Текст книги "Женщина с Марса. Искусство жить собой"

Детям

– Что же ты плачешь, такая большая и сильная мама?

– Потому что я живая, моя девочка.

Маленькая отважная девочка… Какая бы вялая и болотистая депрессуха ни одолевала меня – даже в самые трясинные минуты, когда мир слякотен и надтреснут в мороке жалости к себе, а я рычу лицом в подушку от усталости, злости и бессилия или, как волк в клетке, выхаживаю километры по комнате, – я заглядываю в два ужасно знакомых сине-серых глаза, они смотрят в меня серьезно и изучающе, а потом… улыбаются.

Мама плачет, мама смешная, маму можно схватить за нос теплой пухлой ручкой. Что ты плачешь, мама, разве это горе? Вот смотри, можно заграбастать ложку и лупасить по столу. Смотри – громко, смешно, здорово! А если ты поднесешь меня к окну, то можно бить ладошкой по стеклу. Знаешь какое оно холодное? Ого! А в ванной, мамочка, такая огромная красная божья коровка. Она плавает, представляешь? А я за ней, вот это да! Ты вчера коробку открывала, а она как зарычит! Огромная страшная громкая коробка рычала, а ты не плакала, мам. Ты меня от нее спасла. Так что же ты плачешь, такая большая и сильная мама?

Дети учат.

Тревога, неуверенность, страх, откат, «что ты как маленькая?» – все это скачок развития, выход на новый уровень. Это страх перед прыжком в неизвестное будущее.

Взрослая Я не говорит себе: «Что ты как маленькая?» Взрослая Я знает, что это – цена рывка.

После каждого скачка развития наступает откат в незрелость, страх и потребность в поддержке. Это – адреналин после прыжка в неизвестность.

Взрослая Я говорит себе: «Все получится. Ты справишься». Взрослая Я идет к близким и делится страхами.

Искренность нужна так же, как любовь и принятие. Будь безусловной, пока можешь. Будь честной, когда не можешь.

Взрослая Я прощает.

Говори «я» и «хочу» и «не хочу». Будь прямой. Проси. Говори: «Мне больно», – а не «Так не ведут себя, если любят человека». Говори: «Я зла как черт», – а не «Неужели так трудно было позвонить?». Нас генетически тошнит от поучений и обвинений.

Взрослая Я смеет стоять за свои «хочу». За свои «нет». Как дети, до последнего.

Сам по себе конфликт не страшен. Страшен страх конфликта.

Взрослая Я снова идет в сложные разговоры. Снова и снова отстаивает себя. Учит этому. Учится этому.

Не лезь, когда он занят. Не замечай, когда он ошибается. Извлечь урок – это его задача, а не твоя.

Взрослая Я дает вырасти. Ребенку, делу, интересу, проекту, любви.

Уйти, не любить – это нормально. Пусть уйдет. Пусть не любит какое-то время. Доверься. Не беги следом с причитаниями. Не вини по возвращении. Он там вылупляется в себя. Пусть. Это важно.

Если он – это ребенок. Если он – это любимый. Если он – это ты сама. Право уйти и побыть отдельно. И дверь, оставленная приоткрытой.

Мужу

– В болезни и в здравии?

– И в расставании.

Моя менеджерская душонка регулярно подкладывает мне же свинью и норовит облечь в план всё, к чему прикасается. Стоит мне на секунду задуматься, что было бы неплохо добавить в отношения с мужем приятной беззаботной легкости, как в голове немедленно рождается план внедрения легкости, график обниманий и прочие гнусные достигаторские пункты. Я спасаюсь как могу и усилием воли затираю подобные мысли, дабы конкретно не насвинить на остатки святого. На отношения.

У меня самый чудесный муж на свете. Мы, правда, развелись. И не первый раз, и, кажется, в этот раз окончательно. Но это не важно. Мой бывший уже муж от этого не становится менее чудесным. Он всегда был способен бесконечное количество времени сносить мои наезды, колкости, взрывы и возмущенный пилеж. Более того, он реагирует на все это самым правильным из всех возможных способов: не игнорирует, зная, что меня это бесит, но и не принимает на свой счет настолько, чтобы вступать в обиженную перепалку. Он приподнимает бровь, выслушивает, и… без препираний делает то, о чем прошу. Или не делает. Но в его неделании и молчании выражено уважение к моему несдержанному наезду. Короче, он ведет себя как опытный врач с буйнопомешанным или как мама двухлетки. Впрочем, он дважды папа, а опыт учит.

У меня самый прекрасный на свете муж. Он обладатель прекрасного характера: основную часть жизни пребывает в плохом настроении. Мне даже удивительно, как в одном человеке может помещаться столько плохого настроения. Я хронический антидот и постоянно нахожусь в режиме рассеивания злых чар и выдачи волшебных пенделей, чтобы растормошить недовольную брюкву. Как мы умудряемся столько ржать вместе, непонятно. Романтики у нас нет, и мы уже давно на эту тему успокоились, так что в промежутках между его брюквованием, моими шпильками и наукоемкими спорами мы в основном разговариваем. Мы много разговариваем.

Мы живем по отдельности, он приходит в гости, и мы пьем чай и разговариваем. Мне кажется, мы не перестанем делать это никогда.

У меня самый лучший на свете муж. Мы столько лет прожили вместе, два раза развелись, но так и не смогли друг друга возненавидеть.

Я постепенно отпустила уход времен, когда от прикосновения бежали мурашки по позвоночнику, когда мы молчали часами после Такеши Китано, когда он еще пел под гитару, и пел мне, когда он бывал с утра нежный, смешной и взлохмаченный и сжимал мне руку, если я говорила что-то в самое сердце – потому что из нас двоих говорила всегда я, вот и сейчас говорю за двоих.

Он до сих пор так сжимает мне руку, а я до сих пор говорю. Иногда мы обнимаемся и оба плачем. О том, что нечто важное безвозвратно ушло. И о том, что важное осталось – бесконечное доверие.

У меня самый замечательный на свете муж. Мы действительно были вместе. Когда двое – это двое, а не два человека рядом, между ними есть словно некая тайна, невысказанный секрет, они находят друг друга особым взглядом, каждый раз узнавая своего. Они похожи на заговорщиков, улыбающихся тому внутреннему угольку, мерцанию, невидимой связи, которую и выразить-то нельзя, это просто знание, сокровенное и на двоих. Их всегда видно в толпе людей, они – замкнутое пространство, они – вдвоем, даже если по отдельности. А когда связь рвется, они по-прежнему вдвоем, и даже за руку, и даже обнявшись, но это уже не двое, а два – два отдельных человека. Словно тонкая оболочка мыльного пузыря лопнула, и тот особый воздух растворился в общем, и пространство потерялось в общем, ушло, и остались просто две единицы из толпы.

У меня был самый необходимый мне все те годы муж. Когда приходят вопросы «Почему?», «Почему любишь?» – это попытка заполнить исчезающий воздух двойства, судорожные глотки рыбы, выброшенной на песок. Исчезает невыразимое, и кажется, будто выразимым и логичным можно заполнить постепенно образующуюся пустоту. Когда детально продумываешь чувство – значит, нет его. Я теряю любовь, когда перестаю любить себя: начинаю изводить свое внутреннее юное существо требованиями, планами и идеалами. И я тогда застываю, замерзаю, мертвею – любовь уходит, уходит жизнь, а с ними и жизненность…

И оказывается, нет смысла вовсе искать ошибки, промахи, надо просто вспомнить о том существе, которое во мне. Вспомнить, погладить, улыбнуться ему и дать дышать в конце концов. И оно заискрится, заживет, задышит любовью, преображая все вокруг. И вот тогда снова появится ощущение, что нас двое, а не просто два человека рядом.

Даже если место этим двоим – уже в прошлом. Они и оттуда способны озарять ровным, очищенным и прощенным светом наше настоящее.

«Говорят, брак на грани развода – самый прочный. Но мы переступили эту грань» (С. Довлатов. Наши).

На глазах своих детей мы прожили любовь, отношения и их завершение. Мы прошли через разделение и отпускание чувств, держась за руки. Потому что 15 лет отношений, два брака и двое любимых детей – прекрасная основа для дружбы на всю жизнь. И для того, чтобы показать детям, как взрослые люди могут и умеют проживать перемены, позволять себе чувствовать, оплакивать и отпускать. И делать это с достоинством и честностью.

Наши дети будут знать, что отношения могут заканчиваться.

И что это – не конец.

Отношения учат.

Когда все ужасно, важно понимание и молчание. Не надо ерзать словами от страха.

Я научилась давать пространство для чувств другого.

Заботу, помощь, внимание нельзя выдрессировать. То есть можно, но на кой она, такая, сдалась.

Взрослая Я учит просить. Учится просить.

Любовь – это не чтобы он был навеки привязан к тебе. Любовь – не стоять на его пути, когда он счастлив без тебя.

Мы отпустили друг друга в уважении и любви.

Единомышленникам

– Вам не страшно одной идти против мнения толпы?

– Я не одна.

Одной из важнейших ценностей для меня является человечность – в смысле не милосердия, а проявления себя живым, неидеальным человеком. А живые люди, как известно, невероятно сложны и противоречивы.

С одной стороны, они стремятся быть лучшей версией себя, какая бы она ни была в разных системах ценностей. Это стремление соответствовать каким-то внутренним принципам, постулатам, обычно жестким в своей категоричности. Это наша важная, но неживая часть. Скрипт.

С другой стороны, наши поступки обусловлены нашим воспитанием, средой, опытом, травмами, психологическим состоянием, темпераментом, эмоциями, погодой, здоровьем, окружающими нас отношениями и еще миллионом вещей. Это делает нас спонтанными. Непоследовательными. Эмоциональными. Чувствующими. Изменяющимися. Ранящими. Ранеными. Неидеальными.

Это наша живая часть.

Жизнь.

Наши принципы и ценности – это компас, направление.

Мы можем его менять и пересматривать. Можем приносить свою живость в жертву и можем отступать, отвоевывая живость. Можем отходить и возвращаться. Передумывать и снова укрепляться.

Наш путь – это единственное, что на самом деле есть.

Во мне очень много сочувствия и тепла к живому.

И свою публичную миссию я вижу прежде всего в признании живого, а не в утверждении правильного – для последнего достаточно вещателей и без меня, да и я, надо признаться, вложила туда уже достаточно, чем не особо горжусь.

Для меня это про смелость жить такой, какая я есть, стремиться, ошибаться, противоречить себе, противоречить общественно одобряемому. Про Искусство Жить Собой.

И у меня есть единомышленники, для которых увидеть, каким сложным, неидеальным и неоднозначным может быть путь каждого отдельного живого человека важнее, чем лишний раз объявить, как надо жить правильно.

Вот эта готовность вновь и вновь вглядываться в живое и неправильное, открытость к постоянному осмыслению и пересмотру неживых «так надо», стремление воспринимать и понять реальное – для меня маркер своих.

Как в триатлоне, выдыхая горячие и шершавые собственные легкие, бросаемся после полумарафона в 10-километровый заплыв и, выползая после него, со звенящими от усталости мускулами, вскакиваем на велосипед, – так мы бежим.

И часто нет вокруг деревни и общины, нет надежных партнеров, за чей счет можно было бы позволить себе подвыгореть и нервно сорваться, нет питающей, заботливой любви, чтобы искупаться в ней, как в живительной воде. Только спланированные батончики самоподдержки и заначенные по карманам крохи прощения себя за то, что сделала сколько могла.

И свои. Единомышленники.

Уникальный ресурс горизонтальных связей.

Целая армия своих за твоей спиной, как бы ты ни оступилась.

Люди учат.

Правота не стоит ломаного гроша. В выборе: остаться правой в споре или сохранить отношения – всегда выбирай отношения.

Взрослая Я выбирает человечность. И не знает, как правильно жить.

Внутренним голосам

– Ты куда смотрела?

– Я вас не видела, простите.

Четыре года назад после 15 лет безаварийного вождения я поцарапала чужую машину: выезжала из слепого поворота и не заметила. Вышедший из автомобиля водитель ошарашенно спросил: «Вы куда смотрели?» «Я вас не видела, простите», – не менее ошарашенно ответила я. А он там был, ощутимо и присутственно ехал, но я не видела. Смотрела по сторонам, смотрела назад, смотрела прямо на него, но не видела. На заднем сиденье устроили скандал дети – вопили, ругались, – и хотя я смотрела, я на самом деле не смотрела. И не увидела.

Мы каждый день куда-то едем, и каждый день на заднем сиденье гвалт. Внутренний страх начинает вопить, что вперед нельзя и срочно надо остановиться. Потребность в одиночестве требует немедленно всех высадить и красиво втопить педаль газа в пол. Обида вкрадчиво рисует демотиваторы и тычет пухлым пальчиком в пустую карту дорог, ей всегда есть куда ткнуть, но куда ехать – нет. Сомнения тройняшками причитают, вопрошая, зачем мы вообще куда-то поперлись, сидели бы тихо дома. Тревога трясется и охает на поворотах. Паника визжит и клекочет, что не доедем. Зависть бесконечно брюзжит, что она заслужила большее, чем семиместный семейный Peugeot. Амбиции орут, что мы еле тащимся. Упрямство пытается всех перекричать, чтобы заткнулись.

Я научилась в дороге ставить детям музыку и аудиокниги. Научилась говорить железным, не терпящим пререканий голосом: «Я за рулем. Всем молчать и не мешать». Дети, в свою очередь, почти научились вести себя тихо, но еще чаще я научилась отключаться от их склок и нытья. И научилась видеть черные машины справа.

Весь наш внутренний багаж – курятник воплей и брюзжания – там, на заднем сиденье. Когда есть время, я высаживаю на обочину одиночество, обещаю амбициям купить Tesla и пристегиваю страх пятиточечным ремнем. Но чаще времени нет. Мне осталось каких-то 30 лет, и мне надо на Север. И визит в психдиспансер со всей этой гоп-компанией не вписывается в мой маршрут. А если во время движения обернуться и потребовать, чтобы все заткнулись, я не увижу черную машину справа.

На заднем сиденье периодически свара и гвалт. Но мне надо на Север. И я – за рулем.

Один внутренний голос кричит изнутри прямо в висок: «Так нечестно: Я хорошая – Я маленькая – пожалейте МЕНЯ – МНЕ трудно – МЕНЯ никто не любит – все МЕНЯ бросили – Я совсем-совсем одна – Я не хочу ничего решать – Я не хочу ничего делать – это ВЫ во всем виноваты – Я хочу на ручки!»

Другой голос диктует в другой висок холодно и жестко: «Ишь чего захотела – ТЫ не заслужила – посмотри на СЕБЯ – кому ТЫ нужна – ХВАТИТ ныть – ТЫ ничего не доводишь до конца – всем на ТЕБЯ плевать – ТРЯПКА – ДОСТАЛА – УРОДКА – СЛАБАЧКА!»

Они бродят по разным комнатам – обиженный ребенок и критик – и борются за доступ к микрофону, чтобы выплюнуть наружу больное. Ребенок проклинает критичного и черствого родителя. Критик презирает слабого и неуверенного ребенка. Ребенок ищет себе родителя – заботливого, эмпатичного, терпеливого, чуткого. Ищет в каждом партнере, ищет в каждом встречном – и неизбежно разочаровывается. Критикующий родитель ищет себе другого ребенка – удобного, собранного, послушного, трудолюбивого. Этот не заслуживает ничего, кроме пинков и критики. Без жестких мер эта размазня просто никогда не повзрослеет, не справится, не выживет. Ищет другого, правильного ребенка – в детстве, в школе, в университете, на первой работе, второй, в клубе, театре, библиотеке – и не находит, потому что другого не существует.

Они не знают, что они есть друг у друга, там, внутри, за стеной. Неужели они правда не знают?

Я сидела на кухне и размышляла. Дети спали, ночь, тишина. После первого развода прошел год, и я так устала слышать плач этого недолюбленного одинокого ребенка внутри, что сказала себе: «Эй! Ты же умеешь! Ты же умеешь быть с детьми терпеливой, чуткой, честной, поддерживающей! Ты же самая лучшая мама, верно? Ну так вот, той девочке внутри очень нужна такая».

Так у меня голове появилась моя собственная, заботливая, любящая мама.

Ей можно рассказать, как страшно, как нужна любовь, как одиноко, нечестно. И она скажет: «Прости меня. Я не видела, как тебя плохо. Я с тобой. Я за тебя. Я никому не дам тебя в обиду».

И девочку отпустит немного:

«Ничего, мам. Я понимаю. Ты просто переживала».

И маму отпустит немного:

«Ты знаешь, я себя ругаю, когда ругаюсь. У меня не всегда получается быть чуткой».

И девочка внезапно повзрослеет:

«Я знаю. Виню тебя иногда, но это от усталости. Не всегда получается быть самостоятельной».

И в тот момент я дала себе обещание.

И произнесла его вслух в пустой кухне:

«Я сама себе ребенок, и я сама себе родитель».

С тех пор они дружат. Когда ребенок ноет и жалуется – родитель смотрит нежно и с терпением. А когда родитель ругается – ребенок улыбается и знает, что это не всерьез. Оба твердо уверены, что вместе прорвутся.

На моем обручальном пальце кольцо, бриллиант в платине. Я заказала его у дизайнера сама, чтобы знать и помнить, что кроме всех партнеров, родителей и друзей мира у меня есть я.

Когда грустно или в голове снова начинается перепалка, я смотрю на игру света в камне и вспоминаю, что я у себя – да. Та самая пресловутая «любовь к себе» – это вовсе не аффирмации про самую обаятельную и привлекательную. Любовь к себе – это про целостность. Про право на существование – и ребенка, и родителя. Про право быть вот такими и друг у друга. Про взаимное обещание.

И еще про то, что, когда они оба говорят друг другу хорошее, кажется, что звучит только один голос.

Теплый. Спокойный. И… мой.

Глава 3
Больше всех надо

– Все эти разговоры – они все про труд. А жить надо в удовольствие.

– Кому надо?

– Тебе. Расслабься, тебе что, больше всех надо?

– Даже не представляешь насколько.

Современная гедонистическая культура кидает лозунги:

«Живи одним днем!»;

«Жизнь должна быть в удовольствие!»;

«Никто никому ничего не должен!»;

«Не напрягайся!».

Она восстает против «надо» и «должно». Легкость бытия противопоставляет себя тяжелому труду, чувству долга, долгосрочным целям.

Ты должна

Учиться. Быть хорошей девочкой. Поступить в университет. Сделать карьеру. Выйти замуж. Родить ребенка. Родить второго ребенка. Посвятить себя детям. Быть образованной. Читать книги. Уметь играть на инструменте. Развиваться. Быть заботливой. Быть независимой. Быть мудрой. Вести здоровый образ жизни. Уметь давать отпор. Быть послушной.

Неудивительно, что реакция на «надо» сродни бунту, в котором и рождается отрицание.

Бунтуя против диктатуры, мы заодно отрицаем труд, усилия, упорство, увлеченность, сосредоточенность, работу на перспективу, готовность поступиться удовольствием.

«Тебе что, больше всех надо?»

«Зачем ты напрягаешься?»

«На фига убиваться?»

Мне действительно больше всех надо. Надо очень, надо настолько, что я поступлюсь удовольствием и принесу жертвы, буду вкалывать до последнего пота, буду выкладываться, забывая о пролетающих часах, напрягаясь до рези в глазах и цепляясь за каждый выступ, терпеливо шаг за шагом восходя к цели.

Потому что это «надо» – мое.

А чужое «надо» – чужое, потому что должен ты кому-то, а не себе.

Не цели бессмысленны, чужие цели бессмысленны.

Бесполезно приучать ребенка к трудолюбию, заставляя его решать поставленные нами задачи. Он будет бунтовать против самого процесса решения, а бунтовать-то стоит непосредственно против чужих задач.

Все усилия загнать в труд, все коучи, мотиваторы, книги по самопомощи, распечатанные цитаты на стенах, меры борьбы с прокрастинацией и списки дел будут ощущаться насилием и вызывать бунт, пока мы идем за чьим-то, а не нашим собственным внутренним «надо». Дело в том, что цели – чужие.

Успех и трудолюбие рождаются, когда идешь к своему. Когда внутри беспрекословным императивом горит собственное, бесконечно прекрасное «надо». Путь к нему в сто раз прекраснее любых удовольствий. Такой путь дает смысл. Такой путь делает счастливым.

Когда этого нет, мы бросаемся в сиюминутные наслаждения, раскачиваясь на допаминовых качелях: вверх – новизна, яркость, вкус и счастье; вниз – грусть, упадок сил и опять поиск нового на взлете. Примерно так же, как со сладким и инсулиновыми качелями. Примерно так же, как с искусственным окситоцином. Примерно так же, как с любой зависимостью…

Представьте себе, что вы проснулись, зная, чего хотите, весь день в потоке трудились ради достижения цели, видели результаты, шаги и рост и к вечеру к вам пришло ощущение выполнения чего-то важного. При этом можно жутко устать, выполнять трудные и некомфортные дела, справляться со страхом и неуверенностью, но на вопрос: «Счастливы ли вы?» – ответить твердое «да». Мне кажется, что это чувство реализованности, осмысленности на интуитивном уровне знакомо всем. Но не у всех оно есть в реальной жизни.

Когда его нет, труд тяжек и неприятен и мы способны трудиться, только компенсируя свои усилия «быстрым сахаром».

Посмотрите на счастливых людей вокруг. Они много трудятся.

Одним из величайших богатств, подаренных мне родителями, было их невмешательство в то, кем мне надо быть и чем заниматься. Я читала что хотела, училась чему хотела, работала где хотела, выходила замуж за кого хотела и двигалась куда хотела. Им не всегда было легко с этим смириться, но они предоставляли мне свободу выбора. Поэтому, когда я снова и снова отвечаю на вопрос, откуда я черпаю энергию и как заставляю себя столько впахивать, почему не выгораю, не пью стимуляторы и не мечтаю «ничего не решать и платьишко», я отвечаю одно:

«Просто это мне очень надо».

Больше всех.

– А с чего ты взяла, что это правильный путь?

– Он мой.

– А у меня-то, может, совсем другой!

– Именно. Для поиска своего нужен компас.

Нет у нас компаса на случай, когда открыты все пути. Для изобилия нет маршрутов на карте.

Сухой, жилистый и закаленный тяготами жизни, наш предок впивался гниющими зубами в теплый клубень, закусывал луковицей и с первыми петухами шел горбатиться. Работали тяжело, чтобы есть, ели, чтобы жить. Изобилие пищи снизошло на человечество совсем недавно, и, судя по происходящему, для него у нас нет эволюционных программ.

Вопрос «А что я хочу от жизни?» тоже относительно нов. Сплином и поисками себя увлекалась избранная кучка богатых наследников, в то время как большинство наших прародителей не имела возможности задуматься: а охота ли мне сбивать руки в пахоте или тачать сапоги в темной каморке? Работали, чтобы есть, ели, чтобы жить.

Наше поколение стоит перед разверзшимся новым горизонтом возможностей, желаний и вкусов и чешет репу: дескать, что со всем этим делать? Как дети, упивающиеся свободой не чистить зубы, мы топчем все, что включает в себя понятия «долг» или «надо». Как дети, ворвавшиеся на ярмарку, до тошноты уедаемся, упиваемся и укатываемся впечатлениями.

Одни пробуют обуздать обрушившуюся на них бесконечность возможностей по старинке: контроль, слежка, рационы, завесы, замеры и контроль. Другие ныряют с головой в поиски и впечатления, выныривают в Азии, любят, молятся, едят.

Мы тревожимся за своих детей: а как они справятся с этой лавиной? Как будто между «запретный плод сладок» и «гуляй, рванина» нет ни тонов, ни оттенков. Постоянно, как биржи в период депрессии, осыпаются критерии всего. Куда бросаться? В холотропное дыхание, программирование, арт-терапию, спасение лесов Амазонки, стартапы, телесные практики? Кому верить – Тони Роббинсу или далай-ламе? Спорт – это абьюз ребенка или здоровый дух? Мне на марафон похудения, уборки по Мари Кондо, сексуальности, сценарного дела, валяния из войлока или прокачки соцсетей? На что ставить, в какую банку складывать, куда бежать?

У меня есть компас:

1. Делай, что должно.

2. Делай хо-ро-шо.

3. Делай не то, что делают все.

4. Доверяй интуиции.

5. Когда интуиция молчит, см. п. 1.

– Что значит «должно»? Никто никому ничего не должен!

– Лично я должна себе.

В нас нет ничего лишнего. Мышцы-сгибатели и мышцы-разгибатели – подрежь одну, и рука повиснет плетью. Эгоизм дополняется альтруизмом, самолюбие – скромностью, злость – добротой, панцирь – эмпатией, а гедонизм – долгом.

Отклонение маятника в одну сторону влечет за собой отклонение в сторону другую. Но если маятник повиснет, часы встанут. Баланс – это не замерший маятник, а движение. Отклонишься влево – упадешь, вправо – упадешь, и вот идешь, раскачиваясь, по тонкой проволоке – вправо-влево, вправо-влево. Замрешь – не сможешь идти. Пошел – отклонился, вынужден балансировать.

Долгое время в нашей культуре слишком важную роль играла идея о значимости долга. Мы были должны всем – родителям, школе, стране, коллективу. Это отклонение от баланса привело к естественному качку в обратную сторону: гедонизму. Жить только здесь и сейчас, только для себя, только в удовольствие и быть никому ничем не обязанными. Немедленное удовлетворение потребностей: захотелось – сделал, почувствовал – выполнил, надоело – бросил. В таком подходе много прекрасного: внимание к себе, своему телу, потребностям, минутным увлечениям и секундным порывам. Гедонизм – это про «быстро», «приятно», «хорошо» и «немедленно». А долг – про «надо» во имя чего-то неосязаемого, дальнего, негарантированного.

Мое «делай, что должно» – это мой камертон, совесть, которая показывает путь, когда все стандартные мотивы – смысл, вознаграждение, выгода, воля, интерес – отказали. Мое «должно» – автопилот, сила, которая базируется на моих глубинных ценностях, моем «хорошо» и «плохо», «правильно» и «неправильно». Мое «должно» заставляет меня сдерживать гнев и отказываться от сиюминутной выгоды ради чего-то большего.

Мое «должно» – это про горизонт.

Про не мусорить и не давать взятку, потому что мы хотим другого общества для наших детей.

Про не наорать и не шлепнуть, когда очень хочется, чтобы отстали, а поддержать и принять, хоть это и трудно.

Вот есть ребенок, он голоден, устал и орет. И если дать ему сейчас, за полчаса до еды, конфету, мы решим сиюминутную проблему ора, но усложним отношения с разочарованием и тщетностью в дальней перспективе. Иногда мой выбор будет один. Иногда – другой, противоположный.

Мы каждый день проживаем подобный конфликт: поспать или доделать, сдержаться или позволить себе, быстро и легко – или сложно, но правильно. Серьезные, неблагодарные, важные вещи не совершить без этого важного «должно». Но радость, легкость, наслаждение невозможны без умения позволять себе и баловать себя. И то и другое приносит счастье, разное счастье, и то и другое приносит разочарование, разное разочарование.

Дети учатся находить этот баланс в своей жизни, повторяя пример родителей. Потакающий родитель подаст пример того, как жить в хотении, и не научит справляться с лишениями и трудностями ради высшей цели. Принципиальный и упертый родитель покажет путь жертвенности и упорства, но не даст опыта того, как позволять себе глотки воздуха на пути.

Я человек больших целей и тащу себя к ним сквозь усталость, недосып и отказ от мелких радостей. И я компенсирую это плевком в сторону диет, режима, порядка в доме, сдержанности, строгости и прочего.

Я выбираю, где быть моему «делай, что должно».

И выбираю, где я никому ничего не должна.