Текст книги "Лабиринты времен"

Да, Чечня. Пересветов бывал там однажды, когда им вдвоем с майором Лютовым пришлось выкупать сына одного из Своих. Вместе с ним им удалось тогда спасти от лютой смерти еще пятерых мальчишек. Они думали, что привезут на родину сломленных духом и ослабленных телом солдат. Но в их голодных глазах горел такой огонь, что ни у Лютого, ни у Пересветова язык не повернулся предложить им снять погоны. Они действительно, едва окрепнув, попросились вернуть их в часть. И жалость к ним сменилась гордостью за тот несломленный солдатский дух, который был так силен в них. Пересветов знал, что двое из них потом погибли, прикрывая отход своего взвода. А трое, достойно отслужив, поступили в военное училище. И все они стали верными друзьями их юного Своего.

Между тем, шагнув из лифта мимо застывшего дежурного, Сидоренко-Пересветов вышел из подъезда и стал спускаться по широкой лестнице. На площадке стояли три автомобиля, но Владимир Ярославич знал «свой». Да и водитель, увидев хозяина, торопливо вылез из машины и распахнул заднюю дверцу.

Он молча, насупив брови, сидел на заднем сидении и с волнением обдумывал свое дальнейшее поведение. Это вам не чужой сейф открывать… Владимир Ярославич хотел было привычно потереть переносицу, но вспомнит, что это привычка лично его, Пересветова, а у Сидоренко совсем другая – тот от волнения дергал мочку уха. И случалось это весьма редко. От этих размышлений Пересветов почему-то успокоился и сосредоточил свое внимание на том, что стал вспоминать подробный план помещений, в которых располагалась Администрация президента, и где на втором этаже находился и «его» кабинет.

Его сосредоточенный вид и едва заметные приветственные кивки головы ничем не отличались от ежедневного поведения, поэтому, даже войдя в «свой» кабинет, Пересветов старался не выходить из образа.

День начался, и он должен был прожить его не так, как вчера его запланировал Сидоренко-Окаяннов, а как его запланировал Ярый. Вошел референт, и работа началась.

Только вечером, когда темнота за окном расцвела щедрыми московскими огнями, он вспомнил об устройстве флэш-памяти, которое нашел в сейфе Сидоренко. Он повернулся к своему компьютеру, вставил узкую пластиночку в разъем, и через минуту на мониторе возникла карта-схема Москвы. Когда он всмотрелся в обозначенные ключевые точки с одной и той же датой, но с разным последовательным временем исполнения, он почувствовал, что по спине его пробежал могильный холод. Следующая страница с расписанным по часам планом и с указанием последующих действий расставила все по своим местам. Название села на окраине Московской области ничего ему не говорило, но вот возникла фамилия Гвания, и он понял все. Где и как Сидоренко смог достать этот план – оставалось загадкой, но то, что он не собирался ему воспрепятствовать, было очевидно.

Пересветов заставил себя успокоиться. Между тем руки его уже торопливо стучали по клавиатуре, набирая электронный адрес Ярого. Уже через две минуты динамик компьютера послал едва слышный успокаивающий звук.

У Пересветова дрожали руки, когда он доставал из разъема пластинку флэш-памяти. Он знал, что цена этой маленькой новомодной палочки – многие десятки тысяч жизней. И вряд ли еще у кого-нибудь, кроме генерала Гвания, есть такая же. Ну что ж, он постарается, чтобы на этой пластинке были записаны новые сведения не только о Гвания, но и о Тимуре Бертимиеве. Только бы успеть вернуться из Чечни!

* * *

Анна Петровна все еще растерянно стояла посреди своей просторной прихожей, а взгляд её по-прежнему был обращен к двери. Она как будто боялась, что сейчас муж вернется и скажет с обычной своей иронией, что он пошутил, что просто испытывал ее. И заберет деньги, оставив ей обычную тысячу и еще немного, только на хозяйственные расходы сегодняшнего дня. А потом, вечером, она вручит ему точный отчет о тратах. Но дверь по-прежнему была закрыта, Сидоренко не возвращался, и деньги стали оттягивать ей руки.

– Мам, ты чего? Что это у тебя? – Илья удивленно протирал глаза и осторожно прикоснулся к целлофановой обертке на пачках с долларами.

– Отец оставил.

– Шутишь… – недоверчиво протянул Илья. – А на что он их оставил? Что-то купить велел?

– Нет… – Анна Петровна устало села на пуфик. – Сказал, чтобы я открыла счет на свое имя.

– Так и сказал? – Илья взвесил в руках увесистые упаковки. – Он что, заболел?

– Илья! – Анна Петровна и сама начала подумывать, что с мужем что-то не так. Он и ел как-то без аппетита, и вел себя подозрительно тихо, совсем не иронизируя насчет ее утренней просьбы. Она хотела рассказать сыну, что он смотрел ей прямо в глаза, и смотрел как-то по-хорошему, совсем как в молодости… но вместо этого сказала: – Он назвал меня – дорогая.

– Да-а-а? – протянул Илья. – Тогда он точно заболел!

– Илья! – опять прикрикнула Анна Петровна. – Он же твой отец!

– Да, а тебе муж, поэтому ты его так не… – Но тут Илья увидел глаза матери и заставил себя замолчать. Что это он, в самом деле… разве она первая, кто взамен заботливого жениха получил деспотичного мужа? Нет, он будет не таким! И вообще, поскорей бы вырваться из этого дома, где все насквозь пропитано фальшью. И где даже прислуга говорит так, как будто на самом деле подразумевает нечто другое. Где он хорошо чувствовал себя только в комнате сестренок. И то, наверное, потому, что отец туда почти не заходил.

– Илья, ты съездишь со мной в банк? Я боюсь, такие деньги… – Анна Петровна принесла целлофановый пакет «майку» и сложила туда упаковки. – Господи, я теперь смогу заплатить сразу вперед, за несколько лет вперед.

– Ну ты, мам, даешь! Зачем за наших стариков вперед платить? Вдруг они… – Но тут Илья моментально получил такую оплеуху, что слезы градом посыпались у него из глаз. – Мам, ты чего! Я хотел сказать, вдруг они поправятся! Ну, ты даешь… – Подросток не на шутку обиделся и хотел увернуться от материных объятий.

– Ну прости, пожалуйста… прости….

Утренние дела заставили их на время забыть о деньгах, но уже к обеду мать и сын все-таки собрались и повезли их в банк. Вернее, в банки. Они еще дома решили раскидать всю сумму по нескольким банкам, причем часть Анна Петровна решила положить на имя сына. Так, на всякий случай.

После обеда они вчетвером отправились в лечебницу – к старикам. И всю дорогу, сидя рядом с сыном, Анна Петровна нет-нет, да и вспоминала глаза мужа. Да полно, мужа ли глаза смотрели на нее? Ей становилось страшно от своих мыслей, она ругала себя за фантазии, но сердце, как метроном, радостно отстукивало только одно слово: «дорогая», «дорогая»…

«Кто ты, незнакомец?» – вдруг прояснилось в ее голове. Анна Петровна невольно оглянулась на сына, потом на девочек, как всегда устроивших на заднем сиденье возню, и поняла, что вместо тревоги, которую должна была испытывать, она наполнена ощущением приближающегося праздника. И причиной тому служили, конечно, не деньги. Она вдруг почувствовала, что способна вновь любить того человека, который сегодня не только смотрел на нее, но и видел.

* * *

Когда Сидоренко рассмотрел над собой прозрачный купол, ему показалось, что он умер. Да, умер, и сейчас его спасают в каком-нибудь отделении реанимации. «Сердце», – мелькнула заполошная мысль. Он осторожно пошевелил руками, ощупал свою грудь и с удивлением увидел, что лежит в чужом спортивном костюме. Но удивление его почти сразу сменилось паникой – он вдруг понял, что руки его необыкновенно длинны, да и все тело почувствовалось ему непривычно большим и сильным. Он чувствовал каждую его клеточку, каждый мускул, который просил его потянуться, размяться, как в юности. Да, как в юности, когда после пробуждения хотелось сразу вскочить и сделать хотя бы несколько движений. Павел Яковлевич боковым зрением заметил какое-то движение и почему-то боялся смотреть в ту сторону. Но там стояла обыкновенная женщина, наверное – врач или медсестра. И в руке ее был шприц, наполненный каким-то прозрачным лекарством. Женщина потянулась к маленькому пульту, и почти сразу колпак над его головой раздвинулся.

– Павел Яковлевич, не волнуйтесь! Все хорошо, сейчас я вам сделаю успокаивающий укол, и мы с вами поговорим.

Сидоренко покорно подставил свою руку, несколько раз с усилием сжал ладонь, ощущая непривычную силу мышц.

Через несколько минут, показавшихся ему вечностью, Павел Яковлевич осторожно поднял к своим глазам кисть руки. Рука действительно была крепкой и большой, и черные волоски покрывали ее до самого запястья.

– Что это? – В голосе его уже не было той паники, которую он испытал сразу после пробуждения. – Что со мной, доктор? Я сошел с ума?

– Нет, конечно, и вы сами это понимаете. Просто вам некоторое время придется побыть в чужом теле. При этом с вашим, надеюсь, ничего не случится. А все остальное вам объяснят позже. А пока вам нужно позавтракать… садитесь, пожалуйста, повыше, я принесу вам кофе и бутерброды. Вы пьете кофе? Что вы вообще предпочитаете на завтрак?

– Овсянку, – как-то обреченно произнес Сидоренко голосом Пересветова.

Василиса Ивановна невольно улыбнулась, представив, как ее муж в это время ест ненавистную ему овсянку, стараясь сохранить при этом спокойное выражение лица.

– Овсянки у нас, к сожалению, нет, но парочку бутербродов и хороший крепкий кофе я вам гарантирую.

Она вышла из комнаты, предварительно щелкнув каким-то тумблером. Сидоренко, тем временем, сел и свесил ноги вниз. Они непривычно сразу коснулись прохладного пола. Да и сам пол оказался как-то сразу под ногами, Павел Яковлевич постарался встать, но голова у него внезапно закружилась, заставив его опять сесть, а потом и прилечь. Маленькая подушка никак не предполагала положение «сесть повыше», поэтому он просто повернулся набок, чтобы заставить потолок перестать кружиться у него над головой. Чувство самосохранения было у него развито чрезвычайно, и Павел Яковлевич понимал, что ему сейчас, в эти минуты, нельзя думать ни о невероятном перемещении не только в пространстве, но и в чье-то чужое тело. Сознание подсказывало ему, что сейчас нужно думать о вещах простых и понятных даже сумасшедшему. «Но я же не сумасшедший! Я не сумасшедший!» – в ту же минуту откликнулось сознание. И паника, заслонив от него все предыдущие рассуждения, заставила мужчину покрыться испариной. «Господи! Помоги!» – непривычно воззвал он к редко вспоминаемому им Богу. И спасительная мысль пришла почти сразу. Он уже знал о том, что однажды был создан аппарат, с помощью которого можно было на несколько минут проникнуть в чужое сознание и даже господствовать над ним. Он знал, что такой аппарат был создан, но при попытке завладеть им он был уничтожен своими создателями, а сами изобретатели погибли. Он знал, что это была самая бездарная операция его зарубежных патронов. Они бы сейчас локти себе кусали, если бы знали, что под личиной их эмиссара с сегодняшнего дня действуют самые яростные и стойкие их противники. И почему-то эта мысль доставила Сидоренко радостное удовлетворение. Он представил на миг самодовольное лицо Долтона, который будет давать очередное задание тому, кто это самое задание выполнит в точности до наоборот, причем сам Долтон этого даже не заметит. А вот ко второму аппарату пробовал подбираться и он сам, но кто-то опередил Павла Яковлевича, и его человек не так давно обнаружил, что вместо настоящего нейропульсара они караулят давно забракованный экземпляр. Практически, муляж.

Ну что ж, теперь, по крайней мере, ясно, что он не сошел с ума, а просто, – хотя какое там «просто»! – находится в этом красивом и тренированном теле. И это служило прямым доказательством того, что работы по созданию аппарата перемещения личностного сознания все-таки были закончены, а его изобретатели или остались живы, или оставили после себя толковых учеников.

– А вот и наш завтрак. – Василиса Ивановна внесла поднос, на котором стояло блюдо с горкой аппетитных бутербродов и с кофейником, из носика которого струился аромат кофе.

Сидоренко опять попробовал сесть, и на этот раз, с помощью Василисы Ивановны, ему это удалось. Бутерброды он съел с удивившим его самого аппетитом, а кофе, который он позволял себе пить только вечером на службе, когда усталость заставляла веки то и дело смежаться, сейчас пил с удовольствием. Да и надо сказать, такой удивительный кофе ему до сих пор пить не приходилось.

Постепенно Павел Яковлевич начинал приходить в себя, если это вообще возможно – прийти в себя, находясь в чужом теле. Завтрак заметно взбодрил его, потом он обвел взглядом помещение, рассчитывая увидеть дверь в туалет.

Василиса Ивановна догадалась о его молчаливой просьбе и протянула руку в сторону узкой белой двери в углу.

Павел Яковлевич встал и неуверенной походкой направился туда. Стены немного качались перед его глазами, и от высоты непривычного роста ему все еще было страшновато. Как в детстве, когда сильно раскачивались качели. Мочиться ему было мучительно стыдно, как будто его насильно заставляли подглядывать за чужой интимной жизнью. Да и дотрагиваться именно до этой части чужого тела ему казалось почти извращением. Наконец, он справился со своими чувствами и с чужим телом, которое, он не мог этого не признать, было более совершенным, чем его собственное, где-то оставленное, сытое и рыхлое. Но это все-таки было его тело, и он должен во что бы ни стало вернуться в него. Потому что вместе с телом, он это уже понял, у него отняли и его положение, и его запланированное будущее. «Так, я рассердился – значит, все в порядке. Теперь нужно по возможности взять ситуацию под контроль». Павел Яковлевич вышел из туалета, продолжая на ходу вытирать руки о полотенце. Он старался делать как можно больше манипуляций с этим большим и сильным телом, чтобы поскорее освоиться в нем. Он действительно должен торопиться, чтобы как можно быстрее сориентироваться в данной ситуации и убедить своих противников сделать обратный обмен. Необходимо найти аргументы, которые будут для них весомыми и… и выгодными! Да, нужно привычно взять ситуацию в свои руки. Нет, уже не в «свои руки», а в свое сознание. Хотя, судя по всему, он сам попал в руки весьма серьезных людей. И, судя по всему, весьма безбедных.

Павел Яковлевич ущипнул себя за мочку уха, чтобы по привычке помочь себе сосредоточиться. Итак, значит они, – выяснить: кто именно – дал он себе команду, – научились менять сознание местами. Это – раз. Второе – кому-то очень понадобилось мое сознание. Здесь и сейчас. Нет, не верно. Мое сознание трудно подчинить чужой воле. Скорее всего, понадобилась моя внешность, то есть мое тело. Кто-то хочет моими руками совершить нечто, на что я сам не согласился бы никогда и ни за что. И вдруг Сидоренко испугался.

Сидоренко подошел к своему лежаку, но стеклянный купол уже был закрыт, и Василиса Ивановна показала ему на кресло рядом со своим. Она ждала вопросов, но вопросов по-прежнему не было. Не было и ожидаемой реакции – страха, возмущения, требований вернуть его назад, в свое тело. Она внимательно смотрела в родные черты и видела, что глаза её-чужого мужа непривычно убегают в сторону, как будто пряча свои мысли за полуприкрытыми веками. И Василиса Ивановна вдруг призналась себе, что этот неизвестный ей Сидоренко вызывает в ней уважение своим самообладанием и выдержкой. Она бы на его месте давно сошла с ума от такой «перестановки». Да и ее мужу сейчас там, в Москве, было гораздо легче в психологическом плане, потому что он шел на это перемещение сознательно. Он знал всё. А этот – ничего. И так спокоен. Хотя нет, не очень, – она заметила, что левое веко у Павла Яковлевича стало подергиваться. Но точно так же оно подергивалось и у мужа, когда он нервничал. «Господи, кажется, я первая сойду с ума!» – она вздохнула, и как будто в ответ на ее отчаянные мысли открылась дверь. Келейник, слегка поклонившись и совсем не разглядывая Сидоренко, пригласил их к Ярому.

– К кому? – Сидоренко смотрел на странное одеяние монаха, на старенькие стоптанные валенки, которые, как детские пинетки, обнимали ноги старика. – Это что, фамилия такая – Ярый?

Келейник сделал приглашающий жест ему и Василисе Ивановне, потом вышел и повел их нескончаемыми лабиринтами, освещенными только редкими неоновыми светильниками. Сидоренко даже представить не мог, как далеко он находится сейчас. И не только от Москвы. Дальше всего он находился от возможности вернуться в старую жизнь в прежнем своем статусе и положении в обществе.

* * *

– Ты не плачь, дочь, не плачь.

Ярый подошел к дочери и прижал ее голову к себе.

– Как же, не плачь! – Василиса уже откровенно рыдала, утирая узкой ладонью быстро набегающие слезы. – Сначала – Митя, теперь – Володя. А вдруг что-нибудь случится там, в этой бесконечной дали, в чужом и незнакомом теле? Вдруг кто-нибудь захочет в эти дни убить Сидоренко? Или он под машину попадет? Да мало ли что может случиться!

– Не смей так говорить! Ничего не случится! Ты как будто не знаешь цену слову, забыла, что в Евангелии говорится: «Смерть и жизнь во власти языка, и любящие его вкусят от плодов его»? – Он всегда сердился на людей, небрежно бросавших слова.

– Прости. Я так за мужа переживаю… – Василиса уже не рада была, что показала отцу свою слабость.

– А муж – он Муж и есть! И не тебе мне говорить про мужеский долг… – Ярый неловко погладил дочь по голове. – Ну ладно, ладно, прости, дочка. А теперь не серчай, иди, мне работать нужно. И не забудь, что ты всегда будешь рядом с Володей. Тебе, твоему любящему сердцу я доверяю больше, чем всей этой аппаратуре.

– Пап, ты пробовал с мамой поговорить? Может, сходишь к ней сам?

Иван Львович в ответ только наклонил голову дочери, поцеловал ее в лоб и легонько подтолкнул к выходу. Дверь бесшумно закрылась, и Ярый остался один. Никогда еще не было ему так трудно. Даже в Штатах, когда он оставался со своей судьбой один на один. Как мучительно и печально принимать решения, касающиеся своей семьи! И никому ведь не расскажешь, что точно такие решения приходится принимать и в отношении других. И так же болит сердце, и терзают думы. А Володя… Володя обязательно справится!

Ярый привычно стоял у окна и вспоминал этот тяжелый разговор между ним и Василисой. И казалось ему, что происходил он давным-давно, а ведь прошла всего пара часов. Как-то ей, бедолаге, смотреть на тело своего мужа и знать, что в нем сейчас находится и чужое сознание, и чужая душа. Душа… только Господу известно, как сохраняет человек свой дух, когда тело его калечится, умирает или, как в этом случае, вообще становится чужим…

Дверь бесшумно открылась, и через низкий проем, сильно наклонившись, вошел и сразу остановился Владимир. Нет, это был не его взгляд. Владимир так смотреть не мог. Сидоренко, слегка наклонив голову, исподлобья разглядывал Ярого. Взгляд почти ощутимо сверлил Ивана Львовича, как будто стараясь проникнуть в его сознание. И Можаев удивился силе духа этого человека и его необыкновенной способности к телепатии. У него даже ладони вспотели, когда он старался не впустить в свой мозг давящую волю это сильного и необыкновенно волевого противника.

Наконец, невидимая борьба, отобрав у обоих много сил, была закончена. Сидоренко сел на неудобный стул с высокой спинкой и позволил себе немного расслабиться. Он упорно молчал, стараясь не выдавать своего волнения и любопытства.

– У вас есть ко мне вопросы?

Павел Яковлевич кивнул головой и задал совершенно неожиданный вопрос:

– Моя жена знает о подмене?

– Нет. Ничего не знает.

– И вы думаете, что она ничего не заметит и не сообщит о подмене куда следует? Учтите, она умна и совершенно не боится мистики.

– Здесь нет никакой мистики. Это – раз. А во-вторых, в вашей…

– Шкуре, – подсказал с улыбкой Сидоренко.

– В вашем теле, – продолжил Иван Львович, – тоже находится умный человек. И он, я уверен, справится и с сомнениями вашей жены, и с более серьезными задачами.

– Сколько мне быть здесь, у вас? И вообще, вы дадите мне возможность вернуться назад, в мой облик, к моей семье, к моей работе? – Сидоренко как будто прорвало, он стал как из пулемета выбрасывать один вопрос за другим. – Первый ли это опыт по перемещению сознания, и, если нет, то как окончились предыдущие? Вы хотите и меня здесь использовать с какими-то целями или я должен просто «отсидеться» в этом теле? Кстати, кто он такой, мой такой близкий теперь незнакомец? Сколько ему лет, какая у него семья, есть ли дети, где он работает? – У Сидоренко, наконец, перехватило дыхание, и он замолчал.

Василиса, сидевшая на скамье почти напротив него, с удивлением видела, что этот человек, совсем недавно осознавший свое невиданное перевоплощение, уже пришел в себя, дух его силен, и настроение – не агрессивное, а, скорее, боевое. Нет, он определенно заслуживал уважения, этот Сидоренко.

– Я сначала отвечу на вопросы, которые вы так и не задали: кто вы такой, где вы находитесь, кто я такой и отчего зависит ваше возвращение. – Ярый отошел от окна и сел напротив Сидоренко.

– Кто я такой, я знаю без вас. А вот на все остальные я действительно хотел бы услышать ответы.

– Молодой человек, я прошу вас больше не перебивать меня. Я никогда не говорю лишних слов и не привык, чтобы сказанное мною подвергалось сомнению. Выслушайте меня, а потом мы решим: беда для вас или благо пребывание здесь, у нас… Начнем с того, что ваша фамилия, если вы забыли, вовсе не Сидоренко. Вы – Окаяннов. Но и эта фамилия не ваша, хотя она преследовала ваш род века. Вы, как и ваши дети – прямые потомки Рюриковичей. И единственные, надо сказать, потомки. Гордое и грозное имя свое ваш пращур – Святополк Владимирович – опозорил многосмертными и предательскими делами своими. И не ворогов он убил в честном бою, а родных братьев, чая сесть на княжий престол. Но не добыл он ни чести, ни престола. А добыл он прозвище поганое и страшное. Святополком Окаянным прозвали его современники. И нет бы – покаяться ему или детям и внукам его. Сильное семя оставил князь после себя. Сильное телом и духом, но зло было в том духе. Зло и обида. А понять и покаяться… видно, некому было научить. Так и выросло, князь, ваше древо, усеянное плодами неблагородными, сеющими вокруг себя неправедное. Много бед от вашей ветви Рюриковичей увидела земля русская, и решили мы положить этому конец. Но Голос Господний услышали мы. И поняли, что восхотели произвести суд человеческий там, где только суду Божьему место есть. И Голос Божий велел нам научить тебя, князь, Слову Божьему, и показать тебе весь путь рода твоего. Чтобы не только смотрел ты, но и увидел, не только слушал, но и услышал. И ни одной книги родовой не утаим от тебя, ни одного тайника сердец наших не оставим закрытыми. Господь дает роду твоему, князь, последнюю возможность получить дар покаяния. И если покаешься ты искренне, открыв сердце и душу свою Господу, то прощен будешь ты и все потомки твои. Судьба их и твоя, князь, судьба, свершится в эти дни, когда допущен будешь ты до святая святых Братства нашего. И я, князь Ярый Братства Своих, благословляю тебя на этот духовный труд.

Ярый в волнении встал и подошел к Сидоренко совсем близко, заглядывая в его переставшие бегать глаза:

– Это – главные вопросы для тебя, князь, поверь! И ответы на них ты должен получить сам. А остальное – потом, после этого.

– Будет оно у меня, это «потом»? Ведь недаром вы открыли мне имя своё и Братство своё? – Павел Яковлевич тоже встал, оказавшись почти одного роста с этим непонятным и удивительно притягивающим своей духовной силой стариком.

– Бог даст – будет.

– А вдруг – обману? Притворюсь, что проникся, а сам…

– Не обманешь, князь!

И Павел Яковлевич действительно поверил, что нет – не обманет. Не захочет обмануть!

Разговор был окончен, и келейник опять повел их по лабиринтам. В конце одного из проходов неслышно ускользнула Василиса Ивановна, тихонько закрыв за собой незаметную боковую дверь. А Павла Яковлевича инок довел до той самой кельи, где совсем недавно обучался и наставлялся Сергей Пересветов. И почему-то окно, совсем не маленькое и защищенное только красивой деревянной рамой с чистым прозрачным стеклом, совершенно не манило Павла Яковлевича. В нем не было желания выломать его, спрыгнуть на проходившую неподалеку беленую кирпичную ограду и бежать из этого места, куда глаза глядят. Не манило, потому что казалось ему – получил он, наконец, ключ от счастья своего и своих потомков, о которых еще вчера он и не задумывался никогда. Да что там потомки, он и о детях-то своих не каждый день думал! А если и думал, то все его мысли замыкались на том, достойно ли будут выглядеть его жена и дети, когда он станет президентом. И не хотелось ему сразу признаваться, что ключом ко всем этим внезапно возникшим мыслям и горячечным мечтам послужило слово «князь». И не просто ведь князь, он всегда знал, что по роду своему предки его были знатны. То, что он последний из Рюриковичей, и то, что он имеет прямое и неоспоримое право на Российский престол, подняло его на такую высь восторга, что сознание его едва не померкло, захлестнувшись гордыней. Но Павел Яковлевич во время осознал опасность помрачения. Ему опять вспомнился старик, носивший гордое имя Ярый; подумал: какая, должно быть, сила за его спиной, если знает он, видимо, не только род Рюриковичей, но многие другие древние роды… Да что же это за люди такие – Братство Своих? И вдруг Павел Яковлевич ощутил внезапное желание быть приобщенным к этому таинству, которое вырвало его с корнем, вырвало с чужеродной грядки, на которой он рос по вине кого-то из давно забытых им предков. А его гряда – вот она! Совсем рядом – широкая и благородная. И нет там места сорнякам, коим он всегда себя сознавал. Не вслух, тайно, но сознавал. И очищение от этого стыдного и презренного звания Окаянновых стоило его сверхъестественного, хоть и временного, перевоплощения телесного, потому что теперь он знал – за этим последует перевоплощение духовное. Стороннему наблюдателю показалось бы, что невероятно быстро последовало очищение и перерождение такого сильного человека, как Павел Яковлевич Сидоренко. Но это был бы действительно сторонний судья. А Наивысший Судия и Он же Единственный Спаситель всегда дает то, о чем вопиет душа. И никто, кроме Него, не слышит этот вопль.

Потрясенный, Павел Яковлевич с удивлением и почтением рассматривал стопы необыкновенно толстых и тяжелых книг, покоящихся на дубовых, обитых кованым железом, полках. Он безошибочно выбрал первую, лежащую с самого края, и окунулся в бескрайнее море познания. И казалось ему сначала, что ничего он не понимает из всех этих буквиц и кириллиц. А если и понимал иногда, то казалось ему, что писаны эти книги про каких-то сказочных или совсем забытых старинных героев. И удивительно было ему, что и про жен этих богатырей тоже было писано много, со всевозможным тщанием. Когда сумерки за окном сгустились, на столе у его изголовья появилась толстая свеча. Он не заметил, кто ее зажег, только понял, что ему опять нужно начать читать эту первую книгу с самого начала, потому что смысл никогда не знаемых им слов стал высвечиваться для него, как свет далеких звезд. И ему уже казалось, что если он разгадает и поймет смысл каждого слова, узнает судьбу всех, о ком писаны эти книги, то откроется ему не только прошлое его рода, но и будущее. Потому что Павел Яковлевич твердо уверовал, что не случайна его встреча с Ярым. Он чувствовал, что этот старик имеет над ним власть, которой ему вдруг захотелось подчиниться, как подчинился бы он власти твердой и любящей отцовской руки. Когда келейник зашел к нему рано утром, свеча уже догорела, а голова Павла Яковлевича лежала на закрытой книге, которая отпечатала на его щеке старинный золотой герб, украшенный голубым беломорским жемчугом. И на лице Павла Яковлевича было безмятежное и совсем забытое выражение покоя.