Текст книги "Время жестоких чудес"

Глава 7

Ноктюрн

Санкт-Петербург, март 2005 года

Теплым, до невозможного теплым и солнечным был март в этом году.

Ксеня чувствовала себя куском масла на нагретой сковороде. Ей нравилось это ощущение. Она жмурилась, подставляя лицо солнцу. По спине стекали ручейки пота. Ногам было тепло и сухо в новых кожаных сапогах: Ксеня специально выбирала глубокие лужи и сначала с опаской, а потом с мстительной радостью погружала туда ноги по голенища сапог – сухо! Лужи, подумать только! В середине марта город снова потек после февральских морозов. Вода капала с деревьев, вода стекала с крыш. Лед, покрывающий реки и каналы, пошел бурыми пятнами и трещинами.

Птицы орали. Сосульки таяли с бешеной скоростью. Неужели весна?

В Мурманске март был честным зимним месяцем – с метелями, морозами и сугробами по самое не балуй, как говорила Никитина бабушка. Еще Никитина бабушка говорила: снегогеддон. Самый снегогеддон приходился на февраль-март, когда казалось, что время поворачивает вспять: световой день начинает уменьшаться, и скоро на улицах опять появятся новогодние украшения.

Март. Из подвалов вышли коты. Они грелись на солнце, охотились на воробьев, а по ночам истошно завывали под окнами. Четко очерченный кошачий силуэт на подоконнике дергал ушами. Парсек смотрел в мартовскую синюю ночь, прислушиваясь к разборкам соплеменников, Ксеня крепко спала. Ее лицо выглядело сосредоточенным, лоб пересекала глубокая складка. Просыпаясь, Ксеня стряхивала остатки тревожных сновидений.

Ей не хотелось тревожиться. Ей хотелось думать про Ивана. Она почти ощущала на себе его огромные руки. Чувствовала его лакричное дыхание.

Они встречались уже неделю.

Уже неделю или еще неделю?

Ксеня влюбилась в последний день зимы. Дальше время исчезало, стрелки всех циферблатов мира утратили власть делить ее дни на отрезки. Сливочный март, теплый, почти горячий март заполнил Ксенин мир.

Что было до марта? Мамина болезнь обернулась мороком.

После страшного известия о том, что врачи подозревают у мамы рак крови, Ксеня не спала около суток. Она безучастно смотрела в стену, на которой висел обезвреженный телефон. Парсек трогал лапой висящий провод и поглядывал на хозяйку. Ксеня не ела и почти не пила.

Есть такие декоративные тыковки, которые превращаются в маракасы, когда высыхают. На исходе суток Ксене стало казаться, что, когда она шевелится, что-то внутри нее стучит о высохшую оболочку. Мать может умереть. Она тоже теперь может умереть. Это будет справедливо. Что такое справедливость? Мысли путались, сталкивались и с глухим стуком падали на дно. Ехать домой? Зачем? Где дом? Она ведь уже приехала домой, сюда, к отцу своего отца, и принесла ему смерть.

На вторые сутки Ксеня подняла тонкую руку и воткнула на место телефонный провод.

Надо позвонить в деканат и предупредить, что ее не будет несколько дней. Дней? Сколько дней люди умирают от лейкоза? Стоп, почему она решила, что мать обязательно умрет? Лейкоз лечится. Ксеня трогала натянутую сухую кожу на лице, гладила себя по животу – желудок ныл. Пальцы дрожали.

Ксеня вспомнила зеленую часовню на кладбище и женщин, которые обходили здание. Они вымаливали малышей, но ведь можно попробовать вымолить жизнь… иначе. Какая разница для этой святой: дать новую жизнь кому-то в живот или дать жизнь человеку, у которого она вот-вот оборвется?

Ну и бред. Ксеня била себя рукой по лбу. Идиотские суеверия и бредни фанатичных кладбищенских бабок. Надо просто купить билет на поезд. Надо просто. Купить билет.

Она не двигалась с места.

Полина позвонила снова вечером второго дня. Ее голос был будто припорошен угольной пылью – той, что покрывала окна и машины во время перегрузки угля в порту.

– Тринадцать раз, – тускло сказала она. – Я набирала тебя тринадцать раз. Решила, что тринадцатый станет последним. Отец приехал, анализы готовы. – Полина помолчала, – я не знаю теперь, что говорить. Все, что я могла сказать, я двенадцать раз орала в телефон, к которому ты не подходила.

– Он не работал, – глухо отозвалась Ксеня. Это не ложь. Телефон не работал, потому что она его выключила. Теперь работает, потому что включен. Себя она тоже выключила из жизни, но включить ее обратно никто не сможет.

Теперь уже точно никто.

Ксеня переложила трубку к другому уху. Ладони были сухими и неприятно шершавыми, трубка, казалось, царапала ухо. Ну давай, говори уже диагноз, не тяни. Ксеня представила, как за спиной сестры в коридоре – она будто наяву увидела придверный коврик, куртки и Полину на корточках у аппарата – стоит костлявая смерть, кивает и подсказывает нужные слова.

– Это не лейкоз, – угольная пыль взлетела, как будто ее сдуло гигантским пылесосом. Голос Полины окреп. – Это… мамина дурость. – И она разрыдалась.

Оказалось, что тромбоциты в маминой крови снизились из-за китайской добавки, которую мать купила после просмотра телевизионной рекламы. Производители обещали бодрость и долголетие. Мать к концу года совсем измоталась на работе, похудела, часто болела и, очередной раз услышав обещания телеведущего, заказала препарат по почте.

– Она пила эти пилюли, – всхлипывала Полина, – с месяц где-то. Ей казалось – ну, или ей хотелось, чтобы так было, – что сил прибавилось. Хотя на самом деле у нее от этих таблеток еще больше снизилось количество красных кровяных телец. И тромбоцитов. И лейкоцитов. И начало кровить – не только в носу, но и в желудке еще. У нее там язвы. – Полина шумно высморкалась. – Но это лечится. Ее уже лечат.

Анализ костного мозга показал, что у матери совершенно здоровые клетки, просто, так сказать, пришибленные действием биологически активной добавки. Врачи рассказали, что у них только этой зимой было несколько подобных случаев цитопении – уменьшения количества клеток крови – у людей, которые пачками потребляли сомнительные «волшебные» таблетки.

– Кто-то пытался судиться поводу этих БАДов, – мрачно добавила Полина, – но в инструкции написаны все побочки. Мелким шрифтом. Ну, ты знаешь, как это бывает.

Ксеня кивнула, хотя сестра не могла ее видеть.

– В общем, мама пару недель полежит в больнице. Ей переливают кровь, лечат желудок, делают уколы, которые повышают количество лейкоцитов. Можешь не приезжать. – Голос Полины снова потускнел.

Ксеня кивнула.

И еще раз.

Паспорт лежал перед ней на столе, и во время разговора с Полиной она не сводила глаз с собственной фамилии. Она приготовила паспорт, чтобы ехать в железнодорожные кассы за билетом. Нецветай Ксения Андреевна. Ксеня переводила взгляд с фамилии на отчество, проскальзывая через имя. Нецветай – это мать, которую она выкинула из своей жизни, Андрей – отец, которого она не знала. Посередине – она сама.

Кто же она такая?

Потом был февраль. Дни слились в один сплошной «кирпич», гистологию и анатомию зубрили сутками напролет. Оксанка снова приходила к ней заниматься, дом при ее появлении наполнялся ароматами духов, будто светлел, радовался. Только Парсек недовольно прижимал уши и шипел при появлении гостьи.

Когда Оксанка уходила, на Ксеню накатывало чувство тревоги.

Несколько раз ей слышались странные звуки на лестничной клетке. Она подходила к двери и смотрела в глазок. Однажды ей показалось, что кто-то стоит по ту сторону двери, она даже будто услышала чье-то прерывистое дыхание. Стало жутко.

Ксеня вспомнила, как в прошлом году они с Сашкой поменяли замки – вроде бы решили позаботиться о безопасности после дедовой смерти. Теперь всякий раз по возвращении домой она боялась обнаружить признаки присутствия посторонних. Все было в порядке, но Ксеню не оставляло ощущение чужого – недоброго – взгляда.

В последний день зимы Ксеня опрокинула кофе на человека за соседним столиком в «Идеальной чашке».

Так бывает. Ты заходишь в переполненную кофейню и видишь один-единственный свободный столик. Ты терпеть не можешь толпы и плотную посадку и тебе нужно решить, чего хочется больше: чашечку «фирменного» кофе, который ты совершенно точно заслужила, сдав на «отлично» зачет по дыхательной системе, или пойти домой, где тихо и спокойно?

Ксеня колебалась полминуты.

Потом она увидела боковым зрением, что кто-то заходит вслед за ней, значит, на единственный столик найдутся другие желающие. Она приложила пластиковый прямоугольник к турникету, шагнула внутрь, бросила на спинку стула сумку и пошла к стойке.

– Пожалуйста, два, – неожиданно для себя сказала Ксеня. – Фирменный и… эспрессо.

Столик был тот самый, за которым они с дедом в июле прошлого года отмечали ее поступление в вуз.

Странно, что кофейня была заполнена. В последние недели магазины и кафе становились все более безлюдными. Проходя знакомыми маршрутами, Ксеня замечала, что все больше витрин магазинов пустует, а на дверях некоторых кафе появились таблички «закрыто навсегда». В новостях передавали, что угроза инопланетного вторжения по-прежнему велика.

Ксеня сделала глоток кофе.

Эспрессо остывал напротив. Призрачный силуэт деда сложил руки под подбородком и не сводил с Ксени тяжелого взгляда. Она моргнула, с досады слишком резко дернула рукой… и чашка фирменного кофе со сливками полетела в сторону.

Мужчина рядом охнул.

Шапка сливок плюхнулась на брючину, некрасивые брызги украсили портфель на скамье. Чашка не разбилась, но укатилась под чужой столик, оставляя за собой лужицу. Ксеня вспыхнула, вскочила и приготовилась многословно извиняться.

– Нецветай, надеюсь, вы не будете так же махать конечностями при будущих пациентах, – Иван Максимович встал, вытирая салфеткой брюки, – им будет неприятно получить в лоб фонендоскопом.

Ксеня прижала ладони к пунцовым щекам.

Зачет по анатомии с утра принимала Ольга Николаевна, но Иван Максимович ассистировал: помогал с препаратами, приносил документы. Кто бы мог подумать, что спустя несколько часов они столкнутся таким причудливым образом. Ксеня с досадой сжала одну ладонь другой. Из-за стойки вышла девушка со шваброй в руке и направилась в их сторону.

– Простите. Я… – Ксеня не находила нужных слов.

Иван Максимович был не один: напротив него за столом сидела миниатюрная девушка с родинкой над губой, чем-то напоминавшая Полину, только коротко стриженная. Черный ежик волос делал ее хрупкой и похожей на цыпленка. Она смотрела на Ксеню, как подросток смотрит на не вовремя зашедшего в комнату родителя.

– Я… простите, – от перестановки слов смысла в них не прибавилось.

Иван Максимович махнул рукой и улыбнулся, взглянув Ксене прямо в глаза.

Она застыла, протянув вперед руки. Правой она по-прежнему придерживала левую, будто предъявляя Ивану Максимовичу истинную виновницу происшествия.

Ксене показалось, что в кофейне вдруг наступила полная тишина. В ушах зазвенело. Время остановилось. Девушка со шваброй двигалась, как в замедленной съемке с паузами через каждый кадр.

Шаг. Стоп. Взгляд Ивана Максимовича черный, горячий. Так не бывает. Еще шаг, тряпка накрыла бурую лужицу под столом. Стоп. Тонкое запястье в руке дрожит. Ксеня незаметно положила пальцы на то место, где хорошо прощупывается пульс. Кажется, сердце останавливается. Так не бывает. Удар. Стоп. Солнце в этот самый миг заглянуло в окно кофейни и осветило ее лицо; все побелело, ей пришлось прищуриться, чтобы видеть силуэт перед собой.

Иван Максимович что-то говорил: велюрово, мягко. Он провел рукой по ее плечу, успокаивая, и вернулся за свой столик. Быстрые пальцы девушки-птенца теребили ручку стеклянной чашки. Слишком много колец – на каждом пальце по два, а то и по три. И слишком нервные пальцы.

Птенец затараторил тонким зябликовым присвистом.

Ксеня вздрогнула и пришла в себя. И что это, в самом деле, она стоит и пялится на чужой столик. Она села на место и придвинула к себе дедов кофе. Сделала глоток горькой жижи, не чувствуя вкуса.

Ксеня не смотрела в сторону. Она даже не заметила, как Иван Максимович со спутницей встали и ушли. Когда она в следующий раз взглянула вправо, то увидела только две чашки с недопитым чаем.

Он подошел к Ксене уже на следующий день.

Оксанка с последней пары сбежала, сославшись на головную боль, а на кафедре по вторникам Ксеня не работала и собиралась идти домой.

Она вышла на крыльцо из желтого корпуса с белыми колоннами, похожего на старинную усадьбу. Шел снег. Про дождь бы сказали «грибной»: через неплотные облака то и дело проглядывало солнце. Снежинки сияли, кувыркались в воздухе и сразу таяли в теплом дыхании.

Иван Максимович стоял, прислонившись к стволу березы, и невозмутимо смотрел на Ксеню. Как будто он встречал ее каждый день. Ксеня сделала шаг. И еще один. Иван Максимович был без шапки. Он стряхнул с перчатки снег, провел рукой по волосам, уверенным движением отобрал у Ксени сумку и повесил ее себе на плечо.

– Я… – Ксеня помолчала и рассмеялась. – Я снова не знаю, что вам сказать.

– Для начала не вам, а тебе, – Иван поправил лямку на плече. – Предлагаю кофе. Только чур руками не махать.

Оказалось, что сам Иван кофе не пьет. Только чай. Черный, крепкий, с сахаром и лимоном. Иван брал тонкие ломтики лимона с блюдца, зачем-то смотрел сквозь них на свет, окунал в чашку с чаем – один, второй, третий, – разминал ложкой, пока темный чай не светлел. Грел большие руки о чашку – любая чашка казалась крошечной в его огромных ладонях.

В первый вторник весны они прошагали полгорода, пили чай в крошечном полуподвальном кафе, бродили дворами Гороховой, разглядывали граффити на стенах и странные вентиляционные башенки, снова пили чай и кофе с пышками с сахарной пудрой, грелись в помпезном продуктовом магазине на Невском, больше похожем на дворец. Ксене запомнились светильники-цветы, пальма посреди зала и заоблачные цены на сыр и икру. Иван комментировал ценники, тыкая пальцем в витрину, Ксеня сгибалась пополам от хохота и держалась за его локоть.

Осенью, на памятном занятии по височной кости она увидела Ивана грузным, неповоротливым и похожим на медведя. Весь его облик тогда вызывал оторопь.

Сейчас Ксеня смотрела в его лицо, на его челку, видимая неровность которой выдавала немалый парикмахерский труд, на его широкие скулы, темные серьезные глаза, тяжелый выдающийся вперед подбородок, и впервые за долгое время что-то в ней разжималось, ослабляло хватку. Она вдруг поняла, что может смеяться и даже махать руками – Иван уворачивался с деланным беспокойством – так, как будто ей снова двенадцать и она после школы катается с горки в компании одноклассников.

В один из дней марта Иван взял ее за руку. Ксенины пальцы – она была без перчаток – утонули в его широкой ладони, он немного помедлил, а потом поднес ее пальцы к губам и согрел их дыханием. От него пахло лакрицей.

Ксеня, с ее безупречной памятью на даты, потом так и не вспомнила ни числа, ни дня недели, когда это произошло. Они стояли на мосту через небольшую речку, на решетке моста были ажурные облака, неподалеку – огромный собор с куполом, дыхание Ивана обжигало, пальцы дрожали – вот что она запомнила.

Иван жил на улице с поэтичным названием – то ли Будапештской, то ли Брестской, то ли Балканской, но страшно далекой от Петроградской стороны.

Ксеня съездила к нему в гости – поездка на метро измотала ее так, что наружу она выбралась бледная, с бьющимся сердцем и долго стояла у выхода, глотая воздух с запахом талого снега и грязи. Мимо проносились грузовики, маршрутные такси и автобусы, гигантские дома и торговые центры пугали несоразмерностью человеческому росту.

Ксеня чувствовала себя потерянной, пока Иван буквально за руку не втащил ее к себе в комнату. Он жил с родителями в так называемом «корабле», но от корабля в этом доме не было ничего всамделишного, только низкие потолки и нелепое куцее окно на кухне наводили на мысль о корабельных каютах.

В комнате находилась водосточная труба. Она шла прямо по внутреннему углу на стыке двух наружных стен дома.

– Смелое инженерное решение, – смеялся Иван. – Спорим, ты такого раньше не видела?

Ксеня трогала трубу. Труба приятно вибрировала, когда по ней текла вода или падали куски льда с крыши.

– У нас были теплые стены, – парировала она, – это когда отопление не в батарее, а прямо внутри стены. Представляешь?

– Неа. – Иван мягко поворачивал ее к себе за плечи и целовал в губы. Ксеня спиной чувствовала, как вибрирует водосточная труба, как что-то шуршит и, должно быть, кусок льда, проносясь мимо них по пути с крыши в этот самый миг, превращался в воду от жара ее тела, прижатого к трубе.

Теплым, обжигающе теплым был март в том году. В самом конце месяца треснул и пошел лед – Иван говорил, что весенний ледоход редко приходится на март, чаще на апрель.

Ксеня чувствовала себя… счастливой?

Она говорила себе, что да. Но она ворочалась по ночам во сне, и только Парсек видел складку, которая не сходила с ее лба.

Ксене снился «Курск». Затонувшая подводная лодка в чернильно-синей глубине моря, десятки мертвых людей. В Ксениных снах она плыла по коридорам, распахивала двери в надежде отыскать живых, предупредить их, спасти, вытолкнуть на поверхность. Но тела смотрели на нее пустыми глазницами, волосы мертвецов колыхались в воде, как водоросли, и Ксеня с ужасом понимала, что у нее закончился кислород. Что она останется навечно на глубине, замурованная с мертвецами, которых она – почему-то – не спасла.

Ксеня просыпалась и тяжело дышала, глядя в потолок. Она вспоминала поцелуй Ивана. Трогала губы. Она жива. Она счастлива. Почему ей кажется, что она сама превратилась в подлодку, медленно опускающуюся во мрак? Дед называл ее маленьким северным тараном. Сейчас обездвиженный таран лег на дно, и Мировой океан давил на него всей своей мощью.

Льды текли, дожди смывали остатки снега с тротуаров и крыш, водосточные трубы гудели, как будто город наигрывал на них печальную и немного пугающую мелодию. Люди подходили к закрытым церквям, читали объявления на дверях и шли дальше по своим делам. Глазницы окон магазинов и кафе пестрели белыми лентами, как будто город готовился к обстрелу или бомбежке, но на это никто не обращал внимания. Людей становилось меньше, но никто не задавал вопросов. Люди знали: их родные ненадолго уехали. Или надолго, но так надо, в этом нет ничего особенного.

В конце марта многие жители города обнаружили в почтовых ящиках уведомления о том, что в июне в назначенную дату им нужно явиться по такому-то адресу. Ниже следовал список вещей первой необходимости, напоминавший список для новобранцев.

На площадях города возводили какие-то павильоны.

Льды текли. Ксеня вздрагивала, вспоминая первый поцелуй Ивана, и подносила к губам пальцы. Пальцы пахли лакрицей, по телу бежали горячие мурашки, будто за ее спиной проносились по невидимой трубе куски тающего льда.

Глава 8

Как дела?

Санкт-Петербург, март 2005 года

Сашке не давали покоя снимки человека в зенитовском свитере.

Нагавкина не врала про толстенные личные дела, которые в свое время выучила назубок. Она с уверенностью сказала, что Андрей Кульчицкий был правшой. И сразу, без заминки вспомнила, что из пятерых членов команды «Экрана» левшой был только Константин Образов. Сашка вспомнил настороженный взгляд из-под длинной черной челки. Ну да, у них с Андреем даже прически были похожими. Совпадение? А сейчас этот Образов работает на кафедре в Ксенином универе! И она с ним видится почти каждый день. И ничего не знает!

– Неужели ваше хваленое КГБ не обратило на это внимания? – кипятился Сашка.

Нагавкина вздыхала.

– Может, и обратило. Я… не помню. Без дефенсора ты действуешь как бы немного… в тумане. Люди более внушаемы. Мы видели то, что должны были увидеть. Нам назначили виновного – мы его нашли. А толку-то, если все равно «Экран» сразу прикрыли, и дороги назад не было? Какая разница, кто именно предатель?

Сашка чуть не взвыл.

«Мы все прокляты», – сказала Ксеня, прочитав дедово письмо Андрею. Андрей погиб – Сашка в этом не сомневался, – потому что не был предателем, а Кульчицкий-старший должен был до конца жизни нести груз вины и горечи. А Ксеня – его Ксеня! – несет этот груз дальше, даже если сейчас, без дефенсора, и не осознает этого в полной мере.

Нет, он обязан доказать невиновность Андрея. Фотографий мало – Сашка и сам это понимал. Он гладил пальцами эмблему «Зенита». Каких элементов пазла ему не хватает?

В марте все стало совсем плохо.

Учебную программу театральной академии сократили, расписание пестрело дырками, как кусок сыра. Часы актерского мастерства уменьшили чуть ли не вдвое. Выготский напоминал глубокого старика с запавшими глазами, мешками под глазами и трясущимися руками. Он вымученно улыбался студентам, раздавал сценарии мертворожденных произведений никому не известных драматургов, смотрел в сторону, замечаний не делал. Не учил.

Рома Малышев, Ромчик не пришел на занятия – его никто не хватился. Вероничка выглядела потерянной день, другой. Однажды она даже подошла к Сашке, хотя с памятного новогоднего вечера избегала общения. Открыла рот, словно собираясь что-то спросить. В ее взгляде промелькнули тоска, вопрос, и на мгновение Сашке показалось, что она заплачет, но Вероничка отошла в сторону с поникшей головой.

Сашка этого не знал, но он в точности повторил действия Ксени при исчезновении сокурсницы: пошел в деканат, задал те же вопросы и получил те же ответы. Семья Малышевых уехала, Рома отчислен с курса по собственному желанию.

Сашка вглядывался в лица родных, однокурсников, знакомых и незнакомых.

Мысленно он поделил окружающих людей на две группы: глубоко спящих и дремлющих. Глубоко спящим в каком-то смысле приходилось проще: жизнь строилась по определенным законам, дела шли как обычно. Тут пропуск, там турникет, по расписанию – комендантский час, по телевизору – новости. В остальном можно жить, есть, спать, радоваться. Уклад жизни родителей почти не изменился, разве что стало меньше шумных посиделок на кухне: родители вечерами предпочитали уйти в комнату к телевизору.

Клопа явно была «дремлющей». Как и Выготский, как и Вероничка, как и некоторые другие. Им приходилось тяжелее. Они чувствовали: что-то происходит, но что именно – не понимали. Если знакомые исчезали из поля их внимания, они успокаивались не сразу, а только спустя некоторое время. Нарушение привычного уклада жизни вызывало дискомфорт, но сил на преодоление морока не хватало, поэтому люди испытывали смятение и неуверенность. Сашка вычислял их по взгляду и нервным движениям.

Сашка понимал, что больше нельзя медлить. Перед сном он обещал себе начать действовать с утра, просыпаясь, он смотрел в потолок, не зная, каким должен быть следующий шаг. Сашка задыхался от ярости на собственную трусость. И трусил перед натиском ярости.

После того как он узнал, что стопку перфокарт нужно вставить в какой-то аппарат в Пулковской обсерватории, он чувствовал себя потерянным и бесполезным. Дважды он приезжал на Петроградскую, заходил в Ксенин двор и смотрел на оранжевый прямоугольник окна. Один раз он увидел кошачий силуэт и мог бы поклясться, что Парсек смотрел прямо на него, подергивая ушами.

Он теребил шарф на шее, и в сотый раз его рука замирала, желая содрать шерстяную петлю и зашвырнуть ее в помойный бак. Уйти из этого двора освобожденным, слепым и безмятежным, чтобы больше в него никогда не возвращаться.

Жизнь с дефенсором много сложнее… просто жизни. Надеть свитер, снять шарф, снять шарф, не забыть надеть его снова – Сашка писал себе дурацкие записки и холодел при мысли о том, что будет, если он что-то упустит.

И частью души – мечтал упустить.

Нагавкина собиралась съездить в обсерваторию, не привлекая лишнее внимание. Она считала, что тревожить Ксеню раньше времени не нужно, учитывая ее эмоциональное состояние.

– Надо пройти по кабинетам, посмотреть, где работал Бенцион Владимирович. Мне там бывать не доводилось. Сами карточки попробуем забрать у Нецветай в последний момент, когда будет достаточно информации, чтобы припереть ее к стенке.

«Припереть»… «Нецветай»… Нагавкина говорила сухо, но каждое ее слово прыгало на Сашку и царапало кожу когтями, острыми как бритвы. Это же Ксеня! Его Ксеня! Его нервная, брошенная, злая и бесконечно одинокая Ксеня. Сашка метался по ночам в постели, комкал простыни, месил ногами одеяло так, что оно наполовину вылезало из пододеяльника. Он лежал без сна, пока тишину не взрезал грохот первого трамвая. Пять утра. Шесть утра. Семь. Сашка вставал, взъерошенный, с черными кругами под глазами, и шел варить кофе.

Заявиться к Ксене без предупреждения и набросить на нее шарф? Схватить, держать и заставить выслушать? А где гарантии, что она снова не выгонит его со словами, что нечего лезть в ее семейные дела и ей плевать на то, что происходит с миром?

Проникнуть к ней в квартиру и выкрасть перфокарты? Попытаться самому – или вместе с Нагавкиной – найти в обсерватории нужное оборудование, вставить карточки… на этом месте мозг Сашки буксовал, все системы кричали о перегрузке. Сашка почти видел, как внутри него зажигаются красные лампочки, с потолка падают куски штукатурки, весь его мыслительный аппарат дрожит, трясется и вот-вот взорвется.

В середине марта Сашка не выдержал и позвонил Оксанке.

– Ноткин, сладенький, – протянула та в трубку, и Сашка понял, что она до сих пор не удалила его номер. – Соскучился?

Сашка открыл было рот и вдруг вспомнил утро знакомства с Оксанкой. Утро на Ксениной кухне. Коралловые бусы на шее Оксанки, сногсшибательный омлет, кофе, кота. Заспанную Ксеню. Да, он соскучился.

Сашкин голос предательски дрогнул, когда он ответил:

– Я хотел узнать… как дела?

Оксанка мелодично рассмеялась. У Сашки волоски на руках встали дыбом.

– Дела – у меня? – Оксанка издала еще один смешок, – или у нашей общей подруги?

Сашка вздохнул.

– Вообще.

– Вообще дела неплохо, но у некоторых, знаешь ли, совсем неплохо, – со значением ответила Оксанка.

Сашка сел на кровать по-турецки и приготовился слушать.

* * *

Нецветай с января не носила очки.

Очки не давали ему покоя с конца прошлого года – слишком они напоминали очки Бенциона Владимировича, и слишком девчонкино лицо становилось в них похожим на дедово.

Ему не нравилось искусственное слово «дефенсоры», он обычно говорил – предметы, со значением. На самом деле, ему не нравилось не только слово «дефенсоры», ему не нравилась сама идея воздействия на человеческий мозг излучением и весь этот массовый… гипноз. Подобными мыслями он не делился ни с кем из соратников. И уж точно он бы никогда в жизни не открыл свои соображения кураторам.

Его передернуло. Его называли идеалистом – ну что ж, пусть так. Но он искренне верил: большинство людей в самом деле способно принять путь ко всеобщему благу через сокращение численности населения. Да, этот путь, через просвещение и убеждение, – намного более длинный и трудный, чем тот, который в итоге выбрали они.

Неприятный холодок пробежал у него по спине. Кто сказал, что у них вообще был выбор?

Он вернулся мыслями к Нецветай.

Девчонка учится ровно, работает прилежно, вопросов лишних не задает и не выглядит, как человек, который ждет подвоха и готов к неприятностям. Увалень этот с кафедры анатомии за ней таскается – и хорошо. Пусть у нее все будет хорошо. Пока.

Последняя фаза проекта стартует с конца мая.

Все повторяется. Столетия назад они так же прилетали на Землю, так же собрали урожай и так же улетели обратно, уверившись в лояльности земных союзников. Когда он читал в оригинале An Essay on the Principle of Population, as it Affects the Future Improvement of Society, труд, созданный еще в 1798 году, он видел между строк все, что недоговаривает Мальтус. Конечно, он тоже не мог открыто писать о контакте с ними и о тех обязательствах, которые этот контакт накладывал на него и его союзников. Мальтус был искренен в своих вычислениях и прогнозах.

Он тоже искренен. Он боится, что? если человечество из-под палки и под воздействием излучения будет жить по определенному алгоритму, все вернется на круги своя, стоит убрать излучение и палку. Глупые люди начнут безудержно размножаться и находить в этом странное удовольствие. Человек только тогда меняет мировоззренческую парадигму, когда принимает ее за свою собственную, а не тогда, когда ее ему навязали.

Но кураторов не волнуют взгляды отдельно взятых индивидов. Их волнуют их собственные интересы, которые – так удачно сложилось – на время совпали с интересами тех, кто несет ответственность за спасение человечества. Им, конечно, удобнее раз в несколько столетий собирать жатву и улетать, оставляя землян самих разбираться со своей земной этикой.

Есть еще что-то… Бенцион Владимирович корпел над исследованиями. Он всегда выходил за рамки любого проекта – и этим восхищал и раздражал одновременно. Казалось бы, ты астрофизик, у тебя есть задачи и цели, сиди над ними, работай. Но Кульчицкий ставил перед собой десятки вопросов в различных сферах. Он анализировал какие-то биохимические показатели, зачем-то лазал в религиозную литературу. Кульчицкий, атеист до мозга костей, с серьезным видом штудировал Библию и другие поповские книги! Он ни с кем не делился умозаключениями, пока не был уверен в результатах. Теперь никто не узнает, что он понял или не понял, изучая церковные книжки.

Что-то свербило в груди. Как будто чесалось сердце, если такое вообще возможно.

Он врал себе, конечно, в том, что любой человек мог бы поменять мировоззренческую парадигму. Кульчицкий не смог бы. А сколько их таких еще на Земле, ясноглазых тупых идеалистов, которые в упор не слышали ни Мальтуса, ни его последователей, ни нынешних исследователей в области демографии?

Он вздохнул и встал.

Вечный спор с самим собой снова закончился вничью.

Да и о чем спорить, когда проект запущен и на две трети завершен.

Остался последний этап, и в течение летних месяцев все будет кончено.