Текст книги "Двести третий день зимы"

5

Одежда дает иллюзию безопасности. Трусы и лифчик, футболка, свитер, плотные колготки, шерстяные брюки, носки. Теплая, сухая, местами колючая. Пахнет порошком, покрывается катышками. Нюта лет в десять узнала, что ни любимый комбез, ни толстое одеяло не генерируют тепло сами, а только не дают рассеиваться ее собственному. Она тогда засунула ладошку под кофту, сравнила температуру кожи там и снаружи. И подумала: ого, как тепло я умею. Потом одежда начала скрывать – излишнюю округлость и избыточную угловатость, недостаточность и чрезмерность тела. Поставила синяк на коленку – надень платье подлиннее, что ты как пацанка? Переела чипсов на ночь и отекла? Натяни широкую толстовку с капюшоном. Будешь поздно возвращаться домой? С утра подумай, во что закутаться, чтобы вечером не привлечь внимания. Прячущая одежда, одежда со смыслом, теплая одежда, одежда подчеркивающая. Да любая, позволяющая не стоять посреди коридора голой и покрытой колючими мурашками.

– Анна Степановна, открывайте! Мы из Управления по сохранению снежного покрова.

Нюта прижалась спиной к стене и сползла по ней на пол. Коленями заслонилась от двери. Снаружи топали и требовали открыть. Сердце колотилось так громко, что почти заглушало трель звонка. И даже привычная картинка перед глазами – коридор, тумбочка, пуховик на вешалке, пустая коробка из-под летних кроссовок Славика – стала зыбкой. Нюта ясно и отстраненно поняла, что сейчас потеряет сознание. Представила, как дверь выламывают и находят ее – голую, неловко раскинувшую руки и ноги. Первым заходит холодовик в тяжеленных ботинках и пинает ее в бок, чтобы проверить, не прикидывается ли гражданка Синицына. Хрен ему! Нюта зажмурилась, прогоняя спасительное небытие, открыла глаза. На звонок больше не жали, зато начали долбить в дверь.

– Анна Степановна, у нас повестка. Открывайте!

Бежать было некуда. Разве что из окна сигануть. И обороняться тоже нечем. Не ринешься же с кухонным ножичком на толпу холодовиков. Нюта судорожно перебирала варианты: прикинуться глухой дурой, спрятаться в шкафу, открыть дверь – и будь что будет, позвонить Радионову и начать рыдать сразу, как тот ответит… Под нестихающий грохот кулаков об дверь Нюта ринулась в комнату, вытряхнула рюкзак, нашла телефон. В аппарате заскрипело – связь говняная, оборудование мерзнет, работает плохо. Только бы соединилось, только бы отозвался. Под первые гудки Нюта вернулась к двери, прижалась спиной к косяку. В подъезде стихло, потом она услышала знакомую мелодию звонка. Раньше Радионов менял рингтон по концертам Вивальди четыре раза в год – от зимы к осени и по кругу. С начала зимовья смена прекратилась. Остались лишь тревожные скрипки и тянущая виолончель. Эти-то звуки – рингтона и самого Радионова – Нюта и различила. Кажется, рыдания отменялись.

– Дайте же мне пройти, – требовал он. – Что тут сразу начинается? Нюта! Нюта! Это Глеб Павлович, все хорошо. Открывай.

Нюта прижалась лбом к холодной обивке двери. Перевела дух. Сердце стало биться ровнее. Если снаружи Радионов, то повестка точно не обвинительная. С такими приходят без сопровождения работодателя.

– Сейчас! – крикнула Нюта, подбирая с пола плед. – Мне нужно одеться.

Она забежала в гардеробную, убедилась, что полка-тайник плотно задвинута, отыскала свежие трусы, носки и майку, сверху натянула кардиган, с трудом попала в штанины серых треников, пригладила волосы. Вдохнула поглубже и вернулась в коридор.

– Долго еще? – переговаривались там.

– Одевается она, вы же слышали.

– Голая, что ли? Так бы и открыла, делов-то.

И тупой хохоток. Нюта щелкнула замком, отодвинула цепочку. Выглянула наружу. Трое холодовиков в белой форме и Радионов – смотрит напряженно, но улыбается, мол, ничего страшного, все под контролем. Разумеется, под контролем. Вопрос – под чьим.

– Голая, да. Воду горячую дали только что, – объяснила Нюта, глядя только на него. – Или голой мыться теперь нельзя?

– Нюточка, ты уж извини… – начал было Радионов, но его перебил холодовик с серой нашивкой на рукаве:

– Старший лейтенант Скоровяжин. Мобилизуем вас по срочному делу. Вот повестка.

Серая бумажка мерзко подрагивала в пальцах, пока Нюта пыталась разобрать, что на ней напечатано. Казенные слова отдавали жеваным картоном и собираться в предложения не спешили: «В соответствии с приказом № 372… обязана явиться… по вопросам профессионального консультирования… при себе иметь… разрешено покидать… на срок не более трех часов». Нюта оторвала взгляд от повестки и посмотрела на Радионова. Тот пожевал губы и сухо проговорил:

– Нас просят дать консультацию по одному вопросику, Нюта. Поехали.

И первым начал спускаться по лестнице. Нюта дернулась было в квартиру – взять пуховик и шапку, выключить свет, захлопнуть дверь. Но на плечи уже заботливо опустилась куртка, свет погасили чужие руки, второй безмолвный холодовик ухватил с тумбочки ключи и аккуратно щелкнул замком, а старший лейтенант Скоровяжин махнул ладонью в сторону лестницы, мол, пройдемте.

– Не волнуйтесь, в машине тепло, – сказал он, когда Нюта натянула на голову капюшон толстовки.

От его заботы в животе заледенело. Нюта послушно спустилась на первый этаж, вышла в морозную темноту и зашагала на свет фар. В машине было тесно и душно. Пахло химозной ягодой – то ли клубникой, то ли вишней. Нюту тут же затошнило. Один из безмолвных холодовиков сел вместе с ней на заднем сиденье. Радионов впереди, рядом со вторым. Нюта оглянулась – проверить, следует ли за ними машина со старшим лейтенантом Скоровяжиным. Следует. По пустынной дороге ехали только они. Комендантский час, метель. Даже мигалку можно не включать. Но холодовик включил. Снег на обочине окрашивался сначала в красный, потом в синий, потом опять в красный. От мельтешения цветов Нюту замутило еще сильней.

– Можно я окно приоткрою? – спросила она спину Радионова.

Тот повернулся к водителю. Голова в белой балаклаве нехотя качнулась. Нюта нажала на кнопку, стекло поползло вниз.

– Дубак, – недовольно сказал тот, что сидел рядом с ней. – Закрой.

«А чего вдруг? А почему дубак? А что случилось?» – почти вырвалось у Нюты, но она сглотнула вопросы вместе с тошнотой, подняла стекло и уставилась на дорогу в просвете между Радионовым и водителем. Из Нютиного спального района машина направлялась в центр. Они немного попетляли по узким улицам и выехали на мост. По одну сторону замерзшей реки Нюта увидела небольшой храм и набережную, названную в его честь, по другую – парк и стену Кремля. Нюта отвернулась, когда в окне мелькнули знакомые купола и багровые звезды.

Дальше ехать было некуда, дороги к площади перекрыли в первый день зимовья. И там, где раньше слонялись туристы, теперь рос и всячески культивировался снежный покров. Наверное, он вот-вот сравняется с крепостными стенами. И вероятно, когда это произойдет, зимовье будет не отменить. Нюта уставилась на свои руки, напряженно сцепленные, с белыми костяшками. Последний раз на площадь она ходила с симпатичной японкой. Та смешно коверкала английский, тихонько смеялась и все время поправляла короткую челку. Как позже выяснилось, она приехала на конференцию, организованную посольством. На кассе в кафе девушка не могла объяснить, какое именно альтернативное молоко предпочитает, и Нюта пришла на помощь. А потом они гуляли по дурацким туристическим маршрутам и долго целовались у отеля. Теперь же и смешная японка, и альтернативное молоко стали одинаково невозможными. Чужими воспоминаниями из чужой жизни.

– На выход, – буркнул холодовик, когда машина остановилась у парковых ворот.

Нюта толкнула дверцу, снаружи пахнуло ледяной ночью. И нервный озноб тут же сменился другим – крупным и болезненным. Нюта постаралась вдохнуть поглубже.

– На выход! – повторил холодовик и вылез из машины через другую дверь.

Ноги почти не слушались. Ветер кидал в лицо острую снежную крошку. Нюта подтянула завязки капюшона, но уши все равно ломило, пока Скоровяжин неразборчиво бубнил в рацию.

– Возьми. – Радионов протянул ей свою вязаную шапку. – Задувает же.

– А вы как? – спросила она, но шапку взяла, скинула капюшон, охнула от холода, натянула шапку, потом подумала и капюшон тоже натянула.

– А у меня вот, – ответил Радионов, оборачивая вокруг головы шарф. – Получше?

Они стояли совсем близко друг к другу. Скоровяжин продолжал бурчать и вслушиваться в трескучие ответы, так что Нюта решилась задать вопрос, который мучил ее последние минут сорок:

– Какого хрена?

Сформулировать лучше не получилось, язык плохо слушался, но Радионов понял и проговорил почти беззвучно:

– Опять он! Видимо, прямо здесь! Прямо напротив!

– Кто? – От холода мысли в голове стали густыми, как вода с мелким льдом.

– Он! – Радионов потешно поднял брови и округлил рот.

Нюта засмеялась бы, но перехватила острый взгляд холодовика и потупилась.

– Сюда идите! – прикрикнул на них Скоровяжин, пряча рацию в карман. – Ждут уже.

– Цветочный мститель, – на ходу шепнул Радионов и поспешил за холодовиками.

Нюта поплелась следом. Энтузиазма она не разделяла. Ночная вылазка по повестке Управления по сохранению снежного покрова точно не соответствовала принципу «не высовываться». Освещение в парке было плохое. Редкие работающие в половину накала фонари давали тусклый свет, который отражался на снегу слабым мерцанием. Ярче всего на фоне общего полумрака выделялись нашивки холодовиков. И Нюта шла через темноту, ориентируясь на размашистые движения Скоровяжина. Тот больше не бубнил в рацию, а молча шагал по утоптанной тропинке куда-то наверх. «По насыпи идем, к ледяной пещере», – поняла Нюта. Она занималась озеленением маленького ресторана в парке – одного из многих когда-то расположенных здесь. В ледяную пещеру Нюта никогда не заходила. Прочитала в отзывах, мол, «большая морозильная камера, два из десяти, не советую», и решила не проверять. Сэкономила на билете.

Теперь в ледяной пещере проводили торжественные съезды Партии холода. И каждый ответственный гражданин мечтал хоть одним глазком увидеть эти промороженные стены. И мама ее мечтала. Надеялась, что однажды обязательно выстоит очередь и попадет внутрь. Расписание, однако, было мудреное: только в ранние часы, только по предварительной записи с получением одобрения на посещение.

– Мам, – не выдержала как-то Нюта очередного акта мечтаний. – Загляни в морозилку, увидишь то же самое. Я тебя, между прочим, могу в оранжерею института сводить.

– Что я в твоей оранжерее не видела? – оскорбилась мама.

«Цветов ты давно не видела. Листьев зеленых. Жизни, мам. Мы все очень давно не видели жизни», – конечно, этого Нюта не сказала вслух, промолчала, сменила тему.

А теперь шла, вспоминала и злилась. Не сильно, просто чтобы согреться.

– Твою ж… – вырвалось у Радионова, и Нюта тут же перестала мысленно костерить маму. – Ты только посмотри!..

Смотреть и правда было на что. Весь склон пещеры огораживала защитно-сигнальная лента. Красные ромбы мотались на ветру, заключая место происшествия в торжественную рамку. У дальнего края стояли люди в белом камуфляже. Яркий свет прожектора выхватывал из темноты снег, покрывающий склон. И сквозь этот снег – плотный, зашлифованный ветром, колючий даже на вид – проросло что-то немыслимое. Нюта сбилась с шага, присмотрелась, не доверяя глазам со слипшимися ресницами. Но рядом изумленно сопел Радионов. Двоим привидеться не могло.

Из сугроба пробивались ярко-желтые цветы на крепких зеленых стеблях. Нарциссы – поняла Нюта, хотя находилась слишком далеко, чтобы различить околоцветник в виде трубчатой воронки, тупое рыльце и шесть тычинок. Хотя какие, к черту, тычинки! Нюта выдохнула – пар вырвался изо рта. Вытащила руку из кармана пуховика. Пальцы тут же обожгло. Покосилась на Радионова – тот задумчиво дергал себя за покрасневшую мочку уха. Как бы не отморозил.

– Вон туда идите, – сказал им Скоровяжин и махнул в сторону, но Нюта не разобрала направление.

Она все смотрела, как трепещут на ледяном ветру тонкие желтые лепестки. Смотрела и не могла сообразить, почему они искажаются и плывут. «Исчезают, наверное», – подумала она почти радостно. Это единственно верное решение – исчезнуть отсюда, когда ты нарцисс, а вокруг одни холодовики.

– Исчезай скорее, – прошептала Нюта, облизнула соленые губы и подумала отстраненно: «Откуда кровь?»

– Не плачь, – попросил ее Радионов. – Лицо обветрится. – Он взял ее за локоть, потянул. – Пойдем скорее. Надо рассмотреть.

Нюта вытерла лицо и пошла. Оттянула край ленты и, как в детективном сериале, пролезла на огороженную площадку. Прожектор светил нестерпимо ярко. Вот уж где точно электричество не экономят. Это же как-то связано с яркостью? Или нет? Пока в голове метались посторонние мысли, тело отлично справлялось с насущной задачей – стоять за спиной Радионова и ждать, пока новый холодовик изучит их повестки.

– Глеб Павлович, так? – спросил он. Радионов кивнул. – А с вами?

– Младший научный сотрудник Синицына.

– Ага.

Холодовик поднял на Нюту глаза. Стало еще морознее. Но он тут же потерял интерес, вернул повестки и шагнул в сторону, пропуская.

– Из института приехали! – крикнул он в толпу у ограждения, и через снег к ним метнулась невысокая девушка в темном пальто.

– Дарья, – представилась она и пожала руку сначала Радионову, потом Нюте.

Перчатки она не сняла. Кожа на них была скрипящая, удивительно гладкая на ощупь. Будто не ладонь пожимаешь, а ласту земноводного.

– Вас Федор Евгеньевич уже ждет, – зачастила Дарья. – Он в шатре, мы там обогреватели поставили. Считай, штаб получился. Вы сразу к нему? Или сначала осмотрите место… – Она сбилась и проглотила определение того, куда их привела.

Нюта испытала от этого удовлетворение. Сами не могут разобраться, считать это преступлением или всего лишь происшествием. Растеряны. Сбиты с толку. Штаб развернули. Кто бы это ни сделал, а своего он добился. Растормошил сонные морды. Так их, так.

– Осмотримся, да, – сказал Радионов и зашагал к сугробу.

Нюта поспешила за ним.

– Может, вам чаю? – спросила им в спину Дарья.

Нюта обернулась. От холода нос у Дарьи шелушился. Волосы выбились из-под шапки нелепым клоком. Удовлетворение стало еще острее.

– Две чашки, – решилась Нюта. – Горячего. И сахара побольше.

Радионов хмыкнул, но тут же оборвал смешок и осторожно опустился на колени рядом с сугробом. Нюта присела рядом. Колени утонули в снегу, снег пробрался и в ботинки. Скоро он начнет таять, носки промокнут и станут холодными. Если протусоваться тут до утра, без больного горла дело не обойдется. Нюта успела подумать об этом, а потом до нее дотянулся чуть уловимый цветочный запах, и все глупости перестали ее волновать.

Нарциссы пахли. С ходу было не понять чем. Нарциссами, наверное. Майским полднем, когда идешь от метро, а у перехода стоит старушка со связочками цветов – по три штуки и по пять. И ты знаешь, что старушке их завезли с цветочной базы на Рижской, но кажется, что она их своими руками сажала, растила, срезала. И май опять же. А они такие желтые, радостные. Подходишь, выбираешь букетик посвежей, расплачиваешься наличкой. Хотя у старушки, скорее всего, есть картонка с номером для перевода. Но наличкой правильней. И идешь по этому маю, по этой улице, нюхаешь пять своих нарциссов. И почему-то чувствуешь себя невероятно живой.

– Надо выкопать, – сказал Радионов, далекий от ностальгии. – Куда-то ведь луковица помещена, так? Надо понять куда. – И принялся раскидывать снег.

– В смысле – куда? – не поняла Нюта. – В почву, куда еще.

– Там промерзло все. – Радионов оглянулся, глаза у него лихорадочно блестели. – Помогай давай!

Вдвоем они разворошили сугроб. За их спинами успели недовольно заворочаться, но Дарья молниеносно отреагировала. Нюта не вслушивалась, но в диалоге с холодовиками точно прозвучало: «нарушение целостности» и «сказано, что можно». Длинные стебли пронзали спрессованный снег насквозь. Ворошился он нехотя, и пальцы мгновенно заледенели, даже в перчатках.

– Может, лопату попросить? – прошептала Нюта.

– Повредим! – Радионов обтер лоб свободным концом шарфа, наклонился над лункой и присвистнул. – А луковицы-то в земле!..

Нюта просунула руку, провела пальцами вниз по стеблю и уперлась в ледяную корку, покрывающую холм под снегом. Желтые лепестки щекотно терлись о шею, пока она копалась в сугробе. Ничего живого в такой земле остаться не могло. Не могло, но осталось.

– Лопатку принесите! – крикнул Радионов. – Острую и маленькую. – Потом наклонился к Нюте. – Сейчас саперную принесут, спорим?

– Как это возможно? – шепотом спросила она. – Как это вообще, блядь, возможно? Они живые, так?

Радионов кивнул.

– Они цветут, так?

И еще раз.

– В сугробе? При минус хреналионе градусов?

– Минус двадцать шесть сейчас, если быть точным. – Он улыбался, а на нижней губе назревала болячка простуды.

– Издеваетесь? – Шепот неприятно скребся в горле. Нюта сглотнула, но стало только хуже. Точно горло заболит.

– Нют, что ты хочешь от меня услышать? – Радионов потрогал цветок, подумал немного и вытер палец об куртку. – Что это невозможно? Да, невозможно. Тебе легче?

Нюта тоже дотронулась до бутона. Тот был холодным, но не таким, как земля. Не мертвым. В жерле трубчатой воронки цветка прятался колокольчик короны.

– Глеб Павлович, лопатку возьмите! – Дарья возникла за их спинами и заслонила свет прожектора. – И чай.

Радионов подмигнул Нюте, поднялся.

– Значит, так, – сказал он, забирая у Дарьи чашку, из которой мучительно валил пар. – Выкапывать аккуратно и по одному. Корни не ломать, цветки не мять. Понятно?

Холодовик с маленькой саперной лопаткой в руках кивнул. Дарья тоже закивала и протянула вторую чашку Нюте.

– Вы проходите в штаб!

На вкус чай был как нектар. Сладкий, давно забытый вкус. Нюта обожгла язык при первом же глотке. Но оно того, конечно, стоило.

У входа в шатер стоял усатый мужик в джинсах и спортивном пуховике. Нюта скользнула по нему взглядом – ничего интересного, наверное, из технического сопровождения. Но мужик пошел им навстречу и даже протянул Радионову руку.

– Глеб Павлович, очень рад, очень рад, наслышан о ваших экспериментах, – сказал он, на ходу пожал ладонь Радионова и остановился перед Нютой. – А вы Синицына, так?

Нюта кивнула.

– Читал вашу дипломную работу. Сильно. Уверенно. Даже время свое обогнали, но теперь-то все, теперь-то понятно… – Положил руку Нюте на плечо. – Еще обсудим. Обязательно обсудим, Анна Степановна. Или можно по-простому, да? У меня дочка вашего возраста… Можно же?

Нюта чувствовала его прикосновение через пуховик. Но не так, как Таино. Без волны тепла, а с волной озноба. Будто чужие пальцы прожигали в куртке дыры и через них внутрь проникал жидкий азот. Нюта почти не слышала, что мужик говорил ей, но по паузе поняла, что он ждет ответа. Кивнула. Пальцы сжались чуть сильнее. И наконец отпустили ее.

– Очень хорошо, Анечка, очень хорошо. – Он обтер усы, на которых собрался иней. – Пойдемте в тепло, что мы тут стоим-то?

И, расстегнув молнию на входе в шатер, нырнул внутрь. Нюта осталась стоять. Радионов тоже. Зрачки у него расширились, а простуда на губе, кажется, уже пошла пузырьками.

– Это Лысин, – прошептал он.

Нюта сначала не поняла. А потом поняла – настолько отчетливо, что коленки стали мягкими. О Лысине ходили городские былички, как о черной руке и о гробе на колесиках. Девочка-девочка, гроб на колесиках уже на твоей улице. А в гробу том – идеолог зимовья собственной персоной. И называет он тебя теперь Анечкой. Нюту передернуло.

– Пойдем. – Радионов поджал губы и болезненно скривился – пузырик на болячке лопнул. – Нельзя, чтобы ждал.

Пришлось заходить. Горячий воздух от тепловой пушки тут же высушил глаза. Нюта посмотрела, как Радионов обивает с ботинок снег, и тоже начала. Два холодовика стояли в предбаннике и наблюдали за ними. Потом распахнули дверь-пленку, Радионов зашел первым. Все вокруг двигалось медленно и тошнотворно, будто в машинном масле. Радионов уже садился за стол в центре шатра, Лысин сидел там же и пил чай из стакана в серебряном подстаканнике. По углам метались какие-то люди. Гудел генератор. Кто-то потянул Нюту за рукав куртки, она расстегнула молнию и позволила унести пуховик. Ее осторожно подтолкнули в спину, и она пошла к столу, села на предложенный стул, сцепила руки в замок и положила на колени.

И все это время в ее голове выстукивало истошное: не высовываться, Славик просил не высовываться! Он же просил. А ты? Что ты?

– Анечка, вам чайку, наверное, да? – спросил Лысин. – А мы с Глебом Павловичем коньячку выпьем.

А что она? Она высунулась дальше некуда.