Текст книги "Смытые волной"

Однажды уже испытала, но теперь одни воспоминания, а если честно, нет желания повторить, хотя мне уже двадцать восемь стукнуло. Связываться с говном, лишь бы штаны, это не про меня, тут я солидарна с Натальей. Предлагают умотать из страны, поискать счастье в других краях. Была бы одна, может, решилась бы и дернула отсюда к чертовой матери. Но как оставить маму, бабушку, Алку, ей тридцать восемь, тоже до сих пор не замужем, но тут еще характерец тот. Кому они нужны будут?

Леонида Павловича, моего дядьку, сразу из милиции попрут, только дай повод. И так в органах одесситов недолюбливают. Ему, правда, в Молдавии хорошую должность предлагали, полковничьи погоны, а может, и генеральские. Отказался, из Одессы никуда, мой город, тут родился, тут и помру. Но кто патриотизм ему этот зачтет, в любой момент ногой под задницу, а вместо него и таких, как он, нагонят из других краев. И я сама, как Леня, разве смогу жить где-нибудь кроме Одессы?

– Оль, не прикидывайся невинной овечкой, колись, подруга, – Наташка ухмыльнулась, – о твоем романе трещат по всем углам, отхватила, мол, богатенького. Я сама тебя несколько раз с ним пеленговала и, знаешь, ничуть не удивилась, вы как бы друг для друга созданы, ты симпатичная и он – красавчик. Отличная пара. А как шикарно парень поет и играет на фоно. Ему артистом быть, в джазе Утесова работать, если бы Леонид Осипович его послушал, не отказал бы земляку.

– Ты его знаешь?

– Конечно, он в нашей системе работает, тоже завмаг, как и я, только думаю – зачем ему это надо с его талантами.

– А про таланты откуда тебе известно?

– В ресторане его услышала, в «Киеве», он, кстати, с тобой там был.

Ты смотри, миллионный город, а никуда не скроешься. Моя подружка Леська Никитюк замуж выходила и пригласила меня на праздничную вечеринку. Я накануне сделала причесон, выпендрилась в белый брючный костюмчик, прямо по моей фигуре, отпросилась у своей начальницы и помотала к проходной с надеждой, что кто-нибудь из наших на машине подбросит в город, не мотаться же по автобусам. Тут этот красавчик и нарисовался, вовремя подвернулся. Вызвался подвезти, по дороге расспросил, кто я, что я (о себе ни слова), куда я тороплюсь, и напросился сопровождать меня. Удобно не удобно, Леська не огорчится, в общем, я дала слабину. Хоть в этот вечер не быть, как в песне: все девчонки парами, только я одна. Мой кавалер там и разошелся на всю катушку. Сначала смирно сидел за столом, а потом как-то незаметно к пианино подкрался – и забацал, подпевая себе. Чуть ли не весь популярный эстрадный и джазовый репертуар того времени. Леська потом мне говорила, что это был, пожалуй, самый ценный подарок. Все допытывалась, где я этого кадра откопала. А я лишь к концу вечера узнала, как его зовут, все стеснялась спросить. Странно, но это так.

– Что-то прохладно стало, пойдем в дом, чайку попьем с тортом, или коньячку еще хочешь?

Я тоже уже поеживалась и вообще собиралась домой. Наталья затянула меня на кухню, там было теплее.

– Ну что, чайку или еще немного коньяку? Давай коньяку. А ваш, Ольга, роман, как долгоиграющая пластинка. Сколько лет уже?

– Три года отметили, и я убрала эту пластинку с проигрывателя. Хватит, решила поставить точку. Могла запросто выскочить замуж, но внутри что-то сдерживало, сама не знаю, что. Ты думаешь, я сглупила и теперь жалею? Нисколько. Не по мне счастье на чужом горе построить; у него же жена, не знаю, привязан он к ней или нет, но не хочу, чтобы он разрывался на два дома. В общем, свободен от меня парень, захочет, новый роман заведет.

– Эх, Ольга, такого богатенького упустила, могла бы и за границу отвалить. Поговаривают, что они всей семьей тоже за бугор намыливаются. Соберут манатки и отчалят, как остальные. Если успеют…

– Нет, Наташа, не мое это, я ни в чем не нуждаюсь. И с базы мне ничего не нужно. Из того, что притаскивают за мои же копейки, так половину раздаю во дворе соседям или выносим подальше от дома на мусорку. Если я за целый год килограмм апельсин съела, да и то вряд ли. Они мне по документам осточертели. Запах их не могу переносить, аллергия на них.

– Оль, ты на учете сидишь, весь товар в твоих руках. Распределение по магазинам, одним даете, другим – фигу без масла. При таких объемах еще как можно развернуться.

– Что ты имеешь в виду? Цеховикам из колхоза позавидовала? Сидят сейчас на своих уворованных пухлых мешках и трясутся. Сколько веревочке ни виться… Слышала про главного инженера коньячного завода? Про ее закопанный на даче трехлитровый бутылек с деньгами и закопченное серебряное блюдо, на котором она каждый вечер сжигала купюры. Я ее знала. Она лишней пары чулок не имела, напялить на себя нечего было, кофточку из гимнастерки скроила. Скрытная была, для всех – строгая партийка, бывшая партизанка, заслуженный человек. А вот как все обернулось. Вроде старалась для людей, а сама, выходит, хапала. Нет, Наташа, извини.

За долгим разговором и осушенной почти до дна бутылкой коньяка мы и не заметили, как окончательно стемнело, на юге это быстро, стоит лишь огромному огненному шару утонуть в море. Давно пора было сматывать удочки. Наташа вызвалась меня проводить до ближайшей проселочной дороги, а там, если повезет, отловить машину.

– Ну что, «дядя Вася», проводим Олю? В память о дяде Васе назвала, он принес щенка и говорит: «Охрана ваша, когда меня не будет». Так оно и получилось. Когда я с ним иду, никто на пушечный выстрел не подойдет. А так страшновато. И, пожалуйста, аккуратно, смотри под ноги, на этих колдобинах их запросто поломать можно.

Ни одного фонаря. Мы шли, буквально нащупывая каждую тропу. Днем наверняка по ним коровы с лошадьми разгуливают или козы в обнимку с овцами, а где им еще травку щипать? Представляю, как здесь после дождя. Без резиновых сапог и шага не сделаешь. В них до трамвайной остановки, а там их в сумку, оттуда туфельки извлекаются, обратно – все наоборот. Наверное, права Наталья, что хочет отсюда выбраться, когда еще снесут старье и начнется застройка? Это еще хорошо, если обещанного ждут три года. А десять и больше не хотите.

– Нет, Ольга, быстрее должны. Видишь фонари вдали, это Черемушки на нас надвигаются. И со стороны Люстдорфской дороги стройка пошла, так и раздавят нас. Вспомни, когда-то и Аркадия была глухим, богом забытым районом.

Конечно, помню. Как в потемках после второй смены мы возвращались из своей 56-й школы и от страха горланили нашу любимую песню. Топали с ней по кривым немощеным переулочкам между Тенистой и Педагогической улицами, которых-то и улицами сложно было назвать. Цеплялись, как обезьянки, за заборы, штакетники пустых, заколоченных на зиму дач, чтобы не свалиться в очередную лужу. В одной такой я потеряла новый полуботинок. И еще наша песня гулким эхом отражалась от краев вонючего оврага с пустырем, превратившегося сейчас в шикарный парк Победы.

Наталья внезапно остановилась и вдруг во всю глотку как заорет:

 
Мы идем по Уругваю, ваю-ваю!
Ночь хоть выколи глаза.
Слышны крики попугаев, аев-аев,
Обезьяньи голоса!
 

Я подхватила. Мы вернулись в свое детство, напугав «дядю Васю». Бедная дворняга от испуга взвизгнула и прижалась к забору, как когда-то семиклассницами делали мы с Натальей, чтобы не свалиться в ямки и не ушибиться. Столько лет минуло, и я в Натальиной Бугаевке, с трудом передвигаясь в кромешной тьме, словно занимаюсь повторением пройденного.

Несколько лет спустя Наташа Соболева вышла замуж за вдовца еврея, который усыновил ее мальчиков, и эмигрировала в Израиль.

Мегера

Дома полный переполох. Подняла его Лилия Иосифовна. Теперь я ее начальница, а она – моя заместительница и по совместительству – лучшая подруга. Когда я не вернулась из известного учреждения, она подняла панику, что меня там оставили. А попросту – закрыли. Вечером прискакала к нам домой, но и дома меня не оказалось. Мне бы, дурочке, позвонить, как обычно делаю, когда где-то задерживаюсь. Но кто думал, что наши посиделки с Наташкой так затянутся, да и позвонить из ее дыры неоткуда было, ни одного таксофона вокруг.

Перестаралась я у Наташки, опьянела в полный хлам, но вот рвать, как обычно, если переберу (такое изредка случалось), не тянуло. Видно, Наполеон и в коньяке ведет себя как император Бонапарт – достойно. Утром еле глаза продрала, бабка, как всегда, со своей кашей пристала и причитала:

– Олька, что же будет? Зачем ты полезла в начальницы? Ты ж им всем, как бельмо на глазу. Беги, пока не поздно. Не те копейки тебе платят, на десятку больше, чтобы за них держаться.

Бабушка, бабушка, наивная старая бабушка. Потому и не трогают, что кто-то должен работать. А посмеешь уйти, так везде найдут. Захотят заарканить по полной программе – не вырвешься, удавят. Такое пришьют, что по гроб не отмоешься. Для них: плюнь в глаза, не моргнув, скажут, что это божья роса. Два года меня душат, чтобы я вступила в партию. Пока числилась комсомолкой, то как-то с грехом пополам отшучивалась. Но подкралась пора выбывать по возрасту, здесь уж не отшутиться. Начальник отдела кадров Лемешко вызвал на откровенный разговор, налил себе водочки, мне протянул стаканчик сухого вина «Ркацители» и стал вещать:

– Что ты ломаешься? Это ж, считай, подарок судьбы. Люди годами прорваться туда не могут, лимит на несколько лет вперед, а тебе на халяву предлагают партийный билет, кандидатом походишь – и в дамки. Только черкни заявление.

Я пыталась отбояриться:

– У меня на партийные документы памяти никакой, устав никогда не выучу, ваши старые большевики завалят на комиссии.

– Какие старые пердуны, какая комиссия! – воскликнул он. – Ты туда ни ногой, без тебя все распишут. Другая на твоем месте не раздумывала бы, а ты носом крутишь. У партийного члена перспектива, время пройдет, и командовать всем этим хозяйством будешь, всей конторой, а так засохнешь на своем плановом.

Лемешко залпом махнул водочки, тут же наполнил свой стакан новой порцией зелья и продолжал журить меня:

– Что только бабы не вытворяют, чтобы прорваться туда, извини, никому не говорю, а тебе скажу: дают всем подряд, под любую мелкоту ложатся, лишь бы вступить. Что глаза закатила, не веришь? Рассказать тебе, кто так прорвался?

Я отодвинула от себя стакан, привстала и, склонившись над кадровиком, злостно, как змея, прошипела:

– Что вы мне от имени партии такое несете? Зачисляйте в нее этих давалок, а меня оставьте в покое. Если напишу заявление, так по собственному желанию об уходе. Берите на мое место коммуниста, любого партийного члена, кого вам угодно берите. Вот уж нарочно не придумаешь: партийный член, беспартийный член, коммунистический член, и все это нагромоздили на… на бедный член, а бабам нужен простой человеческий. Поэтому, наверное, на всех и не хватает… Посмотрите вокруг, у считанных женщин мужья есть, и это не только на нашей базе – везде.

– Так то ж война забрала мужиков. – Он опять выпил.

– Да бросьте вы, уже и наше поколение без мужчин. Куда они подевались? В школе учились с мальчишками, в институте они были, а потом исчезли…

– Дурочка ты, Ольга, я думал, ты поумнее будешь. Они ж от тебя не отстанут, им привязать к себе людей надо, чтобы дергать за веревочки, как куклами в твоем любимом театре. Мы – пешки, а они – короли, в шахматы играешь? Все равно все им служим, так или иначе. Думаешь, я пью от хорошей жизни? Нажрусь и сплю, как мертвяк, во сне хоть на время забываюсь. Я же столько знаю, трезвым глаза за ночь точно не сомкну.

Перед ним на столе лежала «Правда» с огромной фотографией сбора урожая на первой странице. Отставив аккуратно стакан в сторону, чтобы не капнуть на газету, он перелистывал ее, задерживая взгляд на каждом заголовке.

– Не читаешь «Правду»? А зря. Без партии, Ольга, никуда, вспомнишь мои слова, когда я помру. Не упирайся, как баран на новые ворота, тебя, как дочку, прошу. Подумай хорошенько, посоветуйся с Леонидом Павловичем. Привет ему, как он там, держит оборону?

– Держит… Как и вы, в основном со стаканом в руке.

– Понял. Что поделать, такая жизнь, отбиться трудно, – он опрокинул в глотку содержимое, не закусывая. – Хочешь анекдот расскажу, вчера услышал. Мужик на улице столкнулся со своей давней знакомой: «Подруга, давно не виделись, как дела на личном фронте? – Все окей, много вашего брата полегло». А вот этот: «К моему коллеге, тоже кадровику, заявляется мужик: «Мне срочно нужна работа, у меня жена и десять детей. – А что вы еще умеете делать?»

В субботу выходной, а я на своем боевом посту, разбираю бумажки, скопившиеся на столе. От меня ждут очередной объяснительной записки. Скоро конец месяца, нужно точнее знать, с какими результатами закроемся, по общим показателям и по отдельным позициям. Еще в дверях бухгалтерша гундосит, что я числюсь по приказу директора в очередной контрольной комиссии и ни разу не пришла. Сколько ни звонили, не могли застать на месте. А без моей подписи бухгалтерия отчет не принимает и директор не утверждает. Бздуны, каждый хочет себя огородить, боится подмахнуть, пока кто-то другой не черкнет свой драгоценный автограф, а тот ждет, когда третий подпишет, и так далее по цепочке. А на самом деле, если по-честному, то никого из комиссии не было, и вывозились ли с базы отходы, не вывозились, один бог знает и этот бухгалтер. Кое-кто (шила в мешке даже с этим говном не утаишь) получил свои двадцать копеек и доволен, как коты, нажравшиеся сметаны.

Актов разных – целая гора на столе. Каждый все равно не проверишь, так прикинешь навскидку, если процент не зашкаливает, а ближе к норме, то ставишь подпись. А если прет, как на дрожжах, чистая липа, так что глаза из орбит лезут, то начинаешь искать вшей, чтобы придавить и заставить писать объяснительные. Иначе пусть директор разрешает принимать такое к учету, а меня избавит от подобных комиссий. Отвечаю только за свое: «Шо наробылы, то и получылы, а як жеж». Нет Лейбзона – нет и товарооборота.

Нет товарооборота, то бишь выручки, постепенно скатываемся к третьей группе оплаты труда. А ведь при Лейбзоне вплотную подошли к первой, самой высокой.

Заслушаешься, как он бывало с капитанами сухогрузов разговаривал, которые перевозили из Африки и Кубы цитрусовые. Соловьиные трели распевал, не верил, что во всем океане этому капитану не встретился ни один шторм и он до Одессы все довез без потерь. Капитанские жены звонят: «Леонид Михайлович, нам бы апельсинчиков и мандаринок подбросить, детки просят».

А где он им возьмет, если их папочка без мозгов, когда в порту прямо с судна все полностью сгружают в вагоны, принял стопроцентный стандарт в Гаване и сюда доставил такой же, каждый плод без единой крапинки. Москва ждет, ее нужно в первую очередь обеспечить. А тебе, капитан, большое спасибо и в руки переходящее красное знамя победителя соцсоревнования. Так пусть детки и кушают его вместо апельсинок.

А что Одессе с его побед и этого знамени? Только навар от яиц, как в том анекдоте. Даже тетки с Внешторгинспекции и Союзпло-доимпорта руками разводят: мы не виноваты, ничего не можем сделать для города. Есть, конечно, среди капитанов сообразительные. Может, сознательно идут на нарушения. Конечно, надо с Киевом дружить, столица Украины все-таки, ее снабжать обязательно нужно, а Москва пусть из Питера получает или из Риги с Таллинном, там тоже большие суда швартуются. Но Одессе тоже должно что-то достаться, в ее же порт заходят, грузчики перекидывают ящики и коробки с цитрусовыми и облизываются, у всех ведь дети. По-честному, по справедливости, однако, не получается, вот и начинаешь химичить.

Паром Варна – Одесса, пожалуйста, берите со всеми потрохами, забирайте вагоны, отправляйте дальше куда хотите. В Одессе своих помидоров выше крыши, за сезон можно снимать урожай по семь раз кряду, зачем ей еще болгарские в синеньких обертках. Какой умник придумал это? А так приходится принимать их на хранение, обрабатывать специально газом, чтобы не портились. Магазины не хотят их принимать, попробуй реализуй, одесситы не станут есть обгазованные.

Лейбзон все не может успокоиться:

– Я вас спрашиваю, как это, шоб зимой в шторм не попасть и товар не подтопить. Шоб Черное море без проблем пройти и никакой порчи от соленой воды? Так взяли бы и пописали в трюм всей командой, шоб я так жил!

Отбраковали бы обоссаные, промыли – вот вам и детишкам на молочишко. Он, конечно, понимает, что вся эта усушка-утряска против закона, а родной город на бобах оставить законно? Чертовы обстоятельства, это они толкают на такие шаги, за которые теперь несчастный Лейбзон и расхлебывает, молва донесла, что его дело выделено в отдельное судопроизводство.

Он не выходит у меня из головы. Нет на базе ему замены и вряд ли скоро найдется. Все валится из рук. Понятно, почему больше не приглашают в прокуратуру и в следственный комитет пальчиком не манят; теперь если будут вызывать повестками, то прямо в суд, куда уже передали дела и остальных арестованных за незаконную выплату тринадцатой зарплаты и другие разные хищения. Были они или нет, не знаю, кто я такая, чтобы со мной делиться. И вообще, отстаньте, наконец, от меня, лавэ нанэ – у меня денег нет, это по-цыгански. Не брала, не видела, не трогала, чужого добра мне не нужно, своего хватает, слава богу, втроем работаем. И где Мизинер скрывается, мне не ведомо. Он укатил в отпуск с семьей куда-то на Волгу; оттуда, душа неспокойная, позвонил на базу, поинтетересоваться, как дела, а ему про аресты. Первого забрали Данилюка, тогдашнего директора, потом Лейбзона прихватили. И пошло-поехало, за неделю одного за другим человек сорок повязали. Жена Мизинера с ребенком вернулись, а он задержался и исчез. В квартиру к ним милиция нагрянула, с пристрастием допрашивали женщину, куда муженька подевала.

– Сбежал он от меня в самом начале отпуска, – она пыталась разыграть из себя обыкновенную брошенку, каких по Союзу пруд пруди.

– Ты нам голову не морочь, не явится к нам – тебя вместо него упакуем в тюремную обертку, – пригрозили. В квартире шмон навели, все у них конфисковали, кроме дочкиного пианино. Как так можно, ведь суда и приговора не было еще.

Клятый телефон не дает сосредоточиться. То в отделе звонит, то в кабинете. Раздумываю, поднять трубку или нет, вдруг кто-то из друзей или дома что. Все-таки подняла, голос тот еще знакомый – секретарь райкома партии, приглашает на личную беседу, на полчасика, не больше. Извиняется, понимает, что у меня много работы, однако настаивает, чтобы я обязательно пришла.

– Я вас жду, Ольга Иосифовна, – как-то обольстительно, проникновенно произносит. Не успокоятся никак. Надо съездить и раз навсегда все точки расставить.

В дверях тут как тут собственной персоной Дима Яцко, наш начальник транспортного цеха. Как только Димка где-то объявляется, так сразу находится какой-нибудь чудак на буку «м» и выпаливает Жванецкого: «А теперь слово предоставляется начальнику транспортного цеха», и все от хохота покатываются. Еще и копируют, картавят, как Карцев. Сначала парень психовал, кому понравится, когда все над тобой подшучивают и ржут, а теперь привык, пообтерся в Одессе, сам при случае юморит. С ним все дружат, материальщики лебезят перед ним, всем же нужны погрузчики и кары, а главное, машины.

– Куда это тебя зазывают? – Димка, худющий, высокий, серьезный человек, вопросительно уставился на меня своими глазищами.

– Не туда, куда ты подумал, не напротив Второго кладбища. Не в тюрьму. – Яцко даже передернуло, моя ирония ему явно не понравилась. – В райком, Димочка, приглашают, подбросишь? Только туда и обратно. Отвлекусь немного, жало выпущу, может, легче станет.

– Поехали, Ёсиповна, побалакаем спокойно по дороге. Я за советом пришел к вам.

Перед кабинетом секретаря райкома партии восседала то ли секретарша, то ли помощница, женщина лет сорока. Она пристально, с головы до ног оглядела меня поверх очков, выпятив презрительно нижнюю губу.

– Девушка, вы случаем не ошиблись адресом? Это райком партии, между прочим, а не проходной двор.

Еле сдержалась, чтобы преждевременно не выпустить свое жало, оно так и просилось вырваться наружу изо рта. Заикаясь от неожиданности, прочирикала:

– Мне звонили от вас, просили подъехать.

– Кто звонил, что вы говорите? Я никого не приглашала. Здесь никого нет. И вас никто не ждет. Друзья, наверное, вас так нехорошо разыграли. Так что прошу на выход, – капризно-брезгливо она махнула своей пухлой ручкой в сторону двери.

Вот падла, это же надо! Крепко стиснутые зубы только затрещали. Я готова была напхать всем, и эту тетку, не стесняясь, матом покрыть. Что за шутки идиотские, неужели действительно меня кто-то разыграл, или я от своей работы умом тронулась, что голоса не различаю. Внутри все клокотало, от злости с такой силой рванула дверь в старой, миллион раз ремонтированной двадцать первой «Волге», что чуть с петлями ее не вырвала. Плюхнулась на сиденье, Димка побледнел, молча уставился на меня.

– Ну, что сказать. Вот гаденыш, умолял подъехать, разговор у него ко мне серьезный. А сам смылся с какой-нибудь бабой или пьет с кем-то.

Димка хитро прищурился:

– Тоже надо, как без этого? Райкомовские они что, не мужики? Ёсифовна, та может, вас просто опередили?

Закатив на лоб хитрющие глазки, раскатисто рассмеялся.

– Чего ты ржешь, как конь ретивый? Узнаю, кто подшутил, не пощажу. Но это был его голос, чтоб я так жила, я не могла перепутать. – Я внезапно повеселела, а вдруг Димка прав с «конкуренткой». – Поехали обратно на Кагаты.

Машина, словно тоже переживая за меня, никак не хотела заводиться. А может, обиделась, что я от досады крепко хлопнула дверью. Димка ее погладил:

– Тетя Оля не нарочно, она не хотела, нечаянно так получилось. Ну, давай, старушка милая, заводись, ехать надо, дома в гараже отдохнешь, я тебя помою, всю смажу, обласкаю.

Он разговаривал с ней, как с живым человеком. Я не могла оторвать от него взгляда: и внешность неказистая, и худючий, волосы взъерошены, а какой нежный даже с этой ржавой железякой, которую давно бы пора сдать в утиль, только где взять другую. Можно позавидовать его девушке, вот кому повезет так повезет. Я смотрела на его мускулистую руку: какие у него длинные и сильные пальцы, как у пианиста или ребят-волейболистов из нашей институтской команды. Хоть бы кто из мужчин ко мне так относился. Никто. Почему? Потому что я не умею корчить из себя беззащитное создание или из-за этого проклятого прозвища, которое приклеилось ко мне. Мегера. Будь оно трижды неладное. Как там в «Старшей сестре» говорила героиня Дорониной: доброе слово и кошке приятно, но я не кошка, я – человек. Хм, Мегера.

Димка покопался в карбюраторе, затем тщательно зачистил все свечи, и старая «Волга», прочихавшись, наконец завелась.

– Ольга Иосифовна, вы перенервничали, поехали в аэропорт, в наш ресторан, пообедаем, сбросим напряжение. Не только им все от жизни получать, мы тоже люди.

– А что, Дима, я согласна. Поехали.

Мы вкусно поели, только ничего не пили, Димке нельзя, за рулем, а мне не хотелось. Когда я вернулась в свой кабинет, телефон разрывался как бешеный. Я сняла трубку, голос был все тот же, райкомовский:

– Товарищ Приходченко, что-то я заждался вас, вы где были, никак не мог до вас дозвониться.

– Хорошо ждете. Мы с нашим водителем приехали почти сразу после нашего разговора, но ваша секретарша или помощница, не знаю, кто она, выставила меня за дверь: никого в райкоме нет, никто вас не приглашал. – Я так шарахнула трубку на рычаг, что аппарат слетел со стола. Через несколько минут сигнал от дежурной по базе:

– Ольга Иосифовна, у нас телефон разрывается, вас просят подойти.

Что только не лепетала, заикаясь, райкомовская секретарша. Что никогда меня прежде не видела и представляла совершенно другой. И голос у меня по телефону взрослый, а я такая молодая. Тысячу раз просила прощения и клялась, что меня по-прежнему очень ждут. Да пропади все пропадом, никуда я не поеду, ни в какой райком, с кем-нибудь в город махну, в кино наконец схожу. Я подошла к зеркалу, распустила волосы, подкрасилась и отчалила.

В понедельник, как всегда, была плановая встреча с представителями исполкома, который «очень нам помогает», и, естественно, с райкомовским начальством. Я всем раздала сводку и уселась напротив, поправив длинный халат на коленках. Успела заметить, как пялится на меня второй секретарь. Это что: если Магомет не идет к горе, то гора идет к Магомету? Приперся сам, хотя вполне мог прислать обычного инструктора, не такой уж важный сегодня вопрос. Под конец совещания второй, как говорят в неформальной обстановке, уже совсем нормальным голосом, без пафосности стал интересоваться нашими бытовыми проблемами и внезапно предложил собрать для меня денег. Так и ляпнул:

– Нам надо скинуться, кто сколько сможет, на более длинную юбочку для нашей любимой Ольги Иосифовны. Не в халате же, что еле прикрывает красивые коленки, ей в райком приходить.

Я обалдела. Ну, дает, отомстил, да так ехидно, и весь светится от счастья, что меня уел. Все заржали. Я машинально сдвинула полы халата, под которым и была моя супер-пупер мини-юбочка из лайковой кожи.

– А что вы тогда таращитесь на меня? Не нравится – не смотрите! – Сама себе поразилась, что так, не задумываясь, быстро обрезала его. Все, врага приобрела на всю оставшуюся жизнь, с этой мыслью вылетела из кабинета директора.

Ох, Ольга, бойкая ты на язык, не держишь за зубами, все слетает с него. Смотри, отрежут. Может, не надо было так, промолчала бы, пусть несет свою партийную ерунду. Как мужчины ненавидят строптивых и независимых женщин! А если ты, не дай бог, еще лучше их соображаешь и не скрываешь этого, тогда тебе вообще крышка. Нужно отдать должное нашему новому директору, он как раз не обижался. Что не знает – дотошно спрашивал и в тетрадку все тщательно записывал. В общем, старался вникнуть, а не гулял по верхам. С ним мне легче стало работать; пусть и оставалась только рабочей лошадью, но это очень меня устраивало. И девчонок новых, юных, симпатичных, после техникума набрали в товароведы, какая-никакая, а помощь. Одно смутило: через год все как одна по зову сердца в партию запросились.

В следственный комитет меня прекратили вызывать, более того, даже повестки в суд по первому делу я не получала. Видно, мои доводы не шли в разрез с линией партии и правительства. Зато в полном составе явилась плановая контрольно-ревизионная комиссия, проверять всю хозяйственную деятельность нашей базы за уже мой период «правления». Ее возглавлял сорокалетний ревизор. Мне дня хватило, чтобы его раскусить, почувствовать, что он ни хрена не разбирается, даже элементарно, в нашем деле. Человек совершенно из другой отрасли, тогда зачем взялся, партия приказала? Получается, все ему расскажи, объясни, научи. И что он проверит, если торговля, как таковая, его явно не интересовала, он в станках специалист.

– Хочет лезть в производство – пусть, не мешайте ему, – наш директор махнул рукой. – Может, в отчете напишет, чтобы нам с мощностями в томатном цехе помогли, тогда и соков сможем выпускать побольше, и ассортимент расширим. Скажите ему: народ ждет от нас грибков соленых в баночках, нарасхват. Дефицит, все просят. Специально к праздникам придерживаем. Лучшей закуски к водочке не придумаешь.

Директор от удовольствия причмокнул, будто только что опрокинул рюмочку беленькой и закусил маслятами или опятами. Грибы готовы нам постоянно поставлять из Белоруссии, но мы отказываемся, площадей не хватает, негде обрабатывать и фасовать. И с кукурузой проблема, запретили ее консервировать, как сняли Хрущева. Почему? Такую линию собрали, мучались, пока отладили, – и всю порезали. Наш механик свои руки под автоген подставлял, не давал уничтожать, ему больше всех обидно было, все ведь сам сделал. Так и не сумели отстоять, сдали на металлолом. За копейки; очень большой доход государству принесли… Идиотизм. А кукуруза такая вкусная была, улетала в магазины прямо с конвейера.

А главного проверяющего мы недооценили. Он оказался непрост, и забить баки ему не получалось. Грибы с соками и кукурузой его мало интересовали, он потребовал документы на другой вид нашей внеплановой продукции – лимонную и апельсиновую подварку; некондицию для нее использовали, то, что магазины отказывались брать. Конечно, лучше, как гнилую картошку или свеклу, выкинуть на свалку или вывезти на корм скоту, не иметь гембель с переработкой – и дело с концом; но зачем, когда для подварки сгодится, такая шикарная начинка для недорогих конфет получается. Все кондитерские фабрики за нее бьются, в очередь за ней выстраиваются. Такой ценный товар, но, похоже, никого не интересует, что это выгодно всем, польза для народа и, в конце концов, для страны. Делается, конечно, маленький гешефт, а где, спрашивается, его нет? Принцип – хочешь жить, умей вертеться – никто не отменял.

Намучились мы, пока получили разрешение выпустить из пищебрака пробную партию в качестве эксперимента; тысяча согласований, устных и письменных, рука отсохла строчить докладные в разные организации, разве что до ЦК не дошли. Все-таки добились. И теперь после всех мытарств нас хотят ухватить за мягкое место, шьют подрыв социалистической экономики.

Проверяющего определенно кто-то навел, иначе на кой черт сдалась ему эта подварка. Кто – догадаться было несложно, сами мараться не хотели, чужими руками решили раскрутить. Ну-ну. Ничего противозаконного в ее производстве не было. Умница все-таки Мизинер. Он для себя всегда снимал копии с документов на все, что выпускаем и отдаем в торговую сеть, и нас в плановом заставлял делать их по нескольку экземпляров. На всякий случай. Эти бумажки – докладные и письма за несколько лет с просьбами разрешить в виде эксперимента это производство и положительные резолюции из главка – пылились у меня дома на антресоли. Я достала один экземпляр, остальные упрятала так, чтобы кроме меня никто не нашел. Главный контролер-ревизор долго рассматривал все, что я ему отдала, и нервно покачивал головой. Наверняка ему внушили, что это чистый левак, наварил кто-то на этом гешефте приличные деньги и пустился в бега; им известно кто, объявят его во всесоюзный розыск и обязательно найдут. Но что-то проваливается эта версия, все законно, никаких нарушений.

Но ведь от проверяющего не такого итога ждут. Или тем, кто подослал и инструктировал главного проверяющего, все равно, каким будет ревизорский вывод. Неужели снова посадки? Но кого и за что? В прошлый раз сначала людей по указке (может, даже из Киева или самой Москвы) похватали, не разбираясь, а затем целых три года собирали доказательства. До того вымучили бедняг, выбивая показания, что те сами себя стали оговаривать. Теперь не так грубо, поумнее решили действовать, на разведку с плановой ревизией КРУ зарядили. Оттуда в прокуратуре с нетерпением ждут «телеги», чтобы новую порцию дел завести (с прошлыми уже покончено, виноваты, не виноваты – всех за решетку) и «ту-ту», паровозиком на этап в места не столь отдаленные этих растратчиков из кармана социалистического отечества.