Текст книги "Соната с речитативом"

Глава 5

Параметрические колебания

Санкт-Петербург, декабрь 2004 года

На кафедре физики пахло уксусом.

Уксусной кислотой и другими запахами несло с соседней кафедры химии, но сильнее всего пахло именно в аудитории, где проходили пары по физике. Наверное, дело в вентиляции и потоках воздуха.

Ксеня совмещала учебу и работу лаборантом. Три дня в неделю ей приходилось вставать в шесть утра, чтобы к половине восьмого быть на кафедре и подготовить класс к занятию. Три раза в неделю она приходила сюда вечерами, чтобы убирать оставшиеся после лекций плакаты и проекторы, расставлять по шкафам приборы, проверять расходники и заполнять отчетные документы. Два раза в неделю ей приходилось пропускать собственные занятия – латынь и физкультуру, – чтобы ассистировать на лекциях с проектором. Она пока справлялась: деньги были нужны, на одну стипендию не прожить. Ксеня подумывала о другой работе, но что еще можно делать в чужом городе без малейшего опыта?

Ей не нравилось на кафедре. Особенно вечерами, когда студенты расходились по домам, а свет за окнами сгущался. Ксеня зажигала верхние лампы, но их белый прожекторный свет раздражал ее еще больше, чем полумрак.

Казалось бы, работая лаборантом и присутствуя на занятиях других групп, Ксеня должна была неплохо разбираться в предмете, но с физикой у нее отношения не сложились. Она смотрела на страницы учебника: слова разбегались, знаки препинания издевательски прыгали над строчками. Ксеня снова и снова думала о том, что если бы дед был жив, он бы ей обязательно помог.

«Колебания, которые происходят в системе, предоставленной самой себе после того, как ей был сообщен толчок либо она была выведена из положения равновесия, называют… свободными? Вынужденными? Параметрическими?»

Ксеня закрывала учебник и смотрела на лестницу в углу.

Чугунная спираль поднималась к галерее, опоясывающей второй этаж. Там стояли шкафы, заполненные книгами. Как и в дедовом доме: повсюду стопки книг и журналов, и в каждой книге – сотни тысяч непонятных слов.

Ксеня доставала из сумки учебник по анатомии и раскрывала его на произвольной странице. Монотонное перечисление латинских терминов ее успокаивало. Здесь все было логично. Кости, связки, фасции и мышцы, сосуды и нервы. В человеческом теле все устроено мудро и просто.

Но законы физики невозможно пощупать руками или разрезать скальпелем.

До зачета оставалось чуть меньше трех недель.

Чуть меньше трех недель и двадцать пять билетов, из которых Ксеня знала два или три.

Оксанка была беспечна, как всегда:

– Шпоры дать?

Ксеня помотала головой. Она знала, что даже если у нее будет набор шпаргалок, она никогда не сможет списывать так виртуозно, как Оксанка.

Образов Константин Алексеевич, который вел физику у первокурсников, вызывал у Ксени не меньшую оторопь, чем сам предмет.

Когда Ксеня устраивалась на кафедру, ей пришлось общаться только с заведующим, Конышевым Евгением Викторовичем. Зав был невысокий полный дядька. Встречаясь глазами с собеседником, он первым делом расплывался в улыбке и только потом вникал в суть вопроса. На массивном столе в его кабинете стояла вазочка с конфетами, и каждому посетителю Конышев предлагал взять пару штучек «для настроения». Он часто наведывался на пары, садился на заднем ряду, присутствовал на всех зачетах и экзаменах, подбадривал студентов и играл роль «доброго копа» в спорные моменты.

Когда Ксеня впервые столкнулась с Образовым, она сразу поняла, кто на кафедре играет роль «злого».

Высокий, худощавый, в неизменной черной водолазке с высоким воротником – никто не знал, умеет ли Образов улыбаться. Иногда, задумавшись, он натягивал ворот водолазки до самого носа, прикрывая нижнюю часть лица, словно маской. Даже когда он смотрел собеседнику в лицо, взгляд его странных и очень светлых глаз был устремлен как будто немного мимо. Лекции он читал с таким видом, будто в аудитории кроме него нет ни души. Он не здоровался и не прощался, просто входил и начинал говорить, не дожидаясь, пока наступит полная тишина. Полная тишина, впрочем, наступала почти мгновенно. Образов не отвечал на вопросы, не смотрел в сторону парт со студентами, просто рассказывал материал, чертил на доске формулы, а по истечении времени собирал в портфель бумаги и уходил. Он никогда не сверялся со списком фамилий и не устраивал перекличку, но ни единой живой душе не приходило в голову пропустить его пару.

Кроме Оксанки, конечно.

Однажды Оксанка, по своему обыкновению, загуляла на два дня. Позже она рассказала Ксене, что уехала к подружке в Пушкин, а там опоздала на последнюю электричку. Физика у них была по вторникам и пятницам, и, пропустив вторник, Оксанка впорхнула на кафедру в пятницу как ни в чем не бывало. Образов прочитал лекцию, но после лекции впервые поднял к студентам глаза и произнес два слова:

– Нехай, задержитесь.

Ксеня ждала Оксанку в коридоре. Ни звука не доносилось из-за массивной двери. Ксеня не находила себе места: она трогала ладонями холодные стены, шагала взад-вперед, заглядывала в соседние пустые классы. Наконец, дверь скрипнула, и Оксанка вышла, вернее сказать, почти выползла, держась за дверной косяк. Ксеня едва узнала подругу: та будто похудела на размер, побледнела, под глазами появились синяки.

– Что он сказал? – не выдержала Ксеня, потому что Оксанка шла рядом, не говоря ни слова.

Они вышли на улицу. Оксанка поежилась, кутаясь в пальто. Лицо ее порозовело, и Ксеня подумала, что наверное ничего страшного не произошло, просто неверный свет коридора так исказил черты лица подруги.

– Сказал, что запомнил меня, и на зачете у нас будут… дополнительные вопросы. – Оксанка помотала головой. – Вроде ж ничего особенного не говорил, а я как кролик перед удавом. Сколько я там провела? – Она подняла руку к глазам, сверкнули часики на изящной цепочке, – Полчаса! Убей меня Бог, если я вспомню, что было. – Она перевела растерянный взгляд на Ксеню и сразу расхохоталась: – Не, ну ты не думай, ничего такого, он вообще то ли импотент, то ли киборг, он мне не смотрел ни в глаза, ни на титьки. Короче. – Она снова посерьезнела. – Придется нам с тобой поднажать. Чот мне не нравится эта… физика, и мужик этот тоже не нравится.

В кои-то веки Ксеня была согласна с подругой.

В начале декабря на собрании в деканате студентам выдали расписание сессии. После обычного «разбора полетов» и угроз отчисления декан мимоходом объявил, что с января вход на территорию вуза будет по специальным электронным пропускам.

Ксеню снова что-то царапнуло, она увидела внутренним взглядом деда. Кульчицкий смотрел на нее с тревогой и покачивал головой, будто говорил: «Я предупреждал». А еще в его взгляде читалось нетерпение.

Ксеня успокаивала себя: что такого? Подумаешь, пропуска. Были у них бумажные студенческие с фотографией, а станут электронные – так ведь намного удобнее. Потом, наверное, на электронный пропуск запишут всякую информацию – и телефон, и адрес, и, может, медицинские данные, и не придется таскать с собой эти сертификаты, полисы и прочие документы.

Взгляд деда стал жестче, и Ксеня вздрогнула.

Да что с ней творится?

К концу первой недели декабря Ксеня наконец закончила наводить порядок в дедовом кабинете. Она вытерла пыль с книжных полок и вымыла стеклянные дверцы, затолкала большую часть книг в шкаф.

– Прости, дед, – Ксеня виновато кивнула полкам, – пусть лучше стоят за стеклом, чем собирают пыль.

Ксеня вымыла окно, дождавшись теплого дня. Старые рассохшиеся фрамуги поддавались с трудом и возмущенно скрипели. Ксеня отмыла в ванной колючие алоэ, едва дотащив туда огромные горшки. Она постирала темные шторы. Она перестелила дедову кровать, прилегла на нее и на миг прижалась щекой к белоснежной накрахмаленной наволочке. Стопки чистого белья хранились в шкафчике, и Ксеня подумала, что никогда в жизни сама не крахмалила белье и не знает, как это делается. Теперь, наверное, и не узнает.

Ксеня посмотрела на дедов письменный стол.

Слева лежали стопки научных журналов и тетради, справа стоял стакан с остро заточенными карандашами, перьевыми ручками, линейками и приборами, назначения которых Ксеня не знала. От стола приятно пахло сукном и сухими листьями – то ли лавровыми, то ли табачными.

Ксеня открыла одну из тетрадок. Странички были расчерчены в таблицы. В столбцах слева были цифры, видимо, даты. Самым ранним годом в таблице значился 1838-й. Справа Ксеня разобрала названия. Кенигсбергская обсерватория. Ленинград. В скобках «Пулково, ГАО РАН». Ниже – «Зеленчукская, САО» и много других незнакомых Ксене названий. Города, а в скобках, видимо, названия обсерваторий. В третьем столбце были совсем уж непонятные пометки. Часть цифр и букв еще можно было разобрать. Напротив строчки с Пулковской обсерваторией, например, было четко написано, да еще и жирно обведено слово «достоверно!». Такое же «достоверно» виднелось напротив строки «Зеленчукская, САО РАН, РАТАН-600».

Ксеня вздохнула, закрыла тетрадку и положила ее на вершину стопки.

В первые дни после дедовой смерти она ждала звонков от его коллег. На похоронах к ней кто-то подходил, выражал соболезнования. Дед был замкнут, и за полгода она ни разу не видела у него гостей и даже не слышала его телефонных разговоров, но ведь он столько лет проработал в обсерватории – неужели его записи, журналы и книги не представляют для коллег никакой ценности?

Ксеня прижала руки к щекам. Щеки горели. Она прожила с дедом полгода под одной крышей, делила с ним еду, обсуждала бытовые вопросы, но так и не узнала, что из себя представлял он сам – Кульчицкий Бенцион Владимирович. Сначала она не собиралась оставаться в этой квартире, потом с головой ушла в подготовку к экзаменам, наступило лето… практика, август.

Ксеня сидела на дедовой кровати и смотрела вперед невидящим взглядом. Чем она занималась летом? Она работала на кафедре, читала книги и бродила по городу, чтобы хоть немного освоиться до начала учебы. А когда наступил сентябрь, ей точно стало не до разговоров с дедом: урвать бы хоть крупицы сна между работой и бесконечной зубрежкой анатомических терминов.

Ксеня даже в родном городе почти все время проводила в одиночестве. Полина – другое дело. Ее бесчисленные подружки сновали туда-сюда, шептались и постоянно чем-то занимались: кроили наряды, взбивали крем для тортов, плели браслеты, пели песни под гитару. Полине непременно надо было окружить себя как можно большим количеством народу.

Ксеня брала Грымзу и уходила к озеру. Или к порту. Она слушала гул ветра, корабельные гудки, грохот металла, треск ломающегося льда или шорох листвы и мха под ногами.

Она прожила полгода с дедом, не обращая на него внимания. А он все ждал, пока она оттает.

Да, сестрица на ее месте провела бы эти полгода с Кульчицким иначе.

Ксеня отняла ладони от лица и снова посмотрела на стопки тетрадок и журналов.

Если бы вместо нее к деду приехала Полина, день на третий в квартире уже собрались бы дедовы академики – сухие нафталиновые старики с залысинами. Ксеня представила, как сестрица поет романсы академикам, как щеки их розовеют, как Кульчицкий хлопает сухими ладонями и горделиво посверкивает глазами. Полина бы наверняка прошла по квартире рюшево-бархатным вихрем: повсюду бы возникли ее коробки с обувью и платья, полочка в ванной рухнула бы под тяжестью пузырьков и флакончиков. На похоронах Полина бы сама перезнакомилась со всеми, обзвонила бы дедовых коллег, собрала их на пышные поминки, раздала бы желающим дедовы книги и записи.

Ксеня смахнула злую слезу и положила ладонь на стопку тетрадей.

Полина бы никогда не поехала к Кульчицкому, потому что по праву крови он только Ксенин дед. Ни мать, ни сестра не имеют к нему отношения. Да, она ворвалась в жизнь незнакомого деда, но так и не успела с ним сблизиться. Она врала сама себе: якобы не хотела ему мешать, а на деле боялась узнать его получше. Теперь ничего не изменить. Дед не оживет, время назад не отмотать.

Единственное, что Ксеня может для него сделать, – разобрать его вещи и сохранить о нем память.

Дед все время что-то недоговаривал.

Ксеня ловила на себе его изучающий взгляд, будто он что-то взвешивал и не решался с ней заговорить. Все, что у нее осталось, – невнятные намеки. Дед обещал показать ей запретную комнату.

«Наступят странные времена, – вспомнила Ксеня, – и придется делать странные вещи».

Ксеня ожесточенно потерла щеки. Что толку сидеть и жалеть себя, сгорая от стыда?

Она открыла верхний ящик комода. Изящный ключ с узорчатой головкой лежал на месте. Ксеня протянула к нему руку, и в голове зазвучали строгие и скорбные аккорды. Сашка назвал эту музыку – адажио.

Ксеня отдернула руку и с силой захлопнула ящик. Помедлила. Опять раскрыла ящик и уставилась на ключ. Это же так просто: ощутить пальцами холодный металл, дойти до двери, повернуть ключ и зайти внутрь. Разобрать наконец дедовы коробки, оставить дверь открытой.

Может быть, все-таки объявится кто-то из дедовых коллег, кому она отдаст коробки и книги? Она бы с радостью спихнула с себя необходимость разбирать наследство, в котором она ничего не смыслит.

Но дед же не зря держал комнату запертой. Кому довериться?

Только один человек кроме нее и деда заходил в странную светлую комнату с роялем.

Ксеня вспомнила Сашкины быстрые пальцы на черно-белых клавишах. Его стопу, вдавливающую педаль в пол. Ксеня шумно вздохнула и еще раз – последний – захлопнула ящик так, что стол вздрогнул, а стекла в шкафу задребезжали.

Она не может.

Не сегодня.

Глава 6

А мы летим как звездочки

Санкт-Петербург, октябрь – декабрь 2004 года

В утро смерти Ксениного деда Сашка оказался на углу улицы Лизы Чайкиной и Кронверкского проспекта случайно.

Ставили Хармса.

До премьеры оставалось несколько дней. Выготский рвал и метал, диалоги были сыроваты, с парой сцен творилась невнятица.

Вероничка жила напротив театра, где они вечерами застревали на «мастерстве». Выготский, один из режиссеров «Балтийского дома», готовил новобранцев себе под крылышко. Уже третий год подряд на курсе существовала добрая традиция заваливаться к Вероничке на Кронверкский после репетиций. Иногда их задерживали за полночь, тогда и выхода не было иного, кроме как остаться на Петроградской: разведенные мосты не позволяли половине группы попасть домой.

Квартира смотрела окнами на Александровский парк. В гостиной было два окна с темно-зелеными бархатными портьерами с ламбрекеном и широченными подоконниками, огромный диван, который в разложенном виде занимал полкомнаты и вмещал четырех человек, шкафы темного дерева, от пола до потолка набитые трофейным фарфором. Люстра в гостиной напоминала театральную: объемная, важная, чрезвычайно хрустальная. В углу стояло дизайнерское немецкое пианино F. Geissler Zeitz.

Словом, это была очень правильная гостиная для того, чтобы студенты третьего курса театральной академии отрабатывали в ней сценические навыки.

Так думала и Вероничкина бабушка, Алла Зодимовна. Когда ребята приходили, она пекла для них фирменные пироги – с капустой и яйцом, с картофелем и луком, с яблоком и корицей, надевала черное платье, накидывала на плечи мохеровую шаль, как-то особенно вытягивала шею и меняла «домашние» очки на другие, в тонкой серебряной оправе, будто она не у себя дома, а в Мариинском театре, и перед ней вот-вот распахнется дверь королевской ложи.

Аллу Зодимовну в гостиную не пускали.

Вероничка сама сновала туда-сюда между кухней и гостиной, таскала блюда с пирогами и кружки, салфетки и тряпки, для того чтобы вытирать кефир с бархатистой поверхности дивана и с дореволюционного паркета; студенты давились хохотом и портвейном, крошили пироги на антикварное пианино, а раз в сценическом запале чуть не оборвали с карниза бархатные шторы.

Алла Зодимовна не оставляла надежды на то, что рано или поздно ей будет дозволено зайти на прогон спектакля. В очередной раз не дождавшись приглашения, она уходила в свою комнату. Там старушка читала в кресле-качалке Толстого в тисненом золотом переплете, размашисто крестилась и ложилась спать.

В ночь накануне знакомства с Ксеней Сашка тоже ночевал на Кронверкском.

Все было серьезно: днем Выготский устроил особенный разнос, и нужно было поднажать, чтобы «А мы летим как звездочки» прозвучал на премьере достаточно живо. Ленка снова не смогла приехать, поэтому ее реплики проговаривали за нее. Пирогами практически не крошили, вино в этот раз и вовсе не принесли, две бутылки кефира стояли неоткрытыми на газетном столике в углу.

Сашка по сценарию жонглировал теннисными мячиками, и в два часа ночи произошла очевидная неприятность: отскочивший от стенки мяч попал в дверцу шкафа. Хрусталь и фарфор на полках лишь дрогнули, но по стеклянной дверце расползлась жирная трещина. Вероничка побледнела, а Сашка махнул рукой:

– Делов-то! Хоть не по люстре! Твои когда вернутся?

Вероничкины родители должны были вернуться не раньше пятницы.

Сашка, смешно балансируя на одной ноге, заверил Вероничку, что рано утром сгоняет к стекольщику – он видел тут неподалеку дом быта, где есть все на свете, от ремонта обуви до заточки ножей, – и вызовет мастера.

Когда Сашка говорил, двигалось не только его лицо. Очки поблескивали, уши шевелились, темные волосы тоже приходили в волнение, острый кадык дергался туда-сюда, руки то и дело пролетали перед лицом собеседника.

– Ноткин, остынь. – Вероничка успокоилась.

Она репетировали до четырех утра, а в полвосьмого у Сашки сработал будильник. Когда он ночевал не дома, то повсюду таскал с собой старый жестяной «Витязь». Будильник приплясывал на поверхности и громыхал внутренностями. Вероничка застонала и натянула одеяло на голову, остальные даже не шелохнулись. Сашка прихлопнул будильник ладонью, как гигантское насекомое, и аккуратно сполз с дивана, где вповалку похрапывали однокурсники. Он перешагнул чье-то завернутое в спальник тело, затолкал в рот кусок пирога с картошкой, запил кефиром. Сашка сгреб с пола несколько теннисных мячиков и засунул к себе в сумку. В последний момент зачем-то сунул следом будильник.

Пора было отправляться на поиски стекольщика.

Сашка съехал по широким перилам лестницы, выскочил на улицу и замер. Все указывало на то, что вот-вот хлынет дождь, а зонт он не захватил. Сашка решил положиться на удачу и быстрым шагом пошел вдоль проспекта.

На углу-то все и случилось.

Когда он был метров за сто до угла с улицей Лизы Чайкиной, все же пошел дождь. Сначала неспешно, будто примеряясь к Сашкиной спине. Капли рваным ритмом отбарабанили что-то, и все стихло. А потом ливануло. Сашка не успел ни спрятаться под карниз, ни забежать в подворотню. Он махнул рукой и решил идти вперед, не останавливаясь.

Сашка не слышал визга тормозов.

Почти сплошная пелена дождя мешала смотреть, но в одном Сашка был уверен твердо: он слышал только удар. Вылетевшая из ниоткуда белая машина и не думала останавливаться: она точным и безжалостным движением смела с пути тонкую синюю фигурку, слегка вильнула и умчалась дальше. Какая-то женщина, стоя на пороге приоткрытой двери, закричала, что вызовет скорую, и исчезла. Дверь осталась распахнутой, и дождь барабанил по надписи SALVE за порогом. С противоположной стороны улицы кто-то подбежал к неподвижному телу.

Все эти детали Сашке виделись удивительно четко. Цвета почему-то стали ярче, несмотря на продолжавшийся ливень. Серая вода как будто смыла полутона. Костюм сбитого старика был ярко-синего цвета. Сашка подошел ближе. Старик лежал на спине, широко раскинув руки, и даже с того места, где стоял, Сашка разглядел открытые, устремленные в небо глаза. По глазам, по лицу, по груди и по рукам лупил дождь.

Вывеска над магазином на углу полыхнула салатовым цветом, таким, как цвет его теннисных мячиков. Скорая помощь, приехавшая за считаные минуты, была пронзительно-белая с красным крестом на борту.

Сашка зажмурился. Он попытался сделать еще один шаг. Кроссовки хлюпнули настолько громко, что Сашка подумал, что сейчас все обернутся и увидят его, беспомощно стоящего в стороне. Но никто на него не смотрел: несчастного старика погрузили на носилки, ему прикрыли лицо. По тоскливым и неспешным движениям фельдшеров Сашка догадался, что реанимация не понадобится. Кто-то прошел мимо него, слегка задев его краем зонта. Сашка посторонился. Кроссовки снова хлюпнули, уже тише. Во рту пересохло.

Скорая уехала. Дождь затихал. Сашка все не мог пошевелиться: ему предстояло пройти мимо того самого места, где… при мысли о том, что на асфальте остались следы крови, у Сашки закружилась голова.

Сашка ни разу в жизни не видел чужой смерти. Однокурсники и сестры подтрунивали над его впечатлительностью: он не выносил ни вида крови, ни мыслей о ней.

– Как ты собираешься играть в театре? – спрашивала мама, когда он три года назад, расхаживая по дому с высоко поднятой головой, – он тогда разучивал стихотворение для вступительных – споткнулся, упал и всадил в основание ладони здоровенную занозу из старого паркета. Щепу пришлось вынимать в травмпункте, Сашкину руку залили перекисью и перевязали, и врач при виде его посеревшего лица сунул ему под нос флакончик с нашатырем. – Как ты будешь представлять… ну, всякое. Смерть, кровь, трупы и прочие драмы?

– Ну так и буду, – Сашка мрачнел, – я на сцене не я, а другой… Вася там или кто.

– Аленушка, – оживлялась Надя из-за приоткрытой двери комнаты, и оттуда доносился хохот. Сашка беззлобно смеялся вместе с сестрами.

– Ну и пусть Аленушка, что, – он кокетливо закатывал глаза, – хороша?

Я не я, повторил себе Сашка и шагнул вперед. Дождь почти перестал. Он не увидел, как боялся, следов крови, зато заприметил коричневый поясной кошелек. Сашка успел повернуть за угол и проскочить дверь следующей парадной, когда у него в голове возникла ясная картинка: неподалеку какая-то старушка ждет своего деда с пробежки. Варит геркулес. Помешивает чай в огромной чашке с красно-золотым петухом. Смотрит в окно. Семенит по коридору, прислушиваясь: возвращается, мокрый дурень?

Сашка чертыхнулся и сказал себе, что, во-первых, не факт, что в кошельке будет адрес погибшего старика, а во-вторых, какое это все имеет отношение к нему, Александру Ноткину? У него по плану стекольщик, и генеральный прогон «звездочек», и…

Но ноги уже несли его обратно к кошельку.

Все могло сложиться совсем иначе, если бы старик погиб далеко от дома, но семнадцатый дом был рядом, и дверь парадной оказалась не запертой: домофон не работал.

Сашка думал потом: почему он просто не отдал кошелек и не ушел сразу?

Почему проследовал за этой странной долговязой девицей, сварил ей кофе, играл ей на рояле, напрочь забыв и про треснувшую дверцу, и про стекольщика, и про ребят, и даже про генеральный прогон?

Сашка вспоминал, какой увидел Ксеню на пороге.

Она смотрела ему в глаза, сжимая в руках здоровенного кота. Сашка еще подумал тогда, что не всякий кот позволит так себя тискать. Гладкие, почти блестящие волосы с двух сторон прикрывали Ксенины щеки, от чего ее лицо в полумраке коридора казалось совсем узким и бледным.

Сашка не мог знать, что полгода назад в этом же коридоре Кульчицкий смотрел на Ксеню, сравнивая ее с носовой фигурой шхуны. Сашка принес в дом весть о гибели деда – и увидел крошечную лодчонку, бумажный кораблик в бурном потоке. Огромные волны играли корабликом и вот-вот должны были перевернуть его и утащить в пучину. Ксенина строгость вмиг сменилась потерянностью, глаза смотрели сквозь Сашку, кот выскользнул из ослабевших рук и исчез. Сашка сделал шаг вперед и успел подхватить Ксеню. Тонкие руки девушки были холодными. В прихожей пахло какими-то листьями, табаком, что ли, пряностями, бумагой.

Здесь не было типичного для квартир пожилых людей запаха старости и затхлости. Не жила здесь никакая старушка, не ковыляла она по коридору в ожидании своего деда, не пила чай из треснувшей кружки с красным петухом. Здесь были только Ксеня – и кот.

Когда он спустя полтора часа вышел от Ксени, убедившись в том, что ей уже позвонили из милиции и у нее есть план действий на ближайшее время, он в растерянности остановился у открытой двери парадной. Ярко-зеленый мячик у основания лестницы вернул его к реальности. Сашка по-куриному дернул локтями, как крыльями, и подскочил на месте. Сумку с порванной лямкой он держал перед собой обеими руками. Он выбежал из парадной и припустил обратно на Кронверкский. Со стекольщиком придется подождать, не опоздать бы на репетицию.

Он позвонил Ксене в тот же вечер.

Она сняла трубку после первого гудка. Ну да, у нее же на кухне телефон висит на стене, сообразил Сашка. И как будто увидел Ксеню, забравшуюся с ногами в кресло. Должно быть, кот лежит на коленях или рядом. Интересно, у нее есть еда на ужин? Сашка поерзал и спросил:

– Ну… ты как? – и вдруг без паузы выпалил: – Я приеду завтра, у меня первая половина дня свободна. Скажешь, чем там помогать. По… похоронам.

Сашка подхватил бумажный кораблик, который чуть не завертело в водовороте и не унесло бурным потоком. Он поставил его на ровную воду и слегка подул, чтобы кораблик пошел вперед, ровно держа курс.

Сашка наконец встретил того, о ком мог позаботиться.

Родных сестер Сашка воспринимал как банду, объединившуюся с единственной целью: доводить его, Сашку, до белого каления. При том что Надя была старше его на два года, а Александра – младше на девять, семья назначила Сашку самым младшим ребенком и заботливо его опекала.

– Сахарку побольше, побольше сыпь, – озабоченно бубнил отец, когда Сашка варил себе с утра кофе. – Сахарок мозгу нужен.

– Сашенька, синоптики озвучили информацию о наличии на улице пронизывающего ветра, – вторила из комнаты мама.

– Сашхен, у тебя сегодня пары сначала на Моховой, потом – в «Балтийский дом» на актерское, я тебе сендвич сделала, упаковала вместе с салатом вот тут, не забудь проездной, смотри, если вас задержат до ночи, позвони, – короткими пулеметными очередями выдавала Надя.

Александра смотрела на него снизу вверх огромными глазищами и молчала. Сашка успевал подумать, что хоть Клопе нечего ему предъявить, как она важно кивала и доставала из-за спины синюю тетрадь:

– Саш, ты опять конспект чуть не забыл.

Сашка взвывал, хватался за конспект, смахивал со стола сахарницу. Вскакивал, чтобы подмести, задевал головой полочку с кулинарными книгами, книги падали на стол: взрыв, всплеск, кофе, сливки, сахар… Александра вздыхала и шла за половой тряпкой, Надя хмурила брови, мама из комнаты продолжала кричать про пронизывающий ветер, а отец расплывался в широкой довольной улыбке:

– Актер! Настоящий актер!

И Сашка, который секунду назад был готов провалиться сквозь землю, который мечтал поскорее допить кофе и сбежать на учебу (желательно без теплых подштанников), расправлял плечи и понимал: его любят.

Любили Сашку крепко, сильно и со всех сторон.

В Сашкиной внешности было что-то такое, от чего каждый после первого беглого взгляда на тощего очкарика останавливался и смотрел на него пристальнее. Внутри Сашки – в глазах, в уголках губ, даже в кончиках длинных пальцев – пряталась улыбка. Сашкина улыбка была обращена к собеседнику, отражалась от любого и попадала в сердце самому миру.

И мир сиял.

Когда в одиннадцатом классе Сашка заявил семье, что будет поступать в театральный и никуда больше – двадцать два человека на место! – отец всплеснул руками и громыхнул: «Разумеется, сын!» Мать обняла его и просто сказала: «Одобряю». Надя, которая к тому моменту уже была студенткой второго курса филфака, на следующий день выложила перед Сашкой здоровенную стопку книг – пособия для поступающих, трехтомник Пушкина, «Горе от ума» Грибоедова, двухтомник Товстоногова и что-то еще. Быстро провела рукой по Сашкиной шевелюре и пообещала любую помощь и поддержку.

Клопа тогда промолчала, но уже на следующий день после школы пяток ее подружек с обожанием смотрели на Сашку, проходили мимо него на цыпочках и шептались в ванной.

Сашка поступал легко и поступил с первого раза.

С отборочных туров он мчался первым делом домой. За столом собиралось все семейство, и Сашка с горящими от восторга глазами рассказывал о том, как читал стихотворения и басни, как изображал раненого крокодила и как смотрела на него комиссия. Он говорил взахлеб о здании академии в готическом стиле («Не готика, а модерн, – занудно поправляла Надя, – там только фасад украшен щипцом в готическом стиле») и о том, какая огромная и красивая Алиса поступает вместе с ним, о Зое, которая в свои семнадцать красит волосы под седину и носит серьгу в носу, о Лизе с янтарными браслетами на обеих руках и с совиными перьями в волосах. Отец всплескивал руками, мать вздыхала, а Надя только деловито уточняла:

– А огромная и красивая – это как?

Огромная и красивая Алиса стала Сашкиной девушкой на первом курсе.

Она была выше его на голову, не входила – вплывала в помещение, не двигалась – двигала пространство вокруг себя. Когда она начала читать стихотворение на первом туре экзаменов, с потолочной балки над комиссией посыпалась пыль, а оконные стекла едва заметно звякнули. Столпившиеся в коридоре абитуриенты почувствовали, как под ногами дрожит пол.

– Эту – возьмут сходу, – уверенно шепнул кто-то.

Эту – взяли. Зычный голос, черные глаза, черные волосы, королевская стать.

Каждый, кто видел пару – Алису с Сашкой – впервые, впадал в секундный ступор. Лопоухий, предельно лохматый, тощий очкарик рядом с высокой полнотелой девицей. Но потом Сашка улыбался, начинал говорить, Алиса наклонялась к нему, теплела, плавилась как слиток драгоценного металла, и Сашка рядом с ней и сам звенел и переливался.

Ноткины привыкли к тому, что Алиса обосновалась в Сашкином сердце и у них на кухне – теперь без нее не обходилось ни одно семейное торжество, – но следующей весной Сашка объявил, что они расстались. Ноткины пережили короткую драму, но уже через неделю в квартире появилась янтарно-совиная Лиза. Лизу сменила Алка, Алку – Василина.

Ирина Андреевна, Сашкина мама, пекла тонкие кружевные блинчики. Ничто в целом мире не могло сравниться с Ноткинскими блинными вечеринками. Это была настоящая кулинарная симфония, в которой каждый исполнитель в совершенстве знал свою партию. Ирина Андреевна стояла у плиты и ловко орудовала половником, разливая тесто. Александра сосредоточенно крошила вареные яйца и перемешивала их с растопленным маслом, Сергей Борисович нарезал копченую рыбу, а Надя сервировала стол: расставляла вазочки со сметаной, с красной икрой и с двумя видами варенья.

Очередную Сашкину девушку – Ноткины вскоре перестали переживать по поводу слишком частой смены лиц и имен – пристраивали таскать из буфета «парадную» посуду и споласкивать ножи и доски.