Текст книги "Обитель духа"

Госпожа Хотачи осеклась и замолчала. Молчала и Янира, стараясь ничем не показать, что ее заинтересовала эта неожиданная откровенность. Наконец борган-гэгэ пошевелилась, блеснула красным камнем в кольце.

– Я буду почивать. Оставь меня… Нет, не оставляй. Ляг у порога. Завтра я намереваюсь посетить моего сына перед тем, как состоится ежегодный Обряд Посвящения. Встанешь до рассвета и сделаешь все необходимые приготовления, чтобы к полудню мы могли выехать с должным почетом. И пожалуй, я хочу переговорить с шаманом Тэмчи, этим старым хорьком…

Янира дождалась, пока стихнет ее бормотание, довольно быстро перешедшее в размеренный храп. Девушка лежала в темноте, и жизнь неожиданно показалась ей невыносимой, быстрые слезы побежали из раскрытых глаз, беззвучно скатываясь за уши.

«Илуге! – мысленно закричала Янира. – Где же ты, Илугее-е-е!»

Несчастье – это то, что случается неожиданно. А если то, что происходит, ожидаешь, это не несчастье, это просто такова воля Вечно Синего Неба. И воля эта совершенно необязательно направлена на твое ничтожное благо.

Ничего хорошего от ближайшего будущего Илуге не ожидал. Кое-как переночевав (ему пришлось хуже всех, к рассвету ноги заледенели так, что пришлось долго прыгать, чтобы наконец почувствовать онемевшие пальцы), они отогнали стадо под защиту сопок, ближе к реке. На это ушел весь день, а днем к мелкому колючему снегу прибавился дождь, и под копытами коней ощутимо захлюпало. Мир сузился до крошечных размеров: сейчас в нем существовали только вонь и вопли перегоняемых животных, покрасневшие на холоде носы и пальцы и промокшие сапоги. Мысль о том, что кто-то сейчас может оказаться в теплой сухой юрте, взять кусок жирного вареного мяса из пленительно булькающего котла, казалась такой далекой, что даже не пробуждала зависти.

Зато ближе к вечеру стало, пожалуй, получше. Сыпавшаяся с неба гадость иссякла, оставив, правда, грозно висящие фиолетово-серые тучи. Ветер стих, и хотя Менге, глядя на небо, тревожно цокал языком, Илуге радовался – стало значительно теплее, почти даже терпимо. Ко всему они разбили лагерь с подветренной стороны сопки – там, где сухие южные ветры выели ее пологий бок, обнажив красноватые сланцевые плиты, обычные для этих мест. Как раз под такой нависшей плитой оказалось достаточно места для того, чтобы растянуть изрядно намокшие войлоки и развести костер. Скоро к запаху дыма прибавилась едкая вонь сохнущей шерсти, но Илуге жадно ловил ноздрями этот запах: он предвещал какую-то надежду на то, что эта ночь будет лучше, чем предыдущая. С хворостом для костра, правда, было жидковато. Удалось нарубить только немного сырой и мелкой ивы-чозении да корявого тамариска – деревьев поблизости не было. На сегодня им хватит, но завтра придется потрудиться, если они захотят здесь остаться. А они захотят, Илуге в этом не сомневался.

Ночь прошла спокойно и даже с некоторым намеком на удобство. Проснувшись поутру, люди изрядно повеселели и выглядели посвежевшими. Илуге и самому сегодня, казалось, все по плечу. Однако погода к такому радужному настроению не располагала: тучи продолжали ходить вокруг, глухо порыкивая и взблескивая зарницами на горизонте. Оседлав лошадей, они за день вдоль и поперек излазили небольшую долину. Менге хотел знать все: где растет трава, а где камни, чьи следы встретятся на пути. И вроде бы, как он сам сказал, не впервой ему бывать именно здесь, а только дотошнее старика, наверное, на свете не рождалось. Илуге провел день вместе с Тургхом, который мастер был других передразнивать, и уж передразнивать Менге у него получалось до того уморительно, что у Илуге даже бока от смеха свело. Правда, по совести сказать, хорошее для скота место. Вода близко – значит, трава сочнее и не жухнет дольше, а от снега и ветра сопки хоть слегка прикрывают. Знает Менге свое дело, что сказать. Вернувшись, они обнаружили, что и старики даром времени не теряли: одна из тех абсолютно одинаковых, бесформенных куч камней, мимо которых сегодня они проезжали, оказалась тайным пастушьим схроном. Такие, как знал Илуге, иногда оставляли до будущих времен. В схроне был запас дров и два войлока – большое подспорье для них.

Этот вечер запомнился Илуге – безветренный, относительно теплый. Войлоки подсохли. Правда, хвороста – и того, что из тайника, и того, что они вчетвером собрали в округе, – еле-еле должно было хватить до рассвета. Но сейчас, наевшись горячей сытной болтанки, натянув на сучья сапоги для просушки и завернув босые ноги в теплые, щекочущие войлоки, – сейчас жизнь казалась не просто сносной, она казалась замечательной. Тем более что Эсыг разошелся не на шутку и ударился в воспоминания о своих первых походах. А это обоим молокососам, каковыми и были Илуге с Тургхом, было куда как интересно послушать.

Илуге и раньше с удовольствием слушал старого воина, но оказия вот так весь вечер просидеть у костра, жадно ловя каждое слово, выпадала редко. Ведь что такое компания в два десятка людей. Обязательно кто-то то перебьет, то не в жилу заржет, то под дурацкими вопросами всю соль похоронит. А в этой особенной доверительной тишине, перемежаемой только дальними вздохами жующих свою жвачку животных, каждое слово прямо в душу западает. Перед глазами встают картины отгремевших боев, воинской удали и чести. По рассказам Эсыга так и выходило: вся степь полнилась героями-ашурами, которым непременно покровительствовали могущественные духи-покровители. Вот, например, у косхов нет лучше покровителя, чем Молочный Жеребец. Увидеть во сне лошадь – к удаче. А если сон приснится в канун важного дня – еще и знамение. У джунгаров – степной волк, у ичелугов – журавль, у баяутов – рыба налим, за что окрестные племена их частенько так и величают – налимы. Но эти истории – Илуге знал их все – для дурачков, которые рты разевают. А когда останутся у костра два-три самых стойких, Эсыг посмотрит остро и расскажет совсем другую историю. После которой те, прочие, ребячьими сказками покажутся. Илуге всегда дожидался до самого конца. И сейчас эту историю – он знал это – Эсыг рассказывает, скорее, для него.

– Это было, когда ты еще не родился, а я еще ходил к бабам на двух ногах, – заводил старый воин, плутовато ухмыляясь и показывая довольно-таки большую щель между крепкими белыми зубами. – Пошли мы тогда, значится, на кхонгов. Как сейчас, аккурат перед Йом Тыгыз дело было. Погода – дрянь. Началось-то все с топора. Да, да, с топора. Хороший, скажу я вам, был топор. Кхонги в своих горах железо добывают, кузнецы они хорошие, а вот воины у них – так себе, безо всякого огоньку. Приехали они на торг и привезли, значит, тот топор. Ну, торг как происходит: разложили на шкурах свои товары в два ряда, смотрят, цену набивают, языками цокают. Погода – дрянь, говорю, дождь за шиворот поливает, мечи на глазах ржой покрываются. А я смотрю – лежит топор. Рукоять из берцовой кости, выглажено по руке отменно, с первого взгляда видать. Железо черно-синее, в прожилках, такое только небесные камни дают. Священного железа топор. Обоюдное лезвие в локоть длины, прорезное, с дивным орнаментом. Вскинешь, размахнешься – и поет топор, ей-ей поет! За такой топор не то что красную девку – лучшего коня отдать не грех! «Сколько?» – спрашиваю. Ну, тот кривоногий паскудник и ломит цену несусветную, видит, что глаза разгорелись. Десять кобылиц, говорит, и глаза жмурит. Мне и трети той цены не наскрести, да только азарт взял, – сколько, думаю, сторгую. А торговаться-то я мастер, и предмет торга достойный. Так, навроде не поесть из котла, дак хоть понюхать. Торгуемся с ражем, ногами топчем, шапки наземь скидываем. Уперся, морда кротовья, и ни чуточки не скинет. Ну, наш военный вождь тогдашний, Сэчен, и подойди посмотреть. Посмотрел, подкинул пару раз. Вижу, – как легла его рука в рукоять, так и прилипла. «Пять, говорит, коней, и дочь мою в жены». А дочка у нашего вождя, стоит сказать, была не слишком красавица. Кто из вас не знает рябую Илдару? Вот-вот, она и есть. Тогда еще молодая была, еще можно было позариться… ежели в темноте, да сразу не испугаться! А только кхонг и бровью не повел. «Десять коней, – говорит. – А жена мне не надобна». Поторговались еще для виду, да только смотрю, у нашего Сэчена глаз кровью набух – мало того, что такой топор упустили, дак еще и смеяться, теперь, поди будут: мол, Сэчен свою дочку уж и торгом за топор замуж отдать не может. Так и увезли кхонги свой топор, да только отъехать-то толком не успели, как поднял нас Сэчен и говорит: облапошили нас, говорит, все как есть сторговали. Несправедливый, мол, торг был. А ведь, надо сказать, многие из нас тогда за кхонгские чудные мечи, да топоры, да копья разве последние штаны не сняли. Кое-кто даже пешими остались, вот до чего дошло! А как раж прошел, да меч желанный к поясу пристегнулся, тут и душу заняло: эх, а как бы так, чтоб и меч был, и коня оставить. Конь-то он ведь вроде товарища, ежели особенно с жеребенка его выкормил… «Отобьем-ка мы у них коней обратно, – говорит Сэчен. – Тут, главное, стреножи распутать, а как хозяин свистнет – конь сам прибежит. И главное, вины нашей никакой в этом не будет. Не сберег свое – не пеняй на других!» Нашим-то эти слова куда как по душе пришлись. И мне, признаться, – Эсыг запускает пятерню в нечесаную гриву сивых волос, – тоже. Я, сказать по правде, тогда… э-э… своего коня на вот этот топор сторговал. – Узловатые пальцы машинально гладят массивную ручку боевого топора из темной узорчатой древесины. – Не так хорош, конечно, как тот, но, как говорится, лучше уголек в очаге, чем луна на небе. Пошли мы, значит, следом. Кхонги-то земель наших не знают, прямиком поперлись, а там дорога овражистая, вот и увязли. А мы Волчьим Логом обернулись, да прямиком на них к ночи и вышли.

А только кхонги тоже не дураки совсем, стражу выставили. И тот, с топором, тоже среди них был. Да где им нас услышать. Сэчен, да я, и еще Худай – мы так прошли, что нас и кони не услышали. А потом, когда они, родные, нас почуяли, ни один не дернулся: умницы, клянусь Молочным Жеребцом, все как один ждали, когда освободим. Нашел я своего Бурана, признал он меня, ну я его за узду и уводить потихонечку. Да только тут и взяла жадность нашего Сэчена за горло. Увидал он снова топор и забыл обо всем. На коня вскинулся, да с налету и прыгнул. Мало того, что нас обнаружили, так и уйти враз не можем: как своего вождя одного во вражеском стане бросить? Пришлось нам тогда биться. Одному я башку, как есть, новеньким топором проломил, – только что бежал на меня, пикой тыкал, ан нет, хрястнуло, что яичная скорлупа, – и вся недолга! Второму в спину с седла тюкнул, когда он почти было Худая достал, – глубоко вошло, еле выдернул. Ай, думаю, хорош кхонгский топор! А только глаза поднял – Худаю кто-то стрелу прямо в глаз засадил, до самого затылка! Кони ржут, на дыбы вскидываются: уходить надо, а Сэчен с кхонгом по земле катаются, в топор этот треклятый вцепились. И ведь не разобрать в темноте-то, – так и своему позвонки разрубишь раньше, чем поймешь…

Эсыг вздыхает, переводит дух. В тишине потрескивает костер. Чурки стали алыми и прозрачными, выплескивают вверх языки синеватого огня, и искорки уплывают вверх, к беззвездному темному небу.

– И что же? – хором спрашивают Тургх и Илуге, оба захваченные рассказом.

– А то, что и красть надо умеючи, – говорит Эсыг, резким движением бросая щепку в костер. – Узнал я Сэчена по поясу – он у него приметный, с круглыми бронзовыми бляхами был. Хвать за пояс-то – и к своим что есть силы! А только как отъехали, – смотрю, кровища мне в сапог до отворота залилась. Полоснул-таки его кхонг топором по шейной жиле…

– А что дальше?

– Что – дальше? Мстить пошли, – кривится Эсыг. – А вождя нет, так что? Как глупцы, в ихние горы сгоряча полезли. Двенадцать воинов положили, а кхонгов не достали почти совсем. Потому как лезть за ними на ихние горные тропы, да не зная ходу наверняка, – большая глупость.

– И так все и закончилось? – разочарованно тянет Тургх.

– А ты думал, что есть только истории, в которых мечом махнул – и семерых уноси? – невесело усмехнулся Эсыг. – Нет, брат, жизнь наша по воле Вечно Синего Неба такова, что крови, грязи и глупости в ней куда больше, чем славных побед…

– Двенадцать воинов. А с их стороны? – спросил Илуге.

– Ну, может… семь… восемь-то они потеряли, – неохотно ответил Эсыг. – Они, кхонги то есть, таковы, что сами на рожон не лезут, но и ты к ним не суйся, значит. Не одни мы такими глупцами были, кто спящего медведя за дохлого принял.

– А ногу ты тоже… так потерял?

– Тоже, – жестко отвечает Эсыг. – Только по еще большей глупости. А теперь спать, голодрань, не то завтра хлыстом поднимать буду!

Несмотря на угрозу, Илуге долго лежал без сна. От рассказа оставалось ощущение горечи. Хотелось, чтобы все было по-другому. Чтобы отбили коней, отобрали топор и вернулись славными багадурами. Он бы хотел быть героем такой истории, а не той, где можно стать одним из тех двенадцати. Хотя в бою, Эсыг много раз говорил, ни о чем таком не думаешь. Все просто: убей – или будешь убит. Степной закон. Много зим.

А ему и этого не дано. Но уж лучше быть убитым в бою, чем всю жизнь гонять по степям чужое стадо. Мысль о том, что он никогда не сможет стать даже простым воином, была невыносимой. Надо что-то делать! Убежать, или спасти жизнь толстому ненавистному хозяину, или достать Луну с неба – хоть что-нибудь! Уже засыпая, Илуге видел себя во главе огромного войска, с бронзовым рогатым шлемом на голове. Он вытянул руку, и всадники широкой лавиной скатились с холма, заколыхались бунчуки, заревели тысячи глоток…

А ночью небо наконец взорвалось невиданным дождем. Грозы осенью большая редкость, но, видимо, что-то разгневало Старика, – молнии сыпались на землю одна за другой с сухим треском, гром грохотал прямо над головами так, что, казалось, каменные плиты вот-вот обвалятся им на головы. Во вспышках молний Илуге удалось разглядеть обезумевших животных, разбегающихся куда глаза глядят. Костер потух, залитый водой, потоком текущей сверху. Вода была ледяной. А потом все они услышали то, что больше всего не хотели услышать. Волчий вой – глухой, почти неразличимый за звуками бури. Это значит, что хищники, рыскавшие вокруг стада, почувствовали удобный момент для нападения.

– На коней! – взревел Менге, вылетая под дождь в одной безрукавке. Илуге только втянул голову в плечи, когда холодные струи обрушились на него. Коня было поймать нелегко, хоть любого, – чуя запах волка, они беспорядочно метались, вскидываясь на дыбы и добавляя к какофонии звуков тревожное ржание. Вой слышался с севера долины – скорее всего волчья стая попытается отогнать в пустоши часть овечьей отары. Илуге наконец удалось влезть в седло. Он ударил коня пятками, вытащил из-за пояса хлыст: уж с чем, с чем, а с хлыстом он умел обращаться, это было единственное оружие, которое ему обычно дозволялось иметь. Кроме того, Менге хоть и торопился, а успел сунуть ему в руки лук и колчан, – рабам, может, оружие и не позволено, но в такой момент мало ли… Правда, стрелять ему доводилось редко, так что в такой темноте он сможет попасть во что-нибудь, только стреляя практически в упор. Головня в руке Илуге зашипела и погасла под потоками воды, и он со злостью отбросил бесполезную деревяшку. Плохо дело. Факелами они бы легко отогнали волков. А так, в темноте, хищники почувствуют свое преимущество. И если их много…

Протяжный, многоголосый вой раздался на этот раз совершенно отчетливо. Что-то впереди заметалось, донеслось испуганное ржание. Илуге несся со всей возможной скоростью, почти полностью положившись на инстинкты лошади. Наконец, он различил смутный силуэт, и одновременно до него донеслось глухое мычание, – должно быть, волки обложили корову, и Менге пытается их отпугнуть.

Он уже подъехал достаточно, чтобы видеть их даже в темноте. Темный силуэт – лошадь Менге, отчаянно вертелась на месте, в то время как пастух осыпал ударами своего дубового посоха волков, пытавшихся вцепиться ей в брюхо. Лошадь визжала и взбрыкивала. Ошалевшая от страха, она может понести в любой момент. Немного позади высилась темная громада, в которой Илуге безошибочно признал Чугуша – предводителя и самого отвратительного представителя коровьего племени, какое только можно себе представить. Громадный черный бык, убивший в прошлом году пастуха-раба, пытавшегося заставить его свернуть с намеченного пути, и порвавший бок не одной излишне неповоротливой лошадке… И это его Менге собирается спасать? Эта черная скотина сама кого хочешь на рога нанижет! Вон, сопит и роет землю копытом…

В этот момент какой-то молодой волк наскочил на Чугуша сбоку. Бык взревел, крутанулся на месте, и хищник отлетел со вспоротым брюхом. Ошалевшее от боли и ярости животное и не подумало остановиться, с размаху налетев на лошадь Менге. Раздался пронзительный, нечеловеческий визг, полный боли. Лошадь рухнула, увлекая за собой всадника. Бык взревел, ошарашенно мотая окровавленными рогами. И Илуге понял, что Менге, должно быть, придавило.

Нечленораздельный крик вырвался у него. Илуге вытащил свой собственноручно сплетенный из добротных узловатых ремней кнут, властно щелкнул им и огрел быка со всей яростью, на которую был способен. В вопле, который издал Чугуш, ярости, напротив, совсем не было. Он только прянул вбок, и затих, словно заполошная женщина, которую окатили ведром холодной воды.

И в этот момент Илуге понял, что падает. Двое волков повисли на боках у его коня. Тот взвился на дыбы, резко вскинул задом, стряхивая волков… и Илуге, который далеко выдался вперед со своим кнутом. Илуге скатился на землю кубарем и тут же вскочил – падать с лошади ему доводилось не раз и не два, особенно если попасть на необъезженную. Бывало, что он хватал коня за гриву и вскакивал ему на спину обратно раньше, чем тот успевал отпрянуть. Но не сейчас. Сейчас, подстегнутая страхом и болью, лошадь оставила его в темноте и с ржанием унеслась.

Илуге обернулся. Менге стонал под тяжестью своего упавшего коня, который явно был на последнем издыхании. Густой запах крови и лошадиной мочи повис в воздухе. Илуге сделал два шага и понял, что дело плохо. Потому что волки не стали преследовать его лошадь. Кольцо светящихся зеленых глаз сжималось вокруг них – легкой добычи. Илуге до скрипа сжал деревянную рукоятку хлыста.

Первого волка он уложил, как только у того оторвались от земли задние лапы. Кожаный бич, вдвое длиннее роста Илуге, сшиб мохнатое тело в прыжке, выбив зверю один глаз. Рычание перешло в визг, когда, ослепший, оглушенный, он отполз в сторону, судорожно мотая головой. Еще два зверя отведали пастушьего бича, прежде чем Илуге уловил какое-то движение у себя за спиной, – там, где лежала туша лошади. Он услышал рычание и хрип. Резко развернувшись, он бросился туда, где Менге, которого по пояс придавило тушей, ножом отбивался от матерого зверя, решившегося напасть. Илуге схватил волка за шкирку и всадил нож Менге ему в горло прежде, чем тот успел достать его клыками. Потом нагнулся, чтобы вытащить Менге, потянул на себя, оттащил странно обмякшее тело прочь от издыхавшего коня, в которого уже вцепились жадные зубы…

Волк прыгнул ему на спину, страшные челюсти клацнули в опасной близости от шеи, обдав смрадом. Стряхнув его, Илуге крутанулся, пинком отбросил еще одного… и обмер. Потому что прямо на него неслась неуправляемая, темная туша Чугуша. Мельком он увидел, что Менге, приподнявшись на локтях, ползет в сторону. Но он не успеет, если быка не свернуть с пути, и… Лобастая голова с белым пятном посередине была уже совсем рядом. Илуге присел, оттолкнулся и, ухватившись за кривой обломанный рог, как хватаются за луку седла, взмахнул на толстую бычью холку. Левой рукой вцепился во второй рог, налегая всем весом и сворачивая животному голову влево. Бык коротко и озадаченно рявкнул, почувствовав на спине чужеродную силу. Резко остановился, подпрыгнул на месте, взрыв землю всеми четырьмя копытами. А потом закружился, то вскидывая зад, то опуская почти до земли вспененную морду. Не имей Илуге опыта в объездке диких жеребцов – лежать бы ему под копытами окровавленной грудой в то же мгновение. Однако ему пока удавалось удерживаться, со всей силы охаживая строптивую скотину пятками по необъятным бокам. Волки благоразумно отступили, решив с обезумевшим быком не связываться, – зачем, если их и так ждет еще теплая добыча. Надо только подождать…

Илуге увидел впереди свет и заорал что есть мочи – это Эсыг с факелами (и как ему удалось удержать пламя в такую бурю?) несся к ним, ведя на поводу лошадь Илуге.

– В лоб его лупцуй что есть силы! – проревел Эсыг, увидев, как Илуге после очередного прыжка чуть не свалился на землю. Однако Илуге не мог отпустить рога даже на долю мгновения. Поняв это, Эсыг поднял своего жеребца на дыбы и тот обрушился на быка сбоку и сзади. Удар был хорош – быка сшибло с ног, каким-то чудом не задев Илуге, который успел слететь вперед прямо перед упавшей мордой, изрядно вспахавшей жесткую степную стерню. Прыжок – и он снова в седле. Еще мгновение – и на рога быку, который, поднявшись на нетвердых ногах, очумело мотал головой, легла веревка Эсыга.

– Менге! – Он подлетел к старику, который, словно червяк, беспомощно извивался на земле, нагнулся и рывком втянул его поперек седла.

Отвоевывать у стаи волков свежий труп было определенно незачем. Эсыг послал свою лошадь в галоп и не жалел кнута, осыпая Чугуша точными ударами, от которых тот несся так, как скорее всего ни разу в своей жизни не бегал. А Илуге уже понимал, что с Менге происходит что-то не то. Его руки беспомощно скребли ему сапоги, он все силился приподняться, что-то сказать, но все тонуло в шуме бури и этой сумасшедшей скачки. Долетев до месте стоянки, Илуге все сразу понял. Когда старик свалился с седла, будто груда тряпья, подломив бесчувственные ноги в невообразимой позе.

– А, дерьмо! – выругался Эсыг, которому хватило одного взгляда. – Ему хребет перебило. Слышь, малек. Конец это.

– Ты говорить можешь? – спросил Илуге. Он уже поднял пастуха на руки и попытался уложить его на насквозь промокшие войлоки. Руки Менге судорожно шевелились у горла, собирая в комок мокрую ткань засаленного халата, худая грудь сотрясалась в частых всхлипах.

Из темноты появился Тургх, гоня перед собой несколько визжащих овец. Поняв, что что-то случилось, он быстро спрыгнул на землю, переводя недоумевающий взгляд с Эсыга на Илуге. Эсыга прорвало:

– Чего таращишься, недоносок! Пошел отсюда! И ты тоже, глаза твои рыбьи! – заорал он на Илуге. – Что, собрались посмотреть, как я своему товарищу горло резать буду?

– Н-нет, – промямлил Тургх и очень живо ретировался обратно в темноту.

Илуге хотел последовать за ним, но ноги словно к земле приросли.

– Держи его, – остыв, буркнул Эсыг. Он достал свой тяжелый боевой нож и одним движением разрезал одежду Менге.

Илуге почувствовал дрожь под пальцами и не сразу понял, что это дрожат его собственные руки. Тело Менге было неподвижно, темные глаза на морщинистом лице смотрели вверх. Хвала всем духам преисподней, смотрели не на него, Илуге.

– Давай, Эсыг, – губы Менге зашевелились, – нечего тут… разводить. Ног я не чувствую. Хребет сломал, ты и сам понял.

Эсыг поднял нож. Они долго смотрели друг другу в глаза, и Илуге вдруг отчетливо показалось, что между ними происходит иной, какой-то только им понятный разговор.

– Я позабочусь о них. Да будет милостив к тебе Ы-ых, – отрывисто произнес Эсыг в ответ на какое-то свое молчаливое обещание и одним быстрым движением перерезал Менге горло.

Илуге видел смерть. Видел, как дикий жеребец размозжил одному из пастухов череп. Видел, как в степи поймали троих удальцов из койцагов, совсем еще мальчишек, пытавшихся угнать лошадей, и их, привязав к столбам, утыкали стрелами, как ежей. Видел, как привезли раненых в последнем набеге, а потом блевал за ближайшей юртой. Но сейчас… сейчас он был совсем рядом, он смотрел, как открылась тошнотворная темная прорезь в горле и как Менге захлебнулся своим последним вздохом, уставив вверх стекленеющие глаза. Запах теплой крови ударил ему в ноздри. Илуге с натугой сглотнул и поднялся на слабеющих ногах. Ему надо уйти, сделать что-то. Схватив кнут, он вышел под дождь, бездумно глядя в темноту. Эсыг за его спиной сосредоточенно возился, монотонно что-то бормоча себе под нос.

Тургх вернулся, совершенно закоченевший, забился под навес и сел, тупо глядя за завернутый в войлоки сверток у своих ног. Холод вынудил Илуге сделать то же самое. Молчали, прислушивались к звукам волчьей стаи, где матерые самцы уже набили брюхо и теперь, верно, следят, как с визгом дерется за остатки трапезы молодняк.

– Завтра похороним, – наконец буркнул Эсыг, сидя на корточках и ожесточенно вгоняя нож в землю. Очищая от крови. – И стадо собрать надо. Теперь ждать не будем. Соберем скотину, какую сможем, и пойдем. Волки на том не успокоятся, они запах крови почуяли. Будут идти за стадом и резать по десятку овец за ночь, если за Горган-Ох не уйдем.

Что было на это сказать? Илуге мрачно кивнул. Этой ночью была бы хорошая возможность убежать, даже украсть запасного коня. Другой такой за всю жизнь не выпадет. Никто за ним не погонится – в одиночку Эсыг стадо не убережет, стало быть, плюнет на беглого раба, а там и уйти можно… Да только не будет он сейчас убегать. Не будет – и все тут. Пусть даже потом пожалеет об этом.

Ко всему добавилась новая неприятность – из каких-то щелей прямо на войлоки полилась вода, и пришлось спасать остатки не намокшего имущества. Говорить о том, что вдобавок промокли и сапоги, не приходилось – а значит, в неподвижности они быстро замерзли. Стуча зубами, Илуге думал о том, что холод – куда страшнее смерти. Потому что смерть бывает всего один раз, а холод приходит и грызет снова и снова. Потому что, если он захочет вспомнить свою жизнь, самым ярким воспоминанием в ней будет холод. Холод, заполняющий все углы в дырявой, жидко натопленной юрте. Холод в вечно мокрой, истрепанной одежде, под обжигающими ветрами степей. Холод ночей, проведенных на голой земле, когда все вокруг поутру покрывает инеем. Холод.

К утру дождь поутих, но не закончился совсем – продолжал идти противной мелкой моросью, смешанной со снегом. Ледяной северный ветер не только не прекратился, но еще и усилился, и на открытом месте пробирало до костей. Небо в серых клубящихся клочьях облаков было настолько неприветливым, что казалось, день никак не наступит. Но едва дождь стал стихать и грохотать перестало – а это было еще затемно, – Эсыг взашей выгнал их на поиски. Тургх и Илуге, сказать по чести, были этому только рады: оба знали, как косхи поступают с умершим вдалеке мужчиной. Это было даже поблажкой со стороны старого воина: теперь они не увидят, как Эсыг отрежет у трупа голову, выдолбит мозг и набьет череп сухой травой, чтобы довезти ее до святилища предков, а тело завалит камнями. Погребальный обряд совершит шаман, когда они вернутся, и тогда только Посвященные соберутся, чтобы проводить старого пастуха на Поля Предков. Так что нечего пялить зенки, тем более что у всех есть чем заняться.

Как и следовало ожидать, больше половины стада разбежалось. Правда, в большинстве своем скотина далеко не ушла – там и сям виднелись группки овец, мокрых и жалких, будто охапки скошенной травы. Когда дождь поутих, многие из них и сами потихоньку затрусили обратно, к сочной траве поймы, – достаточно было наподдать им под зад, как они с блеянием мчались куда надо. И все же, когда собрали и пересчитали, недосчитались не меньше трех десятков.

Собрав какую могли скотину в пределах видимости, Тургх и Илуге разъехались в разные стороны по долине за пропавшими овцами. Дождь продолжал накрапывать.

Илуге поехал на восток, петляя между невысокими сопками и выветренными останцами, пока не выехал на довольно обширную промоину, преградившую путь. Еще пару дней назад сухое русло ручья сейчас было забито свежей рыжей глиной. Ночью здесь, должно быть, шел целый поток из грязи и воды. Осторожно объезжая грязевые затоны, Илуге внимательно разглядывал следы. Наконец, он нашел отпечатки копыт пяти овец и двинулся вверх по руслу в расчете, что далеко они уйти не могли. Тем более что, судя по следам, одна из овец захромала.

Русло ручья извивалось между двумя каменистыми осыпями, перемежавшимися редкими кочками жесткого дэрисуна. Здесь, повыше, хвала Небу, водой намыло сверху мелкого красноватого щебня, и копыта коня больше не увязали – только противно хлюпало мокрое седло. Илуге нашел одну овцу, хромую, – она отстала и жалобно блеяла, беспомощно вращая узкой маленькой головой. Илуге закинул ее поперек седла, невзирая на вопли, и двинулся дальше в расчете, что и остальные недалеко.

Они и вправду были недалеко. За очередным поворотом русла стояло высохшее дерево, устремив к небу искривленные ветви в молчаливой мольбе. Три оставшиеся овцы прижались к стволу и даже не блеяли от ужаса. Потому что на дереве, расправив бархатные крылья, сидел орх – гигантский орел, самая крупная птица в Великой Степи и за ее пределами. Он только что прикончил пятую овцу, тушка которой бессильно свешивалась из его мощных желтых лап с длинными, острыми как бритва когтями величиной с палец мужчины. Размах его крыльев, ржаво-коричневых снаружи и желто-песочных изнутри, превышал рост взрослого человека. Круглые глаза, окаймленные желтой роговицей, немигающе уставились на Илуге.

Он вытянул стрелу из колчана скорее автоматически, вскинул лук. Что-то помешало ему выстрелить в первый момент. А потом они застыли, и время сделалось вязким: Илуге почему-то не мог спустить тетивы, а орх почему-то не улетал. Краем глаза Илуге отметил, как рядом на ветру болтается туда-сюда сломанная ветка, завораживающе размеренно, и только поэтому он мог понимать, что мир вокруг двигается. А он почему-то все не мог отвести глаз от орха.

Наконец орх вскинул крылья, тряхнув намокшими перьями, и переступил своими жутковатыми желтыми лапами, выпуская добычу, которая грузно плюхнулась наземь. В этот момент Илуге осенило.

«Это не простой орел – орлы так себя не ведут! Это вестник Аргуна, бога ветров и бурь, властелина степей, явился мне. Мне!»

Илуге медленно опустил лук и неподвижно застыл в седле. Капли дождя, капая с отвисшей шапки, потянулись холодом по позвоночнику. Орх все не улетал, казалось, выжидая. Чего? Илуге понятия не имел, как себя вести в подобных случаях.

– Вот, возьми овцу, великий дух, – зашептал он, в основном потому, что не знал, что делать дальше. – Это твоя добыча, я тебе ее дарю. Скажи там, наверху, хозяину Ы-ыху, чтобы ждал Менге. Ты ведь знаешь, Менге ушел. Со своим конем. Будет всадником на Полях и молодым станет. Так говорят. Про тебя говорят – это великий знак для тех, кому ты явишься. Ты принес мне весть, великий дух? Мне? Что я должен сделать? Что со мной будет? Дай мне знак! Я готов совершить все, что ты мне укажешь! – Илуге понял, что бормочет что-то бессмысленное, и замолчал.