Текст книги "Соната с речитативом"

В театре появилась и прижилась поговорка «блиновать на Лиговке».

К концу второго курса почти каждая барышня из Сашкиных однокурсниц, две трети первокурсниц и даже две выпускницы, получившие работу в театре и на телевидении, успели «поблиновать» на уютной ноткинской кухне.

– Как вы там все уживаетесь, как все эти твои… глаза друг другу не повыцарапали? – удивлялся Сергей Борисович.

Сашка пожимал плечами. Он и сам не знал, как ему это удается, но почти все его романы заканчивались без драматических объяснений, и у экс-барышень не оставалось к нему претензий. Только Алиса иногда продолжала бросать на него тоскливые взгляды, проходя мимо.

– Саш, а ты жениться будешь? – серьезно спрашивала Александра, заглядывая ему в глаза снизу вверх. Не успевал Сашка ответить, как она так же серьезно добавляла: – Ты, пожалуйста, не женись. Для этого нужно идти в специальное место оформлять документы, а еще нужно устраивать праздник, это большие траты. А если ты всякий раз начнешь жениться, то папе с мамой придется тратить кучу денег на твои свадьбы.

Сашка обещал не торопиться со свадьбой.

Сашка сам не знал, почему не рассказал семье о знакомстве с Ксеней.

Ксеня с ее гладкими волосами, точеными скулами, каким-то чересчур острым взглядом, от которого по коже пробегали мурашки, была не в его вкусе. Высокая, угловатая, вроде бы решительная, но разбитая внутри, поставленная на паузу, Ксеня напоминала ему часы со сломанным механизмом.

Рядом с Ксеней Сашка впервые в жизни испытал то, чего был лишен в собственной семье: кому-то понадобилась его помощь.

Дома его опекали. Клопа приносила ему плед – укрыть ноги. Надя готовила завтраки, отец – ужины, мать убиралась, и даже в блинных вечеринках Сашке отводилась почетная роль наблюдателя.

Когда Ксеня приняла из Сашкиных рук первую чашку кофе в утро их знакомства, он испытал смятение и радость одновременно. Ксеня сделала глоток, другой, и Сашка осознал, что он не дышал все это время. Вдруг невкусно? Вдруг слишком горячо? Вдруг он переборщил со специями?

Странное чувство не покидало его весь оставшийся день. Он предложил помощь с организацией похорон, потому что понял: ему хочется продлить это чувство, растянуть его. Делать что-то для другого было для него в новинку, и как актер он хотел исследовать и присвоить новую эмоцию.

Он звонил еще несколько раз и съездил с Ксеней в бюро ритуальных услуг. Он забегал к ней домой – заносил кошачий корм и продукты. Он ни разу не заговорил о себе, а Ксеня не задала ему ни одного вопроса о его жизни.

Он вытащил кораблик из водоворота, дал ему отдохнуть в мирной гавани и был готов к тому, что дальше кораблик последует своим курсом, без него.

Ксеня похоронила деда, она рассказала Сашке и про нотариуса, и про завещание. Она научилась покупать правильный кошачий корм, вернулась к занятиям.

Дожди смыли с деревьев остатки листвы, грянули первые заморозки.

«Звездочки» вышли на сцене учебного театра на Моховой.

На премьере в первом ряду сидели Ноткины полным составом и Алла Зодимовна в бархатном платье с изумрудным колье на шее. Алла Зодимовна держала в одной руке изящный театральный бинокль, в другой – тонкий батистовый платок, который то и дело подносила к покрасневшим от слез глазам. На кухне Ноткиных на стене появилась театральная афиша, и Сергей Борисович каждому приходящему гостю первым делом показывал Сашкино имя в списке актеров.

«Звездочки» имели успех. Сашка был очень занят: утренние пары, репетиции, прогоны.

Ближе к середине декабря заговорили о введении режима чрезвычайной ситуации, о новых электронных пропусках, о сокращении репетиций и о возможных отменах спектаклей с января. Выготский осунулся, ходил с опущенными плечами, орал без прежнего запала, по инерции.

Никто толком не знал, что происходит, но по телевизору говорили о том, что Земля наконец вышла на контакт с внеземной цивилизацией. Мелькала эмблема НАСА, звучали громкие слова, мельтешили какие-то ученые с восторженными лицами. Сергей Борисович, проводивший у телевизора вечера напролет, одобрительно кивал, а за ужином сыпал общими фразами про «усиление защиты» и «необходимые меры».

В середине месяца Сашка вдруг понял, что уже недели две не звонил Ксене и не знает, как у нее дела. На улицах стало совсем мало людей, видимо, большинство решило оставаться дома добровольно, не дожидаясь официального расширения комендантского часа. Говорили, с января без пропусков будет не попасть ни в метро, ни в магазин.

Выпал снег.

За одну ночь город побелел, помягчел, и темное напряжение чуть ослабло. Кое-где на окнах появились новогодние гирлянды, хотя масштабного украшения к праздникам не планировалось.

Ксеня позвонила вечером субботы. К телефону подошла Александра, хмыкнула «угу» и сразу же, потеряв интерес, передала трубку Сашке.

– Саш, это я. – Сашка не понял сначала, кто такое «я», но у него внутри вдруг тонко прозвучала нота, словно кто-то тронул клавишу рояля при нажатой педали.

– Ксеня?

– Да. Ты можешь мне еще немного помочь? Я хочу закончить разбирать вещи. Помнишь комнату? Ты играл тогда…

Адажио.

Сашка вспомнил. Черно-белые клавиши. Черный рояль в белой комнате. Запертая дверь, ключ.

– Мне надо разобрать там коробки, а я… боюсь, – неожиданно сказала Ксеня и торопливо продолжила, будто испугавшись, что Сашка подумает о ней невесть что: – Не комнату боюсь, а просто… ну, что не справлюсь с эмоциями. Не хочу быть одна, понимаешь?

Сашка понимал.

Но он понимал также кое-что еще: Ксеня недоговаривает.

Глава 7

Хищный рояль и другие странности

Санкт-Петербург, декабрь 2004 года

– Только не Ксюша и ни в коем случае не Ксю, – отрезала Ксеня в день их знакомства.

Ксеня так Ксеня. Из крайне скудных сведений о себе, которыми Ксеня успела поделиться, Сашка понял, что Ксюшей ее называли мать и сестра. Мягкое «ша» и в самом деле не вязалось с Ксениным строгим лицом и точеными скулами. Может, конечно, раньше, до переезда и до смерти деда она была другой – покруглее и понежнее – Сашка мысленно фыркнул: ему не удалось представить Ксеню более круглой или более мягкой характером.

Ксеня оставалась для Сашки загадкой. Иногда ему казалось, что ее напускная строгость и резкость – следствие одиночества и растерянности в большом и незнакомом городе. Выходя из дома, Ксеня медлила, будто надевая скафандр и готовясь к встрече с открытым космосом. Тогда Сашке хотелось взять ее за руку и повести по улице, как он водил мелкую Клопу в детский садик. Иногда Ксеня вдруг рубила сплеча, рассказывая о повседневных делах, безжалостно точно описывая однокурсников и преподавателей, и Сашке казалось, что за ее словами больше злости, чем неуверенности.

Сашка пытался расспрашивать Ксеню о родном городе, о семье, но при упоминании матери она моментально схлопывалась. Напрашивалось сравнение с листком росянки – дикого и хищного растения.

После Ксениного звонка Сашка приехал помочь ей разобрать вещи в Той Комнате. Он вспоминал черный рояль и белые стены, и у него в сознании это место именовалось не иначе, чем Та Комната – будто они играют в Нарнию, и им вот-вот откроется проход в другой мир через волшебный шкаф. А может, и откроется, кто знает?

Ключ повернулся легко и бесшумно. Как и в прошлый раз. Ксеня толкнула белую дверь, и они зашли внутрь.

Сашка сделал несколько шагов и замер перед роялем. Черная поверхность приковывала взгляд. Сашка прищурился и попытался оценить размеры инструмента. Он, конечно, никогда не ползал вокруг роялей с рулеткой, но сейчас ему казалось, что размеры черного гиганта больше стандартных.

– Как его сюда затащили? – почему-то шепотом спросила Ксеня, и Сашка понял, что они думают об одном и том же. Он прищурился, откинул голову назад и, понизив голос, произнес нараспев:

– Когда его сюда вносили, он был маленьким… рояльчиком. Детенышем. Его кормили телами неугодных гостей, и хищник рос, хрустел костями, набирался сил, и… – Сашка широким жестом обвел инструмент, – вуаля! Он голодал, и теперь сюда, наконец, зашли мы.

«Мы» Сашка произнес с драматическим завыванием. Он обернулся к Ксене, ожидая, что она улыбнется, но Ксеня смотрела сердито. Сашка бросил быстрый взгляд на рояль, и ему почудилось выражение вроде «ну и дебил» на черной морде.

Ксеня дернула его за рукав:

– Начнем оттуда. – Она показала на вешалку с одеждой. Под вешалкой на полу стояло несколько картонных коробок.

Сашка отвел от рояля взгляд и наконец осмотрелся.

Комната была квадратной. Одно окно с такими же шторами, как на кухне, машинально отметил Сашка, но без цветов на подоконнике. Рядом с окном стоял шкаф со стеклянными створками. За стеклом лежали стопки журналов, какие-то тетрадки. Книги, много книг. Наверное, эти… физические труды. На противоположной стене висела картинка: вроде пейзаж, Сашка не стал всматриваться. Стул – один, тот, что у рояля. В углу – небольшой комодик.

Что тут вообще разбирать? И чего Ксеня так долго тянула? Сейчас они глянут, что там в коробках, вынесут ненужный хлам, а какие-то памятные вещи можно перетащить в дедову комнату. И будет у Ксени еще одно помещение, типа гостиная. Сюда можно звать гостей: Сашка еще раз, уже хозяйским взглядом, пробежал по комнате и быстро прикинул, сколько его однокурсников могло бы расположиться на всех возможных поверхностях. Так… небольшой диванчик бы втащить, можно мягкие эти… пуфы, бинбеги. Подоконник широкий – хорошо.

– Ну как? – Неожиданно звонкий Ксенин голос вырвал Сашку из хозяйственных фантазий. Он повернулся.

Ксеня стояла возле вешалки. На ней был темно-вишневый плащ с капюшоном. Тонкий пояс перехватывал талию, пуговицы были застегнуты, капюшон скрывал в тени половину Ксениного лица, и Сашка видел только один блестящий глаз и темную прядь волос.

– Женский же! – вырвалось у Сашки.

Ксеня обиделась:

– А я кто?

– Да нет, – Сашка взмахнул руками, – в том смысле, что у деда твоего с фига ли в комнате женский плащ, – он запнулся, – твоих эээ параметров?

– Моих, моих, – Ксеня задумчиво провела руками по бокам и сняла капюшон. Сашка не мог не признать, что темно-вишневый цвет ей удивительно шел, и что плащ, скрадывая Ксенину угловатость, придал ей царственную элегантность. Ксеня замерла и уставилась на Сашку округлившимися глазами.

– Что? – Он даже обернулся, чтобы посмотреть, не ожил ли внезапно хищный рояль или не зашел ли кто еще к ним в комнату.

– Саш, – громким шепотом спросила Ксеня, – а сегодня пятнадцатое, да?

– Ну. – Он ждал продолжения.

– А вам тоже обещают с января пропуска в академии?

Сашка не понял, причем тут пропуска, но утвердительно кивнул.

– И нам, и Надьке, и предкам на работе, и вообще всем, ты чего, отсталая? По телику же сказали, что без них с января никуда и никак.

– Саш. – Ксеня медлила. Ее тонкие пальцы теребили верхнюю пуговицу плаща, а черные глаза, казалось, шарили по Сашкиному лицу в поисках нужных слов. У Сашки зачесался нос.

– А как эти пропуска связаны с тем, что вроде как мы встретились с инопланетянами? А? Если НАСА вышли на контакт – они вроде что-то нашли на Марсе своими дронами, и к ним кто-то прилетал и общался, так? – Ксеня наморщила лоб, пытаясь вспомнить обрывочные сведения из новостей, и помотала головой: – Нет, я вообще тогда ничего не понимаю. Ну, прилетели, поговорили. А дальше – что? Причем тут пропуска… в метро, например?

Теперь Сашка таращился на Ксеню, будто она внезапно заговорила на арабском или хинди.

О чем она вообще? Это же очевидно: в метро смогут заходить только те, кто стоит на учете, ну, чтобы ограничить перемещение по городу тех, кто не стоит на учете. Он попытался объяснить это Ксене, но складка на ее лбу не исчезала, а глаза продолжали буравить его лицо. Ему стало не по себе. Чесался уже не только нос. Сашка потер щеки и вздохнул. Ксеня задавала еще какие-то вопросы, но ее голос звучал глухо, будто она говорила сквозь ватно-марлевую повязку. Такие повязки делали в школе на уроках ОБЖ. На случай войны. Это он точно помнил. Сейчас тоже, наверное, будет война с инопланетянами. Они прилетели, чтобы всех уничтожить, и нужно всех поставить на учет, даже животных. У них кота нет, хотя Клопа упрашивает завести, но соседи в октябре отводили в санпункт и собаку, и даже аквариум с рыбками таскали. Понятно же. Инопланетяне могут добраться до любого живого разума, поэтому живой разум должен быть учтен и заперт дома в случае чрезвычайной ситуации. А ситуация эта уже вот-вот, им с января обещают отменить спектакли. Это обидно, конечно, но так надо, это не супернадолго, может, на пару недель или максимум на месяц.

Ксеня все говорила что-то и говорила, но Сашка уже не слышал слов, только видел, как шевелятся Ксенины губы. Внезапно ее острое лицо оказалось совсем рядом, Ксенины пальцы впились в его плечо, и его сильно тряхнуло.

– Эй, ты чего, – он попытался оторвать от себя Ксенины руки, но они были словно сделаны из стали, – отпусти!

– Ты. Меня. Не слушаешь, – громко произнесла Ксеня. – Давай еще раз. Какое отношение эти гребаные типа защитные меры имеют к инопланетянам? И почему об этом нигде. Ни разу. Никто. Не спросил?

Ксеня чеканила слова, как железные монетки. Они падали в Сашкино сознание, но не достигали дна. Он помотал головой. Он слышал ее слова, каждое. Но не мог понять сути вопроса. Не мог понять, чего она от него добивается. Он не знал, что его поразило больше – то, что Ксеня произнесла (кажется, впервые в жизни) грубое слово, или то, что она вцепилась в него своими клешнями. Сашка разозлился и наконец оторвал от себя Ксенины руки. Он толкнул ее – несильно, но ощутимо, – Ксеня пошатнулась и чуть не упала.

Сашке стало зябко и душно одновременно. Он дотронулся рукой до ворота свитера. Хотелось дернуть его, чтобы стало полегче дышать. Он повернулся к Ксене спиной и хотел толкнуть шпингалет форточки, когда снова услышал Ксенин голос. Голос изменился.

– Это что… что я несла, Саш?

Сашка резко развернулся. Ксеня сняла плащ и теперь держала его на предплечье согнутой руки. Ее глаза стали прежними. Волосы слегка растрепались. Сашке она напомнила ту Ксеню, какой он увидел ее впервые в полутемном коридоре: крошечный беспомощный кораблик в водовороте.

– Я… я не знаю. – Сашка опустил руки. Ощущение духоты прошло само собой. Он несколько раз втянул в себя воздух и громко выдохнул. – Ты говорила что-то про защитные меры и инопланетян, странные такие штуки говорила. – Сашка напрягся, но вспомнил только непонятный зуд на лице и оставил попытки. – Ну, я не знаю, правда. Как ты себя чувствуешь?

– Нормально! – Ксеня с досадой махнула свободной рукой. – Как будто что-то вспомнила, а теперь снова забыла. Знаешь, как строчка из песни крутится в голове, а продолжение вспомнить не можешь, и автора тоже никак не вспомнишь.

– Угу, – согласился Сашка, – бывает. – Он перевел взгляд на плащ. – А плащ тебе очень идет. Просто супер как идет. Интересно, твой дед его для тебя тут прятал, что ли?

Ксеня осторожно повесила плащ обратно на вешалку и помедлила, поглаживая рукав.

– Я бы его носила, конечно. По завещанию это все… мое, – она жалобно поморщилась, и Сашке показалось, что она вот-вот заплачет. Но Ксеня только шмыгнула носом.

– Ладно, давай посмотрим, что в коробках.

Парсек бесшумно проскользнул в комнату и замер перед роялем. Наверное его, как и Сашку с Ксеней, поразил размер инструмента. Он обошел комнату, впрыгнул на подоконник и замер, напряженно вглядываясь в декабрьские сумерки.

Шарф был длинный, серый, крупной вязки. Когда они вытащили его из коробки, настала Cашкина очередь примерять обновку: он, смеясь, вырвал шарф у Ксени из рук и обмотал вокруг шеи. И замер. Он стал похож на встрепанного птенца галки, который открыл клюв и ждет порцию еды. Сашка таращился на Ксеню, открывая и закрывая рот, а она нетерпеливо переминалась с ноги на ногу, не понимая, что его взволновало.

Сашка показал в сторону вешалки.

– Надень плащ!

– Зачем? – удивилась Ксеня.

Сашка усмехнулся.

– Надевай и поймешь.

Они всё поняли, стоя друг напротив друга, – она в вишневом плаще нараспашку, он с обмотанной шарфом шеей. Парсек развернулся спиной к оконному стеклу и теперь переводил взгляд с Сашки на Ксеню и обратно. За окном падал снег.

Сначала они стояли в полной тишине, казалось, что вот-вот – и они услышат, как снежинки снаружи приземляются на карниз. Сашка хрипло произнес:

– Во дела… ты тоже теперь не понимаешь?

Ксеня снова хмурилась и шевелила губами, что-то подсчитывая. Ее невидящий взгляд остановился сначала на книжном шкафу, переместился в сторону, скользнул по Сашке.

– Получается, это началось летом?

Сашка кивнул.

– Угу, где-то в июне. Папе на работе тогда сказали про усиление систем контроля на входе и про спецодежду, в которую встроены датчики. Мол, для их безопасности нужно отслеживать перемещение сотрудников между этажами, потому что угроза чрезвычайной ситуации, бла и бла и бла, – Сашка изобразил пальцами квакающую лягушку и усмехнулся. Усмешка выглядела недоброй.

– А кем папа работает? – спросила Ксеня.

– Замдиректора по хозчасти на фабрике Крупской, – развел руками Сашка и встретил непонимающий Ксенин взгляд. – Ну, кондитерской. Шоколад и прочее, не знаешь, что ли?

Ксеня вспомнила горький пористый шоколад, который любил дед. Она вздохнула:

– Ну конечно, кондитерская фабрика – это же почти военная промышленность, куда там без защитных мер.

По итогам обыска Той Комнаты и вдумчивого изучения свойств найденных вещей они нашли пять предметов, которые влияли на восприятие. Плащ, серебряную цепочку с маленьким крестиком, шарф, старый мужской свитер с эмблемой футбольного клуба «Зенит» и очки в тонкой, возможно, золоченой оправе.

Ксеня вспомнила, что пару раз видела эти (или похожие) очки на носу у деда. Кажется, она никогда не задумывалась, для чего он нацепил очки и что у него со зрением. Ее в очередной раз окатило волной стыда от того, как мало она знала о жизни, здоровье и переживаниях Кульчицкого.

Сашка надел дедовы очки. Как выяснилось, в них были обычные стекла, без диоптрий.

– Неудобно. – Сашка близоруко моргнул и вернул на нос свои очки в черной толстой оправе. – Примерь ты.

Ксенино лицо в очках стало еще тоньше. «Еще больше похожа на взбалмошную училку», – подумал про себя Сашка, но вслух только промычал что-то, что могло сойти за одобрение.

Зато сине-бело-голубой свитер сел на Сашку как влитой.

– Ты не единственная на свете глиста, – заметила Ксеня, глядя, как из широкого ворота выныривает взъерошенная Сашкина голова. – Цвет такой… ну, странный немного.

Сашка вытаращился и замахал руками от возмущения:

– Ты и про «Зенит» не знаешь?! Живешь в Питере и не знаешь?

Ксеня строго взглянула на товарища поверх очков, но не выдержала и расхохоталась. Свитер все же был слегка длинноват, рукава смешно болтались в воздухе, и Сашка был похож на сердитого воробья.

Пять предметов, пять вещей, которые могли принадлежать людям любого пола и возраста. Почему они находились в этой комнате? Как дед добился того, что они обладали странными (Ксеня не хотела даже про себя произносить слово «магическими») свойствами? Что им теперь делать с этими вещами? И, пожалуй, главный вопрос: что им теперь делать с обретенным способом иначе смотреть на все, что творится вокруг?

И что, собственно, творится?

Глава 8

Морошка

Санкт-Петербург, декабрь 2004 года

Между движением, которым ты смахиваешь стеклянный стакан с края стола, и его соприкосновением с твердым полом всегда есть мгновение. Этот отрезок времени, когда траектория стакана уже очевидна, – момент последнего отчаянного торга. Это почти неуловимое и одновременно с тем очень, очень длинное мгновение.

Ксеня испытала нечто подобное во время РАЗГОВОРА.

Когда все уже произнесено, когда рука смахнула стеклянный стакан со стола, и остается смотреть, будто в замедленной съемке, как он слетает с края и падает, падает… Бац. Вдребезги. Вот теперь все. Осколки не собрать, стакан не склеить, жизнь не станет прежней.

Ксеня замела осколки под ковер памяти. Она старалась не вспоминать РАЗГОВОР. Но она знала: стоит провести рукой под ковром, пальцы окажутся изрезанными в кровь.

Ей пришлось приподнять ковер в конце декабря.

Воскресное утро в тот день выдалось холодным.

Два дня до того бушевал ледяной дождь, ветки деревьев и провода были покрыты прозрачной коркой. Тротуары и дороги тоже местами напоминали глазированный пряник.

Ксеня возвращалась с рынка.

– Это температурная инверсия, Ксенечка, – объяснял ей как-то дед.

Ксеня поморщилась и чуть не въехала с размаху в женщину в стеганом пальто болотного цвета. Женщина увильнула в сторону, и Ксеня успела опереться о чугунную решетку.

Почему они вообще говорили с дедом о ледяном дожде? Ксеня вздохнула. Они обсуждали поезда, корабли, архитектуру, хотя Ксеня быстро мрачнела, когда дед начинал в подробностях рассказывать историю домов на своей и соседней улицах. О погоде вот говорили. О полярном дне и полярной ночи, о дожде и других видах осадков.

Ксеня крепко прижала к себе коробку с яйцами и пачку молока. Еще не хватало сейчас грохнуться на тротуар.

Инверсия, говорил дед. Когда у поверхности земли воздух холоднее, чем в слое над ним. И тогда теплые осадки у самой земли превращаются в лед.

– Будь осторожна, Ксенечка, – говорил дед.

Тогда, в прозрачном молочном питерском июле было странно слышать про ледяной дождь. Но дед говорил как будто вовсе и не о погоде.

Ксеня вспомнила, как дед серьезно смотрел на нее, будто опять что-то недоговаривал.

Ксеня все-таки почти упала, когда дверь какого-то подъезда распахнулась, и из нее высыпала шумная компания подростков. Высокая девица прижала руки к груди и запела сильным поставленным голосом, кто-то из прохожих шарахнулся в сторону, в компании заржали, девицу с двух сторон обняли и в шутку заткнули ей рот ее же ярко-оранжевым шарфом. Ксеня остановилась в сторонке, ожидая, пока хохочущие ребята пройдут мимо, чтобы не создавать на узком тротуаре столпотворение.

Парень с лохматой шевелюрой взмахнул руками, развернулся, и Ксеня узнала Сашку.

Так вот где его знаменитая квартира, где, как он выражался, их группа «всем кагалом» репетировала и иногда «зависали» на ночь.

Сашка встретился с Ксеней глазами, просиял, хотел что-то крикнуть, но не успел: его ноги разъехались, как в мультике про нелепого теленка, и Сашка с размаху приземлился на тротуар. Об него кто-то споткнулся и полетел сверху, певунья в оранжевом шарфе грузно осела рядом и расхохоталась.

Ксеня не стала дожидаться, пока Сашка выкопается из-под однокурсников, и постаралась незаметно проскользнуть мимо. Она еще крепче прижала к себе молоко и яйца, опустила лицо в воротник, задержала дыхание, как будто это делало ее невидимкой, и быстро обошла тротуар. Дошла до угла, свернула направо и с облегчением выдохнула.

Оглянулась, будто ожидая погони.

Позади никого не было. Ксеня немного постояла, переминаясь с ноги на ногу. Она замерзла, но почему-то медлила. Она же сама проскочила мимо Сашки с его друзьями, зачем теперь стоит на месте, как дура, и ждет?

Ксеня дошла до дома, чувствуя невнятную досаду. Со злости она так сильно саданула по яйцу ножом, что разрубила его пополам. Желтки яиц были такого же оранжевого цвета, как шарф у девицы с проспекта. Аппетит пропал. Омлет получился с кусочками скорлупы, которые ей не удалось выловить.

Требовательный звонок в дверь раздался, когда она уже закончила завтракать.

– Я тут рядом, ты видела же, да, – затараторил Сашка с порога, разматывая длинный черный шарф и скидывая огромные ботинки, прежде чем Ксеня успела что-либо сказать. – Ты так быстро умчала, а я хотел тебя с ребятами познакомить.

Шарф полетел в одну сторону, пальто упало на пол рядом с вешалкой – Сашка кинул его на крючок, но промахнулся. Ксеня сложила руки на груди. Глаза ее сузились в две небольшие щелочки.

– Меня не надо ни с кем знакомить, – процедила она.

Сашка застыл.

– Да я так… – он обернулся, увидел пальто на полу, но не стал его поднимать и шагнул вперед. – Это же мои, я и подумал, здорово, что вы познакомитесь, и да я, в общем, ничего такого. – Он вгляделся в Ксенино лицо. – Что-то случилось?

Ксеня помотала головой. Она шагнула мимо Сашки – и будто ненароком толкнула его так, что он чуть не врезался в стену, – подняла пальто и со злостью накинула на крючок вешалки. Потом – в этот раз Сашка успел посторониться – прошла обратно в сторону кухни, даже не посмотрев в его сторону.

Сашка молча последовал за ней. Ксеня уже сидела в кресле, обняв колени руками.

Сашка сварил какао и разлил дымящийся напиток в две кружки. В кухне запахло корицей и мускатным орехом. Сашка молча сел напротив Ксени и осторожно подвинул к ней кружку с жирафиком.

Он отхлебнул из кружки и чуть не взвыл: слишком горячий напиток обжег язык. От злости он выпалил, не подумав:

– У тебя вообще друзья есть, или ты всех распугиваешь на пороге?

Он ожидал, что Ксеня вспылит, но она промолчала и мрачно уставилась в кружку.

Сашка не считал себя Ксениным другом.

Даже после того, как их сблизил разбор дедовых вещей, Сашке не приходило в голову позвать ее в гости.

В Сашкином сознании отдельное место занимала Вероничка с ее кудряшками мелким бесом, вздернутым носиком и толстыми мохеровыми свитерами. Несмотря на напряжение последних недель, в которые их сначала изнуряли многочасовыми репетициями, а потом наоборот, подвесили в неопределенности, Сашка с Вероничкой находили время удирать из Академии, шататься по набережным и целоваться в парадных. Целовалась она здорово, а между поцелуями с ней всегда можно было обсудить Пруста, Золя и раннего Достоевского.

– У меня был… друг. – Ксеня ответила через силу. Она водила пальцем по краю кружки.

– Один, что ли? – Сашкины брови поползли вверх.

Ксеня сердито дернула плечами.

– А надо десять?

Сашка не знал, что ответить. Он нахмурился и с таким серьезным видом начал загибать пальцы на руках, что Ксеня рассмеялась:

– Не, ну правда десять, что ли? – и снова посерьезнела. – Там… дома был. Здесь – не знаю. Есть однокурсница, мы общаемся. – Ксеня тщательно выбирала слова. Она поставила кружку с какао на стол и подтянула колени еще ближе к подбородку. – Оксанка нормальная. Но я не хочу сильно дружить, – неожиданно закончила она. – Когда сильно дружишь, бывает плохо.

Сашка почесал затылок.

Он не понимал, о чем говорит Ксеня. Как может быть плохо от того, что рядом другие люди? Даже если они перестают быть совсем рядом, а становятся, ну, чуть подальше, на их место придвигаются другие, и у тебя снова вокруг есть близкие. Кто-то рядом все время, а кто-то приходит и уходит, жизнь так устроена. Но чтобы плохо?

Он хотел вывалить на Ксеню этот ворох мыслей, но поднял глаза и обмер.

По Ксениной щеке ползла слеза. Огромная, тяжелая, она блеснула оранжевым отсветом и упала в какао.

– Эй, ты чего? – Сашка растерялся. – Это из-за того… друга?

Ксеня кивнула.

– А что с ним случилось? – спросил Сашка. Беседы по душам не были его сильной стороной. Внезапно он разозлился: какого фига он должен сидеть на этой кухне с малахольной девицей, которая и с людьми нормально разговаривать не умеет, и по жизни беспомощная курица? Сашке захотелось встать и начать мерить кухню шагами, как делал отец, когда был рассержен или взволнован. Он с усилием удержал себя на стуле.

– Он умер.

Ксеня произнесла это ровным голосом.

Сашкина злость моментально улетучилась. Блин. Теперь точно нужно выслушать, и… никакая она не курица. У него перед глазами возник синий силуэт за пеленой дождя, и он снова вспомнил звук, с которым белая машина врезалась в тонкое тело старика. Блин, если у этой Ксени все умирают, неудивительно, что она такая отмороженная.

– А ты… можешь рассказать? – Сашкой двигало что-то большее, чем простое любопытство. Он вспомнил, как в день знакомства Ксеня пошатнулась и буквально упала ему в руки. Вспомнил что-то еще… нет. Бывает, в голове крутится строчка из песни, а продолжение никак не вспомнишь. Внутри все мелко задрожало.

Странное чувство охватило Сашку: будто рядом с Ксеней меняется химический состав его тела. Будто он сам при каждой встрече с ней становится – немножечко – другим. Это чувство одновременно пугало и завораживало. И Сашка не хотел, чтобы оно прекращалось.

Никита был старше Ксени на четыре года.

Его семья жила по соседству. Они познакомились, когда Ксене было шесть.

– Я, наверное, влюбилась, – сказала Ксеня, не глядя на Сашку.

– В шесть лет?!

Да, ей было всего шесть, и она не знала, как называется огромное и горячее чувство, которое она испытывала при виде соседского мальчишки. Он с братом водил ее кататься на санках. Ксеня помнила, как пахли мокрые от снега толстые варежки, как Никита садился сзади и крепко обнимал ее, и как они мчались с ледяной горы. От ветра слезились глаза, и фонари превращались в размытые желтые пятна.

Ксеня пошла в комнату, вернулась с черно-белой фотографией и молча протянула ее Сашке.

Сашка увидел на снимке маленькую девочку. Ксеня – это, конечно, была она – напоминала мохнатого медвежонка: шубка, шапка, надвинутая по брови, толстый шарф, варежки, валеночки. Она горделиво поднимала вверх здоровенную лопату, а справа и слева от нее стояли два пацана. Одному можно было дать лет десять, другой был постарше и повыше. В одинаковых шапках-ушанках, в куртках нараспашку, с одинаковыми шарфами на тощих шеях. Младший обнимал Ксеню за плечи и смотрел в камеру снисходительно: мол, снимай скорее, не видишь – мы заняты.

Ксеня показала на младшего пацаненка:

– Никита…

Следующей осенью, когда она уже пошла в первый класс, она караулила Никиту у выхода из школы, и он появлялся – ослепительно красивый, в вишневом свитере с воротом, с золотыми от света волосами. На нее будто надвигался огромный диск солнца, все вокруг нагревалось. Никита был – полярный день: желтый, бесконечный, щедрый, неутомимый. В отличие от настоящего полярного дня, который властвовал отведенное ему время, Никита согревал Ксеню круглый год.

Никита водил Ксеню в школу, а она дожидалась его после уроков, чтобы возвращаться вместе. Вечера за учебниками, скрипучие качели во дворе, прогулки по сопкам, пальцы, перемазанные в черничном и морошковом соке, поездки к маяку на старенькой «Ниве», сказки Крапивина… Никита был таким, как мальчишки на обложках: звонким, бесстрашным, с золотой челкой. Ксеня знала: он защитит ее от любой несправедливости.

Старший брат Никиты, Костик, погиб в девяностых, когда в первую чеченскую призвали матросиков, совсем зеленых еще, ни к чему не готовых. Брат успел четыре месяца отслужить на флоте, и его перебросили в Грозный… через три недели пришла похоронка.

Ксеня замолчала.

– И что потом? – хрипло спросил Сашка.