти во всех туркменских городах и поселках, кладбища русских воинов, кладбища мирных горожан и поселян. Нельзя забывать, что это могилы тех людей, кто открывал туркменскую дверь в новый мир, во взаимное благополучие. Теперь обе стороны пытаются зачем-то громко захлопнуть эту дверь. Россияне возмущаются: «Понаехали!» И еще раз хочу уточнить, что туркмены, наверное, единственные азиаты, которые не ищут работу в России. Прежде всего потому, что не так легко преодолеть туркменские визовые преграды, а второе, в стране не прекращается строительный бум, требующий много рабочей силы. Мраморной плиткой облицованы все здания. Опять же, для Книги Гиннесса, но против экологии, и мало кому по нраву. На «газдоллары» стали наряжать Ашхабад. Белый город оживляют «танцующие» струи бесчисленных фонтанов, украшают ожерелья тысяч фонарей. Во всем чувствуется пафос богатеющей страны, привыкающей все делать с размахом, со швырянием денег на непонятные побрякушки. Но, наверное, стоит закрыть глаза на многие несуразности вкуса богатеев и лучше обратить внимание на другое. Например, отметить, что пока другие страны воевали, оспаривая свои национальные интересы, в Туркменистане прилагали максимум усилий для преображения страны. Жители моего дома выбрасывают старые кошмы, раскупают запасы строительных рынков и мебельных магазинов. «Евроремонт» сейчас на повестке дня всей страны. Откидываю еще одну костяшку на счет Туркменистана, вспоминая с болью пустые глазницы замороженных строек в других городах других стран. Кризис заставил лучшие строительные фирмы мира бороться за туркменские заказы. Однако в современном Ашхабаде крушат все «колониальные» строения. Сохранилась канцелярия начальника Закаспийской области, а потом дом Союза туркменских писателей, сейчас в нем обосновались дипломаты Украины. Живы в центре старого города несколько кирпичных построек дореволюционного квартала. Жестокое землетрясение? Да, и к тому же необузданное желание властей избавиться от прошлого – и советского, и русского, и туркменского – снесли же в самом центре туркменскую «горку», холмик от старинной крепости и русскую «горку» в первом парке, где при «колонизаторах», а потом и при Советах играл духовой оркестр. Избавлялись от прошлого, как говорится, на корню. Но корни-то остались, хотя это только лишь корни мощных, в три обхвата, деревьев в центре старого города. Еще год-другой, и кто вспомнит былой облик города, кстати, очень уютного и зеленого, – разве что ностальгирующие старожилы да архивные фото. Забудем эту часть своей истории, потомки забудут что-то важное в будущем. Тогда чистая река памяти помутнеет.

…Первая и последняя квартира, которую я получила, оказалась в доме, заселенном семьями рабочих из разных аулов, то есть представителями многих туркменских племен. Мои подруги удивлялись, как я без хорошего знания языка с ними общаюсь. И зачем общаюсь? Но только тогда я начала узнавать настоящую жизнь туркмен. Оказывается, и сельские хорошо говорили по-русски. Я все же где-то тоже русофилка, если удивлялась, что туркменки живут теми же заботами, как и мы, переживают за детей и страдают от измен мужей. Я узнавала их обычаи, традиции, кулинарные рецепты, стала различать племена по колыбельным, какими усыпляли малышей. Я писала им письма. Тогда казалось, что начальник, даже туркмен, скорее поймет смысл просьбы, если она на русском языке. Наверное, так и было, в девяностые, когда круто взялись наводить порядки, мои письма от имени матерей и отцов за детей, посаженных «ни за что», имели положительный резонанс. Сейчас же я прошу соседей написать мне письмо чиновнику, ведь теперь принимают бумаги только на туркменском.

Зато теперь, проезжая по улицам Ашхабада, гости удивляются обилию свадебных салонов и детских магазинов. Растет население. Скажу, совсем не преувеличивая, что в конце почти каждой недели кто-то из соседей выдает замуж дочь или женит сына, – дети выросли. Так же регулярно причаливают к подъездам авто, украшенные мягкими игрушками, которые вместо аиста приво зят новорожденных малышей. Бабушки тут же начинают печь в масле традиционные пишме – кусочки теста и раздавать соседям, устраивают праздник-той, зовут соседей в ресторан, не различая национальностей. Вот так и живем в радости от соседских взаимоотношений и в нерадости от правительственных решений по «улучшению» нашей жизни, зачастую очень дурно влияющих на настроение жителей, и тоже, невзирая на национальности.

В пору работы в СМИ я начала знакомиться с туркменским селом вплотную. И опять появилось уже забытое детское чувство жалости к туркменкам, не знающим иной жизни, кроме изматывающей работы. Потом, со временем, после перестройки, все изменилось. Сейчас в Туркменистане почти матриархат. Даже на автобусной остановке запахло французскими духами. Туркменки оделись в роскошные бархатные платья, в туфли на высоких каблуках. В девяностых годах, когда манекенщицы из Ашхабда впервые показались на подиумах Парижа, европейцы взрывали аплодисментами залы, поражаясь их грациозности и особой царственности. Туркменки похожи и на итальянок и на француженок, на изящных японок и миниатюрных китаянок, и даже на шоколадных африканок. Массагеты, дахи, парфяне, маргианцы, аланы, асы, огузы, персы, арабы – это далеко не полный перечень слагаемых, из которых в историческом процессе переплавки возник туркменский народ. Потом нашим «королевам» добираться до работы на автобусе стало очень-очень неприлично. Они сели за рули роскошных авто. Но больше всего изменились туркменские мужчины. Смельчаки и дерзкие храбрецы, мускулистые богатыри с широкими плечами, как описывали заезжие иностранцы и восхищались их воинскими доблестями, а в мирные дни, это тоже отмечали все, джигиты больше отлеживались в тени своих кибиток, попивая чаек и наблюдая, как жены проворно справляются с хозяйством. Мне же приходилось видеть туркменских мужчин и в поту на хлопковом поле или за станком на заводе, и за ватманом в конструкторском бюро. Сегодня же с удивлением вижу их секретарями в ведомствах и министерствах и в прочих присутственных местах. Сидячие должности кассиров и прочих заняли джигиты. Даже дамское белье «джигиты» показывают… Объясняют это тем, что туркменской женщине неприлично сидеть на виду у всех. Ну что ж, если из уважения, то можно сказать только одно, что профессия действительно накладывает отпечаток на человека. Джигиты, давно отученные от лошади, теперь на «лексусах» стали даже… несколько женственными. На текинском базаре сегодня торговые ряды мужского парфюма гораздо длиннее и богаче, чем для дамских штучек. Впрочем, происходит что-то непонятное и пугающее с мужским населением всей планеты. Неужели настоящие джигиты останутся только в воспоминаниях давних путешественников…

А местных русских уже не берут на госслужбу. Как-то ко мне на остановке подбежал школьник и протянул деньги, попросив билет. Когда поняла в чем дело, я истошно завопила (про себя). Я с сумкой, похожей на кондукторскую, через плечо, конечно, для малыша могла быть только продавцом проездных билетов! Кстати, и эту последнюю «русскую» работу недавно отменили, но русскоязычных женщин еще ценят в салонах красоты, а мужчин, их головы и руки – в автосервисе. Да и Бог не оставил русскоязычных жителей без помощи. Иностранные компании не различают национальностей, они смотрят не на одежки, а на ум и приглашают на работу достойных. Но это не решение проблемы русских. Наверное, было задумано, что Российская школа, на открытие нового здания которой приезжал Путин, будет работать в интересах русского населения. Получилось совсем не так. Эта школа теперь в основном для очень богатых туркмен.

…Господи, а каким уютным и дружным наш был наш многонациональный ашхабадский город-дом! Подобные чувства во всех имевших когда-то счастье жить в прежнем Ашхабаде. У меня эти чувства уже давно спрятаны, как яйцо за твердой скорлупой. Но появляется хоть малейший повод, и лопается скорлупа, и уже «нет удержу» воспоминаниям. На пасху моя мама с русскими соседками, тоже присланными Россией поднимать здесь культуру, пекли всякие ватрушки и крендельки в огромной деревенской печи. Я только теперь понимаю силу их ностальгии! А мы, малышня, бегали раздавать угощение по соседям. Летом же в саду старая персиянка стелила на земле ковер. Скромно у края присаживалась туркменка, то и дело вставая, чтобы услужить, помочь расположиться ссыльной полячке, русским, армянкам. Пили чай, трясли с дерева на клеенку сладкий-пресладкий тут-шелковицу на домашнее варенье, вели разговоры. О чем? Конечно, о нас, ребятишках, которые бегали рядом, наслаждаясь неосознанным тогда счастьем детства. Давно уже на месте наших домов-времянок обширная зеленая зона, но кажется, что там еще живет то самое тутовое дерево, которое помнит мою маму.