Текст книги "Конец Монплезира (сборник)"

На полу прихожей, по-прежнему голом, с протоптанными по старым половицам как бы глиняными дорожками, лежал один-единственный коврик размером (тут Нина Александровна не сумела подобрать другого определения) с могильный цветничок. Коврик лежал неправильно – не перед входом, как можно было ожидать, а несколько в стороне – и не совсем у стены; на нем для надежности – чтобы покрепче придавить то, что под ним таилось и могло каким-то образом выбраться наружу, – стояла вся, какая имелась здесь, разношенная обувь плюс тележка с забрызганной сумкой. Тяжело опустившись сперва на одно колено, потом на другое (живот, обтянутый клетчатой тканью, казалось, чуть не вывалился, словно мячик из баскетбольной сетки), беременная разбросала свою смешную баррикаду и отогнула ковер. Чувство нереальности немедленно ушло: Нина Александровна только удивлялась себе, как она сразу не вспомнила про это пятно, от которого, впрочем, оставались теперь только бордовые щели между блеклых половиц. Года четыре назад (нет, пожалуй, целых шесть!) племянник, решив подработать на майские, подрядился красить для коммунистов какую-то конструкцию, которую те собирались для уязвления Ельцина выкатить на площадь; притащив для чего-то домой целый жбан революционной масляной краски, племянник, споткнувшись, как это часто с ним происходило, на ровном месте, емкость повалил. По счастью, в этот день Нина Александровна забежала прибрать: вылившийся на пол толстый масляный язык еще не успел засохнуть, только потемнел и подвял, и Нина Александровна отскабливала мягкую краску, вытирая сборчатые ошметки о слипшиеся газеты, а племянник с виноватой физиономией (удивительно живо вспомнился его трясущийся чубчик с желтыми сухими сорняками седины) суетился с бензином, оставившем на рыжем полу разводы, похожие на распухший подмоченный сыр. Рассказав все это беременной, Нина Александровна с облегчением увидела, как на вытянутом личике проступили заинтересованность и одновременно – розовые пятна какого-то радостного клубничного цвета. «Ну хотите, я вам докажу, что бывала в этой квартире?» – Нина Александровна, поддержав тяжелую женщину под катающийся, как яичко, локоток, повела ее в туалет, где, как и в прежние времена, шумел и ярился красный от ржавчины старый унитаз.

Крашеная фанера за унитазом, что скрывала очень страшный на звук канализационный стояк, все так же, из-за какой-то нелепой ступенчатости ниши, отходила от стены на добрых десять сантиметров. Сунув руку в тесную щель – там, внутри, точно у кого-то во рту, то тянуло холодным вдыхаемым воздухом, то напахивало утробной теплотой, – Нина Александровна сразу нащупала скользкое стеклянное горлышко и, извернувшись, извлекла на свет бутылку «Столичной», покрытую, точно новорожденный младенец, желтоватой слизью.

«Ой», – сказала хозяйка квартиры, хватаясь за плоские щеки. «Дайте-ка тряпку», – потребовала Нина Александровна и, получив смешной, с перламутровой пуговичкой, обрывок трикотажного бельишка, стерла осклизлость вместе с этикеткой. Водки было до горла. Однажды, обнаружив племянника в состоянии пьяного недоумения за пристальными попытками застегнуть на руке ускользавшие, будто ящерица, часы, Нина Александровна решила, что непочатая бутылка, которую племянник не видел перед собою на столе, ему на этот вечер совершенно лишняя. Подсознательно она была уверена, что племянник с женой давно нашли и употребили принадлежащие им пол-литра, – но сегодня мгновенное наитие, как-то связанное с гулким, видным насквозь пространством квартиры, звучавшим будто включенное радио на пустой частоте, подсказало Нине Александровне, что «Столичная» по-прежнему за бачком.

«Это не мое, я водки не пью», – испуганно оправдывалась беременная, отступая в коридор и позволяя Нине Александровне вынести из туалета практически бессмертный продукт. Успокаивая женщину, явно чувствовавшую себя уличенной в чем-то нехорошем, Нина Александровна рассказала простыми словами, как обстояли дела. Почему-то ей казалось, что история алкоголика, бросившего пить и ставшего одним из новых богачей, ободрит хозяйку квартиры, явно собравшуюся рожать без мужа; интуиция шептала Нине Александровне, что отец ребенка из пьющих – и какая-то общая синеватость облика беременной, общее сходство ее с нежнейшей, на одуванчиковом стебле, тонкокожей поганкой говорили о том, что водка есть ее привычное, на много поколений вглубь, семейное несчастье. На кухне, куда их естественным образом привела бутылка, Нина Александровна обратила внимание на выскобленную чистоту – роскошь нищеты, когда достигнутым благом становится не наличие вещей, но отсутствие того отвратительного, чем окружают человека родные богомерзкие существа. Теперь становилось понятно, что ради покупки квартиры на диком Вагонзаводе, обрывавшемся оврагами в унылые, лишь чуть светлее неба, метельные поля, женщина была готова вытянуться в нитку. Впрочем, наряду с надтреснутыми чашками и кривыми, будто части разбитого корыта, разделочными досками, в кухне красовалась новая, такая же, как двери и звонок, зеркальная мойка. Видимо, женщина верила в нормальное будущее и покупала его по частям; очень может быть, что дорогие вещи, составлявшие разительный контраст с нищетой оклеенного блеклыми обоями, почти что простой бумагой, однокомнатного жилища, представлялись беременной вечными.

«Вы это заберите, мне не надо», – сказала хозяйка квартиры почти враждебно, увидав, что Нина Александровна ставит бутылку на стол. Но та, конечно, и не собиралась выпивать: только теперь она обратила внимание, что на дне, потревоженный после стольких лет тепла и неподвижности, болтается пухлый осадок, похожий на скользкую ватку, что остается после слива воды в стиральной машине. Тут же вспомнился рассказ Маринки об отравлении паленой водкой: эта «Столичная», купленная задолго до несчастного случая, тем не менее показалась Нине Александровне опасной, особенно вблизи растущей новой жизни, что удивительным образом, будто яблоко на засохшей ветке, зрела в этом тщедушном теле, всеми чувствами и кровотоком устремленном вовнутрь и потому совершенно беззащитном. Указав беременной на подозрительную органику, Нина Александровна лежащей на столе открывашкой сорвала заскорузлую, как ноготь, гнусно чпокнувшую пробку. Вылить содержимое в канализацию оказалось непросто: водка словно застревала в бутылочном горле, ее приходилось вытряхивать бульбами, отворачиваясь от щедрой и плотской вони теплого спирта, – и резко пущенная холодная струя не сразу размывала возникавшие в полированной мойке хмельные миражи. Наконец бутылка была опорожнена, выполоскана до слезной чистоты и, мокрая, отправлена в ведро. Отказавшись от кофе (еще одна ценность хозяйки квартиры – белый импортный электрический чайник с козырьком – побурчала и щелкнула, отключаясь, словно отдала честь, в то время как хозяйка резала сухой и жирный, горелой бумагой осыпающийся торт), Нина Александровна заспешила домой. Заскочив перед дорогой в то самое место, где из раздавшейся щели тянуло то далекой зимней улицей, то пропаренной тьмой, она обратила внимание, что задвижка, сшибленная, болтается свободно, а на косяке виднеются черные затесы, как если бы косяк рубил, как дерево, какой-то сумасшедший дровосек.

«Я не везде успела сделать ремонт», – оправдывалась хозяйка, криво подавая Нине Александровне пальто, и гостья осторожно влезла в извилистые рукава, боясь задеть ребенка, которого на секунду ощутила в его пузыре – будто ладонь ей наполнила не плоть, но водяная упругая струя, будто там, в тяжелом и неправильном сосуде, сложно переливалась волшебная жидкость, только еще готовясь стать человеком. «Вот скоро я поставлю телефон!» – сказала ей беременная уже в дверях, и Нина Александровна, отлично знавшая, что радоваться чужому теперь почти воровство, все-таки растаяла при виде потеплевшего личика, мелко-мелко наморщенного улыбкой.

В автобусе Нина Александровна сама улыбалась и удивленно поднимала брови при мысли о странном заблуждении, которое ей, слава богу, удалось развеять. Даже мысль, что она так ничего и не узнала о племяннике, не портила ей настроения. Автобус, кивая, как савраска, волокся с горки на горку, путь назад оказался длинным; сцарапав с проталины на окне тонкий, как фольга на банке кофе, смявшийся ледок, Нина Александровна глядела на поля под жестким настом, ослепительно чистые, уложенные грубыми складками, будто снятое с зимней веревки промерзлое белье. Завтра был уже пенсионный день, и Нина Александровна решила, дождавшись Клумбу, завернуть по дороге на рынок к вокзалу, где прежде исправно работала Горсправка. Давненько ей не приходилось так надолго отлучаться из дома, а сегодня у нее получилось целое путешествие; несмотря на беспокойство за Алексея Афанасьевича, не накормленного вовремя обедом, Нина Александровна чувствовала себя освеженной. Сойдя на своей остановке, она пошла не торопясь, поправляя на плече бумажно-легкую, то и дело сползающую сумку, из-за которой ее движения были не совсем естественными, немного театральными. Что она сегодня утром вот на этом самом месте думала о войне? Какие глупости! Мирно роились в сером воздухе серебряные точки, белые, тонко прорисованные деревья были столь неподвижны, что напоминали выключенные стеклянные светильники. Стесненные угловатыми, будто мебель в чехлах, искусственными сугробами, что дворники и снегоуборочные машины уже отбили от асфальта, прохожие поспешали гуськом и растекались по магазинам, лица их, румяные от морозца, были будто яблоки разных сортов.

Издалека все люди казались Нине Александровне смазанными и немного прозрачными; приближаясь, человек густел, обрастал румянцем, шубой, иногда и бородой, теряя при этом какую-то пленительную дымку, точно выходил из тумана собственной души. Странный этот эффект наблюдался на расстоянии примерно десяти шагов и происходил в два неотчетливых этапа – правый и левый, – как человек снимает либо надевает одежду; Нина Александровна, которая видела это всегда, но осознала только теперь, подумала, что, может быть, издалека и правда видно человеческую душу – это нежное чудо близорукости, – и потому вдали все люди лучше, чем вблизи. На последнем излете сегодняшней свободы она задержалась у газетного киоска, чтобы поглазеть на журнальные обложки с юными красавицами, одетыми не то в вечерние платья, не то в кружевное белье; ее притянуло внезапное открытие, что изображения расплываются в ее неважно видящих глазах совсем не так, как живые люди, – недостает как бы тонкого водяного знака, удостоверяющего подлинность существа. Нечаянно взгляд Нины Александровны соскользнул с красавиц вниз, на ровный подбор незнакомых газет: там, среди непривычных перепадов очень крупного и очень мелкого шрифта, ей бросилось в глаза единственное слово, напечатанное мощными буквами в такую разрядку, что его приходилось мысленно сжимать, будто меха аккордеона, – но оно растягивалось вновь, издавая низкий полосатый звук. «ВОЙНА» – читалось на пустой бумаге под жирной шапкой каких-то «Ведомостей», и у Нины Александровны прошел по позвоночнику волнистый радиоактивный холодок.

Разумеется, «ВОЙНА» не имела отношения к этому внешнему времени, где по-прежнему сияли магазины и копились перед красным светофором красные звенящие трамваи (только души как будто придвинулись ближе). Это касалось времени внутреннего, для которого наступил неясный, но подспудно ожидаемый предел. Нина Александровна выстояла за газетой маленькую, плотно сбитую очередь, монеты в ее озябших пальцах слипались, будто леденцы. Получив из низкого окошка сложенный капризной складкой экземпляр «Ведомостей», она попыталась отойти с газетой в сторону: ей не терпелось развернуть ужасную страницу. Чтобы действительно никому не мешать, Нине Александровне пришлось залезть на длинный, воздвигнутый вдоль всей проезжей части, искусственный сугроб, из которого, будто редкие зубы из челюсти, торчали полузаваленные тополя. Как только она попыталась развернуть непривычно тонкую газетную бумагу, ветер плашмя ударил по листу, сперва снаружи, потом изнутри. Беспокойный уличный воздух никак не давал расправить газету целиком, позволяя читать только плотно сложенную четвертушку, – но все-таки Нина Александровна в общих чертах разобрала, о чем говорилось на первой полосе. «ВОЙНА на телевидении: грубый захват “Студии А”» – гласил заголовок под шапкой, рядом располагался зернистый, как бы сильно наперченный снимок, на котором плечистые фигуры в каких-то форменных беретах тащили из кресла толстого бородача: галстук, косо темневший на выпученном пузе, делал его похожим на вспоротую рыбу. Ниже тянулся заголовок поскромней: «Торжество победителей». Рядом с ним чуть более разборчивая фотография изображала что-то вроде демонстрации: в первом ряду усохшая старуха с мордой кузнечика и старикан с распахнутыми на груди наградами, в чудовищных валенках, крепко попирающих снег, растягивали транспарант, где красивым оформительским шрифтом – лучше, чем тот, что использовался в газете, – было написано: «Кругаль! Отдавай наши деньги!» «Избирательная кампания господина Кругаля проведена на средства избирателей», – так начиналась статья, но не успела Нина Александровна добраться до расхищения Кругалем какого-то благотворительного фонда, как обнаружила, переобернув четвертушку, снимок женщины в Маринкиной вязаной шапке. Женщина, поднимаясь из неясного подземелья, заслонялась рукой от фотографа и целого арсенала наставленных на нее микрофонов: крупный план ладони, вскинутой в беспомощном и словно бы прощальном жесте, с удивительной точностью очерка и ракурса повторял бесчисленные карты избирательного участка, что облепляли все окрестные заборы, гаражи и пообносившиеся от недостатка культуры афишные тумбы. Нина Александровна могла обманывать себя сколько угодно, но эту пестренькую шапку, цветом похожую на гречневую кашу, она связала сама, и женщина, детским жестом заслонившаяся от репортеров, была Маринка, как-то замешанная в скандале. Определенно, внутреннее время разрушалось извне, и причина тому была гораздо больше, чем любые мыслимые семейные обстоятельства.

* * *

В то время как Нина Александровна, стоя на сугробе, боролась с хлебающим ветер газетным листом, в то время как Алексей Афанасьевич, соорудив кривоватую петлю из самого удачливого шнурка, мерял смерть, как шляпу (тогда же во времени внутреннем ядерная боеголовка достигла цели и вспухла, и город облетел с земли растрепанной оберточной бумагой), – в это самое время Марина нервно моталась по коридору «Студии А», откуда еще не выветрился еле уловимый наркотический запах примененного накануне слезоточивого ОВ. Студия как ни в чем не бывало передавала в эфир рекламный блок (во времени внутреннем ядерный взрыв, просиявший быстро растущим, чудовищно прозрачным диском, сильно напоминал рекламу средства для мытья посуды, в которой палец, тронув жирную тарелку, заставлял ее проясниться до самых краев) – однако любой посторонний, попавший в коридор, сразу бы заметил следы беспорядка. Двери во все редакции были распахнуты настежь, перепуганные сотрудники сидели внутри, будто звери в зоопарке, которым неожиданно открыли клетки. Некоторые, впрочем, осторожно выбирались на волю, и компьютерщик Костик, ставший с некоторых пор ведущим утреннего блока «Всем привет!», расхаживал неподалеку от приемной, хищно принюхиваясь, потрагивая кончиками пальцев, точно приклеивая их понадежнее, отпущенные ради имиджа косенькие бачки. Форточки ради избавления от ОВ были открыты, сквозняки таскали вздутые холодные бумаги, неприкаянные, будто пущенные в лужу бумажные кораблики. «Студия А» была разорена и перевернута до самых трюмов; отчего-то в коридоре оказались выставлены напоказ доисторические манекены – дамские торсы, обтянутые розовым и телесным, как бы чулочным, трико, местами изодранным и разлезшимся шнуроваными дырьями; на манекены, особенно на самый безразмерный, искоса посматривал белобрысый секьюрити, дежуривший около приемной.

Марина уже два часа прогуливалась здесь, ей позарез был нужен профессор Шишков. С Мариной все поздоровались по нескольку раз, но принужденный тон приветствий свидетельствовал, что для сотрудников она такой же оккупант, как этот парень в мешковатом камуфляже, с бело-розовой румяной мордой вроде редиса, только вчера поливавший сотрудников из спецбаллона маслянистой душащей струей. Всякий раз, минуя открытую, как и все помещения студии, каморку визажисток, где обе девочки сидели в своих кукольных халатиках около рабочего стола, заваленного косметикой и крашеными ватками, Марина чувствовала исходившее оттуда неприязненное любопытство – и даже зеркало напротив дверей не брало ее отражения, там словно слипалось что-то, и вместо Марины проходила, будто помеха на экране, напряженная полоса.

Вся эта сцена в коридоре студии выглядела бы поставленной нарочно для телевизионного фильма, если бы сквозь видимость не просачивалась правда. Никто из бывших в помещении не глядел сегодня за непомерно большие для редакционных клетушек полнометражные окна, всегда составлявшие, уже из-за своей холодной величины, существенную часть редакционной действительности. Обычно возле коридорных окон, теряясь взглядом в пологом, похожем на сортировочную станцию со многими составами индустриальном пейзаже, дымили курильщики, кто-то, думая за компьютером, творчески растворялся в расчерченных старыми рамами вороньих небесах. Но сегодня ни одна душа не устремлялась вовне, сотрудники боялись даже мысленно покинуть студию и держались от окон подальше, как держатся подальше от края крыши или строительной площадки. Всех объединяла подспудная тревога, все сидели и бродили словно меченые – и когда от лифтов двинулась, слегка подпрыгивая, стремительная фигура профессора Шишкова, сразу было видно, что человек этот не опутан, как другие, клейкой паутиной ожидания неизвестно чего, но, напротив, не имеет лишних десяти минут. «Сергей Сергеич!» – бросилась Марина ему наперерез, но только ущипнула сухое сукно профессорского рукава. Вырвавшись у нее из пальцев, будто громадное сильное насекомое, резко благоухая каким-то грубым парфюмом, просто полыхая этим одеколонным запахом, профессор пробормотал: «Потом, потом», – и пролетел к дверям приемной, где и скрылся, едва не прищемив пиджачное крыло. Сунувшись было за ним, Марина натолкнулась на официальный взгляд аккуратно причесанной Людочки, сидевшей на секретарском месте так, как будто она сидела здесь всегда. «По вашему вопросу, Марина Борисовна, еще не решено», – нежным голосом проговорила Людочка, искоса поглядывая себе на руки, где свежий карамельно-розовый маникюр был дополнительно украшен новым крупным кольцом в бриллиантовой крошке: драгоценная шишка, явно не входившая ни в одну перчатку, играла на длинном безымянном множеством зеркальных острых огоньков. «Хорошо, я подожду», – тупо сказала Марина и уселась на полужесткий офисный стул.

По правде говоря, она не думала, что события будут развиваться так невероятно быстро. Позади осталось томительное «замедление» последних предвыборных дней: когда в последнюю субботу в девятнадцать ноль-ноль полуживые регистраторы, хватаясь друг за друга, встали от столов и очередь взревела, будто стадион, – всех денежных остатков собралась ничтожная щепотка в четыреста десять рублей. Можно сказать, уложились впритык.

Прошло еще по крайней мере два часа, прежде чем очередь, ворча и сохраняя под присмотром зычного актива свой законный нумерованый порядок, чуть ли не в затылок покинула подвал. Марине следовало еще тогда обратить внимание на феномен – потому что порядок, выработанный многими сутками топтания на снегу, удостоверенный потным, уже почти ядовитым химическим номером на левой руке, представлял для избирателей едва ли не большую ценность, чем пропойная пятидесятирублевка, так как был их единственным средством борьбы с несправедливостью, – но она, счастливая, что удалось не оскандалиться и дотянуть, не обратила.

О чем она, собственно, думала на выборах, когда сидела, будто второгодница, за изуверски тесной партой, изнывая от унылого давления малой нужды и изрисовывая служебную тетрадку одинаковыми, будто скрепки, греческими профилями? Втайне от себя она надеялась, что Климов, все еще прописанный на территории, но в жизни никогда не голосовавший, теперь, переменившись, явится исполнить гражданский долг – и эта невинная встреча чужих людей, как бы бывших сокурсников, этот новый взгляд издалека станет началом чего-то неизвестного, свободного от того, что было еще совсем недавно их неудавшейся семьей. То и дело Марина принимала за Климова подходящих по росту подвижных мужчин – раз это оказался пожилой татарин с жирной обритой башкой, похожей на горку блинов, осклабивший на ее призывный взгляд железные зубы, истертые, будто конская подкова. Несмотря на страх перед мужчинами, тихо сидевший где-то в глубине души, Марина так хотела перемен, что, казалось, могла бы сейчас влюбиться в каждого неКлимова: в том скрытом нервном возбуждении, в котором она пребывала с утра, она была готова кричать от нетерпения увидеть мужа и точно так же была готова закрутить со всяким, кто обратил бы на нее внимание. Однако здесь преуспевала по большей части Людочка: мало кто из избирателей противоположного пола оставался равнодушным к ее выкрутасам на стуле, где она то и дело перебрасывала ногу на ногу, будто ловко гребла в извилистом течении упругим веслом, – и даже апофеозовский воспитанный Гитлер в конце концов не выдержал и смылся.

Надежда не покидала Марину до самого закрытия участка, и в последние двадцать минут, получившиеся совершенно мертвыми – школьные учительницы, при полном отсутствии избирателей, вставали раньше времени от своих бумаг и делали физкультуру для третьего класса, – ей померещилось, будто Климов или призрак Климова ужасно торопится, скачет напрямик по снежной целине, оставляя в ней глубокие, как валенки, синие следы. Надежды не стало совсем, когда входные двери школы заперли на ключ и погасили свет в вестибюле, где по-прежнему висели глянцевые, постаревшие под вечер кандидаты в депутаты. Председатель комиссии, он же директор школы, молодой, много моложе своих математичек и ботаничек, но грустный и грустно прилизанный человечек, сделал знак начинать, и на приготовленный стол хлынуло содержимое урны, слежавшееся на дне в плотный, как халва, с усилием выбитый слой. Пристальность, с какой Марина следила за процедурой пересчета, привела к тому, что после она почти ничего на помнила; помнила только, что некоторые бюллетени были необъяснимо грязные, заношенные, и что апофеозовская брюнетка, нервно прохаживаясь за спинами считающих, пожирала, всасываясь в мякоть, рыжую каплющую грушу. Сортировка бюллетеней, происходившая на столе при участии множества рук и перепончатых теней, разбудила в мозгу у Марины замедленный счет: несколько раз она отчетливо вздрагивала оттого, что слышала собственный голос, считающий вслух, но всякий раз это оказывался голос кого-нибудь из учительниц, что тихо переквакивались с директором, расплывавшимся печальной кляксой на другом конце стола. Стали подводить итоги; Марину встряхнули. Победа Апофеозова с перевесом в девятнадцать голосов была настолько курьезной и возмутительной, что, казалось, среди сегодняшней воскресной публики запросто можно было бы вычислить лишних девятнадцать граждан, которые поставили не в том квадрате птички и кресты.

Однако брюнетка рано улыбалась бисерными зубками и зря принимала поздравления директора, державшего ее сухую лапку в обеих своих с таким умильным видом, словно пуще всего он желал бы положить эту милую вещицу в свой разинутый карман. На других участках было не то же самое. Во весь этот погожий, с румяной снежной корочкой, идиллический день в воздухе колебались шансы. Барометром служил измочаленный Кругаль. С утра он прибыл на своем громоздком БМВ 1978 года выпуска в притихший, залитый янтарным солнцем офис профессора Шишкова. Странно похожий на раскрашенную черно-белую фотографию, с розовыми разливами на нежных сероватых щечках, кандидат в депутаты приткнулся сиротой в профессорской приемной, досуха высасывая бесчисленные чашечки кофе, подносимые испуганной секретаршей. Прибывший чуть позже, надежно накачанный лекарствами профессор обнаружил Федора Игнатовича на краешке монументального дивана, где кандидат сидел бочком, напоминая кривую беломорину, прилипшую к оттопыренной губе. Видимо, неудачливый актер, в жизни никогда не побеждавший, а теперь мечтавший о победе всеми силами своей портативной души, каким-то образом приобрел сверхчувствительность к атмосфере, в которой вероятности различного исхода выборов не просто колебались, но ходили ходуном. Временами Кругаль взволнованно улыбался, массируя сердце, но уже через минуту замирал и делался бледен. Взъерошенный, со слепым пятном светящегося лба, Кругаль совершал зигзагообразные прогулки и пробежки среди сбившейся мебели, иногда заворачивая в открытый настежь кабинет Шишкова – где профессор, как бы крахмальный от медикаментов, но кое-что смекнувший, внимательно глядел на партнера, как мог бы глядеть на посетителя старинный, темными красками написанный портрет.

Вероятно, какая-то тайная часть Кругаля бессознательно фиксировала мельчайшие события, постоянно меняющие соотношение сил; в крови его словно бегали дополнительные шарики, подобные шарикам в хитрых игрушках, загоняемых укачиванием снаряда на самый верх витой пирамиды, – и по кандидату было видно, как срывается успех, уже почти обеспеченный побудкой какого-нибудь большого похмельного семейства или аварией водопровода, в результате чего по улице Советской поплыло дымящееся водяное сало и многие десятки недостиравших женщин отказались от мысли идти голосовать. Терпеливая секретарша, у которой дома без присмотра осталось двое пацанов, изобретающих гексоген, сбилась с ног, ухаживая за Кругалем; видный ей в окно исполкомовский циферблат, похожий на велосипедное колесо, хоть и крутился порой в ее глазах серой радугой невидимых спиц, но все же позволял фиксировать основные события дня.

В час пятнадцать пополудни Кругаль пришел в хорошее расположение духа и даже скушал принесенные из заведения внизу горячие пельмени – правда, с первых же минут походной трапезы устроив у себя в тарелке полное безобразие и свинство, что было вообще характерным свойством Кругаля. В три он снова начал бегать и потерялся, зарулив в чужие помещения, которых в этом здании было без счета; его обнаружили почти на чердаке, сидящим на табурете, заляпанном не то ремонтной масляной краской, не то голубиным пометом, – Кругаль, с детства некурящий, жадно давился неизвестно от кого полученной скверной сигаретой и перхал со звуком, напоминающим звук раздираемой тряпки. Его доставили назад, отряхнули, усадили опять на диван. Около пяти у него проснулся зверский аппетит. В половине шестого что-то вновь произошло, и черты Кругаля, непонятно дрогнув, стали вдруг простыми, будто римская цифра. Еще через сорок минут он как будто очнулся и посмотрел на секретаршу влажным человеческим взглядом.

«Да, так оно и есть. И мне больше нечего сказать», – произнес он необыкновенно отчетливо, а к чему это относилось – неизвестно. И, наконец, без восемнадцати восемь, не дождавшись даже закрытия участков, Кругаль блаженно поскучнел, зевнул, сочно хапнув душноватого воздуха приемной, и через минуту спал, поерзывая, в уютной глубине дивана, прилипнув расплющенной щекой к коричневому кожаному подлокотнику. Тогда профессор Шишков, целый день ни в чем не принимавший участия, вышел из кабинета и встал над своим произведением, задумчиво покачиваясь с пятки на носок, трогая пенициллиновыми губами дешевый, грубо пахнущий коньяк.

Собственно, победа Кругаля по общему итогу выборов была такой же зыбкой, как и победа Апофеозова на отдельно взятом Маринином участке: оба кандидата были близки, как человек и его отражение в зеркале, и решение, кто же из них настоящий, было принято весьма условным перевесом голосов. Три дополнительных персонажа этого воскресного спектакля не оправдали надежд Апофеозова и еле проявились, набрав в совокупности ничтожные доли процента – а за единственную женщину, бывшую известную спортсменку с мужской квадратной стрижкой и симпатичными ямочками на толстых ангельских щеках, не был подан, что беспрецедентно, ни один бюллетень. В понедельник во второй половине дня состоялись две пресс-конференции и прямой телевизионный эфир: перед журналистами Кругаль имел примерный вид классического кролика, которого фокусник вынимает из шляпы, а профессор Шишков, представлявший избранного депутата в качестве его доверенного лица, был немногословен, говорил, привставая, глухим деревянным голоском и опирался всем сухопарым телом на расставленные пальцы, еле заметно дрожавшие. Журналисты, чьи диктофоны тихонько сопели перед профессором, наматывая пленку, задавали скучные корректные вопросы; только ведущая «Политических новостей» – ветеран областного ТВ, все еще очень живая и яркая дама с неуместно радостными круглыми глазами и в прическе как золотое воронье гнездо, – сумела расшевелить Кругаля, напомнив ему какой-то анекдот из общей театральной юности, протекавшей в городе Верхний Кетлым. После этого депутат, отбиваясь ногами от стульев и проводов, полез к теледикторской ручке, в которую и ткнулся с размаха своим прямоугольным римским носом, – и все это снимала возимая по студии сутулым оператором, будто мотоцикл, бесстрастная телекамера.

В это же самое время проходили и другие пресс-конференции, гораздо более многолюдные. В бизнес-центре отеля «Палас», регулярно снимаемом для презентаций благотворительного «Фонда А», бесновался целый обезьянник фотографов, в воздухе от их работы стоял непрерывный щелкающий шелест и мятное таянье пятен; тут же солидно работали несколько телекомпаний, включая одну столичную, над видоискателями камер горели красные огоньки. Апофеозов, весьма обрюзгший породистым лицом – на лбу его, словно пальцем на бархате, была написана какая-то тяжелая мысль, – грозно горбился над хвостатыми микрофонами и поводил туда-сюда налитыми кровью сизыми глазами, под которыми лежали сургучи. Справа и слева от него располагались племянники, именуемые теперь консультантами, – один в жемчужном галстуке, другой в голубом; они деловито передавали друг другу за спиной у дяди какие-то документы, отчего страницы делались все более растрепанными и в конце концов превратились в высокий ворох компромата, в котором племянники продолжали сосредоточенно рыться. Прежний, довыборный финансовый скандал отодвинулся в тень; то, что говорил проигравший кандидат, обещая Кругалю все, какие есть, инстанции суда, рисовало незадачливого актера вторым Сергеем Мавроди. На это немедленно отреагировал бывший в зале наготове председатель местного Союза обманутых вкладчиков, небольшой мужчина с песочной сединой в рыжих волосах и почти таким же рыжим от веснушек, слегка лоснящимся лицом: он зачитал, захлебываясь некоторыми словами, вынутое из допотопного дипломата антикругалевское заявление – после чего его свежайший, с воздухом, крайне бережно хранимый и читаемый листок был приобщен к тому бумажному мусору, который племянники уже упихивали горстями в раскрытые у ног лощеные портфели.