Текст книги "Змеи. Гнев божий"

· 4 ·
Что лживо, то и гнило

Глеб озирается по сторонам, не зная, куда поставить сумки.

– Да хоть сюда кидай, – говорит Горыныч, открыв дверцу встроенного шкафа. – Потом как-нибудь разберетесь, а сейчас – к Леониду Палычу. Он тут у нас всем заведует, он тебя и на работу нанимает.

Холодное, скользкое чувство сожаления селится у Глеба где-то в районе желудка. Как же теперь хочется отмотать время назад, вернуться в темную квартирку на юге города и продолжать жить так, как привык. О том, что им не первую неделю грозят выселением, вспоминать как-то не хочется. Плохое, оно ведь быстро забывается, особенно когда было столько хорошего.

Та квартира располагалась на шестом этаже, оттуда можно было наблюдать за чужой жизнью, будто это телешоу. Здесь же в лучшем случае белочка заберется на дерево под окном или паучок в кровать заползет.

Общежитие в целом похоже на смесь детского лагеря и санатория. Вроде бы не по-спартански, но в то же время без излишеств. В коридоре – один рукомойник на всех. Заметив удивленный взгляд Ренаты, Горыныч пояснил девочке, что нормальные ванные у них тоже есть, причем одна на две комнаты, так что беспокоиться не о чем.

Жить придется, конечно, порознь: Ренате в женском крыле, Глебу, соответственно, в мужском. Но не это самое страшное, а то, что они оба двадцать четыре часа на семь будут окружены теми, от кого столько лет отчаянно пытались скрыться.

– В общем, я с вами дальше не пойду: мне на пост возвращаться надо. – Горыныч подтягивает свободно сидящие брюки. – Вы, главное, до учебного корпуса дойдите, а там вас Верочка подберет. – И исчезает.

Глеб выглядывает в общий коридор в поисках уже знакомой нам девочки и, не увидев ее, кричит, сложив руки в несуществующий рупор:

– Ренатка-а-а, ты где-е-е?

Из двери в противоположном крыле высовывается веснушчатый нос. Это его дочь. Даже с такого расстояния видно, что девочка невероятно довольна: улыбка так сильно натянута от уха до уха, что щеки вот-вот лопнут.

– Все путем, полет нормальный! – отзывается она.

Он давно не видел Ренату такой счастливой. Да что там давно – никогда. Обычно она преследовала его из комнаты в комнату, с немым укором наблюдая за тем, как сигарета сменяется бутылкой, а затем другой сигаретой. Сейчас она впервые на его памяти похожа на обычного подростка, который счастлив, что наконец-то будет жить без родственника-алкоголика под носом.

– Я сейчас ненадолго отойду! – кричит Глеб. – Ты там пока отдыхай.

Вымощенная плиткой дорожка от общежития к зданию школы усеяна шипящими рептилиями. Они извиваются под его ногами, постоянно рискуя быть раздавленными, но в итоге как-то уворачиваются, превращаясь в живое море, которое расступается только перед одним-единственным Моисеем.

К постоянному присутствию змей невозможно привыкнуть. Открываешь кухонный шкафчик – там тебя поджидает черная мамба, под крышкой унитаза – древесная змея. Это как если бы все ваши комплексы в один прекрасный день превратились во что-то живое, быстрое и ядовитое, и куда бы вы ни пошли, они бы повсюду отправлялись за вами.

И все же человек – удивительное создание. Он может жить с тещей в одной квартире, по доброй воле ходить к стоматологу и даже свыкнуться с ростом в семьдесят сантиметров. Так что змеи на этом фоне – так, ерунда. Тем более что развернувшийся перед Глебом вид вполне способен отвлечь от кишащих во дворе гадов.

Двухэтажное здание, сплошь из стекла и металлических конструкций, мягко говоря, завораживает. Каждое помещение хорошо проглядывается с улицы, и Глеб не может поверить своим глазам: в такой современной школе откажется работать разве что идиот. Старые места работы – от курьера до администратора в фитнес-клубе – ни в какое сравнение не идут с возможностью преподавать в таком месте.

Снаружи кажется, будто здание и окружающая его природа слились в одно целое. Многочисленная зелень отражается в окнах; солнечные блики заставляют щуриться от визуального удовольствия.

Внезапно их дыра на окраине Москвы кажется убогой пещерой по сравнению с этим лесным замком.

«Наверное, дети, которые здесь учатся, счастливчики», – проносится в голове у Глеба, а затем он вспоминает, что за дети учатся здесь на самом деле. Канарейки, запертые в красивые клетки, и то могут похвастаться более полной жизнью, чем эти бедняги.

– О, вы, наверное, Глеб Дмитриевич! – всплескивает руками молодая девушка, стоящая на ведущих ко входу ступеньках.

Стрижка по плечи, светлые глаза, недорогая, но аккуратная одежда. Сотрудница школы «ФИБИ» не производит впечатление не-человека, что удивляет Глеба больше всего. Детский энтузиазм делает ее похожей на героиню диснеевского мультфильма, и Глеб невольно улыбается.

– Просто Глеб, – скорее из желания понравиться, нежели из-за чего-то другого просит он.

– Хорошо, Глеб так Глеб, – соглашается она и протягивает руку для пожатия.

Глеб торопливо вытирает ладонь об штаны и только затем касается ее гладкой, мягкой кожи. Он успел забыть – каково это, контактировать с людьми. Кто-то как будто каждый день незаметно выкручивал яркость из реальности.

Девушка вздрагивает и слишком быстро отдергивает руку. Смущенно улыбается, разворачивается на каблуках и, поведя плечом, жестом приглашает его внутрь.

Глеб внезапно чувствует себя не в своей тарелке. Одно дело любоваться таким красивым зданием снаружи, другое – пытаться представить себя одной из многочисленных составляющих этого архитектурного ансамбля. Нужно ведь будет соответствующе выглядеть и держаться. Он едва ли авторитет для Ренаты, а тут будет полк малолетних полубожков, которые быстро превратят его в отбивную, если он не покажет им, кто тут вожак стаи.

По лестнице с широкими ступенями из прозрачного стекла поначалу немного боязно идти.

– Тут у вас… круто, – комментирует Глеб, но мгновенно чувствует себя глупо.

Вера одобрительно кивает через плечо.

– Я тоже не сразу привыкла. Первые несколько дней носила с собой миллион влажных салфеток, чтобы каждые три секунды протирать обувь. Но со временем подобная роскошь начинает казаться нормальной.

Теперь они идут по бесконечному коридору второго этажа, и Глеб, стараясь рассмотреть каждый класс за прозрачным стеклом, едва поспевает за своей провожатой. Звонкий стук ее каблучков успокаивает, вводя в полугипнотическое состояние.

– А?.. Что?

– Я говорю, очень хорошо, что вы приехали. У нас тут небольшое ЧП… Хотя, если правду сказать, полнейшая катастрофа! – Девушка хмурится, явно что-то припоминая. – Учебный год на носу, а у нас учителей – раз-два и обчелся! Так что вы, Глеб, нас очень выручите.

Брюнетка постепенно замедляет шаг и последние инструкции дает уже полушепотом:

– Леонид Павлович человек немного рассеянный и порой слегка резкий… и даже иногда может вспылить так, что вы услышите про себя кучу всего обидного… Но в целом он довольно безобидный, так что не пугайтесь его грозного вида.

Глеба такое описание не пугает – наоборот, завораживает. Ему до смерти становится любопытно, что же это за директор такой, что от него разом весь штат учителей сбежал.

Леонид Павлович будто и не ждет его. Сидит за своим громоздким письменным столом, утопая в мягком кожаном стуле, и сосредоточенно что-то вычитывает в лежащих перед ним распечатках. Про себя Глеб отмечает, что директорский кабинет и уборные – одни из немногих помещений в школе с непрозрачными белыми стенами. Похоже, на уединение придется надеяться только в общежитии, само собой, учитывая, что само определение общежития исключает уединение.

Директор не замечает, что в кабинете появились посторонние, пока его ассистентка не кашляет. Глеб внезапно понимает, что она так и не представилась. Горыныч, кажется, называл имя, но так сразу его и не вспомнишь.

– Леонид Павлович, вот, познакомьтесь, Глеб Дмитриевич – наш новый учитель по адаптации к реальности.

Леонид Павлович оказывается мужчиной крупным, даже слишком. Он не толстый, нет, но просто очень плотный: даже Глеб со своими метр девяносто чувствует себя рядом с директором почти лилипутом. Здесь и к гадалке ходить не надо: кто-то в роду этого гиганта, очевидно, ел слонов на завтрак и тигров на обед.

– Верочка, оставьте нас на полчасика, – просит Леонид Павлович, не поднимая глаз.

Послушная «Верочка» испаряется так же быстро, как змея, завидевшая в воздухе орла.

– Садитесь, пожалуйста.

Глеб садится на пластиковый «икеевский» стул – гораздо более скромный, чем кожаный трон директора, – и уже тогда может разглядеть, насколько этот мужчина выглядит усталым. Ощущение, что каждая клеточка его тела тянет своего обладателя к земле: легкие брыли на подбородке, чуть отвисшие мочки ушей, падающие вниз уголки губ… Гравитация гораздо сильнее этого крупного человека, против которого, кажется, не готов пойти больше ни один силач мира.

– Надеюсь, вам у нас нравится. – Директор впервые поднимает на собеседника глаза. – Как видите, мы делаем все возможное, чтобы нашим сотрудникам и детям было в школе максимально комфортно.

Каждое слово – гвоздь на крышке гроба под названием «самооценка». Впервые за долгое время к Глебу обращаются как к равному, что вызывает эффект, обратный желаемому: стремление забраться в нору и зашипеть.

Глеб с трудом сглатывает.

– Конечно.

Но директор будто не обращает внимания.

– Если говорить откровенно, работа у вас не пыльная. Большинство наших учеников совершенно не приспособлены к реальной жизни, так как их человеческие родители уверены, что их чада до того особенные, что всю жизнь держат их взаперти. Кто-то боится, что их ребенок, наоборот, кого-то случайно покалечит, но результат всегда один. Вам Вера чуть позже перешлет программу вашего предшественника, но там нет ничего сверхъестественного, хотя материалы вам однозначно пригодятся.

– Почему?..

– Хотите спросить, почему для такой простой работы мне нужны именно вы? – подхватывает Леонид Павлович. – Все очень просто. Вы, Глеб Дмитрич, все равно что полукровка, а значит, понимаете, через что большинству этих детей придется проходить. Я, конечно, могу понабрать обычных учителей и заставить их подписать какой-нибудь договор о неразглашении, но вы же понимаете: студенты их быстро заклюют. А так они вас будут уважать. Вы же хотите, чтобы вас уважали?

Директор подается вперед, сцепляет руки в замок и смотрит на Глеба через приспущенные очки.

– Да я…

– Как насчет такой зарплаты?

В руках у Глеба оказывается желтый листочек на клейкой основе, на листочке – цифры. Очень много цифр. Складывается впечатление, что они прям там, на этой желтушной бумаге, и размножаются.

– Я…

– Очень рад, что вас все устраивает, – завершает разговор Леонид Павлович. – Подпишите вот здесь, ага. И Верочка вас проинструктирует по поводу крови… А теперь, если позволите, у меня еще очень много дел.

И он ныряет обратно в свои документы, делая вид, что Глеб такой же несуществующий, как единороги. На долю секунды возникает непреодолимая тяга щелкнуть пальцами у директора перед носом, но Глеб сдерживается. Голова до сих пор кругом от цифр, стекол и будущего.

Вера уже ждет его по ту сторону двери. Вскакивает со скамейки у кабинета и подбегает к нему, будто школьница, которой любопытно, что одноклассник получил за контрольную.

– Ну и как?

Глеб хочет ответить правду, но почему-то говорит:

– Нормально.

– Вот и замечательно, – улыбается девушка. – Пойдемте, покажу ваш класс. Вы там можете уже начать обустраиваться, делать все, как вам нравится…

Она еще что-то щебечет по дороге к аудитории, но Глеб ее уже не слышит. Он думает о том, как странно повернулась жизнь всего за каких-то пару дней. Еще в среду он наблюдал за пожирающей своих любовников соседкой из дома напротив, а сегодня они с Ренатой живут, как люди, и обращаются к ним тоже, как к нормальным.

С другой стороны, неприятное ощущение зудит где-то в районе грудной клетки. Ведь, по сути, это не он принял решение здесь работать – за него приняли. И теперь придется жить той жизнью, на которую он не соглашался и не рассчитывал.

«В конце концов, всегда можно уволиться», – мысленно заключает Глеб.

* * *

К вечеру хорошее настроение мешается с дурным предчувствием в такой густой кисель, что уже не разберешь, где ягоды, а где сахар. Рената что-то рисует, сидя на пушистом ковре, и Глеб впервые решается высказать свои опасения вслух:

– Слушай, тебе здесь нравится?

– Нормально. – В приглушенном свете настольной лампы глаза девочки блестят, как змеиные.

– А если конкретнее?

– Тебе правду или как? – Рената ненадолго отрывается от своего занятия, чтобы убедиться в том, что Глеб готов к тому, что она сейчас скажет.

Глеб откидывается на кровать, опирается на локти и с воодушевлением, с которым обычно откупоривает первую бутылку, разрешает:

– Правду.

– Мы оба с тобой знаем, что здесь небезопасно, – если бы у Ренаты были очки, она бы их сейчас по-деловому поправила. – Все это время мы как-то умудрялись оставаться в тени, а сейчас, считай, сидим на самом видном месте. Оно, конечно, рискованно, но, если подумать, тебе так будет лучше.

– А тебе?

– Мне лучше так, как лучше тебе.

На этом все. Больше ему не удается вытянуть из нее ни единого слова. Рената становится похожа на Леонида Павловича, которого, похоже, не отвлечет даже взрыв гранаты над ухом. Тогда Глеб решает выйти из комнаты и немного прогуляться по общежитию. Вера с Горынычем же советовали осваиваться.

Он выходит в коридор и медленно движется в сторону лестницы, то и дело заглядывая в приоткрытые двери.

На самом деле осваиваться хочется по-другому. Узнать, где здесь ближайший продуктовый магазин, и купить водки, самой дешевой. В последнее время Глеб подсел на эти упаковки в виде граненых стаканов, откуда вожделенное зелье даже переливать никуда не надо. Только вот в первый день, под носом работодателя… Пока здравого смысла хватает, чтобы не лишиться рабочего места, еще не приступив к выполнению обязанностей.

В основном комнаты общежития пустуют, но кое-где можно приметить скомканную одежду на стуле или незаправленную кровать. В одной даже обнаруживается кто-то живой.

– Здрасьте, – неловко кивает Глеб, осознав, что его обнаружили.

На полу, прямо как Ренатка, сидит полуголый мужик с вихрем светлых волос и таким ровным носом, что хоть скульптуры с него лепи. Молодой человек выглядит так, будто сам еще школу не закончил, но Глеба не проведешь: он и не таких видывал, кому на самом деле далеко за пятьсот.

Молодой человек с трудом отрывается от смартфона, который держит как-то странно, одними только кончиками пальцев.

– О, вы тоже новенький?! – восклицает он. Тут же вскакивает на ноги и несется к Глебу жать его непротянутую ладонь.

– Глеб.

– Зефир, – представляется мужчина. – Буду преподавать географию. Хотя, как по мне, этим оболтусам главное научиться случайно людей не убивать.

– А это уже мой предмет. – Глеб пытается определить возраст по этим бездонным глазам. – Будем знакомы.

– Хочешь «чокопайку»? – без предупреждения переходит географ на «ты». Затем лезет куда-то в тумбочку, тасует содержимое, как неумелый картежник карты, и наконец выуживает со дна помятую глянцевую пачку.

– Спасибо, не голоден.

А сам молится, чтобы в желудке случайно не заурчало.

Парнишка совсем не похож на Глеба: молодой, воздушный, как имя, не обремененный ничем, кроме собственных удовольствий. Ренатка, конечно, послушный ребенок, но как бы хотелось вернуться в те времена, когда все было как прежде, хотя бы лет на пятьсот назад. Да, пускай даже Кирюха со всеми своими заскоками, но чтобы все по-старому. Кажется, тогда было чуть лучше, хотя сейчас уже и трудно вспомнить, почему.

– Что, прости? – Кирилл устало потирает переносицу. Кажется, он видит эпизод из прошлого.

– По пятьдесят грамм, говорю.

Дзынь-дзынь, бутылка касается кружек – стаканов нет – и нос прошибает знакомый до боли запах спирта. Змея в углу угрожающе сжимается перед нападением.

Глеб зажмуривается и выпивает все залпом, не в силах дождаться постепенного эффекта. Горло обжигает, в голове привычно тускнеет, и вскоре язык начинает отчаянно упираться в пустые стенки кружки.

– Ну ты даешь! Еще?

Не успевает согласиться или отказаться. Так, кажется, и проходит вечер.

До начала

Мельба, белый налив, антоновка – все они уже отцвели, но до сочных, вкусных плодов еще долго. Поэтому многим забредшим в этот сад путникам и кажется, что это настоящая магия. Только вот никакое это не волшебство, а самое что ни на есть настоящее проклятье.

По крайней мере, так думает маленькая птичка Гамаюн, притаившаяся среди зеленых веток. День и ночь она сидит на своем посту, не зная ни отдыха, ни печали, день за днем и год за годом охраняя золотые яблочки.

Гости в чудесный сад забредают нечасто, да и редко кто заходит просто поговорить – всем подавай необычных плодов. Раньше компанию ей составляли сестры – Феникс и Сирин, но жадность Феникс оказалась сильнее дружбы.

В основном же здесь появляются души, у которых по тем или иным причинам неспокойно на мертвом сердце. Вот, например, сегодня в сад забрела почти беззубая старуха, такая дряхлая, что ни будь она на том свете, можно подумать, что вот-вот рассыпется и разлетится прахом тут же, над морем.

С ветки на ветку перепархивает птица Гамаюн, не давая путнице себя обнаружить, но в то же время не упуская из виду ни единого ее шага. Внезапно старуха останавливается, принюхивается и расплывается в довольной улыбке. Сухое лицо едва не трескается от этого проявления эмоций.

– Покажись-повернись, птица Гамаюн, к саду задом, а ко мне передом.

Сама не понимая, что происходит, пташка стремглав падает на землю, прямо под ноги старой ведьмы, по пути оборачиваясь человеком. И видно, что не привыкла она к этой своей ипостаси, потому что чувствует себя младенцем, только-только начавшим познавать собственное тело.

Руки в дорожной пыли, горло жжет, каждая косточка болит так, будто ее пытается разломить надвое полк красных муравьев. Безуспешно пытаясь отдышаться, Эвелина с вызовом поднимает глаза на старуху.

– Думала, не найду тебя здесь? – гогочет та. – Мы с тобой из одного теста сделаны, малютка, так что тебе от меня не укрыться. Тем более что силушки у меня поболее-то, чем у тебя, будет.

– Чего тебе надобно?

– Чего и всем, – качает головой незнакомка, – яблочко живильное да молодильное.

Еще никому, ни разу за всю историю острова не удавалось угрозами или же пытками добыть себе яблоко. Тем более такой дряхлой, безобразной старухе. Но еще никто не мог заставить Гамаюн показать свою человеческую ипостась.

– Яблоко получают только те, кому оно действительно необходимо, – заученным тоном отвечает Эвелина, но голос отчего-то дрожит. – Герои сказок и легенд, баллад и преданий.

Язык знакомо колет в предвкушении предсказания, которое наверняка остепенит уродливую старуху в черной накидке. Только вот та в ответ лишь смеется. Глухо, протяжно, страшно, будто она, а не Эвелина, является хозяйкой Буяна. И маленькая птичка с ужасом осознает, что у гостьи тоже есть для нее предсказание. Она смотрит в стеклянные глаза колдуньи и видит там свое отражение, в тысячи раз уменьшенное судьбой.

– Спустись на землю, отыщи меняющую лица. – Старуха раскачивается, словно в трансе, и Эвелина понимает, что с ней сейчас разговаривает совершенно другая, более древняя сила. – Только когда отыщешь и уничтожишь ее, сможешь вновь дышать спокойно. Отомсти… Ты должна отомстить за убитую сестру, иначе никогда не сможешь спать спокойно. Дух убиенной будет вечно сидеть у тебя на плече и шептать в ухо печальные вести.

Поток слов очень быстро заканчивается, а терпкое послевкусие остается. И как стоматолог, у которого пациент уверенным движением руками вырывает изо рта зуб, Эвелина теряется и не понимает, куда девать свое собственное предсказание.

– Если уйдешь, то вернешься не скоро, – выплевывает Эля два слова и не сразу понимает, к кому они обращены.

В мгновение ока две женщины меняются местами: хозяйка превращается в гостью, а гостья – в хозяйку. Старуха внезапно становится такой огромной, что кажется, если захочет, раздавит испуганную птичку.

Эвелина ведь тоже когда-то была человеком, только вот трескучий мороз лишил ее тела, которое она принимала как должное. Крутила бедрами перед соседскими мужиками, строила глазки давно женатым и вполне резонно отзывалась на «ведьму». Как же, с ее-то зелеными глазами!

Как-то ночью на деревню набежали волки, и так получилось, что никто не услышал криков о помощи, никто не мог протянуть руку, даже если бы пожалел местную вертихвостку. Эвелина – ее тогда звали, конечно, по-другому – как раз возвращалась из леса с корзиной, полной душистых трав. Оставалось ведь совсем чуть-чуть до первых огоньков, но животные оказались быстрее.

Она помнит только самую первую боль, которая стрелой пронзила грудную клетку. Сначала был шок, абсолютное неприятие реальности. «Это сон», – думала она, и мысль непрестанно повторялась, закольцовываясь в некое убеждение. В конце концов она поверила, что спит.

Последнее, что она увидела, была сидевшая на кустах зорянка. Крохотная птичка с морковной грудкой и головой смотрела ей прямо в глаза, не обращая внимания на беснующихся неподалеку хищников. Их взгляды переплелись. Не в силах смотреть вперед, Эвелина выбрала эту крошку для того, чтобы та утешила ее, и птица не подвела. Она была по-человечески участлива, или, по крайней мере, Эвелине тогда так показалось, когда она как зачарованная смотрела в эти крохотные глазки-бусинки на склоненной набок головке.

Волки были милосердны. Нетронутым осталось лицо и почему-то – руки. Так она и попала в Беловодье, наполовину птицей.

Было это давно, еще на заре времен, и Эвелина почти забыла, каково это – бояться. Но теперь старое чувство вновь просыпается в онемевшей груди. Напоминает о себе, скребется изнутри, словно запертый в клетке дикий зверь.

Эвелина не готова вновь пережить кошмар своей прошлой жизни.

«Так ты не за яблочком явилась», – вдруг осознает она, неотрывно пялясь на старуху, но произнести вслух язык не поворачивается. Она будто онемела, превратилась в запечатанный колодец, обмельчалые воды которого теперь тихо уходят в землю.

Прохладный ветерок поцелуем касается волос, нежно обвевает шею и проносится дальше, по своим сверхважным делам.

Эвелина не успевает опомниться, как старуха, заметно прихрамывая, ковыляет в сторону лесной тропы.

И тогда Эвелина понимает, что грехи прошлого будут преследовать ее вечно. И после первой смерти, и – каким-то мистическим образом – после второй. Они зацепятся за ее тень, лягут теплым шарфом ей на плечи, змеей обовьют тело и в итоге сольются с ней в единое целое.

Прежде, в другой жизни, она, может, и верила в то, что после смерти что-то есть, но особенно об этом не думала, потому что все это должно было быть потом. Так как здесь Эвелина привыкла подслушивать, как читают люди на земле, то сразу вспоминает сказанное кем-то однажды:

 
«После смерти моей да смешаются земли с огнем,
Ибо меня это не тронет, ибо не мне это будет важно»[1]1
  Фрагмент древнегреческой трагедии (Автор не идентифицирован). В оригинале: ἐμοῦ θανόντος γαῖα μιχθήτω πυρί· οὐδὲν μέλει μοι· τἀμὰ γὰρ καλῶς ἔχει.


[Закрыть].
 

Эвелина оглядывается на свой сад, на сверкающие на солнце бочкиˆ спелых яблок. Вслушивается в тишину. Где-то далеко шумят молочные реки, шепчутся о своих земных жизнях люди, но это все отголоски, капли в чашке, где еще совсем недавно дымился крепко заваренный чай.

Проходят дни, за ними месяцы, годы. Здесь нет времени, как нет и истории, но если бы кому-то вдруг удалось пронести в зачарованный сад часы, то они бы сделали не одну тысячу оборотов, прежде чем Эвелина пришла в себя.

Она оборачивается вокруг и не узнает место, которое оберегала столь бережно и усердно. Засохшие стволы, торчащие над землей развороченные корни уже не кричат и не стонут, а молчат о том, что ушло и больше не вернуть назад.

Ни одного яблока – ни одного плода! – даже самого маленького и неказистого. Солнце – и то, кажется, больше не любит эту землю и всеми силами обходит стороной.

Это неправда! Это сон! Но почему она тогда столько лет не может заснуть?.. Только закрывает глаза, вжимает голову в пернатое тело, а в голове пчелиным роем проносятся мысли и образы, которые она отчаянно пытается забыть.

Необратимость – вот что пугает больше неопределенности. То, что нельзя вернуться к островку стабильности, который появился у нее, несмотря на все прегрешения и дурные мысли.

Рука сама нащупывает обледенелый ствол молодой яблони и сжимает так крепко, что впервые за долгое время Эвелина вновь чувствует боль так, как чувствовала ее, когда тело разрывали на части обезумевшие от голода волки.

А может, это и не волки были, а самые настоящие люди.