Текст книги "Двести третий день зимы"

Кеша сморщился и исчез за дверью. Нюта опустилась на стул, положила лоб на скрещенные ладони. Посидела так немного, закрыв глаза. Голова гудела – низко и ровно, как масляный радиатор. Такие раскупали в первые дни зимовья, когда свободная торговля еще была разрешена. Потом ее запретили. Чтобы не кормить перекупщиков, разумеется. Славик успел притащить домой раздолбанный обогреватель, но тот сгорел на вторую ночь, еще и шторку подпалил.

– Спишь? – Голос Кеши вырвал Нюту из дремоты. – Гречишный чай – тема вообще!

Выглядел он куда счастливее, чем в прошлый раз. Нюта изобразила улыбку и начала собираться домой. Весь день она составляла отчет по результатам опытных высаживаний. И за пространными формулировками «стрессовое воздействие низкими температурами нанесло радикальный ущерб корневищам и стеблям испытуемого сорта картофеля» пряталось злорадное: «ничего у нас не получается, и у вас ничего не получится, ничегошеньки не получится, и хорошо». Радионов потом, конечно, запорет все ироничные замечания в части выводов, но в целом придраться будет не к чему. Картофель умирал, стоило снизить обогрев теплицы на два градуса ниже критического. Значит, картофеля скоро не станет. И черт с ним.

– Вы сегодня рано, – заметил охранник на КПП – уже другой, не утренний в шапке, а с мерзенькой бородкой.

Нюта посмотрела на стену за его спиной: часы на ней показывали без пятнадцати семь. Еще чуть, и на КПП снова начнет толпиться народ. Валидатор вспыхнул зеленым, и Нюта вышла из будки на мороз. За день снова потеплело и навалило влажного снега. Он налип на голые ветки и козырьки подъездов, осел на скамейках и обочинах дорожек. От снега город будто оглох – все звуки смягчились, стали тише и невнятнее. Нюте захотелось крикнуть. Схватиться за облепленную ветку липы и потянуть, чтобы посыпались белые комья. Однако нарушение целостности снежного покрова грозило арестом до пятнадцати суток. Или семьюдесятью часами исправительных работ. Нюта прошла под ветками, пригнув голову, стараясь не задеть.

Продуктовые карточки обновлялись автоматически в восемь часов утра, а сгорали в восемь вечера. Не успел – значит, сиди без еды до завтра. К хозяйственным карточкам отношение было помягче – они обновлялись раз в неделю и не сгорали: ходи сколько угодно. Вот только товары по ним заканчивались раньше, чем все желающие успевали закупиться. Кроме мыла, Нюте требовались прокладки и зубная паста. И если без пачки чая и дубовых пряников еще можно выжить, то с грязными зубами и трусами, мокрыми от крови, – практически нельзя.

Нюта зашла в магазин. Старую вывеску с входа сняли и оставили здесь же, прислонив к стене: ярко-красная, с фигурной цифрой пять, она выглядывала из сугроба длинной перекладиной буквы «П» и двумя точками над «ё». В новом формате манкая вывеска казалась неуместной. Нюта прошла через автоматические двери, взяла корзинку. По продуктовому отделу слонялись мрачные покупатели: тетка в дутом пуховике, парочка в пальтишках и вязаных шапочках, мужик в дубленке с мехом и старушка в лыжном костюме.

Нюта приучилась автоматически отмечать, в чем ходят люди возле нее, – будто боялась пропустить момент, когда все сменят зимние одежки на плащи, джинсовые куртки и ветровки. Тогда она тоже расстегнет пуховик, вылезет из него, как из старой кожи, и бросит прямо на обочине. Хотя пуховик, конечно, ни в чем не виноват. Они со Славиком покупали его в модном шоуруме и долго спорили, кому он достанется. От Славика тогда ушла очередная девица, и он страдал. Так что Нюта ему уступила. А теперь таскалась в пуховике и думала иногда: а где сейчас та девица? Уехала, наверное. Какие еще варианты?

В хозяйственном отделе тоже копошился народ. Две юные девочки уныло рассматривали ряд баночек с кремами – одного вида, для кожи лица и тела. Ни сывороток, ни мультимаскинга. Мужик в черной кожаной кепке вытаскивал с нижней полки упаковку туалетной бумаги. Не знал, видимо, что больше трех рулонов по одной карточке не пройдет.

– Мужчина! – уже неслась к нему сотрудница отдела. – Мужчина, тащите куда? Положите на место, мужчина!

Нюта проскользнула мимо еще до того, как они сцепились. Зубную пасту она схватила с полки не глядя. Да и что на нее глядеть? Вариантов мало – либо морозная свежесть, либо ледяное дыхание. И то, и другое на вкус – как пережеванная жвачка, которую прилепили к обратной стороне стула и оставили, чтобы хорошенько высохла. Взяв мыло, Нюта почти побежала к ящику с упаковками прокладок, а навстречу ей уже шли довольные обладательницы заветных пачек. Значит, завоз сегодня был. И товар еще не закончился. А Нютины запасы исчерпались в прошлом месяце.

– Да вам не пробьют столько, понимаете? – Из отдела женской гигиены раздался звонкий и чуть насмешливый голосок.

– А я тебя не спрашиваю! – отвечал другой, более низкий и скандальный.

– Я же объясняю, одна пачка в месяц по карточке, вам же их потом назад нести.

– Пройти дай!

Нюта обогнула пустую витрину и зашла в закуток, куда от греха подальше спрятали богомерзкие прокладки и станки для бритья. Звонкая стояла к Нюте спиной. На ней была косуха, подбитая мехом, черная шапочка и неуместно яркий шарф – такой зеленый, что резало глаза. Напротив нее топталась женщина лет пятидесяти в дорогущем пальто с меховым воротником. Упаковки с прокладками она прижимала к груди, но при этом так оттопыривала мизинцы, что презрение ко всему происходящему считывалось с первого взгляда. Нюта присмотрелась: звонкая точно не была сотрудницей магазина – кто бы разрешил ей так наряжаться, – но тетку она отчитывала, как заправский менеджер.

– Дамочка, послушайте, – внушала звонкая, загораживая выход из закутка. – Это абсолютно дебильные правила, согласна. Я обычно сама на них плюю. Но вы забрали последние упаковки. – Она принялась считать: – Раз, два, три… Шесть штук! Это же на полгода вперед. Зачем вам столько?

Скандальная запыхтела, тщательно завитые волосы прилипли к потному лбу.

– Я что, перед тобой отчитываться должна? Пройти дай!

– Вы уверены, что у вас еще полгода будут идти месячные? – вкрадчиво спросила звонкая.

И этим спровоцировала взрыв. Дама в пальто взмахнула руками, упаковки посыпались на пол.

– Ты что думаешь, сука? Что я старая, думаешь?

По тому, как отчаянно она потела и шла пятнами, можно было предположить, что климакс в ее случае вполне реален. Но дама уже двинулась на звонкую, сжав кулаки. И Нюта поспешила вмешаться.

– Мы сейчас все переживаем стресс, – начала она скучным голосом научного сотрудника. – Месячные и правда могут уже не быть регулярными.

Дама замерла, глянула на Нюту с интересом.

– Думаешь?

– Конечно. – Нюта подняла с пола упаковку прокладок и положила на дно ящика. – Нервы, однообразное питание, недостаток солнца. Это влияет на все процессы.

Дама утерла лоб, жалобно сморщилась.

– И что ж теперь? Делать-то что?

Нюта подобрала еще две упаковки, одну положила в ящик, вторую протянула даме.

– Регулярно питаться, бывать на воздухе, не нервничать по пустякам. И все нормализуется. Вот, возьмите. Еще пригодится.

Дама приняла из ее рук прокладки, будто это был дар небесный.

Нюта покосилась на звонкую: та с трудом сдерживала смех. Но расхохоталась, только когда скандалистка ушла к кассам, унося с собой пачку отвоеванных прокладок.

– Я думала, она мне врежет.

Нюта закусила губу. Выудила из ящика одну упаковку себе, а вторую протянула звонкой.

– Могла. Такие перепады случаются, когда менопауза, что мама не горюй.

– Надеюсь, я не доживу.

Глаза у нее были, будто загустевший мед. А на щеках проглядывали веснушки, совсем бледные, какие бывают под конец зимы. Или зимой без конца. Звонкая улыбалась, разглядывая Нюту в ответ. Передний зуб у нее был чуть сколот с краешка.

– Мне не надо, спасибо, – сказала она, возвращая Нюте упаковку. – Или давай я по своей карте пробью и тебе отдам. Про запас.

Подобные предложения не принято было делать незнакомцам в общественных местах. Но звонкая смотрела так ясно, а улыбалась так искренне, что Нюта расслабилась.

– Что? Тоже перерыв от недоедания? – спросила она.

Звонкая рассмеялась.

– А может, я беременная, не?

Еще одна неприемлемая шутка. С начала зимовья в стране не родился ни один здоровый ребенок. Об этом, конечно, не трубили на каждом углу. Но у любого находились знакомые знакомых, готовые подтвердить, что все беременности закончились вместе с надеждами на весну. И новых пока не случалось. Ни беременностей, ни надежд. Над этим, наверное, уже ломали голову сотрудники какого-нибудь перинатального центра, которых не выпустили из страны в силу их невероятной необходимости государству. Нюта отшатнулась. Звонкая тоже перестала улыбаться.

– Прости, глупость ляпнула, – пробормотала она. – У меня просто чаша есть. Менструальная. Юзаю ее второй год. И горя не знаю.

Нюта завистливо вздохнула. В жизни до зимовья она пыталась перейти с прокладок на чаши, но милейшая гинекологиня после осмотра покачала головой, мол, нет, дорогуша, с твоим строением их нельзя, такое редко, но бывает, уж прости.

Пока Нюта вздыхала, счастливая обладательница более подходящего строения уже вышла из закутка и зашагала к кассам. Кроме упаковки прокладок, в руках она несла гель для мытья посуды с ароматом снежного утра. На кассах они разделились. Нюта пробила зубную пасту, мыло и легальную упаковку прокладок. Нелегальную звонкая передала ей в темном дворике магазина.

– Здесь слепое пятно у камер, – сказала она, затягиваясь сигареткой. – Хоть задницей голой тряси, не увидят.

– Холодно для голой задницы, – ухмыльнулась Нюта. – Они того не стоят.

– И то верно, – кивнула звонкая. – Будешь? – протянула сигаретку.

– Не курю.

– Ну и правильно, одна труха, – и потушила окурок об угол магазина. – Нормальное курево у них закончилось раньше кофе.

– Душистый табак достаточно устойчив к холоду, – сказала Нюта, пряча замерзающие руки в карманы. – Может, научимся выращивать в теплицах. А вот кофе – нет. Вообще без шансов.

Звонкая посмотрела на нее с интересом.

– Ну ладно, растения всякие, овощи там, фрукты. Но прокладки какого черта дефицитом стали?

Такие разговоры обычно велись шепотом на кухне. Или вообще не велись. А звонкая продолжала быть звонкой. И шарф у нее оставался зеленым. То ли бесстрашная, то ли безумная – сразу и не поймешь. Либо спрашивает не просто так.

– Логистика поломалась, скоро наладят, – осторожно ответила Нюта. – Для самолетов погодные условия плохие, для судов плотность льда слишком большая. Ну, ты сама знаешь, наверное. Чего объяснять.

– Ну да. – Звонкая растянула губы в улыбке. – Прямо по методичке, молодец. – Натянула шапку пониже, спрятала витой локон. – Не мерзни. – И пошла к освещенной части дороги.

А Нюта поспешила домой – до начала комендантского часа оставалось минут пятнадцать. Вечер можно было считать удачным, но ее мучила досада. Из-за тона этой звонкой девицы, из-за ее уверенности. И почему-то из-за витого локона, бесстрашно выбившегося из-под шапки.

«Сумасшедшая какая-то», – написал Славик, когда Нюта перед сном наговорила ему всю историю в сообщении.

«Зато две пачки!»

Славик помолчал, потом все-таки ответил:

«Бедная моя девочка. Ненавижу их всех».

Тут Нюта наконец-то заплакала. И пошла прятать нелегальные прокладки в шкафчик с нижним бельем.

3

– Сухари хорошие получились! – отчитывалась мама, пока Нюта искала опечатки в отчете. – Я хлебушек, значит, порезала, но не меленько, чтобы не крошился. На противень выложила и в печку. Она сейчас больше ста двадцати не греет, да мне и не надо.

Ограничение силы подаваемого тока официально не вводили, но, судя по барахлящим приборам, все было очевидно. Вероятно, именно их бессмысленные опыты в теплицах и забрали у мамы возможность приготовить нормальные сухари.

– Ты к дяде Володе сходила? – спросила Нюта, добавляя пропущенную запятую между «если» и «то». – Как он?

– Сходила, сходила. – Мама вздохнула. – Ну как? Места себе не находит. Димасик звонил один раз – позволили им, чтобы родители не волновались… – Она оживилась. – Все-таки молодцы, правда? Человечно подходят…

– Кто молодцы? – не поняла Нюта и отстранилась от монитора. Все равно под мамину трескотню сосредоточиться не удавалось.

– Начальство его, Димасика!

Нюта сжала зубы, чтобы ответ не выскочил сам собой. Что-то жесткое, может, даже жестокое. Молодцы, да, мам? Молодцы! Конечно, молодцы! Димасик там, наверное, уже отморозил пальцы так, что ногти почернели, зато позвонить дали. Молодцы! Но это они уже проходили. В ответ мама обязательно начнет кричать о цели, о благе и снежном покрове, который сам себя не восстановит. А закончится все высоким давлением и горестными слезами, мол, как же так вышло, что Нюточка, дочка ее дорогая, выросла совсем чужим человеком? Ответов у Нюты не было, так что и начинать не стоило.

– Так что Димасик сказал, когда звонил? – спросила Нюта максимально нейтральным тоном.

– Холодно, сказал. Но выдали рукавицы плотные. И куртки у них новые почти. И лопаты. Ничего, сказал, можно служить.

– А дядя Володя как? – осторожно уточнила Нюта.

– Плачет, – коротко ответила мама и поспешила распрощаться.

Если уж у кого и был повод свалиться с высоким давлением, так это у дяди Володи. Он вообще не слишком приспособлен даже к обычной жизни, а уж к зимовью и подавно. Вечно подвязывал поломанные ветки у дворовой сирени, таскал котов в ветеринарку и учил ребят играть в подкидного, но только на интерес. Димасик у него потому и вырос такой – славный, понятный и без перегибов. Идеальный для того, чтобы насмерть замерзнуть на снежных работах.

Нюта встала, прошлась из одного угла кабинета в другой – четыре широких шага. В хорошие дни это пространство казалось ей успокаивающе маленьким. Как нора, как закуток, куда просто не додумаются заглянуть. Как комнатка под лестницей, где можно вырасти в настоящего волшебника. В плохие дни стены начинали сдвигаться – миллиметр за миллиметром, – скрипеть и давить, сжиматься и схлопываться. Сразу все. Тогда Нюте становилось нечем дышать, и она выходила в коридор, а из него – на основную лестницу. Если никто вокруг не шатался, можно было сесть прямо на ступеньку, закинуть голову и смотреть на высокий потолок и белые колонны. Это успокаивало.

Но сегодня в институт нагнали посторонних: комиссию из администрации холодовиков, представителей торговой палаты и журналистов с официального канала. Нюта слышала, как они ходят, переговариваются и даже смеются. Фуршетный стол накрыли в фойе на первом этаже, но здесь, на седьмом, был особенно хороший вид из панорамных окон – прямо на застекленный купол оранжереи, где сегодня пройдет пресс-конференция. Так что гости поднялись сюда. Толкаться среди них Нюте не хотелось. Она потуже перехватила волосы резинкой и отправила отчет Радионову на рабочую почту. Тот ответил почти сразу, но в сообщении:

«На фуршете была?»

«Нет».

«Зря! Тарталетки привезли с икрой. Отменные».

Есть хотелось еще с утра, но после маминого звонка Нюту подташнивало. Димасик там, наверное, стоит в очереди за остывшей похлебкой. Или уже не стоит, потому что ноги отморозил. А они тут икру жуют в честь успешно выращенного чего-то там. Тему сегодняшнего открытого доклада Нюта не узнавала.

«На Савушкину смотреть пойдешь?» – словно услышал ее Радионов.

С Савушкиной у него были давние терки. Хотя судачили, что не терки, а роман. Только Радионов решил остаться с женой, чего Татьяна Викторовна Савушкина ему так и не простила.

«Тема какая?» – все-таки уточнила Нюта. Фуршет можно и пропустить, а шанс погреться в оранжерее выпадает не каждый день.

«Пасленовые. Черт бы их побрал».

Нюта хмыкнула. Отношения с пасленовыми у Радионова складывались даже сложнее, чем с Савушкиной. Вероятность прижиться и размножиться при низких температурах у пасленовых была куда выше, чем у бобовых, на которые ставил Радионов. Вникать в их бесконечный спор Нюта не спешила. Все это проблемы из прошлой жизни. Из той, когда институт кипел активностью. Как им всем – бывшим преподавателям, а теперь научным сотрудникам, доцентам, лаборантам и профессорам – удается функционировать, есть тарталетки и проводить открытые доклады, Нюта никак не могла понять. И перестала пытаться.

«Анна Степановна, отчет я посмотрел. Но выводы печальные. Можно их как-то пооптимистичнее сформулировать?» – спросил Радионов уже по почте.

Нюта выключила монитор. Ничего оптимистичного она не видела. Все замерзло, покрылось ледяной коркой и стало частью снежного покрова. Если у Радионова хватает совести притворяться, будто это не так, пусть сам добавляет оптимизм туда, где его нет и быть не может. От злости у Нюты даже живот свело. Или от голода. Нюта прислушалась – на этаже стало тихо. Видимо, гости налюбовались оранжереей издалека и пошли внутрь.

Нюта спустилась на лифте, в котором мужик продолжал поедать борщ, – ей даже показалось, что нос у него стал еще краснее. На первом этаже пахло коньяком. У витражного окна, выходившего во внутренний дворик, стояла девушка в ослепительно-белой меховой шубке. Она выковыривала из пресловутой тарталетки икру: подцепляла красные зернышки ногтем и отправляла в рот. Нюту затошнило еще сильнее. На ходу она натянула пуховик и шапку и рванула к дверям, пока оставшиеся гости еще фланировали между столами. И оказалась на морозе.

С тропинок утром раскидали снег, и двор теперь напоминал снежный лабиринт – сугробы по бокам доходили Нюте до пояса. Она постояла немного, вдыхая холодный воздух, – он не обжигал, но притуплял все ощущения. Как спрей с анестезией в кабинете стоматолога. Вот так больно? Да вы не говорите, просто головой покачайте. А вот так? Терпимо, да? Хорошо! Мы сегодня без укольчика, быстренько.

Обезбола хватило, чтобы оглянуться на здание института и вспомнить, как эта громадина – с главным корпусом, простоявшим полтора века, и с пристройками помоложе, со всеми арками, колоннами и витражами, – заставила Нюту сразу после школы подать сюда документы. А потом переводить дух после вступительного экзамена, сидеть во дворике, где еще журчал округлый фонтанчик и шелестела листьями акация, сжимая кулаки до белых костяшек: лишь бы взяли, лишь бы взяли. Взяли. На пять счастливых лет. А затем выперли. Когда же объявили зимовье, вуз быстро переквалифицировали в стратегически важный НИИ. Были кафедры, а стали отделы. Были преподаватели, а стали научные сотрудники разной величины. И Нюта снова оказалась во дворике. Всех, кто выпускался в недавнем прошлом, пригласили на собеседование. Возможности отказаться не предусматривалось. Фонтан тогда уже заколотили, акацию срубили, чтобы не занимала место. А костяшки на кулаках побелели уже от холода. И мысли метались другие: лишь бы не взяли, лишь бы не взяли. Взяли. Ходи теперь тут, запинайся о снежные заносы, таскай отчеты, грей дыханием опытные саженцы. Ты же этого хотела. Нет, не этого. Но кто теперь спросит?

Нюта пересекла двор, потянула тяжелую дверь оранжереи и после мороза оказалась в раю. Температуру внутри продолжали поддерживать сносную. Пусть не дозимовные двадцать шесть градусов, но двадцать два точно. Воздух был густой и плотный, а земля в кадках – маслянистая и ноздреватая, как свежий хлеб – не тот, который с трудом превращался в сухари у мамы на кухне, а настоящий, из хорошей муки. Хотелось зачерпнуть одной рукой этот запах (листвы, перегноя, нежданно зацветшего вереска), а другой – землю, перемешать в ладонях и приложить к лицу. И стоять так, покачиваясь, окунувшись лицом в живое, и не видеть все то, что оставалось снаружи.

У тропической экспозиции выставили ряд стульев и стойку для выступающего. Савушкина уже красовалась там, демонстрируя гостям, что возраст не мешает ей носить трикотажные платья в облипку. Нюта повесила пуховик на крючок у входа, поискала глазами Радионова – тот сидел у прохода, уткнувшись в папку с документами. Сзади было видно, что лысина расползлась по всей его макушке, а уши на просвет – розовые, какие-то трогательные.

Он будто почуял Нютин взгляд, обернулся и закатил глаза, мол, еще не началось, а уже скукотища, – и похлопал по стулу рядом с собой. Садиться не хотелось. Когда Савушкина откашлялась и заговорила, Нюта свернула на соседнюю дорожку и спряталась за громадной масличной пальмой. Та уже переросла высоту оранжереи, и ее подрезали, чтобы не лопнули потолочные стекла. Нюта погладила пальму по шершавому боку, теплому и шерстистому – на ощупь напоминавшему старую корову. На жестких волокнах древесины собиралась влага.

– Экспериментальные виды пасленовых выдерживают температуры ниже установленной границы, – вещала Савушкина, пока Нюта ходила между деревьями влажных субтропиков.

Куст фейхоа покрылся кожистыми листочками; драцены в кадках подросли и выпустили новые стрелки; по насыпному холму расползлись рододендроны. Нюта присела рядом с горшком, в котором силился распуститься еще один белый цветок спатифиллума. До зимовья такие росли на подоконниках у клиентов, и Нюта умоляла их закрывать цветы от прямого солнца: ну, сожжете же, вон какие пятна на листьях желтые, им нужны тень и полив, полив и тень! Кто-то ее слушал, но заливал корни, и цветок приходилось пересаживать. Кто-то не слушал, и цветок отправлялся на переработку. Обычная жизнь консультанта по домашнему цветоводству.

Из-за комка в горле стало сложно дышать. Но, возможно, это произошло от влажности и тепла. Или из-за белого бутона, набухшего среди сочной зелени. Либо от того, как быстро пальцы вспоминали, какими бывают на ощупь рыхлая почва, сухая листва и бугристые корни, выглядывающие из-под земли.

– Методы понижения температуры мы сможем обсудить после окончания доклада, а пока обратите, пожалуйста, внимание на раздаточные брошюры… – Голос Савушкиной пробивался через листву. – На третьей странице приведена примерная смета дальнейших опытных работ по селекции…

Нюта и не заметила, как обошла оранжерею по кругу. Влажные субтропики сменились сухими, под лампами грелся выводок суккулентов. А сразу за ними виднелась железная дверь – раньше из оранжереи легко можно было попасть в теплицы, теперь же проход закрыли, чтобы не смешивать щедрое тепло и тепло скудное, необходимое для экспериментов. Смотреть на чахлые кустики сои Нюта, однако, не хотела.

Она собиралась сделать еще один круг, уже в обратном направлении, и выйти из оранжереи, пока гости слушают бубнеж Савушкиной. Но у колонны возле суккулентов заметила столик на колесиках. Подсвеченный длинной и узкой лампой, он походил на витрину модной табачной лавки. Нюта подошла ближе, оглянулась – никого. Оно и понятно: доклад Савушкиной хотя и назвали открытым, но пригласили послушать его только своих. Зачем сторожить выкладку экспериментальных образцов, если для пришедших ее и приготовили?

Нюта не сомневалась в том, что тоненькие самокрутки и перемолотый в труху нюхательный табак, собранный в аккуратные горки и пронумерованный, выставлены для публики. Нужно же показать уважаемым инвесторам из Партии холода, что мы не просто так растрачиваем бюджет.

– Внутренний рынок табачных изделий мы планируем восстановить не позднее третьего квартала следующего года, – разливалась обещаниями Савушкина.

У Нюты даже зубы свело. Рассчитывают они, да? На такие временные промежутки? Пока полным ходом идут восстановительные работы, пока снег валит и валит, пока Димасик отмораживает руки и знает, что никто не даст ему согреться, потому что тепла нет и не предвидится, они тут рассчитывают больше года восстанавливать табачный рынок. Лучше бы смену времен года восстановили, идиоты. За такие мысли, оформленные в слова, Нюту посадили бы в морозильную камеру на срок от трех до пятнадцати лет. Благо, за мысли без слов пока не сажали. Но к третьему кварталу следующего года вполне могут начать.

Нюта потянулась к столику, схватила крайнюю тонкую самокрутку и сунула в карман. Просто назло. И направилась к выходу. Взяла куртку, накинула на плечи. Нырять из оранжереи в мороз было мучительно. Разгоряченные щеки тут же защипало. Вот и ветер поднялся. Пуховик зашлепал пустыми рукавами по Нютиным ногам – будто досматривал. Еще чуть-чуть, и попросит строгим, сдержанным тоном: карманчики выверните, пожалуйста, ага, это что у нас, откуда это у нас? А это у нас из биопочвенного института вынесено. Безо всяких на то оснований. Снег снова начал сыпать мелкой колючей крошкой. Нюта шла через него и улыбалась. Сделать что-то назло оказалось очень приятно.

Она поднялась к себе, сунула самокрутку в пузатый ежедневник – кармашек для ручки стал идеальным тайником, – а ежедневник положила в рюкзак. Время только перевалило за пять вечера, но Нюта закрыла кабинет на ключ и вернулась в фойе на первом этаже. Схватила три маленьких тарталетки с икрой – уже чуть подсохшей, но все равно роскошно соленой и жирной, – отправила в рот, запила бокалом выдохшегося шампанского и, дожевывая на ходу, двинулась к пропускной будке.

– Хорошего дня, – бросила она охраннику. На его мерзкой бородке сегодня красовалась белоснежная бусина.

Тот промямлил что-то неразборчивое, но валидатор вспыхнул зеленым, и Нюта покинула институт, утирая рот варежкой. От шампанского в голове сразу стало легко и чуть зыбко. Нюта не пила с начала зимовья. Точнее, со второго дня. На первый они со Славиком выжрали три бутылки красного на двоих, а потом Нюта блевала в унитаз бордовой жижей, но не от отравления «Риохой», а от страха, которому алкоголь помог прорваться через оцепенение.

– Потому что бухло – депрессор, – говорил утром Славик, жадно глотая кофе. – Если начнем пить, в окошко выйдем.

– А смысл? – спросила Нюта, прижимаясь лбом к стеклу этого самого окошка. – Там таких сугробов наметет, что не разобьемся.

– Не сугробов наметет, а снежный покров восстановится, – поправил ее Славик. – Привыкай к официальной риторике партии.

И они засмеялись от нелепости того, как это прозвучало. Тогда им еще было смешно. Но больше они и правда не пили. До самого отъезда Славика. А пить одной Нюте не хотелось. Теперь же организм, истосковавшийся по легкому головокружению и сглаженным углам, жадно всосал в себя шампанское. Нюта шла сквозь снегопад, и ей казалось, будто она убежала со скучной пары и сейчас прыгнет в такси, поедет по пробкам в центр, сядет в кафешке, закажет еще игристого и станет пить, лениво перебирая контакты тех, кого можно позвать к себе – разделить половину дня, вечер, а может, и еще чуть-чуть; но спать отправится домой, иначе завтра будет неловко возвращаться на пары в той же одежде, да еще и с размазанной тушью.

Такси запретили вместе с личным автотранспортом, остались только служебные машины и немногочисленные автобусы. Нечего кататься и лишний раз портить снежный покров. Если уж не можете ножками, то утрамбуйтесь в автобус и езжайте по скудным маршрутам. Нюта, однако, предпочитала ходить пешком. Это полезно – на свежем-то воздухе. В автобусах всегда тесно и душно, обычно они еле тащатся, а тормозят исключительно на остановках. На этот раз она снова отчаянно не захотела ехать в толпе таких же несчастных. Внутри еще разливалось тепло от еды и злости, его должно было хватить на сорок минут быстрой ходьбы.

Нюта накинула капюшон и зашагала. Через две улицы она уже растворилась в слабой метели, потеряла границы тела – не понимая, где заканчивалась ее кожа, упрятанная от мороза под слой одежды, а где начиналась молочная пелена, в которой пропадали и звуки, и цвета. Нюта широко размахивала руками на ходу, чтобы чувствовать – она еще есть. Перебежала дорогу на запрещающий красный, толкнула плечом фонарный столб. Хотелось кричать, но губы замерзли, и зубы замерзли, только язык оставался теплым, да и жалко впускать в рот морозный воздух.

Навстречу двигались лишь несколько безликих фигур – без черт и подробностей, растворенных в снегу. Нюта считала их мысленно: первый, второй, третий. Решила, что пятому обязательно что-нибудь скажет. Подойдет поближе, прикоснется краем своего капюшона к краю чужого, чтобы отгородить лица от снега, и выдохнет прямо в незнакомца какое-нибудь слово. Она все не могла придумать, какое именно. Так что пятого пришлось пропустить.

Нюта шагала и перебирала слова: весна? тепло? подсолнух? оттепель? Последнее – совсем уж запрещенное, выдыхать его в лицо прохожему сродни акционизму. Она представила, как ее отталкивают, валят на снег и начинают пинать тяжелыми ботинками. Может, ее злость тогда превратится в простую и понятную боль? С болью не так уж сложно обходиться.

Когда Нюта дошла до ближайшей к дому остановки, ноги окончательно закоченели. Зато по спине стекал пот. Она сдвинула шапку, вытерла влажный лоб – между ним и заледеневшим носом пролегала четкая линия. Хотелось пить и свежий круассан. Он оставлял бы на пальцах жирные следы и распадался на слои прямо во рту. А Нюта запивала бы его апельсиновым соком, потом горячим шоколадом. И снова соком. Простые недоступные радости.

Недели две назад Славик прислал короткий видос: он сидит на веранде кафе, ест булочку с лимонным курдом, а под ногами у него топчутся голуби. Нюта пересмотрела видео трижды. И плакала затем так, что наутро болели глаза. Почему-то именно голуби ее добили. Надоедливые грязные птицы. Они какое-то время еще жались по проводам, а после исчезли. Незаметно и тихо. То ли улетели, то ли замерзли. В городе вообще не осталось живности. Ни бездомных псов, ни бесхозных кошек. Булочек с лимонным курдом тоже не осталось, но эту потерю пережить было легче. Впрочем, Нюта быстро поняла, что пережить можно практически все. Пока ты сам жив, разумеется.

– Эй! – Голос пробился через снег, посыпавшийся гуще и быстрее. – Эй, ты!

Рядом – никого. Нюта только свернула с основной дороги во дворы. Справа начинался парк, но тот и разглядеть-то было сложно – так сильно его замело, лишь черные остовы деревьев виднелись. Слева тянулись многоэтажки спального квартала. Там еще происходило слабое шевеление. Кто-то в темной куртке тащил по дорожке санки с таким же темным кулем, наверное ребенком. А может, там был мешок с пожитками. Поговаривали, что за неуплату счетов за отопление уже начали выселять.

– Эй! – не унимался голос позади.

Оборачиваться Нюта не решилась, ускорила шаг и двинулась к дому, из последних сил стараясь не перейти на бег.

– Постой! – крикнули ей в спину, и она почти уже побежала, тяжело перескакивая с одного широкого шага на другой.

За что? За что? За что? Платежка оплачена. Отчет сдан. Никаких лишних разговоров, кроме вчерашнего. У магазина. Но там она держала лицо. Все как по методичке. Ни слова запрещенного. Так за что? Фиалки, что ли? Ерунда. Никто не знает. За что? За что? Неужели за самокрутку? Как могли о ней узнать? И так быстро? Невозможно.