Текст книги "Ну ма-а-ам!"

Ё – Ёлочка

Эту фразу, я, наверное, написала уже тысячу раз. Моя дочь переболела менингитом и потеряла слух. Когда незнакомые люди узнают об этом, они говорят обычно одно и то же: «Как же вы так не убереглись?» Есть и более безжалостная версия: «Не уберегли девочку?»

Первое время меня трясло от этих слов в прямом смысле. Я мерзла: начинался озноб, потом крупная, заметная дрожь. Внутри меня отчаянно вибрировала мысль о моей стопроцентной ответственности за случившееся, растекалась теплая липкая вина.

После этих слов я обычно становилась очень несчастной и по нескольку дней ходила, погруженная в страдания. Муж замечал мое чувство вины, и у него тоже портилось настроение. Вина как грозовая туча нависала в атмосфере семьи.

Я, конечно, знала, что менингит – лотерея и никто от него не застрахован, но в тот период мозг не был соединен с сердцем, затопленным виной. Душевные провода отсырели, искрили и не проводили ни ватта жизненного электричества.

Чувство вины – удивительно бесполезное. Оно может засосать тебя в воронку адового разочарования в собственных силах, распороть твою личность на атомы, разбить твой мир вдребезги.

Оно высасывает километры энергии и по сути ничего не дает взамен. Вот зачем оно? Чтобы люди вокруг знали, что я не исчадие ада и что если я косячу, то мне очень жаль? А разве это так важно, что думают о тебе люди в этот момент? Разве не важнее сейчас обратно собрать себя по кусочкам, восстановить свой рассыпавшийся пазл личности и потратить энергию именно на это, а не на показательные страдания?

Однажды я с трехлетним сыном ехала в автобусе. Он спал в коляске. Люльку в ней я расположила горизонтально, чтобы сыну было удобно. Сама сидела на сиденье рядом с коляской. Во время экстренного торможения автобус дернуло и коляска упала, задрав колеса. Сын проснулся, испугался, заплакал. Я бросилась к нему, схватила, обняла, прижала к себе. Я тоже ужасно испугалась. А вдруг сильно ударился?

Люди вокруг переполошились, подошли, помогли собрать рассыпавшиеся из поддона игрушки, одежку, лопатки, ведерки… А я все стояла, вцепившись в своего ребенка, который давно успокоился и снова заснул уже у меня на руках: он больше испугался, чем ударился.

Меня в тот момент просто разрывало от горечи и злости на собственную криворукость. Ну что я за мать? А один мужчина, проходя мимо на выход, сказал раздраженно: «Что же вы, мамочка, не следите за своим ребенком?» И я просто солдатиком нырнула в вину до самого дна.

Прошло уже много лет, а мне до сих пор интересно: вот зачем он это сказал? Неужели не очевидно, что сильнее, чем я сама себя, меня никто не накажет? Ведь я в тот момент была просто воплощенным чувством вины.

Все свои материнские косяки я привыкла культивировать, я об них спотыкалась, я их вспоминала, возвращалась к ним. Они все, нанизанные на ниточку вины, висели у меня на шее, всегда были со мной.

Но идут годы, и я прозреваю – начинаю понимать про себя все больше. Важный инсайт, пропущенный через сердце: чувство вины абсолютно бесполезно. Это не значит, что я его больше не испытываю. Это значит, что теперь я иначе к нему отношусь.

Когда нам становятся понятней состояния, которые нами движут, они гораздо меньше на нас влияют.

Каждую неделю я в чем-то косячу – сама себе в дневник матери леплю двояки.

Например, на этой неделе я взяла один трудоемкий проект, не рассчитала свои ресурсы времени и сил и не успеваю уделять детям внимания столько, сколько хочу. Я так и не постирала остов Катюшкиной коляски, хотя обещала себе сделать это еще месяц назад.

Сын пошел учить китайский по собственной инициативе, а я не придала этому значения: шутила, думала, он не всерьез, пока не поняла, что ему правда интересно. А я чуть не отбила ему весь интерес к этому языку своими шутками, потому что выяснилось, что имя Данила по-китайски звучит как «Фу», а у других детей имена звучат нормально, и я шутила, что с китайским у нас фсе. Слава богу, что вовремя осеклась и исправилась.

Катюша отказывается со мной заниматься, видит во мне исключительно маму, а не учителя, балуется, хохочет, я злюсь, теряю терпение.

Мне есть за что поставить себе твердый двояк, и если открыть портал раскаяния, то чувство вины затопит меня всю. Но все свои косяки я замечаю и непременно исправляю. Я не буду думать о них с надрывом и разочарованием в себе, потому что мое чувство вины ничего не исправит. Исправлю все я сама, потратив на это ту энергию, которую раньше тратила на страдания.

Это немножко похоже на «я не виновата, что я плохая мать», но так и есть. Пункт «за что на этой неделе мне себя винить» давно переименован в «за что мне себя на этой неделе простить».

Я неидеальная мать, потому что живая. Живые люди совершают ошибки. Это встроенная при производстве опция, обязательный пакет. Чтобы справиться с чувством вины за свою материнскую неидеальность, я в противовес ему каждую неделю вручаю себе материнский «Оскар». Я вспоминаю, как прошла неделя, но не через призму косяков, а через призму тех моментов, где я собой довольна. Каким бы лузером в сфере материнства я ни была, что-то хорошее я непременно совершила за семь дней.

Я вспоминаю, как испекла на этой неделе любимую запеканку сына и дочки и любовалась тем, как они ее едят. Вспоминаю, как тащила с прогулки самокат, медведя и мяч, когда дочка, которая непременно хотела взять на улицу все эти игрушки, играла в них ровно минуту. Вспоминаю, как с сыном вместе готовили подарок на день рождения девочке, которая ему нравится. Как после ванны Катюха вырвалась у меня из рук и маленьким привидением в полотенце носилась по квартире, а мы все бегали, ловили ее и притворялись, что никак не можем поймать. Как ехали в машине, и там заиграла песня «Все люди как люди, а я суперзвезда», и мы всей семьей орали припев, не попадая в ноты, не зная слов, и хохотали. Вспоминаю, как мы заснули с приболевшим сыном в обнимку во время дневного сна дочери и проспали втроем до пяти вечера.

Я не знаю, может, «Оскары» лучшим мамам дают за другое: за идеальный порядок в квартире, за пятерочный дневник и за Шопенгауэра, прочитанного ребенком в семь лет.

Но мой личный «Оскар» не похож на величественную статую, облитую сусальным золотом. Он похож на имбирную елочку, измазанную творогом запеканки, заштрихованную разноцветными мелками, заляпанную пальчиковыми красками, с подломанными лапками-веточками, склеенными сгущенкой. И именно эти кляксы выглядят как елочные игрушки и добавляют красоту!

И этот мой хвойный «Оскар» самый настоящий, мне не нужен другой. Мои бусики вины больше не тяготят меня и не тянут ко дну, а цветными горошинами летят вниз и брызгают об пол ярким разноцветным салютом.

Папа с сыном учат английские слова: папа называет слово – сын говорит, как оно звучит по-английски. Видно, что Дасе надоело: отвечает вяло, устал.

– Холодильник! – говорит папа.

– Не помню.

– Вспоминай. Ре…

– Ре…

– Ре-фре…

– Ре-фрей-тор! – осеняет Дасю.

– Если будешь плохо учиться, – говорит муж, – пойдешь в армию служить рефрейтором!

Ж – Жизнь

Единственная сказка, которую я написала, называется «Варина вера». Она для детей, находящихся на длительном лечении в больнице.

Мне было важно, что в этой сказке главные герои (дети) побеждают болезнь (злого Микроба) при помощи и поддержке людей вокруг (это очень понятно и созвучно для тех, кому адресована эта сказка).

Пока я ее придумывала, поняла, что писать сказки очень сложно и мне, вероятно, не быть детским писателем. Я сама, став мамой, начала очень придираться к сказкам.

Маленький ребенок мыслит образно, и сказка легко сходит в его реальность. Поэтому сказка – это коммуникация. На языке сказки можно донести до ребенка много важного и сложного.

Я придирчиво отбираю сказки, которые читаю детям. Мне важно понимать, про что они и чему учат. Иногда в них много слов и героев, а смысла мало, и я сама не понимаю, что хотел сказать автор.

Для своих детей я выдумываю сказки, где главный герой (ну, например, мышонок в капюшоне) попадает в такие же передряги, как и мой сын. И мышонок всегда знает, как поступить правильно. И сын, послушав сказку, тоже знает.

Та моя сказка вошла в сборник, который мы с читателями блога издали для детей. Это был благотворительный проект без издательств и редакторов. Команда работала на энтузиазме, движимая идеей сделать мир чуточку добрее.

Мы издали совсем небольшой тираж, на который хватило денег, и подарили этот сборник в больницы, раздали социальным педагогам. Прошло много лет, и я, признаться, забыла об этой книжке.

Однажды я болтала с детьми, находящимися в больнице на длительном лечении. Я забегала к ним в гости регулярно. Мы сидели в холле и разговаривали. Я приходила туда читать им лекцию о блогах, потому что иногда лечение отбирает у тебя силы, и интернет остается единственным окошком в мир.

После лекции мы просто сидели в коридоре и болтали. В большинстве своем моими слушателями были подростки. Если ребенок заболевает чем-то страшным и серьезным, он, бывает, годами живет в больнице. Очень важно, чтобы в это время он продолжал учиться и развиваться. Это означает, что он как бы нагоняет сверстников, пытается не отстать за время болезни, потому что потом, когда он выздоровеет, ему будет непросто вернуться в строй. Если же ребенок теряет интерес к учебе, особенно в этот период, это очень плохой знак – он сам не верит, что выздоровеет.

Мы с детьми говорили о том, что нужно обязательно находить время на учебу и чтение, что время лечения нужно проживать максимально продуктивно, потому что оно обязательно закончится, и потом начнется обычная жизнь без врачей, процедур и пилюль.

По коридору периодически проходили пациенты разного возраста с капельницами в руках. И вдруг прошла девочка лет десяти. Она шла очень медленно, присела на банкетку рядом с нами передохнуть. Мне показалось, ей плохо, и я предложила проводить ее до палаты. Мы медленно шли к ее палате, молча. Мне казалось, ей не до разговоров.

Когда мы вошли в палату, я вдруг увидела на ее кровати ту книгу сказок. Она называется «Все будет хорошо». Я так давно не держала ее в руках!

Я усадила свою новую знакомую на кровать и убедилась, что с ней все в порядке. А потом взяла в руки знакомую книжку и улыбнулась.

– Вы, наверное, смеетесь надо мной, – сказала девочка. – Что я такая взрослая, а читаю сказки.

– Нет, что ты… – поспешно ответила я, понимая, что девочка неправильно поняла мою улыбку.

– Это не моя книга. Мне ее оставил тот, кто лежал тут до меня. Но она хорошая, в этом месте особенно нужная. Я читала другие книги, там люди гуляют, ходят в кино, едят что хотят, и у них ничего не болит. И я читаю и не верю, что так вообще бывает. А тут хоть и сказки, но понятные. Кто-то заболел, но он обязательно выздоровеет в конце. Когда читаю эту книгу, всегда думаю, что тоже при выписке обязательно оставлю ее для следующего пациента.

Я запомню эту девочку навсегда. Ее глаза над маской, идеально лысую голову и худющие руки. Я не стала говорить ей, что я один из авторов этой книги. Мне показалось, это будет нескромно. Я вышла из палаты, пожелав ей скорейшего выздоровления.

Вышла и еще долго стояла рядом, прислонившись к стене. Мне хотелось плакать, но я себя сдерживала. Мне казалось, в такой больнице стоять и плакать от счастья – нечестно. Тут дети проживают главное испытание в своей жизни, борются с диагнозом, тут судьба, искалеченная болезнью, в каждой палате. Поэтому я просто пыталась продышать это чувство, это ощущение нового смысла – что твое творчество помогает кого-то поддержать.

Варина Вера

Сказка для тех, кто хочет выздороветь

В одном Волшебном городе жила-была девочка Варя. Это была очень веселая и непослушная девочка. Она любила лазить по деревьям и рисовать цветными мелками на асфальте.

А еще Варя была рассеянная и часто теряла свои игрушки. Например, совсем недавно она потеряла плюшевую собачку с треугольными ушами, которую звали Пулька. Просто забыла ее на скамейке у песочницы.

Однажды Варя сильно заболела. Внутри ее поселился злой Микроб и стал щипать ее изнутри. Варе все время было больно и хотелось плакать. Варю положили в больницу. Она лежала в кроватке и ничего не хотела: ни играть, ни рисовать мелками, ни бабушкиных пирожков с малиновым повидлом.

К ней в палату пришел добрый доктор Здоровкин. Он был в ярко-белом халате с цветными пуговицами. Про него говорили, что он творит чудеса и убивает любых Микробов, которые живут в детских животиках и царапают деток изнутри. Доктор протянул Варе пилюли. Они были похожи на пуговицы халата доктора, такие же разноцветные.

– Это не простые пилюли, – сказал доктор Здоровкин. – Их мало просто запить водой. Чтобы они подействовали, нужно выпить их вместе с верой.

– С какой Верой? – озадаченно спросила Варя, перебирая в памяти всех своих подруг. Маша была. Катя была. Ира была. Даже Витя был. А Веры – не было.

– Ну как же! Внутри каждого человека всегда живет вера в лучшее. Где же твоя? – строго спросил доктор Здоровкин.

– Кажется, я ее потеряла, – тихо сказала Варя и горько заплакала. – Наверно, она потерялась вместе с собачкой Пулькой…

– Без веры эти пилюли бесполезны, – печально вздохнул доктор Здоровкин.

– Это значит, мне не победить Микроба и я никогда не смогу выздороветь? – Варя побледнела от страха.

– Я кое-что придумал, – хитро сощурился доктор Здоровкин. – Ты же, кажется, любишь рисовать цветными мелками?

– Любила… Пока не заболела.

– Варя, если ты хочешь найти потерянную Веру, надо постараться! Давай-ка прямо на асфальте перед больницей напишем огромное разноцветное объявление, что разыскивается Варина Вера. Тот, кто нашел твою Веру, прочтет наше объявление и вернет ее! Зачем ему чужое?

Так они и сделали. Варя попросила бабушку принести ей большую коробку с разноцветными мелками и весь день рисовала объявление. Она так увлеклась, что почти забыла про Микроба и даже съела пирожок с малиновым вареньем. В тот день Варя легла спать уставшая, но довольная.

На следующее утро люди Волшебного города шли на работу и прямо на асфальте видели разноцветное объявление про потерянную Варину Веру. Мол, кто найдет – принесите Варе в больницу. Людям очень хотелось помочь Варе-растеряше, но как?

И тогда люди Волшебного города стали приходить в больницу и передавать Варе свои личные Веры.

– Передайте девочке Варе мою Веру, ей нужнее, – говорили люди доктору Здоровкину.

– Посмотри, сколько Веры подарили тебе незнакомые люди, – сказал доктор и распахнул двери палаты. Весь коридор до потолка был завален Верами.

– И как им было не жалко? – восхитилась девочка чужой добротой.

В этот момент Варя вдруг почувствовала, что она сама снова верит в лучшее! Значит, нашлась ее Вера!

– Где ж ты была, моя Вера? – воскликнула девочка.

– Меня похитил злой Микроб, – сказала Вера внутренним голосом. – Он боится моей силы, знает, что я могу его убить, поэтому он схватил меня и запер в шкаф, в котором хранятся страшные болезни. Злые Микробы часто так делают.

– Я так рада, что ты нашлась, моя Вера, – сказала девочка. – Давай же скорее лечиться!

– Да, нужно спешить, теряем Время.

– Ну что я за растяпа! Веру потеряла, теперь Время! И собачку с треугольными ушами, – расстроенно вздохнула Варя.

А потом Варя выпила разноцветные пилюли против Микроба, запила их водой и сделала все это вместе с Верой в лучшее. Уже через неделю злой Микроб сбежал из Вариного живота! Доктор Здоровкин пришел в палату выписывать Варю.

– Варя, как здорово, что ты выздоровела! – сказал добрый доктор. – Надеюсь, я больше никогда тебя здесь не увижу.

– Так говорить невежливо, – объяснила Варя доктору. – Надо говорить: «Скоро увидимся!»

– Это правило действует везде, кроме больниц, – совершенно серьезно пояснил доктор Здоровкин. – Кстати, я приготовил тебе много больших коробок, чтобы ты упаковала и забрала все чужие Веры, которые тебе принесли незнакомые люди.

– Мне кажется, тем, кто остается здесь, эти чужие Веры даже нужнее, чем мне… – сказала Варя.

– Может, тогда ты раздашь их другим пациентам? По одной?

Варя захлопала в ладошки – так ей понравилась эта идея. Она схватила пригоршню Вер и побежала раздавать их другим деткам в палаты.

А в последней палате лежал мальчик Петенька. Он был очень печальный, потому что Микроб в его животе жил уже давно, и Петя был почти в отчаянии. Микроб давно похитил Петину Веру, и Петя уже и не надеялся выздороветь. Пете не хватило чужих Вер, которые раздавала Варя.

– Я так и знал, – печально вздохнул Петя. Он давно решил, что все невезения в мире приключаются только с ним.

– Знаешь что, возьми мою! – сказала Варя, отдавая Петеньке свою Веру. – Мне не жалко. Когда мне нужна была Вера, люди так же отдавали мне свои… Пришла моя очередь так поступить.

– А как ты будешь жить без Веры? – удивился Петя.

Варя пожала плечами:

– Тебе нужней…

Но когда Варя вышла в коридор, выяснилось, что ее Вера в лучшее стала еще сильнее, несмотря на то что Варя отдала ее другому человеку.

Оказывается, когда Веру не теряешь, а даришь другому, ее становится еще больше! Чудеса! Вот почему хорошие люди так искренне делились с Варей своей Верой.

Через месяц в квартиру, где жила Варя, позвонили. Почтальон принес ей большую нарядную коробку и попросил расписаться в квитанции. Варя нетерпеливо развязала бант и распечатала коробку. Внутри лежала… плюшевая собачка с треугольными ушами.

– Это же Пулька! – воскликнула Варя.

В коробке вместе с игрушкой лежало запечатанное письмо в конверте. Варе никто не писал настоящих писем, и она, дрожа от нетерпения, вскрыла конверт. Письмо оказалось от Пети, того самого мальчика, которому Варя в больнице отдала свою Веру.

«Эту собачку я нашел на скамейке у песочницы, и с тех пор она стала моей любимой игрушкой. Я долго не мог придумать ей имя. А в больнице придумал. Теперь ее зовут Вера. Я дарю тебе мою Веру, как ты когда-то подарила мне свою. Спасибо тебе. Благодаря твоей Вере я победил Микроба, выздоровел и теперь живу дома по адресу: Волшебный город, улица Яблочная, дом 15. Жду тебя в гости! И постарайся не потерять Веру, ладно? Петя».

Варя прижала к себе Пульку-Веру и весело крикнула на кухню:

– Бабушка-а-а, напеки мне, пожалуйста, пирожков с малиновым вареньем! Я иду в гости-и-и!

С буквой «Ф» у Кати как-то сразу не заладилось. Например, своего игрушечного жирафа она зовет жирабом. А муж за это называет дочку жирабовладелицей.

З – Звонок

Мне было пять, когда я научилась звонить маме. Для этого я опасливо кралась в прихожую к телефону и набирала цифры, указанные в бабушкиной записной книжке напротив маминого имени: «Нина, Москва, домашний».

Мой указательный пальчик нырял в нужные кружочки цифр и накручивал телефонный диск.

– Алло! Алло! – разрывал нытье гудков мамин встревоженный голос.

Там, в Москве, она слышала короткие трели междугороднего звонка и думала: что-то случилось. Бабушка и дедушка, растившие меня в приморском городе, никогда не звонили просто так. Никогда. Так договорились изначально, потому что любой звонок – это деньги, лишних денег ни у кого нет, поэтому если никто не звонит, значит, все в порядке.

Мама хватала трубку в панике:

– Алло!

– Когда ты меня заберешь? – спрашивала я.

– Все в порядке? – спрашивала мама.

– Когда ты меня заберешь? – спрашивала я.

– Где бабушка? Дедушка? – спрашивала мама.

– Когда ты меня заберешь? – спрашивала я.

– Разве тебе плохо с бабушкой и дедушкой? – спрашивала мама.

Я всегда недоумевала: почему взрослые отвечают не на тот вопрос, который им задают, и чаще всего отвечают вопросами. Ведь на мой вопрос «когда?» ответ должен быть совсем другим. Например «скоро», или «завтра», или «через неделю». Мама так никогда не отвечала.

Меня постоянно наказывали за эти звонки. Ставили в угол.

– Ишь ты, миллионерша, – злилась бабушка на меня и добавляла, обращаясь к дедушке: – Ну сделай что-нибудь!

Дедушка делал что-нибудь, но это было бесполезно. Он прятал от меня записную книжку, но номер я знала наизусть, он выключал телефонный шнур из розетки, но я быстро нашла, как включать его обратно, он поставил телефон на высокую полку для шапок, но я научилась залезать туда, выстроив лестницу из банкетки и табуретки, он однажды просто спрятал от меня телефон. А я пошла и позвонила маме от соседки тети Нади.

– Когда ты меня заберешь? – спросила я у мамы.

А мама вдруг заплакала и сказала:

– Сил моих больше нет… Заберу на неделе… В сад пойдешь здесь.

Вечером был скандал. Бабушка пила валокордин, дедушка смотрел новости на пределе громкости, я стояла в углу.

– Довела мать! Довела! – кричала бабушка в мою сторону, перекрикивая голос диктора. – Будешь ходить теперь в детский сад, как сирота, вот посмотришь!

Все мои друзья во дворе ходили в детский сад, и никто из них не был сиротой. Я не понимала, почему меня всегда пугали детским садом и призывали радоваться, что я живу с бабушкой и дедушкой и в сад не хожу. В саду много детей и игрушек, никто оттуда не возвращается несчастным.

Через неделю за мной из Москвы прилетела мама. Она выглядела растерянной. Сказала непонятное мне слово – «дожала». Я не поняла, хорошее это слово или плохое, я была в дымке счастья.

Я улетала к маме и папе. Туда, в Москву. Я буду ходить там в детский сад, а вечером мама будет меня забирать и кормить сосиской и зеленым горошком. Я такое видела в кино. А потом мама будет укрывать меня одеялком и рассказывать на ночь сказку.

Мне не нужны ни сосиски, ни сказки, ни горошек, ни одеялки – мне нужна мама, и больше никто.

В ночь перед отлетом у бабушки случилась истерика. Я слышала, как она била на кухне посуду, кричала «Зачееем?» и «Как мы без нее, кааак? Я же ее вынянчила с рождения!», а дедушка и мама ловили бабушкины руки и успокаивали.

– Успокойся! Успокойся! Никто не умер! – кричал дедушка. И это его «Успокойся!» было худшим успокоительным в мире.

– Мы попробуем, мы просто попробуем, может, ей не понравится в саду, – бормотала мама.

Я смотрела в потолок и думала, что, если мне не понравится в саду, об этом никто не узнает. Я хочу жить с мамой. Хочу и буду.

Мы с мамой улетели в Москву в августе 1987 года. В сентябре я пошла в московский детский сад около дома. Мне было почти шесть (в ноябре день рождения), я пошла в подготовительную группу.

Моя первая воспитательница отличалась строгостью, которая превращалась в грубость в отсутствие родителей. В группе было 26 детей, я пришла 27-й, чем вызвала возмущение воспитателя. Мол, и так перебор, а тут пихают и пихают.

Мы, дети, все ее боялись. Утром многие плакали, висли на родителях. Родители силой отдирали от себя детские ладошки. Я никогда не плакала, даже когда очень хотелось. Я понимала, что на кону – жизнь с мамой и ее поцелуй перед сном.

Каждый вечер мама звонила бабушке и заставляла меня поговорить с ней. По факту я слушала, как бабушка плачет в трубку. Из-за меня. Я слушала, как бабушка всхлипывает в трубку, и смотрела на маму в поисках сочувствия. Но мама качала головой, всем своим видом показывая, что эту кашу заварила я.

Вместо одеяла меня накрывали ответственностью, вместо сказки рассказывали о том, что нужно ценить родных и близких. Вероятно, подразумевалось, что я – не ценю.

В саду было мучительно. Я не умела играть с другими детьми, умела только заниматься, как с бабушкой. На занятиях я была выскочкой, всегда тянула руку.

– Какое это животное? – спрашивала воспитательница, показывая группе картинку лося.

– Олень?

– Коза?

– Носорог?

Дети не знали, а я знала.

– Лось! – отвечала я.

Воспитательница кивала, но поджимала губы, словно была не рада. Она не могла мне простить, что я 27-я.

На обед был суп. В супе плавал вареный лук. Я ненавижу лук. Бабушка всегда очень вкусно готовила, знала мою нелюбовь к луку. А тут, в саду, всем плевать, что я люблю и не люблю.

Я аккуратно выпивала бульон, сцеживая его в ложку по краям, а жижу оставляла в тарелке. Воспитательница зачерпывала ложку жижи, сверху – лук.

– Открывай рот, – говорила она.

Я тяжело дышала, умоляюще смотрела на нее, качала головой. Только не это.

– Открывай!

– Я наелась.

– Открывай! Я кому сказала?!

Я покорно открывала рот, мне заливали туда ненавистную луковую жижу и задраивали рот слюнявчиком.

– Жуй. Жуй, я сказала!

Я жевала, преодолевая рвотный рефлекс. Проглатывала. Потом меня отчаянно рвало в группе. Воспитательница звонила маме.

– Не надо, не надо маме, – умоляла я. – Я больше так не буду. Не надо дергать ее с работы…

– Надо!

Мама приходила дерганая, забирала меня порывисто, нервно.

– Ты не выглядишь больной, – говорила она мне. И я чувствовала свою вину, что я не больна.

Мне хотелось рассказать и про лук, и про злую воспитательницу, и про все, но в пять лет слова «несправедливость» еще не было в моем лексиконе. Я не могла сформулировать свои мысли и просто плакала, тихо поскуливая.

– Хватит реветь, – злилась мама.

С собой в сад я брала любимую игрушку – деревянного клоуна. Мне его подарил папа. В группу со своими игрушками было нельзя, приходилось оставлять клоуна в шкафчике. Однажды я взяла его с собой на прогулку.

– Нельзя брать с собой игрушки на улицу! – грозно сказала воспитательница.

– Я не знала, я думала, в группу нельзя, – пролепетала я и попыталась запихнуть клоуна в карман курточки. Но промахнулась – клоун упал в лужу. Я его подняла, снова попыталась спрятать в карман, а он снова выпал.

Воспитательница подняла моего клоуна и… снова бросила в лужу. Я наклонилась, подняла, она выхватила его и снова бросила. Я снова подняла. Она снова выхватила и снова бросила.

Я не поняла этой игры. Мне хотелось плакать. Вокруг стояли дети из нашей группы. Хулиган Петька смеялся, а тихоня Антон плакал. Все дети разные.

Мой клоун лежал в луже. Я не понимала, зачем поднимать его, если его снова бросят.

– Руки-крюки, – сказала мне воспитательница, наклонилась и забрала моего клоуна. Сказала, что пожалуется маме на мое поведение и отдаст игрушку только маме.

– Я не знала, что нельзя, – крикнула я, чуть не плача, в спину воспитательницы. – Я больше так не буду.

Вечером мама отдала мне клоуна и спросила устало:

– Почему я каждый вечер должна выслушивать жалобы на тебя? Неужели так сложно просто слушаться воспитателя?

Я не знала, как ответить. Ответ получался какой-то очень длинный, я не могла его сформулировать.

– Я больше так не буду, – сказала я, привычно растворяясь в чувстве вины.

– Меня уволят с работы. Мне постоянно жалуются на тебя, звонят из сада. Мне приходится отпрашиваться. Меня уволят, Оля, и нам нечего будет есть.

Я молчу. Я совсем не знаю, что говорить. Мне казалось, что жить с мамой – это счастье, но пока это совсем не выглядело счастьем. Даже наоборот. Никаких сказок, горошков, одеялок. Только рвота, злость и клоуны в лужах…

Во время тихого часа в саду полагалось спать или лежать с закрытыми глазами. Я послушно лежала, не спала. Рядом со мной на своей кровати лежал хулиган и задира Петька, который все время подкалывал другого моего соседа – тихоню Антошку.

Антошка спал со специальной пеленкой, у него не получалось контролировать свою физиологию. Это было неизменным поводом для шуток Петьки. Вот и в тот день он довел Антошку до слез: дождавшись, когда воспитатель выйдет, на всю группу громко прошептал: «Антошка – коричневые трусы! Антошка – какашка». Другие дети смеялись. Антошка лежал рядом и горько плакал. И я плакала от обиды за него.

– Хватит! Хватит! – не выдержала я и крикнула в Петьку зло, что есть силы.

Мой голос раздался в полной тишине, отскочил от стен.

– Савельева, встать!

Воспитательница нависла надо мной огромной скалой. Я сползла с кроватки. Она схватила меня за плечо и поволокла на выход. Завела в туалет и поставила в угол.

– Постой и подумай о том, как плохо орать в тихий час на всю группу! А я пойду матери позвоню…

– Не надо, – заплакала я. – Пожалуйста, не надо… Пожалуйста, я больше так не буду, никогда не буду, не звоните маме.

– Я ушла звонить, – сказала она и вышла из туалета.

Я стояла в углу, босиком на холодном полу, в сшитой мне бабушкой клетчатой пижамке и горько плакала.

Мама забрала меня пораньше. Ничего не сказала, смотрела с осуждением. Это было самое страшное – молчаливое осуждение. Отчуждение. В тот день я легла спать рано, потому что настроения играть не было никакого. К полуночи выяснилось, что я вся горю. Вызвали врача. Ангина. Маме пришлось взять больничный по уходу за ребенком.

Спустя неделю, когда я немного поправилась, мама позвала меня обедать. Она приготовила вкусные котлеты и пюре. И даже торт, кажется, купила. Я поела и сказала: «Спасибо!» Как здорово жить с мамой!

И тут вдруг мама стала метаться по кухне, сжимать волосы кулаками. Потом села напротив меня и сказала:

– Ты должна меня понять. Так всем будет лучше. Я взяла билет обратно. Тебе не придется ходить в сад. Ты полетишь к любимым бабушке и дедушке. А уже потом, когда в школу… Тут осталось-то…

Я не смотрела на маму. Смотрела на клоуна. Он был чумазый, с обломанной ногой, но все равно улыбался. Несломленный клоун.

Через два дня я вернулась к бабушке и дедушке. Мама сказала им, что я совсем не детсадовский ребенок и саботировала походы в сад. Каждый день устраивала скандалы.

– Надо же, какой характер, – удивился дедушка. – А на первый взгляд тихоня.

– Сама не знает, чего хочет, – ворчала бабушка. – Вот посмотрела, что такое сад, хоть будет ценить теперь.

– Ну ничего, в школу ее заберу, а пока годик пусть у вас поживет, – говорила мама.

У нее ночной обратный рейс.

На дворе октябрь. Ветреный, нервный, злой. Как же мама долетит в такую погоду в свою Москву? Мне хочется ее проводить, но я проваливаюсь в сон. Мне снится вареный лук. Я просыпаюсь, и меня тошнит. Бабушка, спотыкаясь спросонья, несет на мой зов тазик, и воды, и компресс.

– А мама улетела? – спрашиваю я, и меня так отчаянно выворачивает, что бабушка в испуге распахивает форточку, хотя обычно боится сквозняков.

А потом, когда меня уже не рвет и из меня идет только вода, бабушка гладит меня по волосам, прижимая к себе, а я плачу какими-то совсем глупыми детскими слезами, которые не могу сформулировать.

– Ну не плачь, ну все, сейчас станет полегче, – говорит бабушка и, кивая на тазик, велит дедушке: – Вынеси.

Они оба дежурят у моей кроватки, гладят, накрывают одеялком, успокаивают. Они меня очень любят. И я их люблю. И маму люблю. Я только лук вареный не люблю. И когда обижают. И я согреваюсь в их руках и говорю им, взволнованным:

– Не бойся, бабушка, я не заболела. Не бойся, дедушка, я больше не буду звонить маме в Москву.

Я больше и не звонила – ведь ничего не случилось. И даже когда мама не забрала меня через год, чтобы я пошла в школу в Москве, я тоже не звонила. Ничего же не случилось. Ничего. Заберет, когда сможет, как-нибудь потом.