Текст книги "Отец Григорий. Жизнь, посвященная Богу"

Воззовет ко Мне, и услышу его: с ним есмь в скорби, изму его, и прославлю его, долготою дний исполню его и явлю ему спасение Мое.

Пс. 90, 15-16

Шел шестой год после освобождения отца Григория из зоны. Он имел уже соответствующий документ со всеми подписями и печатями на право свободного передвижения и отъезда. Но все это была лишь хорошо замаскированная форма задержания человека в Магаданском крае, куда из более цивилизованных мест и по контракту не заманишь, а работники тут нужны. Формально все конституционные нормы по отношению к нему были соблюдены: выдан паспорт, – но реально возможность попасть, как говорили здесь, «на материк» была минимальной. Большинство бывших заключенных, освободившись из зоны и предприняв неудачные попытки уехать, оставались тут же. Постепенно приживаясь, они начинали новую жизнь.

«На материк» можно было попасть лишь самолетом. Пассажирских рейсов в то время не было, летали только транспортные или почтовые самолеты, на которые брали по два-три человека кроме команды, в основном – начальство. Местное же малочисленное население писалось в негласную очередь на годы вперед. Кроме того, стоимость перелета до любого места, где были открыты к тому времени пассажирские авиалинии, была баснословно велика.

Отец Григорий устроился работать в систему Дальстроя, записавшись в очередь на вылет и собирая каждую копейку на оплату дороги до материка и на билет со многими пересадками до Свердловска. Ему довелось поработать и с геологами, и на метеостанции, и просто на строительстве дорог.

Покатилась череда лет жизни формально свободного, но фактически запертого (только уже не в стенах зоны, а в необъятных просторах Севера) человека, выжившего на сталинской каторге и теперь прилагающего все усилия, чтобы вырваться на родину к семье.

Жил он, где получалось: летом – в палатках, зимой – в бараках геологов, в вагончиках дорожников и в передвижных станциях метеослужбы. Как и раньше, он оставался сдержанным и молчаливым человеком, но не угрюмым. Он был трудолюбив и вынослив. Зона выработала в нем обостренное чувство опасности, связанное с природными явлениями, сложными жизненными ситуациями и человеческими конфликтами. Народ на Севере в те далекие времена в большинстве своем был грубый и малообразованный. Население края пополнялось тогда в основном освободившимися из зоны заключенными.

К отцу Григорию по северным суровым меркам относились хорошо: умен, трудяга, никогда не подведет, верный человек, но – «не свой». Не пьет, не сквернословит, а иногда взглянет своими синими глазами, да так, что не поймешь – или он тебя почему-то жалеет, или знает что-то такое, от чего становится не по себе. Даже языки грубиянов и матерщинников под этим взглядом прилипали к гортани. Ну не свой он был среди них, хоть и уважаемый человек.

Работая, отец Григорий творил Иисусову молитву – так повелось еще с зоны. Его молодая и цепкая память, которая с младенчества была настроена на молитвы, восстановила почти всю Божественную литургию, главы из Священного Писания, молитвы о здравии и об упокоении, утреннее и вечернее правило, тексты акафистов. Кроме того, он читал и светскую литературу, которую удавалось добыть. В его бумагах был найден список авторов и книг, прочитанных им после освобождения. Среди них – в основном классика. Книги Максима Горького, Стефана Цвейга, Джека Лондона… Сохранились даже отдельные выписки из прочитанного, много страниц выписано из «Тружеников моря» Виктора Гюго. Живой, светлый ум батюшки все время старался увидеть мир глазами других людей.

Позднее, когда батюшка служил уже настоятелем Свято-Духовской церкви в Смолино, он как послушание благословлял своим духовным чадам чтение книг писателей-классиков. Одна духовная дочь отца Григория, Любовь, рассказывала, что получила однажды от батюшки благословение читать книги Виктора Гюго. Прочитав шесть томов из полного собрания сочинений писателя, она остановилась на чтении трагического произведения «Валентин и Валентина» и, потрясенная событиями, описанными в романе, пришла к батюшке со словами: «Все, больше читать не могу…». Отец Григорий, внимательно взглянув на Любовь, тихим голосом сказал: «А больше и не надо…». Так сбывались слова батюшки, записанные им в духовном дневнике: «Большое дело – давать читать с размышлением. В этом секрет подхода к душе. А непродуманно дать чтение – это просто забросать книгами, не сообразуясь с наклонностью человека. Когда от книги прочитанной осталось впечатление, это значит – попал в цель, а если не так, то считай свой заряд пропавшим».

Чувство одиночества на чужбине, нередко подкрадывающееся уныние и тягостные раздумья облегчала только молитва. Очень часто отец Григорий думал о своих родных: о любимой супруге, о дочке, которая росла без него. Он не слышал ее детского лепета, не видел ее первых неуверенных шагов и успехов в музыке, которые она имела благодаря героическим усилиям своей мамы Нины Сергеевны. Все было без него. Что ж, видно, так угодно Господу… Болело сердце об отце – архимандрите Ардалионе. Из писем жены, читая их «между строк», он смог понять, что связи с отцом совершенно оборваны. «Где же ты, мой дорогой друг, отец, наставник и учитель? Вряд ли стальные челюсти ГУЛАГа пощадили тебя!». Где отец матушки Нины, протоиерей Сергий? Где все, столь любимые и дорогие сердцу люди, сгинувшие в пучине 1937 года?

Последние годы отец Григорий почему-то особенно остро вспоминал свое короткое и трагическое знакомство с покойным отцом Алексием, его напарником по шахте. Для себя он четко решил, что если Господь сподобит его вернуться домой, то свою дальнейшую жизнь он посвятит служению Богу и Церкви. Это был и завет отца Алексия, и обет Богу, данный заключенным Григорием Пономаревым во время пребывания в бараке смертников. Впрочем, даже если бы не эти страшные и мучительные события лагерной жизни, то отец Григорий все равно посвятил бы себя служению Церкви, для которого он был уготован с детства.

Воспоминания об отце Алексии подолгу тревожили его душу. Работая в системе Дальстроя, он неплохо знал окружающие места. Знал и расположение своей бывшей зоны, и места захоронения умерших узников. Места эти, собственно говоря, и «захоронением» назвать-то было нельзя. Это были огромные котлованы, вырытые во время короткого северного лета. В течение всего остального года они заполнялись телами умерших. По мере наполнения котлована трупами они слегка прикапывались землей, и то не из соображений человечности и гуманности, а по необходимости санитарной профилактики. Тела же несчастных, умерших зимой, просто штабелями, как поленницу дров, складывали где-то там же, а по весне, хочешь не хочешь, тоже приходилось хотя бы слегка присыпать их землей. Тут бродило много диких, отощавших за зиму волков и лисиц. Мелькали и пушистые шубки соболей. Стаи воронья кружились над этими мрачными местами поругания над человеческими останками. Они свидетельствовали о еще более страшном разложении – растлении душ живых людей, ведающих этими «полями скорби».

Почвы, часто болотистые, ускоряли процесс «выравнивания местности», но обычная тундровая растительность вела себя странно. Целые поляны над захоронениями были покрыты неестественно огромными кустами морошки. Ягоды на них были не оранжевые, а кроваво-красные, ядовито-спелые. Мхи, травы и лишайники вырастали много крупнее своих собратьев из обычной лесотундры. А нежные розово-лиловые и белопенные тончайшие цветочки, на неделю покрывающие обычную тундру и знаменующие собой полярное лето, тут не появлялись вовсе.

Ничто не могло скрасить хоть на миг угрюмость и мрачность этих мест. Что-то незримо наваливалось на тебя здесь, давило и душило до изнеможения. Однако отец Григорий, преодолевая себя, иногда приходил сюда и читал заупокойные молитвы и акафисты, семнадцатую кафизму. Все это он помнил с детства. Странная мысль о том, что он, сам не зная как, может хотя бы примерно определить место захоронения отца Алексия, часто посещала его. Он понимал, что это почти неисполнимо, и гнал от себя нелепые мысли. Но они вновь и вновь настойчиво прорывались в его сознании.

Осенью 1952 года он снова, и уже в последний раз, посетил эти места скорби. Необходимая сумма для дороги домой была почти собрана, нашлись и люди, которые могли помочь ему улететь, предположительно ранней весной.

Первые морозы уже схватили болотистую почву. На свежем снегу еще более ярко и зло, чем осенью, алела, как разбрызганная кровь, отживающая свой век морошка. Мхи, седые от заморозков, покрывали всю поверхность огромной поляны, на которой стоял отец Григорий. Он прощался со всеми усопшими: ворами, бандитами и невинно осужденными – и молился за них. Молился и за тех исповедников православной веры, которые пострадали за Христа. Сколько их прошло по тропе страданий за эти страшные десять лет заключения?..

Окружающая тишина нарушалась лишь шелестом растений, напоминающих об уходящих в вечность минутах. Мысли об отце Алексии щемящей раной в сердце не давали ему покоя. Прочитав, как обычно, все заупокойные молитвы, он с мольбой обратился к Господу: «Господи Иисусе Христе! Если есть на то Твоя благая воля, соверши невозможное: укажи место упокоения отца Алексия! Я снова буду просить Тебя, чтобы Ты принял его в Свои светлые обители. На краткий миг нашей земной жизни он был мне как отец. Помоги мне, Господи, запечатлеть в своем сердце все, что связано с дорогим человеком».

Тусклое на закате дня солнце осветило напряженное, устремленное в небо лицо отца Григория и его глаза, увлажненные слезами. Бросив прощальный взгляд на поле, сквозь слезы он увидел вдалеке какой-то странный отблеск: то ли осколок стекла блеснул на солнце, то ли это был какой-то огонек. Смахнув скупые слезы, он напряженно вгляделся и увидел этот огонек, почти на снегу, и быстро зашагал к нему, боясь потерять его из виду.

Где-то вдали по краю поляны прошли два человека. Они как будто уходили от странного огонька и вскоре скрылись в подлеске. Отец Григорий почти не обратил на них внимания: мало ли кто может тут проходить – те же дорожники или геологи, возможно, сокращали себе дорогу, проходя этой кладбищенской поляной, ведь это была незакрытая территория. Он очень боялся потерять из виду маленький огонек, который как бы звал, чем-то привлекая к себе. По мере приближения стало видно, что он горит не прямо на снегу, а на конце тоненькой палочки, воткнутой в снег, и вот-вот потухнет.

Теперь он ориентировался только на эту желтевшую на фоне снега палочку. Огонек исчез совсем, но когда отец Григорий подошел ближе, сердце его стало отбивать гулкие мучительные удары. Он не верил своим глазам – палочкой этой оказалась… свечка. Тонкая восковая свечка. Самая настоящая. Откуда здесь, в таком безлюдном месте, горящая церковная свеча? Он шестнадцать лет не держал ее в своих руках. Кем была зажжена эта поминальная жертва?

Мысль его остановилась на тех двоих, что ушли в подлесок. Но что-то подсказывало сердцу, что молитва его услышана, ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят[17]17
  Мф. 7, 8.


[Закрыть].

Как близок к нам Господь, как Он видит и слышит нас, как любит и всегда откликается и помогает!

Когда отец Григорий подошел ближе, фитилек свечи уже обуглился, а по воздуху плыл сизоватый дымок. Уняв бьющееся сердце, он вновь зажег свечку. Сотворив благодарственные и заупокойные молитвы, он поцеловал землю, где горела свеча. В душе его волной прокатилась тихая светлая печаль и одновременно радость и благодарность Господу. Конечно, это было место захоронения отца Алексия. Отец Григорий тогда еще не был священником и не мог по полному чину совершить панихиду, но все, что зависело от него в тот момент, он выполнил.

Домой он возвращался при свете луны, печально освещающей этот скорбный земной уголок. Но времени он не чувствовал, только понимал, что до конца исполнил свой долг перед покойным отцом Алексием. Отец Григорий бесконечно благодарил Господа за чудесную помощь и за данную Промыслом Божиим возможность исполнить свой христианский долг.

В эту же ночь он увидел во сне отца Алексия. Батюшка был в полном священническом белоснежно сверкающем облачении. На голове его сияла митра, переливаясь светом драгоценных камней и золотом шитья. Глаза его, трогающие душу своей кротостью и младенческой чистотой, смотрели на отца Григория с любовью и радостью. Рядом с отцом Алексием стоял еще один старец, такой же светлый и сияющий, но незнакомый отцу Григорию.

«Ну, Гришенька, вымолил! – был голос. – Спасибо тебе, сынок, за память, за молитвы. Они услышаны. Теперь простимся надолго. Я буду за тебя молиться, а тебе предстоит еще большая, долгая жизнь и много подвигов во славу Божию. Храни тебя Господь!». Он благословил отца Григория, и на этом сон оборвался. А может, это был не сон? Отец Григорий ощутил себя лежащим с открытыми глазами, устремленными в ночное небо. Желтая луна заливала все кругом своим призрачным светом. Вокруг нее было большое светлое сияние, а это, говорят, к морозам. Так началась последняя магаданская зима в жизни отца Григория.

Уже к концу марта 1953 года ему сказали, чтобы он подготовил деньги для самолета. В апреле он уволился из системы Дальстроя и, получив все документы, в этом же месяце навсегда распрощался с шестнадцатью годами заключения и тяжелых непосильных трудов, которые стали для него восхождением на его Голгофу. Благодаря Бога за все и прося Его помощи и покровительства в дальней дороге, он покинул этот край человеческих страданий, направляя свой путь к новой жизни, новым подвигам и свершениям во славу Божию. Дивен Бог во святых Своих, Бог Израилев![18]18
  Пс. 67, 36.


[Закрыть]

Глава четвертая
Встреча

Шел 1953 год. Страна еще не ощутила перемен после смерти Сталина. Намертво закрученные во всех областях жизни гайки пока не ослабели. Нужно было время.

Апрель в том году был какой-то несмелый. Днем солнце уже сильно припекало. От земли, заметно оттаявшей к этим дням, поднимался пар; ручейки, стремясь слиться, захватывали потемневшие набухшие пласты снега и льда. А ночью все опять застывало так, что утренний снежный наст выдерживал вес взрослого человека, и нам, подросткам, интересно было испытывать его на прочность.

Весна не спешила. Мы с мамой продолжали жить в Свердловске, в районе Верхисетского завода, в каморке, снятой у предприимчивого пенсионера. В этой летней дощатой будке он проделал окно, сам сложил печь – источник наших бесконечных мучений, ведь редкий день ее можно было истопить так, чтобы дым шел в трубу, а не в нашу комнатушку. Вот такую «квартиру» мы и снимали. Тут мы бедовали уже две зимы, не находя ничего лучшего. Твердая уверенность мамы, что я должна продолжать музыкальное образование, привела нас в Свердловск из Нижнего Тагила и удерживала здесь. Тогда, по своему юному возрасту, я не могла оценить незримый ежедневный подвиг, который совершала мама ради меня.

Работала она в швейном ателье на другом конце города и получала мизерную зарплату, не зная, как растянуть ее, чтобы хватило и на квартирную плату, и на дрова, и на питание и одежду. Меня она почти не видела, уезжая из дома очень рано и возвращаясь поздно вечером, так как оставалась подрабатывать сверхурочно. Кроме того, она выполняла еще кучу домашних дел, непосильных для меня, подростка, и только измученное, землистого цвета лицо и глаза, в которых, казалось, навечно поселилась тревога, выдавали ее состояние и усталость. Мы очень любили друг друга, и каждый мой успех в музыке радовал ее больше, чем меня.

Самым счастливым временем для нас были приезды бабушки, Павлы Ивановны (маминой мамы). Она постоянно жила в Нижнем Тагиле в семье старшей дочери Ольги. Понимая, какие тяготы несет мама, и жалея ее, она приезжала к нам погостить и помочь в домашних заботах. Это всегда была радость. У мамы светлело лицо, тревога немного отпускала ее, а я, греясь в бабушкиных хлопотах и внимании, превращалась в обыкновенную беззаботную школьницу.

В этом году она приехала где-то в середине апреля и провела у нас несколько дней. Было обыкновенное серое утро. Мама давно уже уехала на работу, я собиралась в школу, радуясь, что не одна – у нас гостит бабушка. Вдруг в нашу каморку постучал хозяин и подал бабушке телеграмму: «Прилетаю 20-го, рейс №… Крепко целую. Гриша». Но что это? Прочитав телеграмму, бабушка бледнеет и начинает медленно оседать на пол. Она лежит… и непонятно, дышит ли. Я испугалась, ведь мне еще никогда не приходилось видеть, как люди теряют сознание. Мне страшно, мне очень страшно. Кажется, что она умерла. Интуитивно решаю, что ей надо дать понюхать нашатыря и почему-то обязательно, обязательно надо ее посадить. Если она будет сидеть, не будет так страшно.

Наконец очень медленно она приходит в себя, смотрит так, словно вернулась издалека. С трудом садится, что-то вспоминает и… заливается странными светлыми слезами. Бабушка, наша опора – и вдруг… И только тут до меня дошел смысл телеграммы: «Прилетаю 20-го… Гриша». Значит, это папа? Значит, сегодня прилетает мой папа?! Сознание отказывается принять эту радость, наступает какая-то пустота. Да, радость, оказывается, бывает очень трудно пережить. Мало-помалу мы с бабушкой обретаем способность связно говорить. Как сказать маме? Она столько вынесла! Надо ее как-то подготовить, иначе может случиться непоправимое.

Мама приехала раньше обычного, какая-то взволнованная, с сильной головной болью. На работе у нее вдруг подскочило давление, ей стало плохо, вызвали «скорую» и, оказав необходимую помощь, отправили домой на директорской машине. Что за странное волнение, ведь она пока ничего не знает? Но в глазах ее застыл вопрос. Она даже не спрашивает, почему я не в школе и что с бабулей…

Все-таки случайностей не бывает, и бабушка приехала именно в это время для того, чтобы предварить папин приезд и помочь маме справиться с неожиданной и столь великой радостью. Моя мудрая бабуля, накапав в чашечку валерьянки, в приказном порядке укладывает маму в постель. Шутка ли – давление, «скорая»… Надо лежать. Таблетка аспирина для мамы, валерьянка и валидол под язык. Меня отправляет выяснить время прилета самолета.

Когда я возвращаюсь, непереносимое напряжение в воздухе, которое, казалось, можно было пощупать рукой, рассосалось. Мама уже сидит. Видно, что они обе плакали, и я прихожу к ним плакать третьей. Однако у бабушки вид победителя, осуществившего сложнейшую операцию. Она смогла, сумела своим материнским чутьем подготовить маму принять эту радость. Мама сидит, не выпуская из рук телеграммы, словно этот дорогой бумажный листочек может куда-то исчезнуть.

Самолет прилетает поздно вечером. Регулярных автобусных рейсов в аэропорт нет. В те годы люди мало летали самолетами. Добраться можно было только на такси, а это больше половины маминой зарплаты. Но иного выхода нет. И вот, оставив бабушку, которая вдруг как-то ослабела, мы отправляемся в аэропорт, встречать папу. Кажется, что это какая-то сказка, далекая от реальности. Мы едем уже в темноте по старому Сибирскому тракту. В окне машины мелькает угрюмый еловый лес. Неуютно, даже более того, просто страшно. А мама, такая чуткая ко всему, сидит совершенно отрешенно. Какие мысли, какая работа кипела в ее дорогой душе? Уже не узнать…

Наконец мы приехали. Аэропорт в Свердловске 1953 года – это просто длинный барак, рядом забор, за которым идет строительство. Тогда еще не было даже и старого аэропорта. Народу почти нет, все закрыто. Самолетов не видно. Пахнет керосином и полынью одновременно. Мимо нас проходит группа смеющихся людей, среди них – летчики. Голоса затихают, и мы узнаем, что папин рейс задерживается по метеоусловиям. Кажется, что эти слова совсем из другого мира. Наверное, он прилетит не раньше завтрашнего дня. После того как нервное напряжение достигает предела, наступает спад – как защита. Надо возвращаться домой. Мама испуганно пересчитывает деньги, мелочь – все, что есть, чтобы расплатиться за такси. А как ехать завтра? Ничего, она очень рано встанет, съездит на работу, чтобы предупредить и перехватить денег. Ей дадут. Ее любят на работе. Говорят, что она всегда вносит мир в их неспокойный женский коллектив.

Половину ночи мы не спим. Просто не в состоянии заснуть. Пузырек с валерьянкой заметно пустеет. Но вот и утро. Мама выглядит страшно: глаза и веки красные, синие мешки под глазами, отекшее лицо пылает. Походка неуверенная. Уехала отпрашиваться и занять денег. «Господи, дай ей сил!». Бабуля старается держаться, но это дается ей с трудом. В бессмысленном метании по комнате в ожидании мамы проходят часа два-три. Глаза все время устремлены на ворота – когда она придет?

Но вот ворота открываются, и… входит мужчина. Невысокого роста, очень крепкий, широкоплечий. На нем костюм и плащ, светлая сорочка подчеркивает странный цвет его лица (северный загар). У него синие-синие глаза. Он осматривается и, как будто бывал тут раньше, решительно идет к нашему дощатому домику. Открывает дверь и… подхватывает бабушку, готовую упасть.

– Гришенька!..

– Мамочка!..

Слышны только обрывки слов и глухое прерывающееся рыдание. Он оборачивается. Какой-то миг он поглощает меня глазами, он весь уходит во взгляд. Потом хватает меня и целует, и смеется, и плачет, и снова смеется.

– Доченька моя? Лелечка?

Он смотрит, смотрит… Я просто оглушена таким шквалом эмоций. И тоже смотрю, смотрю… на него. Так вот он какой, мой папа! Какой он мощный, крепкий, какой у него благородный облик, и синие-синие глаза, и черные волосы, чуть седые на висках! Он красивее всех на свете!

Но в глазах его вопрос. Ну конечно… Где она, где его бесконечно дорогая Ниночка? Где, где же она? Он стоит на пороге открытой двери нашей комнатушки, когда во двор входит измученная, изнуренная женщина – силы ее на исходе. Женщина видит его… и на миг останавливается. Но кто же она? Такая молодая, почти девушка, тоненькая, стройная, в своем темно-зеленом платье в полоску. Глаза сияют, как два солнца. Она не идет, а скользит по воздуху. Кто эта красавица? Это моя мама! Он кидается ей навстречу, и она падает в его объятия…

Уже к вечеру мы немного успокаиваемся, чтобы говорить, говорить… вспоминать и опять плакать, хотя слез уже не хватает… Но еще не осознаны все утраты, еще столько не рассказано. Это придет потом.

Засыпая, утомленная переживаниями, я слышу, как в ушах моих равноправно звучат три голоса. Настоящая полифоническая музыка: тихая беседа родителей, трудное, старческое дыхание заснувшей бабушки и сильный шум дождя – первого настоящего дождя после зимы, смывающего и уносящего в Лету остатки зимы и бури страстей, пережитых сегодня. Легкие, светлые мечты о будущем смежают мои усталые веки. Как хорошо, как спокойно, когда есть папа! «Слава Тебе, Господи, что дал нам пережить такую дорогую минуту встречи!».