Текст книги "Стеклобой"

Глава 7

У Варвары была длинная коса, и она в самом деле была дивной красавицей, совсем как в известной сказке. В тот далекий, уже чернеющий по краям, март, когда она попала в наш город, ей исполнилось всего девятнадцать лет. Война бушевала вовсю, времена наступили темные и жуткие. Люди теряли родных и близких, а Варенька надумала бежать из дома.

Город принял ее без лишних вопросов, приведя к нужным людям. На проходной стекольного завода ей подсказали, куда пройти, и вскоре она уже стояла посреди небольшой внутренней площади. С доски почета на нее смотрели молодые и гордые лица. Их взгляды обещали, что будут следить за ней строго. Наверное, ее коса до пояса понравилась заведующему кадрами – Варе выделили отдельную комнату. Она внесла туда два роскошных немецких чемодана из крокодиловой кожи и сразу почувствовала себя дома. Первое время она все радовалась – мой стул, моя кровать, мой шкаф, мое зеркало. Не наш, не папин, не собственность Москонцерта, а ее – Вари Кузнецовой. Так вот устроены люди – даже в самые страшные времена они держатся за мелочи. Кругом война, ни одного знакомого лица, может, завтра никого не останется, а вот на тебе – мой шкаф. Хотя шкаф был очень красивый, с витыми медными ручками, резными птицами и оленями, в пару к такому же резному зеркалу.

Несколько дней и ночей в квартире никто не появлялся. Варя возвращалась туда после работы, растапливала печку в кухне, приникала щекой к гладким изразцам и плакала ни о чем, о сущих пустяках, может быть, о забытом дома красном шарфе, может быть, о сквозняке из неплотно закрытой форточки. А может быть, немного о Володичке. Но однажды вечером ее встретила в дверях строгая, вытянутая в струну женщина с рыжими волосами. Оглядела Варю с ног до головы и, сухо поздоровавшись, исчезла в своей комнате.

Вскоре выяснилось, что соседка с красивым и странным именем Александрия будет новой Вариной начальницей, а ее приемная – Вариным рабочим местом. Рассудительная и требовательная, она обращалась к Варе «милочка» и ожидала от нее предельной точности в словах и делах. И хотя она казалась холодной и высокомерной, Варя была только рада этому. У нее была работа, никто ее не жалел, и не было времени на выматывающие мысли.

Через месяц ей случайно передали письмо от отца, он ездил по фронтам с концертами вместе со своим хором. В письме он сильно волновался, не понимая причин бегства, и просил срочно телеграфировать. Но Варя ничего отвечать не стала, только опять немного поплакала возле печки.

Она часто представляла себе, что творилось дома, когда она – дочь известного на весь мир композитора и пианиста Кузнецова – пропала за день до эвакуации. Плакал ли отец, или только злился и пил сердечные капли? Бегала ли по дворам Настя, домработница, собирая слухи? Оставался ли румянец на щеках Володички, когда он пришел передавать отцу записку о том, что Варя не вернется? Выдал ли он ее?

Володичка был таким хрупким и юным, что Настя приговаривала: «так и хотца переломить об коленку», помогая ему снять пальтишко в прихожей. Отец не мог насмотреться на его игру, любовался быстрым ходом пальцев, прочил известность и считал его своим лучшим учеником. А Варя мечтала сбежать с ним куда-нибудь далеко, где он смотрел бы только на нее. Но он приходил к ним только затем, чтобы заниматься с отцом и говорить о музыке. В доме собирались знаменитости, и все кружилось вокруг черного блестящего рояля с золотой надписью «C. Bechstein», и все в нем отражалось и преломлялось. Гости казались уродливыми и прекрасными одновременно, и Володичка играл для них. А после него играл отец, и был он за роялем как большая согбенная черная птица. А Варя никогда не играла, потому что с детства была «ошеломляюще амузыкальна», как сказал однажды отец.

Девочкой она любила забираться в отцовское кресло напротив окна, где он обычно сидел, облаченный в велюровый домашний костюм. Легкий запах лимонного талька для рук и одеколона оставался там, когда он уходил. Кругом стопками лежали ноты, записные книжки, книги и распечатанные письма. Иногда ей можно было забирать себе иностранные марки и клеить в свой альбом.

Уже повзрослев, по привычке наскоро перебирая отцовские конверты в поисках яркой нездешней марки, Варя заметила страницы начатого и недописанного письма, в котором упоминалось ее имя. Любопытство взяло верх, и Варя прочла несколько строк:

«Дружочек Боренька, сегодня я решил, что нельзя, нельзя позволять себе ни одной сомнительной ноты, концерт должен быть сделан строго, сурово, и в этом залог его жизненности, что бы ты ни говорил мне. Еще лопаются пальцы от учения той, помнишь, вещи, думаю взять рахманиновский способ заклеивания. Засел за корректуру, которая давно гниет у меня, и не мог с ней сладить снова. Чувствую бессилие и пропасть там, где раньше был яростный поток веселого вдохновения. Задумался о Варюше, как обидно, дружище, что нет в ней и намека на способность хотя бы раз ощутить эти волны и жар. Она безвольна и опустошена, никогда мне не объяснить ей, как гонит и гнет меня необходимость сочинять и играть, изнуряя себя и хлеща плетьми. Но какое это и счастье вместе с тем. А она живет легко и щебечет только при свете солнышка.

Да… хотел сообщить тебе, что выбрано к концертам только три новых романса, а остальные…»

Несколько ночей кряду она не спала, все думая и думая о написанном. Пустота зияла в ее душе, и не горел яркий слепящий свет, и музыка оставляла ее равнодушной. Жизнь отца держалась музыки, как ночной мотылек – лампы, а Варя только смотрела на нее из темноты, не чувствуя ничего, что влекло бы ее к этому свету. На следующий день Варя, наскоро сунув Володичке записку, сбежала из дома.

В тот роковой день, который нас с вами интересует больше всего, в городе случилось то, что звучало, как вой сигнальной сирены, как топот сбегающих в бомбоубежище ног, плач младенцев и причитания матерей. На город надвигался налет. Но Варенька и не подумала бежать со всеми и прятаться под землей. Напротив, она дождалась, пока все покинут коридоры и кабинеты, и не спеша вернулась на свое место в приемной. В сумерках она сидела и слушала звуки сирены. Ей не было страшно. Никто никогда больше не будет жалеть о ней, и папа никогда не станет печалиться.

Внезапно дверь кабинета распахнулась, оттуда выплеснулся яркий свет, в котором сверкая стояла Александрия Петровна. Мы не можем с вами знать, что между ними произошло в точности, но можно предполагать, о чем они вели разговор.

– Что же вы, милочка? Вам надлежит быть сейчас в убежище. – Александрия Петровна сняла с вешалки и набросила на плечи пиджак, зябко поежившись. – Поторопитесь.

– Я никуда не пойду. – Варя даже не подняла на нее глаз и продолжала смотреть в темноту окна. – Вы-то вот не идете.

– Мне здесь ничего не грозит, чего нельзя сказать о вас. Вы что же, милочка, смерти ждете? – Варя заметила, что ее голос потеплел.

– Жду, – от непривычной доброты близко поступили слезы.

– Смерти, это понятно. Но, может быть, у вас, Варвара Николаевна, есть и предсмертное желание? – Александрия Петровна мягко улыбнулась и тронула Варю за плечо.

– Да, одно желание у меня есть, – твердо ответила Варя.

В ответ Александрия Петровна сделала приглашающий жест в направлении освещенной комнаты. Кабинет оказался просторнее, чем Варя представляла. Он светился, но это был не электрический свет, а сияние множества свечей. Варя присела на предложенный стул и завороженно посмотрела на протянутую ей большую книгу в бархатном переплете.

– Теперь, милочка, загадайте свое самое главное желание. Запишите его на этой странице и поставьте свою подпись.

Для Вари все это было сказкой со страшным концом, но она четкими и крупными буквами вписала свое желание, поставила аккуратную точку, положила перо и с вызовом взглянула на начальницу. Та пробежала глазами по еще не высохшим строчкам.

– Милочка, за такие желания придется расплачиваться. – голос ее вновь стал ледяным.

– Я не меняю своих решений, – Варя поднялась.

– Воля ваша, – бесцветным голосом сказала Александрия Петровна, оторвала от исписанной страницы нижнюю половину и протянула Варе листок.

Воздушная тревога оказалась ложной, суматоха улеглась, и жизнь потекла своим чередом. Через несколько недель запрос Кузнецова Николая Ивановича достиг администрации города. В день, когда настоящая весна начала наполнять городские лужи, Варвару Кузнецову увезли. Володичка нес два Вариных чемодана и думал, что они похожи на двух хищных зверей.

А мы с вами заглянем в ту книгу с бархатным переплетом, на оставшуюся часть страницы, где Варенька вывела строчку: «Хочу, чтобы мои потомки родились гениями».

Пока Романов слушал, тень Беган-Богацкого металась по стеллажам, падала Романову под ноги и пыталась выскользнуть в окно. Она то вырастала до потолка, то пряталась под столом. Наконец тень обессиленно упала в кресло вместе с запыхавшимся стариком. Это был не рассказ, а театральное действо: Беган-Богацкий отбрасывал воображаемую косу, крался к конторке, заламывал руки и пытался повторить звуки завывающей сирены. Романов мучительно ждал финала.

Размахивая цветастым веером перед раскрасневшимся лицом, старик выжидательно смотрел на зрителя. Пауза затягивалась, но Романов сидел неподвижно, раздумывая.

– Вы о чем-то хотели меня спросить? – спокойно спросил он наконец.

– Бонус! Он был?! – зашептал старик. – Поймите, это очень важно. Чем закончилась эта история, вы должны знать!

– Я надеюсь, что еще не закончилась, – медленно проговорил Романов. Он встал и подошел к окну. Его тень тоже послушно двинулась за ним.

– Давным-давно неудавшийся студент Романов положил в свою черную папку первый листок об Иване Андреевиче Мироедове, – проговорил он. – Через несколько лет папка, уже основательно обросшая справками, записками, дневниками и свидетельствами современников, превратилась в доказательство существования странного городка, в котором Мироедов обрел талант. А затем…

Романов замолчал и с усилием продолжил:

– Первая любовь Романова, невероятно талантливая художница по имени Саша, погибла, оставив двух малолетних близнецов, которых Романов, не особенно раздумывая, усыновил. Дети росли непохожими ни на каких других детей. Их бабушка, Варвара Николаевна, в день их седьмого дня рождения обезумела. Ее безрезультатно водили к врачам, а она все время твердила о проклятии, которое якобы сама наслала на свой род. Мол, ее потомки обладают божественным даром, но взамен прокляты ранней смертью. И вот Саша погибла из-за нее, а теперь…

Романов опять замолчал, потянул из кармана пачку, достал зубами сигарету и взглянул в окно. В городке светало.

– А спустя два года она пришла в себя и дала мне адрес квартирной хозяйки в одном провинциальном городке…

– Так, я должен все это досконально записать, – Беган-Богацкий озабоченно начал рыться в стопке своих тетрадей. На секунду замер, что-то прикидывая в уме, а потом затараторил: – я очень сочувствую вам, хотя еще рано делать выводы, мы мало знаем. Эта Варвара сейчас, вы говорите, безумна? Невозможно выяснить у нее никаких подробностей? У вас был, насколько мне известно, – Беган-Богацкий замялся, – план, вы собираетесь следовать ему?

– План только такой, – Романов достал из-за пазухи карту города. – Будем надеяться, что с игорным домом я ошибся. Что есть и другие волшебные дома. У меня есть список, и только сегодняшний осмотр…

– Вы что же, сегодня там были? – перебил старик. – Открыто осматривали их у всех на виду? – прошептал он.

– Согласно распределению, я имею право, – Романов пожал плечами. – Пусть они хоть сто соглядатаев приставят.

Спустя секунду за окном раздался глухой взрыв, за ним еще и еще один.

Беган-Богацкий бросился открывать старые рамы.

– Что это было? – Романов попытался всмотреться в темноту за окном.

– Ваши волшебные дома, – тихо выдохнул старик.

Романов запомнил этот взгляд с самого первого дня, с Сашиной годовщины. Тогда он и сам не знал толком, что ему нужно в доме, где Саши не было вот уже год. Может быть, убедиться и окончательно сказать самому себе – вот, видишь, ее больше нет. Потому что поверить никак не получалось, он каждый день чувствовал ее присутствие. То, что они не виделись последние десять лет, не имело никакого значения, Саша была величиной постоянной и неизменной. Но позже нашелся и вполне конкретный повод появиться на этом странном дне рождения, который правильнее было бы назвать, вывернув наизнанку, днем памяти. С детских дачных времен у него хранился Сашин снимок, на котором она, смешная и тонкая, стоит, опершись на велосипед, и щурится на солнце. Не то чтобы он часто рассматривал его, просто хранил в одном из томов Лема, а том этот постоянно ездил с ним, куда бы он ни отправлялся. Смешно, но разглядывая эту фотографию, он опять был длинноногим Митей, хотя в действительности над раскрытой книгой, нелепо замерев, стоял сорокалетний небритый взлохмаченный мужчина. И вот теперь ему захотелось раздобыть какой-нибудь другой снимок, где она была бы постарше, такой, как в последний год своей жизни, такой, какой он ее никогда не видел.

Дверь была распахнута, на лестничной клетке курили, квартира оказалась набита битком. Никто ни о чем его не спросил, сразу налили рюмку и сунули в руку бутерброд. В доме негромко бубнили голоса, сновали незнакомые люди. Представить себе, что можно заговорить с ними, было невозможно, все вокруг вызывало в Романове ноющее отчаяние. Он надеялся, что фотография будет стоять на виду, но ее как назло нигде не было.

Собравшись в конце концов с силами и убедив себя, что другу детства можно все, Романов медленно открыл дверь комнаты в конце коридора. Там царил полумрак, но спустя пару мгновений он различил высокий книжный шкаф. Присев возле него, Романов потянул на себя скрипнувшую дверцу и увидел корешки альбомов по искусству, ряды каталогов и стопку толстеньких папок. В них оказались наброски, ворох рисунков и почему-то архитектурные чертежи. На самой нижней полке он увидел кожаный бок фотоальбома. Он откинул наугад пару плотных картонных страниц – сразу же пахнуло пылью и сыроватой бумагой – и через мгновение увидел ее. На черно-белой фотографии стояла повзрослевшая Саша и улыбалась кому-то на окраине кадра. Словно через секунду она повернется. Романов на эту секунду перестал дышать и тут же ощутил на своей спине тот самый взгляд. Он резко обернулся на входную дверь, но там никого не было, зато кто-то пошевелился у стены возле окна.

Романов поднялся, чтобы зажечь свет, и обомлел: на высокой табуретке сидели пацаны. Молчаливые и замершие, они заглядывали своими темными глазами на самое романовское дно, и он с ужасом понял, что́ там покоится, давным-давно утонув. Взгляд также красноречиво говорил о том, что его обладатели являются иной формой жизни, которой нет дела до него, Романова. У этой совершенной формы есть занятие гораздо более интересное, и чуждая романовская форма мешает своим присутствием его продолжить. Романов взглянул под ноги и увидел, что вся комната застелена белым ватманом, на котором черной тушью выведен фантасмагорический замок в нескольких проекциях одновременно. Романова охватило восхищение, смешанное со страхом. Пол комнаты вмиг исчез, а вместо него появились многоуровневые этажи неизведанного пространства, и туда затягивало, как в яму. Он вынул фотографию из картонных уголков альбома, быстро захлопнул толстый том и, не сказав ни слова, выбежал в дверь.

Глава 8

– Кажется, мазут, – задумчиво проговорил Кирпичик, разглядывая пятна причудливой формы на романовских джинсах.

Романов утопил рубашку в белых пенных облаках и подумал, что ему досталась на редкость практичная кнопка. И счастья можно попытать, и делом заняться. Даже более того, эта кнопка – единственное, на что стоит надеяться.

– Вполне вероятно, – отозвался Романов.

– А чего взорвалось-то? – Кирпичик принялся усердно тереть мазутное пятно.

– Не знаю, за оцепление пройти не дали, – Романов поднялся и подождал, пока пена скроет рубашку целиком. – Патрули по всему кварталу, мрачные типы в синих спецовках. В документы не смотрят, на вопросы не отвечают, – Романов выругался, не стесняясь Кирпичика.

Вспоминать, как он требовал объяснений, размахивая удостоверением сотрудника Архнадзора, угрожал и орал, было противно. Потом их со стариком довольно быстро и ловко оттеснили за пределы огороженной территории, больно выкрутив запястья. Беган-Богацкий обещал провести его тайным ходом через овощные склады, но ничего не вышло. Из семи домов, которые он вчера осматривал и заносил в реестр, было снесено ровно семь. Такой ярости он не чувствовал давно, история с Варварой загнала его робкие надежды в тупик, прижала к темной, осклизлой стене. Он с наслаждением воображал, как выбивает дверь в квартиру Александрии Петровны, но Беган-Богацкий отказался сообщить ее адрес под предлогом того, что всему свое время и лучше действовать, предварительно остыв.

– Хотя с другой стороны, правильно не пустили, – Кирпичик сдул с носа кусочек пены, – вдруг оно там еще не доразвалилось.

– Светает уже, а мы все возимся, – Романов дернул цепочку с пробкой, и вода зашумела, послушно удаляясь водоворотом в сток. Говорить больше не было сил. Он не знал, зачем ему так необходимо попасть на развалины, что он думал там найти, ведь он не представлял, какой из домов мог быть тем самым. Но ясно, что кое-кто весьма могущественный снес дома только затем, чтобы не дать ему ни единого шанса. И скоро ему придется ответить на романовские вопросы.

Когда Кирпичик по обыкновению устроился на полу, Романов еще некоторое время стоял на балконе и курил. Сквозь дымку ночной город стал похож на открытую шкатулку с драгоценностями. Нужно выйти на улицу, окунуться в это мягкое свечение, и тогда все желания исполнятся, и все будет так, как должно быть. Романов зло сплюнул и пошел спать.

Проснувшись, он сильнее натянул плед на голову и отвернулся от окна с гомонящими птицами. Сквозь дремоту он услышал шорох.

– Сегодня субботник, – негромко проговорил кто-то рядом и потащил плед с его плеча.

Романов молча дернул его обратно и открыл глаза в темноте, чтобы всплыть на поверхность уже подготовленным. Завернутый в кокон одеяла взъерошенный Кирпичик протопал босыми ногами к окну. Перегнувшись через подоконник, он повис над двором, разглядывая происходящее там.

– Оливия в костюме, – доложил он, придерживая сползающее одеяло.

Романов зарычал и положил подушку себе на лицо. Не хотелось просыпаться и видеть этот город, пустой и бесплодный.

– А Бэлла в засаде, ищет новую жертву. Степан Богданович командует полевой кухней, охраняет провизию, – продолжал Кирпичик.

– Ого, смотрите, кто идет! – воскликнул он и звонко продекламировал:

 
С обрезом Борис выходит во двор.
Влезает Борис на высокий забор.
Котята сбиваются в стаю с испугу
И косяком улетают на Кубу.
 

Романов с трудом встал, надо было закрыть это чертово окно. С пустым мешком в руках двор торопливо пересекал упитанный и лопоухий мужичок в костюме. Тот самый, пижамный, которого он видел утром первого дня.

– Ну, и где обрез? Шел бы ты домой, поэт, – буркнул он Кирпичику, отмахнувшись от влетевшего пуха.

Во дворе оживленные соседи собирались в группки тут и там. Возле арки стоял сверкающий красный автобус, а у трансформаторной будки раскладывали столы – похоже, обустраивали штаб. Рядом со столами Романов разглядел седоватого соседа в жилете с тысячью карманов и собаку, вышагивающую в комбинезоне защитного цвета.

– У вас запоздалый Первомай, что ли? – спросил Романов, с треском хлопнув рамами.

Хорошо бы остаться одному, все осмыслить, еще раз продумать план, или к черту, без всяких планов, отправиться в администрацию и закатить чудовищный скандал.

– Субботник, – Кирпичик уселся на подоконник и поправил сползающее одеяло. – Баллы будут начислять, за них срок в городе разрешается продлить.

– Так топай и продлевай, – отозвался Романов, заходя в ванную.

– А вы скоро? Все собрались уже, – лохматая голова просунулась в дверь.

– Не скоро, – Романов вытолкал ее обратно, закрыл дверь на щеколду и включил душ.

– Сказать, что не придете? – проорал Кирпичик из-за двери. – А вот Александрия Петровна будет всех пересчитывать.

Значит, Ящер после вчерашних разрушений выполз к людям, и с ним можно поговорить, при всех она не отвертится, подумал Романов.

– Ладно, – буркнул он, высунувшись в коридор и капая круглыми каплями на пол. – Сейчас буду.

Вокруг стола, за которым восседала Доезжак, хаотично толпились соседи, задевая друг друга локтями, то и дело роняя предметы и спотыкаясь. Бардак и суета транслировались ею на несколько метров вокруг. На столе уже выросла груда бумаг и табличек с номерами, тут же были рассыпаны гвозди, на краю лежал внушительных размеров молоток. Хозяйка же копошилась в необъятной черной сумке, почти целиком засунув туда голову. Одновременно она слушала тетку в кепке, которая шептала ей на ухо. Наконец Доезжак вытащила нечто, завернутое в промасленную бумагу, и, отогнув один угол, жадно откусила. Продолжая жевать, она делала пометки в своих листках и соглашалась с теткой, активно кивая головой. Стол перед ней раскачивался, и молоток съезжал все ближе и ближе к краю.

Романов хотел отвернуться, как вдруг понял: он может предсказать, что случится спустя мгновение. Доезжак будет кивать, стол продолжит раскачиваться, молоток доедет до края, замрет на секунду и, как в замедленной съемке, рухнет на необъятную ступню Доезжак в красной туфле. Пострадавшая, взвыв, схватит тетку, и обе рухнут, сломав стул.

Завороженный ходом предстоящих событий, он испытал желание остаться на месте и дождаться финала. Молоток завис на краю, Доезжак энергично кивнула. Романов рванулся вперед и успел подхватить молоток у самой земли. Никто ничего не заметил, как будто это кино показали только ему одному.

– Дмитрий Сергеевич, что вам? Хотите заняться табличками? Очень хорошо. То, что вы решили участвовать, характеризует вас с лучшей стороны, – не переставая жевать, пробурчала Доезжак. – Прибивайте их к колышкам. Отъезжаем через пятнадцать минут! – басом закричала она.

Романов усмехнулся и сгреб со стола гвозди и таблички с цифрами. Он поискал колышки и увидел, как их несет от автобуса Кирпичик. Шнурок на его кедах развязался и волочился по земле, из кармана высунулся пакет кефира, готовый упасть. Романов подошел к нему, отобрал деревяшки и, устроившись на ступенях будки, взялся приколачивать номера.

– Пааапрашу внимания! – раздался голос Доезжак. – За домами по адресу Славный два, четыре и шесть закрепляется центральная площадь. Задачи – уборка территории после постройки трибуны, вывоз строительного мусора, покраска трибуны и оград, расклейка плакатов, факультативно чистка въездной скульптуры. Напоминаю о запрете на мытье окон. – Доезжак снова засунула руку в свою сумку и продолжила: – Главным по участку назначается Борис Альфредович Зубарь. Борис Альфредович, заберите у меня бланки для отметок.

С каждым словом Борис, наряженный в костюм и шляпу, светлел и расправлял плечи. Он торжествующе оглядел собравшихся. Доезжак скомкала промасленную бумагу и сунула в сумку:

– Внимание! Каждому участнику по окончании работ присваивается определенное количество баллов для внесения их в регистрационные карточки. Вопросы? – Вопросов не было. Люди неторопливо двинулись в сторону автобуса.

– Не знаешь, для чего это? – спросил Романов у Кирпичика, кивнув на таблички с цифрами.

– Участки размечать, чтобы баллы подсчитывать, – откуда-то сверху голосом Светы ответил Кирпичик. Романов поднял голову и от неожиданности раскрыл рот. Белоснежный наряд теннисистки обнажал стройные Светины ноги, и подчеркивал все остальное. От нее исходило сияние. Минуя, правда, выражение лица.

– Хотя, я вижу, вы баллы начали вне очереди копить. Работенка непыльная, не сидится в кабинетике, да, к народу тянет? – выпалила она и отошла.

Романов удивился разительной перемене ее настроения. Только вчера между ними наблюдался абсолютный порядок. Скромная милая соседка, легкая взаимная симпатия на неопасном расстоянии. А сегодня эти ноги и непонятные упреки.

Он приколотил оставшиеся номерки. Кирпичик, ухвативший колья острием вверх, и похожий на противотанкового ежа, атаковал двери автобуса. Романов прошел за ним в конец салона и уселся на нагретое солнцем сиденье.

Последним вошел Воршоломидзе и, найдя глазами Романова, пробрался к нему.

– Молодой чэловэк уступит мнэ мэсто? – он тронул Кирпичика за плечо, тот кивнул и перебрался на соседнее кресло, где тут же откупорил пакет с кефиром.

– Дмитрий, нэ хочу вас трэвожить, но все-таки, а? – почтальон хлопнул ладонью по коричневому тому в кармане. Он смешно наморщил свой массивный нос, как будто заранее извиняясь за неприятную, но нужную процедуру. – Минут пятнадцать у нас эсть.

– На что? – не понял Романов. Ему не хотелось сейчас никаких разговоров.

– Я думал вы уже знаэте, – Воршоломидзе засмущался. – Мнэ положено читать вот отсюда по отрывку в дэн, и нужно чтобы слушали. А то нэ сбудется.

– Какая облагораживающая кнопка. Валяйте, – Романов обреченно махнул рукой на сиденье. Он опять вспомнил о снесенных домах. Зачем он едет на этот дурацкий субботник?

Почтальон уселся рядом, открыл второй том «Войны и мира» и начал читать. Негромко, без выражения, он монотонно бубнил текст будто заученную молитву. Это были сцены охоты из четвертой части, о матером волке и Николае. Романов всех героев давно знал как хороших знакомых. Прикрыв глаза, чтобы ничто не мешало следить за ходом действа, Романов слушал певучий слог, где то и дело попадались доезжачие – старшие псари. Он плавно проваливался в мягкий сон у нагретого стекла и видел, как все соседи, будто стая под предводительством Доезжак, летят на красном автобусе за убегающим волком. И у каждого свой матерый – злой и старый, свое желание и мечта. И у всех впереди заветная минута, когда они схватят свою мечту за горло, но она вновь ускользнет.

– Дмитрий, вы спитэ? Приэхали, – почтальон тряс Романова за плечо.

Они остановились на площади. Сквозь неплотно прилегавшие бетонные плиты вовсю разрасталась трава. Пахло свежеструганным деревом, поодаль высилась громоздкая трибуна. Соседи расходились кто куда, на удивление весело переговариваясь, можно подумать, им не терпелось начать.

– Внимание, товарищи! – с надрывом заговорил Борис. За время поездки в душном автобусе его вид слегка потускнел, галстук съехал на бок, а брюки помялись. – Занимаем свои участки! – Борис махнул мегафоном. – В двенадцать обед, приедет полевая кухня. Напоминаю, талоны на борщ, котлеты и трудовые сто грамм – после выполнения плана. Кто не работает… – Борис подмигнул. – …тот не пьет. По всем вопросам прошу ко мне лично или моему помощнику – Дмитрию Сергеевичу Романову.

Раздались жидкие хлопки аплодисментов. Слушавший вполуха Романов вздрогнул, Борис ухватил его под локоть и отвел в сторонку.

– Ну, Дмитсергеич, целоваться не будем, козырьки мешают! – он довольно забулькал. – Ты правильно делаешь, что коллектива держишься. Народ видеть должен, что власть работы не бежит.

– Какая еще власть? – не понял Бориса Романов. Александрии Петровны нигде не было видно. – Где Щур, не в курсе? У меня к ней дело.

– У начальства свои дела, мы понимаем, – заговорщицки проговорил Борис. – Пойдем-ка пока, пройдемся. Народ, пойми, он тоже человек. Было дело работал я на железке под Ростовом… И не то чтоб я руководство, но времена, всекаешь, какие – контейнеры аккурат через меня шли. Своим, конечно, я самое фильдеперсовое, – Борис развязно подмигнул. – Понял к чему веду? Не забудь меня, как время придет, Дмитсергеич. Давай, колоти вот здесь, первый участок будет, – удовлетворенно проговорил он и с размаху воткнул колышек в просвет между плитами. Романов со злостью одним ударом молотка вбил колышек с табличкой.

Площадь заполнилась почти музыкальным шумом субботника, и стала казаться еще просторнее. Разрозненные звуки метел иногда прерывались долгим, словно замедленным звуком переворачиваемых носилок. Около недостроенной трибуны слышались многоточия и пунктиры молотков. Романов успел оглядеть все вокруг и убедился, что Александрия Петровна не принимает участия в руководстве коллективным трудом.

Мимо прошагали Света и Петр Пиотрович с носилками, гружеными битым кирпичом. Пожилой сосед вздыхал, пот крупными каплями стекал с его лба. Света берегла белоснежную юбку и поминутно оглядывала ее, словно на ней могла осесть радиоактивная пыль.

– Дмитсергеич, для тебя плывет! – громко заявил Борис, и Света обожгла их взглядом.

Пожалуй, пора искать гражданку Щур лично, подумал Романов. Общество Бориса начинало действовать ему на нервы.

– Успехов в борьбе за чистоту! – Романов тряхнул кулаком. – Я к Щур, – сказал он, развернулся и тут же заметил фигуру Александрии Петровны, исчезнувшую за штабным тентом.

Он заглянул в штаб и обошел трибуну, похожую на могучее ископаемое. Скелет ископаемого оброс досками сверху и уже начинал расцветать яркой синей краской снизу. Кирпичик, измазанный с головы до ног, старательно возил кистью, поминутно поправляя заляпанные очки. Покачиваясь от ветерка, вверх ползли на веревках ведра с инструментами.

Романов не мог отделаться от мысли, что люди по участкам распределены вопиюще неправильно, крайне неэффективно. Где-то их больше, чем нужно, а где-то не хватает. От царившего беспорядка заныло в затылке. Странное, незнакомое ощущение казалось близким тому утреннему озарению по поводу молотка, зависшего над ногой Доезжак, будто они лежали в соседних ящиках каталога правильных решений. Он едва успел заметить, как Александрия Петровна, не меняя безупречной осанки, свернула к домам на краю площади и села в милицейский газик. Через мгновение тот сорвался с места.

Романов ринулся к нему мимо мусорной кучи, около которой возились с носилками Петр Пиотрович и Света, но автомобиль стремительно скрылся за поворотом. Романов со злости пнул доски, мешавшие проходу, и лавина из цементной крошки и песка ринулась вниз, навстречу его ботинкам. Он чертыхнулся и отскочил. У его ног, утомленно уткнувшись лицом в песок, лежал разбитый на куски толстый ангелочек с фасада дома Теддерсона. Романов молча смотрел, как струйки песка обегают его щеки. Дом Теддерсона взорвали вчера.

– Стоять, Дмитсергеич, ты куда намылился? Еле догнал, – он услышал голос запыхавшегося Бориса. – Погоди, ты куда без субботника, баллы ведь, ты что?

– Обойдусь, – устало сказал Романов, поднял голову ангела и сел на краю кучи. – Куда руководство отправилось?