Текст книги "Наследники Византии"

Глава 7 Книги

«Не говорите: жену имею и детей кормлю и

дом устраиваю, или князю служу, или власть

держу, или ремесло, так поэтому не наше дело

чтение книжное, но монашеское».

Кирилл Туровский

Дочь боярина Воронцова окрестили на третий день от рождения именем великомученицы Анастасии «… победы на враги поставила еси мук терпением, Христа ради…».

Было много гостей, великие боярские хоромы трещали от здравниц и многолетий.

Миша с особенной детской гордостью смотрел в эти дни на отца. С каким достоинством Семен Иванович принимал именитых бояр, как находил для каждого доброе слово, оделял и вниманием и лаской. До того, как Михаил пошел учиться, отец был для него целым миром – вселенной: могучий, всезнающий, праведный. Но и сейчас, сравнивая отца с иными, отрок видел, что Семена Ивановича уважают не ложно не только за знатность и богатство… а за что-то еще… Миша скорее ощущал это своим детским умом, чем понимал. Видел он и ту разность, отличие их, Воронцовых, от других рязанцев. В иных боярских семьях не чли Платона… сверстники Михаила больше времени отдавали ратным играм; Миша даже говорил без природного рязанского выговора, без «аканья».

* * *

Семен Иванович проводил последнего гостя – Данилу Глебова, пьяного, кричащего. Проводил боярина с честью, и сейчас вернулся в дом, где, несмотря на глубокую ночь, вовсю кипела работа. Убирали гридницу, сносили на поварню объедки и пустые тарели, хлопотливая Анна Микулишна даже заставила девок мыть в сенях полы. Восьмой день по родах… Семен Иванович огладил жену по плечу, сказал:

– Поди, ляг! Спит новокрещенная наша?

Анна с такой нежностью, с такой любовью поглядела на мужа, что боярин невольно прижал её к себе, впрочем, тут же отпустив, дабы никто из холопов не заметил хозяйской слабости. У ступеней, ведущих наверх, в жилые хоромы, давно торчал Приселок, дядька боярчат.

– Что? – спросил его недовольно Семен Иванович.

– Михайла… Семенавич… та… апять…

– Завтра, завтра расскажешь мне о проказах Михаила.

– Та… – Приселок помотал здоровой рукой, – спать палягали… гляжу, не спит… Я глаза закрыл, он та шасть… в горницу чита-а-нную.

«Горницей читанной» Приселок называл Крестовую палату, где в сундуках и ларях, на поставцах и полках хранились книги – великие сокровища воронцовского рода.

Михаил пристрастился ходить в Крестовую даже и без дозволения отца. Чаще он просто рассматривал чудные картинки в книге, называемой «О Соломоне цари басни и кощюны о китоврасе» – изображения дворцов, храмов; или глядел портреты византийских императоров, которыми искусные мастера-новгородцы снабдили «Хождение в Царьград странника Стефана». Но иногда и читал.

Боярин попускал этому самовольству сына. В отроческие годы самого Семена Ивановича либерия его отца была подобна святилищу. Только сам хозяин мог войти в эту горницу за семью замками. И Семен Иванович хорошо помнил, как он захлебнулся, утонул в невиданном чудесном мире, описанном Козьмой Индикопловым. Как дивно было узнать, что тверянин Афанасий-купец всего несколько лет назад совершил путешествие в сказочную Индию. А «Прологи», «Патерики», «Шестидневы», «Физиологи» – сборники, где можно было прочесть исторические, астрономические, географические сведения, данные о расстояниях, о городах, о широте и долготе земли. Юный боярин Семен, оказавшись господином всего этого богатства, стал читать днями и ночами. Он позабыл про молодую жену, про вотчины свои и великое хозяйство, что внезапно легло на его плечи после гибели отца и братьев. Поэтому Семен Иванович хотел, чтобы его сыновья насыщались словом книжным неспешно, разумно, еще с отроческих лет. Но Федора в Крестовую можно было загнать разве что розгами. Первенец его вообще рос очень болезненным, еле-еле затвердил Священное Писание. А вот Мишуня… этот постреленок умудрялся добраться и до тех книг, которые вовсе ему были и ненадобны в семь-то лет!

Зайдя в Крестовую, Семен Иванович увидел, что Миша уткнулся в «Сказание о Дракуле-воеводе», недавно привезенное боярину из Москвы. Эту повесть написал ближний человек Державного, царский печатник Федор Курицын. Боярин Воронцов знал Курицына в очи, и на каждом шагу сталкивался с его волей, с его советами царю Иоанну в отношении Рязани. Поэтому Семену Ивановичу любопытно было прочесть и это сочинение прославленного на Москве писателя, автора «Лаодикийского послания» и других повествований.

Воск со свечи капал на дорогой пергамент. Семен Иванович отодвинул подсвечник, легонько подковырнул ногтем застывший воск.

– Чтешь, бережно относись к книге, как к сокровищу. Сам знаешь, – сказал сыну.

Миша кивнул. И тут же быстро спросил:

– А если железным гвоздем голову пробить, то череп расколется, да? Или дырка просто будет?

Семен Иванович понял, что сын прочел главу, где Валашский господарь, прозванный Дракулой, прибил железными гвоздями тюрбаны к головам послов турецкого султана Мехмеда, покорителя Византии.

Боярин присел около сына, сказал:

– Бессмысленная жестокость никогда не делала государя великим.

– А монаха?

– Какого монаха?

– Ну, архиепископа там… Нам в школе рассказывали о наказании новгородских еретиков архиепископом Геннадием. Он велел посадить еретиков лицом к хвосту на вьючных лошадей, надеть на них берестовые шеломы с мочальными кистями и соломенные венцы с надписью: «Се есть сатанино воинство», а потом те шеломы зажгли и венцы зажгли… Это же ну, наверное, волосы горели, да? И кожа погорела, да?

Семену Ивановичу страшно не понравилось такое вопрошание сына. В его доме всегда к священнослужителям было сугубо почтительное отношение.

– Не смей даже в мыслях сомневаться в правильном деянии архиепископа, слышишь?! – возвысил голос боярин, – Я объясню тебе. Такое наказание еретиков было созиждено не из любви к жестокости, а для устрашения иных новгородцев. Ныне в этом вольнолюбивом городе гуляет ересь жидовствующих, до этого были и другие ереси. Народ развращен.

Но Михаила нелегко было смутить окриком. Он выслушал отцовы слова и возразил:

– Тут еретики, а там турки, которые Византию погубили, осквернили храмы.

– Хоть турки, хоть кто – они послы! К нам тоже приезжают литовские послы, они латинского закона…

– К нам приедут литовские послы?!!! – обрадовался отрок, будто отец сказал о скоморохах.

– Раньше приезжали. Сейчас дела Руси и Литвы по милости своей взял на себя дядя нашего князя – Великий князь Московский.

Миша разочарованно заёрзал на лавке.

– Вот что хотел тебе сказать… Приезжают в Москву и католики, послы из Литвы, Империи, даже самого Рима, и от турецкого султана тоже приезжают. Державный велит встречать их всех с большим почетом, ибо посол потом разнесет по другим странам хорошую или дурную славу о Руси.

– Иоанн Васильевич – великий государь? – неожиданно спросил Миша.

Тяжелый это был вопрос для рязанского боярина. Многое еще придется объяснять сыну, многое тот узнает и сам.

– Пойдем почивать, сыне, – Семен Иванович ласково погладил отрока по плечу, – ночь давно глубокая…

Миша вздохнул. У него и вправду болели глаза, в висках ныло, но больше сосало пустое брюхо. Он и не уснул сегодня оттого, что был голоден. Скорей бы уж Рождество, конец рождественского поста! Михаил, поднимаясь с лавки и закрывая книгу, искоса взглянул на отца. Отцу того не скажешь. Он станет объяснять про воздержание, про смирение.

В доме боярина Воронцова постились все, благоговейно воздавая хвалу Господу перед его приходом в мир, но принуждение есть раз в день сухую, горьковатую похлебку из гороха на конопляном масле, будоражило в отроке нехорошие чувства… Вон, для гостей-то осетрину запекали. Им что, не пост?! Миша опять тяжело вздохнул.

Глава 8 Рождество перед Страшным Судом

«Странное событие Рождество Христово.

Устранимся, братия, мира: будем жить в

нем так, как жил Господь наш, как жили

все святые Божии человеки – не увлекаясь

соблазнами его, не совращаясь примерами

его…»

Святитель Иннокентий Херсонский.

Михаил долго и слезно упрашивал в этот год отца отпустить его славить Христа с ребятами. Время перед рождественским богослужением в доме Воронцовых всегда было посвящено молитве, чтению Евангелия, оделению хлебом и одеждою нищей братии. Но Миша так упрашивал!

– И Тихон пойдет… и Курица!

– Но только к своим. К Босым, к старосте… Больше чтобы нигде не шататься!

И вот ватага маленьких славщиков собралась у пятницы1212
  Пятница – перекресток


[Закрыть]; со звездою пошли по дворам. Больше дурачились, валили друг друга в скрипучий синий снег, бросали комья, рассыпавшиеся на крепком морозе. С отрочатами шла и маленькая сестренка Курицы – Гордея, курносая красивая девочка с татарскими припухшими глазами. Тихон не мог ни на миг оставить её в покое – старался побольнее ударить снежком, толкнуть, или намылить лицо.

Христос родился, славьте!

Хозяева выходили неохотно. Слушали детские нестройные голоса пахмуро, совали пироги в руки… И маленьким славщикам становилось от этого тоже неуютно и зябко, и в конце концов все как-то потихоньку разбрелись по домам.

Но Миша был счастлив. Во-первых, ему так редко удавалось вырваться из домашней узды, «поболтаться», а во-вторых он съел уже пять или восемь объемных пирогов, так что и живот теперь болел – но все равно было хорошо.

Тихон, вызвавшийся провести друга до дома, растерял теперь весь свой петушиный задор и плелся за Михаилом, как мочало на ниточке. Миша проехался на скользком месте, поддел сапогом ворох снежных брызг, обернулся к другу:

– У тебя пирог еще есть?

– Куда в тебя лезет? – Тиша достал из-за пазухи теплый сочень.

Мишуня вздохнул. Подумал, что до литургии, до церкви, есть ведь было нельзя. После всенощной все сядут за стол, будет двенадцать блюд по числу апостолов Христовых, первая звезда – тут и конец посту. Но звезды-то, вот они… Вздохнул и надкусил сочень.

– Был бы у меня белый – белый конь, – вдруг сказал Тихон, – и меч…

Мише захотелось посмеяться над купеческим сыном. Какой там меч! Тишка даже саблю толком в руках держать не мог, но зато знал все пошлины, что берут с купцов в Литве и в Ливонии, хорошо разбирался в ценности разных монет – и новгородских, и псковских, и московских. Самому Михаилу вообще редко когда приходилось держать в руках деньги, только самую мелочь, даваемую матушкой для раздачи нищим. А Тихон уже бывал с отцом и в Москве, и в Новгороде, и даже в Кафе!

– А мой отец с матерью не спит, – сказал Миша, слышанное от сенных девок – сплетниц. Это казалось ему важным, удивительным.

Тихон округлил глаза и шепнул:

– Почему?

– Поститься, – тоже шепотом отвечал Михаил, – отец Алексий говорит, что нельзя с женой спать, если будешь причащаться.

– Говорят, с женой хорошо спать, – подумав, прошептал Тишка.

Они стояли уже под воронцовским двором, у задней стены, у амбара, где легко было залезть по высокому частоколу на крышу, а оттуда в сад. Мороз пробирал нешуточно. По пустынной улице куда-то плелся ветер. Тишка вдруг бухнулся на колени в снег, глубокий, не истоптанный у забора, и, глядя на друга снизу вверх горячечными глазами, сказал:

– Клянись: быть мне в аду, стать татем, лишиться ушей, если проболтаюсь.

Миша повторил клятву:

– Ну, говори теперь…

– Никому не будешь сказывать?

– Никому – никому.

Тихон засопел.

– Ну, говори… – Мишка тряхнул друга, повалил в снег.

Потом оба, отряхиваясь и смеясь, полезли по заледенелому частоколу наверх, на крышу амбара и спрыгнули в сугроб под громовой лай дворового кобеля.

Здоровенный пес подбежал, обнюхал хозяйского сына, оскалился на Босого. Миша поволок Тишку через сад, на поварню и тут уже, втолкнув его в блаженное тепло избы, придавил к стене нешуточно, стал требовать:

– Скажи, я же поклялся.

В поварне никого не было. Горела лучина в светце над кадкой с водою.

– Я Гордею люблю, – вдруг выпалил Тихон.

Миша во все глаза глядел на любезного приятеля своего. Тихон вдруг открылся для него в каком-то новом таинственном и притягательном свете.

– Конище говорит, что все бабы – бляди, – сказал Миша.

Лицо Тихона, красное от мороза, прямо побуровело, стало червлено-коричневым. Архип Конище, воронцовский конюх, был важным человеком для отроков. Он говорил такие речи, за которые отец всыпал бы Михаилу сто розг.

Заслышав воркотню Анисьи и другой стряпухи, тащивших на поварню большой котел, отрочата выскочили во двор, стали вновь елозить друг дружку в снегу и рыготать невесть чему.

– Будешь к ней свататься? – спросил Мишка, как взрослый.

Тихон, тяжело дыша, опустил глаза:

– Думаешь, она меня полюбит? – сказал прерывающимся голосом.

Миша, «возмутившись духом», аж руки развел:

– Я ж тебя люблю!

Через задний двор быстро, как зайчик, бежала крестница Анны Микулишны Аннушка. Девочка, видно, ужасно трусила в темноте, стягивала на груди длинный платок, и когда барчук вдруг заорал: «Анька!», чуть не умерла со страху.

– Что? Слепая? – снова крикнул Миша, – иди сюда говорю…

Аннушка нерешительно сделала несколько шагов и поклонилась барчуку.

Миша торжествующе поглядел на друга и приказал маленькой приживалке:

– А теперь целуй меня.

Тихон с ужасом и любопытством следил за другом. Аннушка вздрогнула, крепче сжала платок на груди. Мороз костенил её.

– Не… нельзя этаго, – сказала тихо.

– Я тебе приказываю.

Аннушка снова вздрогнула, посмотрела из-под ресниц на Тихона:

– Люди тут… Памилуйте, господине Михаил Семенавич.

– Целуй.

Девочка крепко-крепко зажмурилась и, вся сжавшись, уткнулась отроку в щеку скорее носом, чем губами, и тут же стремглав бросилась наутек.

– Видал? – нахально произнес барчук, глядя с ухмылкой на Тихона, – никуда твоя Гордея не денется.

Глава 9 Весна 1490 года от Рождества Христова

«Конец седьмая тысящи доселе уставиша

святые отцы наши держати пасхалию до

лета седьмотысящного. Нецыи же

глаголять: «тогда же будет Второе

Пришествие Господне». Глаголет же

святой евангелист Марко: « О дни том и

часе никто же невесть, ни ангелы небес-

ные, ни Сын, но токмо Отец, Отец

един».

Окончание Пасхалии на 7000 год

Уже не по раз перечитывал боярин Воронцов рукопись, переданную ему отцом Алексием; говорил о том и с самим иноком. Рукопись содержала в себе размышления, как бы проповедь знаменитого игумена Свято-Успенского монастыря, что под Волоколамском – Иосифа. Имя игумена Иосифа уже много лет гремело на Руси. О нем говорили, что он «в добродетелях муж чуден, и в Божественном Писании зело разумен». Иосиф Волоцкий был прекрасным полемистом и сочинителем. В своих рассуждениях он писал, что пророчества Конца Света были связаны с концом Византии. И Византия действительно пала под ударами турок, но пала именно потому, что предала православную веру. Однако Православие живо! Сохранено и возвышенно в Московском государстве, на Святой Руси, которая не только ныне освободилась от ига нечестивых агарян, но по Божьей воле окрепла, сплотилась и все расширяет и расширяет свои пределы.

Но от мира никуда не скроешься. Окрест словно стены сужались. По улицам кричали о покаянии юродивые, все договора заключались только до семитысячного года. Нынче весь Переяславль передавал из уст в уста, что де гости торговые повернулись из Ростова и рассказывали, как тамошнее озеро покрылось кровавой пеной и выло целые две недели.

Перед самым Рождеством постригся в монахи князь Борис Измайлов с четырьмя сыновьями, с женой и двумя невестками. Он отпустил на волю всех холопов, наделив их имуществом и деньгами, продал дом и раздал все, что выручил, нищим на епископском дворе. Вотчины же свои отдавал монастырям – Иоанно-Богословскому, куда постригался сам с сыновьями, и Суздальской Покровской женской обители, куда уезжала жена с невестками. Анна Микулишна возвратилась от великой княгини и рассказывала, как Мария Измайлова, давняя подруга её, приезжала прощаться к государыне.

– Встала перед нами на колени посеред палаты и лбом в пол тычется, а вся уже в черном, как монашка суща… Прощения просит…

Боярыня Воронцова была опять на сносях, грузная и отдышливая. Говорила – в глазах слезы. Шелковым платочком утирала пот с покрытого прыщами лба.

– Дочку, Дуню, родне оставляют…

Анна припала вдруг к плечу мужа и зарыдала. Семен Иванович укрыл жену своей властной рукой.

– Вот и наше народится… безгрешным помрет… – сказала Анна сквозь слезы.

* * *

«… знаешь заповеди: не прелюбодействуй, не убивай, не кради, не лжесвидетельствуй, почитай отца твоего и матерь твою…

Он же сказал: все это сохранил я от юности моей. Услышав это, Иисус сказал ему: еще одного не недостает тебе: все, что имеешь, продай и раздай нищим, и будешь иметь сокровище на небесах, и приходи, следуй за Мною. Он же, услышав сие, опечалился, потому, что был очень богат».

Семен Иванович часто перечитывал теперь это место в Евангелии. Тяжелые думы наводило оно…

– Многомилостиве Господи! Неужто душа моя так умерщвлена, что и в последний год перед лицом Страшного Твоего Суда держусь за то, что рассыплется прахом! Я ищу себе оправдания… Ищу оправдания своей привязанности к земному – к жене, к детям моим, к делам княжества, к устроению земли… А в заповеди ведь сказано: «Возлюби Бога Твоего, паче живота, паче всего на свете…».

Так молился Великий рязанский боярин Семен Иванович Воронцов.

– Творче мой! Бог мой от чрева матери моей! Сподоби мя Тебя единого любить всем сердцем, всею душою и мыслию и всею крепостию…

* * *

Нежная дружба Иоанна Третьего с крымским ханом Менгли-Гиреем удивляла и ужасала современников. Несомненно, это был союз двух хищников, выгодный обоим; но когда по наущению Иоанна, Менгли-Гирей разорил и выжег дотла литовский город Киев, Русь содрогнулась. Литовский город… отчизна и слава наша… зыбка православия… Татары разграбили и предали огню монастырь Печерский, а хан Менгли-Гирей прислал из добычи золотые дискос и потир Софийского храма своему другу в дар.

Крымцы выступили ныне на Литву с большой силой, со многими князьями и мурзами ногайскими и поэтому рязанское войско простояло на границах княжества от Крещения до самой середины Великого Поста, до распутицы, пока разлившиеся реки, половодье, надежнее всяких ратей не перекрыло въезды в рязанскую землю. Береглись татар, разлакомившихся литовской добычей, пленными христианскими душами, а пуще безумных ногаев, которые часто не слушали и самих ханов, не ведали ничего ни о договорах, ни о «друзьях» и «врагах», а видели перед собой только добычу.

На Крестопоклонной неделе рязанское войско было распущенно по домам, и боярин Воронцов со своей дружиной возвращался в Переяславль. Ока грозила вот-вот залить берега; над головами висело серое, затянутое толстой вотолой небо; деревья стояли еще голые, не укрытые весенней камкой и, ёжась на ветру, угрюмо взирали на торопливо проезжавших мимо ратников. Сырой резкий воздух весны бил в лицо, возможно, последней весны в сей земной юдоли.

Вот, наконец, и переяславльский Посад – избы, люди, гуси, упрямо лезущие под копыта коней. Ехали теперь шагом. У самых городских ворот один из дружинников, невольно забыв чинность перед боярином, закричал, увидав издалека нескольких отроков, играющих в «Орла»:

– Мой! За версту видать! Волосы-то а…

Мальчишка, и верно, был рыжий, огненный, как отец.

Игра в «Орла» состояла в том, чтобы палкой сбить чурбачок на пне —«орла». Чья палка не долетала до пня – прозывался «курицей», чья летела дальше – «коршуном». Отроки галдели, подтрунивали друг над другом – никому не удавалось метко попасть в цель. Тут невысокий мальчонка в дорогом подбитом соболем опашне, метко, одним плавным размахом, сбил чурбан.

– Вот уж истинно – Орел! – воскликнул кто-то из дружинников.

Тут отрок обернулся и закричал с восторгом:

– Отец! Отец приехал!

Дружинники выглядывали из-за спин друг друга, дивились на чудо: толстый кривоногий Мишка, младший боярчонок, – он ли это? Перед ними как писанный стоял ладный, крепкий парнишка – ни худой, ни толстый, улыбался счастливо – и весь как-то сразу стал похож на отца – узкое лицо, глаза небольшие, серые, под темными собольими бровями.

Семен Иванович подхватил сына под мышки, посадил впереди себя в седло. Не стал ругать за явное озорство – Михаилу запрещалось одному уходить из дома, да еще на Посад. «Как он вырос все же! Вытянулся за эти три месяца, словно молодая ветвь к весне». Боярин одною рукою прижал к груди любимого сына.

– Я так соскучился… – сказал Миша куда-то в мех отцовой епанчи.

– И я соскучился…

* * *

Этой же весною из Москвы вдруг пришла весть о страшной смерти старшего сына Державного – Ивана Иоанновича Молодого.

Ивану Молодому было от роду тридцать два года. Он уже много лет нес всю тяжесть вышней власти, исполняя волю своего великого отца. Он был женат на дочери Стефана Молдавского Елене и имел от неё сына Дмитрия. Овладев Тверью, Державный отдал сыну титул Тверского князя. Во время нашествия ордынского хана Ахмата, мужество Ивана Молодого, его твердая решимость биться с татарами (даже всуперечь отцовой воле!) во многом решила исход богорадного «стояния на Угре». Ивана Молодого любили на Руси, видели в нем приемника отцовой силы и в то же время человека более доброго, христолюбивого. Зимою 1490 года Иван Молодой заболел камчугом. Его лечили травами, припарками, но больше полагались на Господню волю, на силу покаяния и молитвы. В это же время в Москве гостил брат царицы Софии Фоминичны, приехавший из Рима. В его свите был некий лекарь – еврей, именуемый мистер Леон. Этот Леон предложил Державному излечить его сына и наследника. Мистер Леон потребовал богатого вознаграждения, и за успех ручался своей головой.

15 марта 1490 года Иван Иванович Молодой скончался, мистеру Леону отрубили голову на Москве-реке.

По всей Рязанщине ныне правили заупокойные службы. Гремела весна. Как по слову святителя Кирилла Туровского, что чли в школе: «… днесь весна красуется оживляющи земное естество: бурные ветры, тихо повевающее, плоды умножают, и земля, семена питающи, травы зелены рожает. Ныне вся доброгласная птица славит Бога гласы немолчными…».

– Это князя Молодого мачеха его София отравила! Леону тому жидовину велела князя Ивана Молодого отравить! – сказал Сашка Курица.

Старший Старостин сын был полуветер, глупый, недалекий малый. Только он мог так сболтнуть на всем честном миру то, о чем старшие говорили по домам с опаской.

Миша тоже слышал, как отец сказал как-то крестному: «Теперь путь сыну Софии к Великокняжескому престолу чист».

Школяры валили гурьбой по Великой улице, поддевая ногами последний скомканный снег, кричали. Заводилами всего сборища был Мишка Воронцов, да друг его наилучший Тиша Босой, да Сашка Курица. Позади всей оравы плелся дьячий сын Андрейка Намин, на которого сорванцы навесили свои школярские торбы.

У старой часовенки, притулившейся к боярскому подворью, какие-то нищие жалобно выводили «Лазаря», и мальчики остановились послушать. Как вдруг мимо, на черном жеребце промчался Ждан Коробьин и, увидав Михаила, нарочито развернул коня – грязью с мокрым снегом обляпал Воронцова с ног до головы. Мишка стремглав ухватил с земли камень и так бы и расквасил Коробьину голову метким ударом, ежели б Тихон не перехватил руку друга.

– Ты чего? Убил бы…

Миша недобро поглядел вослед Коробьину, сказал:

– Айда ко мне!

И вся ватага бегом припустилась к близкому уже подворью Воронцовых, полезла через дубовый частокол в потаенном месте. Пока тащили Намина с торбами, как на грех появился Приселок и стал кричать снизу:

– Та, мать вашу… Та варот что ли нет?

Сад шумел голыми мокрыми ветвями, и синицы беспритульно летали с ветки на ветку. Отроки, дурачась, метя попасть за шиворот друг-другу мокрым снегом, бежали к большому дальнему амбару, где хранилось сухое сено. Здесь было всегда тепло, и Миша с товарищами частенько просиживал тут вечера, балагуря и пугая друг друга историями о домовых и леших, о том, как о прошлом годе мужика зарубили на паперти собора и теперь его душа скитается ночью по Великой.

Михаил рванул дверь амбара, вся ватага ввалилась за ним и замерла: в глубине, под самым окошечком, затянутым бычьим пузырем, на сене раскинулась нагая дворовая девка Дарья.

Волосы её выбились из косы и лежали по лицу. Откинув голову, она охала, сопела, иногда вдруг вскидывалась и громко стонала, а то затихала и шептала красными губами:

– Прохурушка… голубчик…

Прохор Намин, тоже голый, напрягая ягодицы, то подавался выше и целовал у девки рот, грудь, то переворачивал её на себя и тогда отроки видели спину красавицы с прилипшими травинками.

Все это дурным видением пронеслось перед Мишей. Жаркий сором охватил его душу. Он, пятясь, вышел из амбара – взбудораженный, готовый разреветься от стыда. И как родному обрадовался Приселку, который шагал от ворот, размахивая одной рукой, словно мельничным крылом.

– Михаил Семёнавич! Михаил Семёнавич! Знаю я где вы прячетесь! Вылазьте из того амбара проклятущего…

Вслед за Мишей из амбара как семечки, похватав свои торбы, посыпались и другие отроки. Только Андрюша Намин так и остался там.

Отрочата молча, опустив головы, слушали попреки Приселка и даже в глаза друг другу не могли смотреть; и быстро ушли, подгоняемые одноруким дядькой к воротам. А Миша поплелся на задний двор, не зная куда себя деть, зашел на поварню. В этом, окутанном паром, стряпушечьем княжестве что-то как всегда булькало, кипело, хорошо пахло. Миша взял маленький сладкий морковник, надкусил, положил. Анисья катала тесто.

– Ешь! Не пост, слава Тебе Госпади.

– Не хочу.

Миша повернулся к двери.

– Стой, – стряпуха, прихрамывая, подковыляла к любимому боярченку, – вести то какие, ли знаешь, госпадине?

– Какие вести? – насторожился Михаил.

– Да радила матушка твая. Утрам еще радила!

– Де-е-вку опять? – процедил сквозь зубы Миша.

Анисья звонко рассмеялась:

– Сыночка, братца тебе.

* * *

По воскресеньям вся боярская семья была на богослужении в соборном храме. А в субботу боярин Воронцов приглашал к себе на подворье священника, и отец Сильвестр правил литургию в домашней церкви Воронцовых. Семен Иванович пекся о душах своих холопов, как праведный и строгий отец.

После богослужения вся дворня от мала до велика высыпала на задний двор и дожидалась, пока боярин будет наказывать своих сыновей. Делал это Семен Иванович всегда в гриднице, не прилюдно. Боярин садился под образа – Федор и Миша стояли. Первым подходил старший сын. У Феди-то и проказ никаких не было, но он до обморочного состояния всегда боялся этих двадцати ударов розгой и начинал думать о «субботках» загодя, страшась и молясь, и потихоньку плакал на коленях матушки, особенно в пятницу, когда расправа была так близко.

– Нельзя! Нельзя! – утешала своего первенца боярыня, – «…отча руку наказуя благословляет». Отец сечет вас любви великия ради. Ну же, что ты! Ведь ты воин будешь, воевода! Ратоборцем по отце…

Мишка и сам в эту субботу стоял и удивлялся, что ничего не натворил за неделю. На празднество Архистратига Михаила отроку исполнилось десять лет. Ученье давалось ему легко. Еще с прошлой весны к иным наукам добавился греческий, да и в ратных занятиях мальчик показывал хорошие успехи.

Слушая, как жалобно вскрикивает брат, Миша припомнил шутку с дьячьим сыном Наминым. Сбежав от Приселка, они с Тихоном незаметно нацепили Андрюшке на спину мочало, и как всегда заставили его нести свои торбы с книгами. Худенький безропотный дьяченок тащил, согнувшись, тяжелую ношу, позади волокся мочальный хвост. Встречные мальчишки смеялись над Наминым, орали: «Лошадь! Лошадь!». Об этой проказе отец, конечно, не знал, как и о том, что Миша разбил на поварне здоровенный глиняный жбан со сметаной, когда хоронился от ватаги дворчат – играли в «прятки». И потому теперь со спокойной совестью Михаил подошел к отцу после брата и громко отчеканил:

– Господин мой и отец!

– Ты чего орешь? – не сдержал улыбки боярин.

– Так я ничего плохого и не сделал ныне.

– В которые-то веки! – вздохнул Семен Иванович, поднимаясь.

Миша храбро приподнял рубаху, спустил портки и улегся на лавку, словно на лужок погреться. После нескольких ударов отец прикрикнул:

– Ну!

– Держи! Голову! Ай! Уклонну, а сердце! Покорно! – раздельно выкрикивал Миша с каждым ударом розги.

После сечения отрок поднялся, поцеловал руку отца. Семен Иванович взглянул на книги, принесенные Приселком. Это были «Номоканон» для Федора и «Хроника Иоанна Скилицы» для Миши.

– Федя, я приду, мы разберем с тобою главу о холопах. А ты что сейчас чтешь?

– О басилевсе Константине Порфирородном, – ответил Мишка.

– Ну, чти. Перескажешь после.

* * *

На заднем дворе Архип уже вынес «кобылу»1313
  Кобыла – лавка с одним высоким концом, к которой привязывали наказуемого, и били кнутом


[Закрыть]. Сейчас боярин сядет в малое резное креслице и станет вершить суд над своими дворовыми. Дворский Илларион стоя перед хозяином, будет вычитывать вины холопов за неделю.

Синичкины сумасшедшие песни доносились даже через слюдяные оконца, ветер завывал вольно где-то в печной трубе. Весна.

Мишка медленно раскрыл желтые страницы «Хроники…» и стоял у стола, когда в гридню прибежала сестренка Настёна. Всем своим чудным личиком всею повадкою малышка была вылитая мать.

– Тебя тятя бий? – спросила.

Миша любил возиться с сестрой, баловался с ней, строил «козы», рассказывал об отроках в пещи огненной или о китоврасе – человеке-коне. Но нынче у отрока не было желания нянчиться с Настеной. Солнышко назойливо совало лучи в слюдяные окошки. Весна.

– Тебя тятя бий? – сестренка упорно дергала смешного братца Мишу за рукав.

Отрок состроил страшную рожу и цыкнул. Но Настенка только стала хохотать и прыгать вокруг:

– Тятя тебя бий, тятя тебя бий!

– Дарья! Забери её! – закричал барчук, решительно вырвал рукав кафтана из маленьких пальчиков и пошел к двери.

– Ты-т куда эта? – закричал ему в след Приселок, – чта батюшка приказал?!

– Я отолью, – сгрубил Миша и быстро выскочил в сени.

С заднего двора доносился тугой свист кнута и страдальческий, какой-то хриплый крик. Там расправа шла не в шутку. Это тебе не батюшкино сеченье розгами. Холопов пороли за любую провинность безжалостно, иногда и до смерти.

Гулять было не с кем. Все Мишкины друзья – дворчата на расправе – глядят себе в острах и памятование, как наказуется ослушание господской воли. Там же и бедные приживалы, отроки дворянской крови – Егор, Васёна, Борька и другие. Миша и сам иногда ходил глядеть, как Архип Конище с одного удара снимает кусок кожи с мясом, но сейчас боярченку было не до того. Он пошел за конюшни, залез на крышу амбара – отсюда хорошо просматривалась вся Великая улица до самого соборного храма, видны были купола церквей на епископском дворе. Мише тесно становилось в родительском дому, остро манила чужая неизведанная даль.

Прошедшим летом отец в первый раз взял Михаила с собою в Кострому. Здесь, в граде на Волге, жила племянница боярина Воронцова, дочь его старшей сестры Марии. Когда Мария вышла замуж, самому Семену Ивановичу было лишь два года. Потом, родив дочь Серафиму, Мария умерла. А шесть лет назад Серафима овдовела, осталась одна с двумя сыновьями на руках. Тогда боярин Воронцов возложил на себя заботу о племяннице. Посылал деньги, и сам каждый год, в самую страдную пору, когда и в своем большом хозяйстве требовался паки и паки присмотр – ехал недели на две помочь племяннице. Конечно, Семен Иванович мог бы послать в Кострому дворского, ключника, кого из честных и опытных тиунов, но так уже было в христианском характере боярина Семена, по слову Притчи: «Благотворительная душа будет насыщена, и кто напояет других, тот и сам напоен будет». Да и костромские даньщики знали, что вдова не одна, что есть мужицкий догляд – приедет летом боярин, тогда пощады не жди.