Текст книги "Древнегерманская поэзия: Каноны и толкования"

Согласно саге название «Sonatorrek» было дано песни самим Эгилем (Eg, 257). Слово torrek встречается помимо этого лишь дважды в древнеисландских текстах и обычно понимается как «ущерб». Ср. в «Круге Земном»: Hkr. 56. Furðu mikit torrek lætr faðir þinn sér at, er ek tók vist nökkura frá honum í vetr, en ek mun þér þat launa með feginsögu «Твой отец будто бы понес большой ущерб из-за того, что я прошлой зимой взял у него немного еды, но я возмещу тебе это радостным известием». И в стихах Сигвата Тордарсона: FJ, 251.22.7. várt torrek lízk verra «наша утрата кажется хуже». Так обычно понимается слово torrek и в названии песни.

Но представляется более вероятным, что, давая название своей песни, Эгиль вкладывал в это слово поэтический смысл, заложенный в ее внутренней форме. Внутренняя форма эта, вне сомнения, сохраняла всю свою прозрачность и выразительность для скальда, сочинившего в своей песни два неологизма с первым компонентом tor– «трудно-» – tor-fyndr и tor-velt (см. строфы 15, 25). Вопрос, таким образом, сводится к тому, чтó означает именной компонент -rek в составе обсуждаемого слова.

Существительное rek, ср. р., известно в древнеисландском как морфологический вариант более употребительного reki, м. р. Так назывались плавниковый лес, а также рыба, туши морских животных и т. п., выброшенные на берег (к сильному глаголу reka, в значении «выносить на берег, прибивать к берегу»; ср. ef þar rekr fiska, fugla eðr sela «если туда вынесет рыбу, птиц или тюленей» [Cl-V, 492]. В том же значении употреблялся и слабый глагол rétta. В главе 78 саги сказано: Eg, 243. hann fann rétt lík Bǫðvars; tók hann þat upp ok setti á kné sér ok reið með út í Digranes til haugs Skallagríms «Он нашел прибитое к берегу тело Бёдвара, поднял его, положил себе на колени и поехал на Дигранес к кургану Скаллагрима». Соблазнительно было бы истолковать слово torrek исходя из данного контекста и данного значения reka (rétta): тело сына, выброшенное на берег, – это tor-rek. Но подобное толкование вступает в противоречие с названием песни Sonatorrek («Сыновей torrek»), посвященной не только Бёдвару, но и другому сыну Эгиля, умершему от болезни (Eg, 245).

Остается предположить, что -rek в эгилевом композите не коррелирует с отдельным существительным и образуется от глагола reka в другом его значении. Именно к такому выводу пришел еще в 20-е гг. Ауртни Паульссон. Представляется, что в его краткой заметке «Sonatorrek» дается убедительное истолкование название песни, наилучшим образом отвечающее общему развитию ее темы. Основная часть заметки воспроизводится ниже.

«Согласно общему мнению слово torrek имеет значение «ущерб, тяжелая утрата». Вне сомнения, таково его значение в “Круге Земном”, в висе Сигвата (автор упоминает также одно место в древненорвежских “Законах Гулатинга”. – О. С.). Но представляется очевидным, что исконное значение сохранилось только в названии песни, где torrek значит «трудно дающаяся месть». Вторая часть слова образована от глагола reka, который часто употреблялся в древности в значении «мстить» (hefna), сохраняющемся и поныне, например, в выражении að reka harma sinna («отомстить за свои несчастья»).

Известно, что кровная месть была настоятельным долгом людей в древности. Не отличался миролюбием и Эгиль Скаллагримссон. Он не остался бы в постели, если бы сыновья его были повержены оружием. Но с ними расправились другие силы, над которыми он не властен. Потому утрата и сломила его. Он так говорит об этом в Sonatorrek (цитируются висы 8 и 9. – О. С.). Он не мог помышлять о мести. И тогда он нашел единственный способ утолить свое горе – сочинить песнь. Отмщение было бы больше ему по сердцу, но “чем дальше сочинялась песнь, тем более креп Эгиль”. Он все же как-то воздал за смерть своих сыновей. Потому он и выбрал для песни то примечательное название, которое она с тех пор носит» [Árni Pálsson 1926, 153].

 
1. Грусть велика:
Грузом воздушным
Безмен языка
С места не сдвинуть.
Трудно Хрофтову
Крадьбу добыть,
В укроме души
Она сокрыта.
 
 
2. Горькое давит
Горой горе
И не дает
Ётунхейма
Древле добытый
Дивный дар
Поднять со дна
Думы темной.
 
 
3. Раны выи
Имира грозно
Пред жилищем
Родича плещут.
 
 
4. Весь мой корень
Вскоре сгинет.
Буря клонит
Клены бора.
Разве рад,
Кто прах родимый
Должен из дому
Долу несть?
 
 
5. Вспомяну
Про конец
Отца-матери,
Венцом словесным
Украшу
Прах родичей,
Открыв врата
В тыне зубовном.
 
 
6. Вал суровый
Ограду рода,
В крепости деда
Прясло пробил.
Так и моя
Дырой зияет:
Место сына
Стало пусто.
 
 
7. Ран меня
Ограбила,
Други мои
Утрачены.
Разломало
Род мой море,
Мой забор
Разбит прибоем.
 
 
8. Когда б я мéсти
Меч мог несть,
То Пивовар
Не сдобровал бы.
Если б достало
Сил, то спорил
Я бы бранно
С братом бури.
 
 
9. Мне ли биться
С убийцей сына,
Если видит
Всяк и всюду,
Что у старца
Сил не станет?
Ужели мне
Поможет немощь?
 
 
10. Многое пало
Морю в руки,
Горько сказывать
Гибель близких.
Рода щит
Направил стопы
В путь блаженный
От жизни сей.
 
 
11. Знаю сам:
В сыне своем
Я дурного
Зерна не сеял.
Рос бы и зрел он
Древом щитным
И был взят дланью
Владыки боя.
 
 
12. Слушался он
Слова отцова
Боле, чем
Чужих речей.
Мне в дому
Был подмогой,
В стадну пору
Опорой верной.
 
 
13. В поветери
Свивёр
Мне братня
Утрата.
Если бесится
Битва, то я
Озираюсь,
Не рад, что сир.
 
 
14. Кой муж был бы
Мне пособник
В драке против
Вражьей рати?
Став осторожен,
Сам на рожон
На железный
Уже не лезу.
 
 
15. Трудно сыскать
Во всем народе
Мужа, кому бы
Можно верить,
Ибо продаст
Предатель подлый
Братню персть
За перстень малый.
 
 
16. Видно дело
бывает в деньгах
…………………
 
 
17. Сыну замену,
Если сам
Не породишь,
Где же найдешь?
Кто бы ни стал
На место брата,
Тот все едино
Не брат родимый.
 
 
18. Мне не любо
Бывать на людях,
Не мило даже
Их тихомирье.
Чадо наше
Ввысь умчалось,
В чертог воздушный
К душам родным.
 
 
19. Враг мой – владыка
Влаги пьяной,
Сей соложеной
Болотной жижи.
Клеть раздумья
Не вздымаю
И не в силах
Носить высоко,
 
 
20. С тех пор как жар
Хвори жадной
Сына свирепо
Со свету сжил.
Ведаю, правда,
Бежал весь век
Он, безупречный,
Речи хульной.
 
 
21. Правда, в обитель
Богов он был
Дланями взят
Друга людей.
Ясный, мною
Взращенный ясень,
Саженец нежный
Моей жены.
 
 
22. Жил я в ладах
С владыкой сечи,
Не знал заботы,
Забыл про беды.
Нарушил ныне
Нашу дружбу
Телег приятель,
Судья побед.
 
 
23. Рад я не чтить
Брата Вили,
Главу богов
Отвергнуть гордо.
Но Мимира друг
Дал дар мне дивный,
Все несчастья возмещая.
 
 
24. Сей боевой
Ворог Волку
Дал мне речь
Безупречну
И взор ясный,
Чтоб явью вражьей
Легко бы стали
Ковы лукавых.
 
 
25. Тошно стало!
Стоит на мысу
В обличье страшном
Волчья сестра.
Все же без жалоб
Буду ждать
По всей охоте
Хель прихода.
 

«Перечень Инглингов» в освещении исторической поэтики

1. Постановка проблемы

«Перечень Инглингов» (Ynglingatal = Yt) – это один из древнейших известных нам скальдических текстов, генеалогическая хвалебная поэма, которую норвежский скальд Тьодольв Хвинский преподнес вестфольдскому конунгу Рёгнвальду, двоюродному брату Харальда Прекрасноволосого. Поэма эта сохранилась в «Саге об Инглингах» – начальной саге «Круга Земного» (КЗ) Снорри Стурлусона. В Прологе к КЗ Снорри упоминает (иногда в неясных выражениях) различные источники, которыми он пользовался, рассказывая «о правителях, которые были в Северных странах». Но он особо выделяет фигуру Тьодольва: «Тьодольв Мудрый[13]13
  Прозвище Мудрый (inn fróði) призвано подчеркнуть особую авторитетность для Снорри сведений, сообщаемых Тьодольвом. То же прозвище носит и исландец Ари Торгильссон (из его сочинений сохранилась «Книга об Исландии»), о котором Снорри подробно пишет в конце Пролога как о человеке многосведущем и правдивом. Снорри упоминает в Прологе также Эйвинда Погубителя Скальдов – автора генеалогической песни «Перечень Халейгов». Но в «Саге об Инглингах» цитируются лишь две строфы из этого произведения (см. с. 144 наст. изд.).


[Закрыть] из Хвинира был скальдом конунга Харальда Прекрасноволосого. Он сочинил песнь о конунге Рёгнвальде Достославном. Эта песнь называется Перечень Инглингов. 〈...〉 В этой песни на званы тридцать предков Рёгнвальда и рассказано о смерти и месте погребения каждого из них» (КЗ, 9)[14]14
  Возможно, это округленное число. В сохранившемся тексте «Перечня» упомянуты лишь 28 Инглингов, включая Рёгнвальда. Исследователи допускают, что он начинался строфой о Фрейре, но не обнаруживают в нем других пробелов. Об отсутствии пробелов, однако, можно судить лишь исходя из прозы «Саги об Инглингах» (ср. с. 116 наст. изд.).


[Закрыть].

Строфы Тьодольва об обстоятельствах смерти правителей цитируются обычно в конце соответствующих глав «Саги об Инглингах» – как кульминация и как в известном смысле подтверждение истинности рассказа, содержащего мотивировку этой смерти. Тем самым Снорри создает впечатление, что «Перечень Инглингов» был для него главным источником. Метод Снорри оказал известное воздействие и на современных исследователей, нередко характеризующих «Перечень» как текст, на котором преимущественно основывался Снорри в начальной саге КЗ (ср., напр. [Vries 1967, 289; Гуревич 1972, 73; Lindow 1985, 37]).

Видимо, этим можно объяснить то обстоятельство, что со времени выхода в свет известной книги В. Окерлунда «Исследования о “Перечне Инглингов”» [Åkerlund 1939] не было написано ни одного исследования, в котором поэма Тьодольва изучалась бы в своем собственном качестве – как одно из древнейших и в высшей степени своеобразных произведений скальдической поэзии. Проявляя исключительный интерес к «Перечню Инглингов», исследователи рассматривают текст Тьодольва преимущественно под тем же углом зрения, что и Снорри, т. е. как единственный в своем роде источник сведений о доисторических скандинавских конунгах и древнейшей истории Скандинавии.

Вполне естественно, что авторы ХХ в. обнаруживают в «Перечне» (и особенно в первых восьми его строфах, посвященных мифологическим конунгам) существенно иную культурно-историческую информацию, чем Снорри. Так, Снорри, трактовавший миф с эвгемеристических позиций, чаще всего рассказывает о смерти первых Инглингов, ближайших потомков Фрейра, «с рационалистической отстраненностью историка» [Ciklamini 1975, 89] – просто как о несчастном случае (смерть Фьёльнира в чане с медом), или «заурядном» отцеубийстве (смерть Висбура, сожженного в доме), или как о результате колдовства (смерть Ванланди, затоптанного марой). Между тем начальные строфы «Перечня Инглингов» давно уже стали предметом особого внимания историков религии, которые находят в них иносказательный рассказ о ритуальной смерти «священного короля», связанной с культом плодородия[15]15
  Широкому обсуждению данной проблемы способствовали в особенности работы Б. Филлпоттс, Фр. Шрёдера, О. Хёфлера, В. Бэтке; подробную библиографию см., например, в статьях: [Ciklamini 1975; Gade 1984]. Решающее значение в подобной трактовке эпизодов смерти нередко придается этимологии имен «священного короля» и его антагониста, а также топонимов. Так, Кари Эллен Гейд пишет в связи с трактовкой смерти конунга Агни, повешенного на собственной гривне дочерью вождя финнов – Скьяльв: «Основная трудность состоит в том, чтобы найти для имени Скьяльв такую этимологию, которая позволила бы увидеть в данной сцене неотъемлемую составляющую серии ритуальных смертей, изображенных в “Перечне Инглингов”» [Gade 1984, 65]. Этимология, которой отдает предпочтение исследовательница, позволяет видеть в Скьяльв великаншу из того же ряда, что и Герд, Скади, а также Дрива (см. о последней ниже). Следует напомнить, что в главе XV «Саги об Инглингах» Снорри все же рассказывает о том, что конунг Домальди был принесен в жертву ради урожая. Возможно, тут сыграл роль тот факт, что глагол sóa «приносить в жертву» без всяких иносказаний употребляется в соответствующей строфе Тьодольва.


[Закрыть].

В ряде других случаев исследователей интересует не столько содержание отдельных строф, сколько то применение, которое Снорри находит им в общем замысле «Саги об Инглингах» или даже всей книги. Высказывались предположения, что, строя сюжет, подводящий к смерти правителя, он иногда вводит в него персонажей с целью пролить дополнительный свет на свое историческое повествование. Так, в рассказах о смерти конунгов Ванланди и Висбура роковую роль играет колдунья Хульд (имя типичное для колдуний).

О первом из эпизодов будет сказано далее; во втором же эпизоде – убийство Висбура его сыновьями – фигура Хульд предположительно используется автором «Круга Земного» с далеко идущими намерениями. В саге рассказывается: «Они (сыновья Висбура. – О. С.) снова обратились к колдунье и просили ее сделать так, чтобы они могли убить своего отца. А колдунья Хульд сказала, что сделает не только это, но также и то, что с этих пор убийство родича будет постоянно совершаться в роду Инглингов. Они согласились» (КЗ, 18). Считается вероятным, что, по мысли Снорри, вся последующая история Инглингов – не только древних правителей, но и их потомков, исторических норвежских королей, – несет на себе печать этого зловещего пророчества. Для читателей же КЗ оно служит своего рода ориентиром и вдобавок включает историю рода Инглингов в контекст той вселенской трагедии, которую предрекла роду человеческому эддическая вёльва [Гуревич 1972, 77 сл.].

Обратимся, однако, к предыдущему эпизоду (гибель Ванланди). На сей раз проза Снорри, хотя в ней и действуют персонажи, отсутствующие у Тьодольва, едва ли не целиком выводится из стихотворного текста (строфа 3). Снорри, как может представиться, просто реконструирует сказочный сюжет по функциям, содержащимся в строфе «Перечня». Так, в строфе сказано, что конунг Ванланди пал жертвой колдовства («Ведьма волшбой / Сгубила Ванланди») и был затоптан марой («Мудрый князь / Замученный марой»). Имя Vanlandi этимологизируется как «лишенный земли»; колдовство естественно связывается со Страной Финнов, и Снорри рассказывает в соответствующей главе (XIII) о конунге Ванланди, который «много странствовал» и оказался как-то зимой в Стране Финнов, где женился на Дриве (Drífa – «вьюга»), но потом покинул ее. Дрива и подкупила колдунью Хульд, которая наслала на конунга мару.

Впрочем, нет необходимости предполагать, что Снорри сам придумал этот сюжет и связал его со злосчастной судьбой Ванланди. Как обоснованно указал З. Байшлаг, сюжет о поездке героя в страну демонов, нарушенном договоре и последовавшей за этим мести имеет широкое распространение, и более чем вероятно, что он был связан с Ванланди в устной традиции, т. е. содержался в прозе, сопровождавшей текст «Перечня Инглингов» [Beyschlag 1950, 45].

Проблема сопровождающих повествовательных текстов (Begleitberichten) занимает едва ли не центральное место в обсуждении соотношения между стихами Тьодольва и прозой Снорри. В самом деле, трудно сомневаться в том, что полные неясных намеков стихи о смерти Инглингов не могли бы жить в устной традиции без прозаического нарратива; ср. [Wessén 1964, X]. С особой остротой встает эта проблема в отношении глав «Саги об Инглингах», посвященных шведским и норвежским потомкам этого рода (строфы 10—36)[16]16
  Следует иметь в виду, что конунгам шведской и норвежской династий Тьодольв в ряде случаев посвящает не одну, а две строфы. Две строфы (8 и 9) посвящены и последнему «мифологическому» конунгу – Дагу. О границах между династиями, косвенно отмечаемых в самом тексте «Перечня Инглингов», см. прим. 18 (в бумажном варианте книги – прим. 6).


[Закрыть]. О правлении шведских и норвежских Инглингов Снорри рассказывает более подробно, затрагивая и события, непосредственно не связанные с обстоятельствами их смерти. Сведения о некоторых шведских конунгах (Оттар, Адильс и Али) получают подкрепление в эпизодах древнеанглийского эпоса «Беовульф» (да. Ohthere, Ēadgils, Onela), рассказывающих о гаутско-шведских войнах. Многое говорит за то, что сведения о норвежских конунгах, причисляющих себя к Инглингам, были известны Снорри не только из устных, но и из раннеписьменных источников. Чаще всего называют в данной связи книгу Ари Торгильссона Мудрого (первая версия «Книги об исландцах», до нас не дошедшая), «Сагу о Скьёльдунгах» (она сохранилась лишь в одном отрывке и в позднем латинском пересказе)[17]17
  Ссылка на «Сагу о Скьёльдунгах» содержится в XXIX главе «Саги об Инглингах».


[Закрыть], а также утраченный исторический текст, на котором основывался и автор латинской «Истории Норвегии», написанной в конце XII или в начале XIII в. Таким образом, роль «Перечня Инглингов» как важнейшего исторического источника оказывается при ближайшем рассмотрении едва ли не иллюзорной. И это естественно, ведь Тьодольв рассказывает только о смерти Инглингов, а не о их деяниях[18]18
  Исторические факты, все же отразившиеся в «Перечне Инглингов», в основном троякого рода. Это, во-первых, сами имена шведских и норвежских правителей. Было замечено, что текст «Перечня» дает некоторые основания для хронологической стратификации имен. За рамками хронологии остаются имена мифологических конунгов, примечательная особенность которых состоит в том, что они, как общая тенденция, связываются попарно аллитерацией: (Freyr) – Fjǫlnir, Vanlandi – Vísburr, Domaldi – Domarr, Dyggvi – Dagr (вне аллитерации остается Sveigðir). Имена 13 поколений шведских конунгов в Уппсале (от Agni до Óláfr) все начинаются с гласной; остальные 6 имен (первое из них Hálfdan) принадлежат норвежским конунгам, причислявшим себя к роду Инглингов. Во-вторых, говоря о «поздних» Инглингах, Тьодольв обычно упоминает места их погребения; его сведения нашли убедительное подтверждение в археологии, см. особенно [Lindquist 1936; Nerman 1917]. Наконец, в некоторых строфах «Перечня» встречаются такие обозначения конунгов, как, например, Áladolgr («враг Али» – об Адильсе), которые отсылают к определенным историческим событиям и получают разъяснение в «Саге об Инглингах» (а в данном случае и в других текстах).


[Закрыть].

Историки древнескандинавской поэзии, со своей стороны, видят в «Перечне Инглингов» вторичный, а часто и поэтически малоискусный текст. Л. М. Холландер писал о нем в своем издании скальдов 1947 г.: «“Перечень Инглингов” – генеалогическая поэма по преимуществу; текст этот представляет очень большую историческую ценность, но его поэтическая ценность незначительна» [Hollander 1947, 38]. В конце XIX – начале XX в. широко обсуждался вопрос подлинности «Перечня». Выдающийся знаток древнескандинавской поэзии Густав Неккель видел в «Перечне» не что иное, как позднюю подделку – сочинение ученого, но малодаровитого скальда XII в., для которого смерть древних конунгов – это не трагическая кульминация жизни, а скучная череда одних и тех же (по большей части низменных) подробностей, облеченных в некстати вычурные выражения [Neckel 1908, 393]. Впрочем, и ученость этого скальда так же ставилась Неккелем под сомнение, хотя бы потому, что он отправлял короля, затоптанного марой, к Одину (строфа 3), а короля, павшего во время боевого похода, – во владения Хель (строфа 31).

Доводы Неккеля и других сторонников поздней датировки песни были убедительно оспорены В. Окерлундом [Åkerlund 1939, 7 ff.], и авторство Тьодольва ныне редко подвергается сомнению. Считается вполне возможным, что насквозь регламентированный стих «Перечня» (квидухатт) и его замысловатый словарь могли развиться уже в древнейшей скальдической поэзии. Один из аргументов в пользу ранней датировки «Перечня» – примечательное сходство между рядом строк, посвященных конунгу Олаву (строки эти принадлежат к двум разным строфам), и стихотворным отрывком, включенным в руническую надпись на Рёкском камне (IX в., Швеция)[19]19
  Оба текста воспроизводятся ниже в транскрипции В. Окерлунда [Åkerlund 1939, 177—178]. Окерлунд видел в стихах на Рёкском камне прообраз квидухатта (ср. особенно начальную трехсложную строку). Создателем же этого размера он считал Тьодольва, сумевшего соединить орнаментализованный скальдический язык с эддическими в своей основе метрическими схемами. Блестящее владение техникой кеннингов, как полагал Окерлунд, позволило Тьодольву скрыть скудость сведений о древнейших Инглингах [Ibid., 168 ff.].


[Закрыть]:

«Перечень Инглингов»

 
Réþ Óláfr
ofsa forþom
víþri grund
of Vestmare
[Nú] liggr gunndjarfr
á Geirstǫþom
herkonungr
hauge ausenn.
 

Олав правил некогда обширными землями в Вестмаре. Ныне лежит отважный вождь в Гейрстадире под курганом.

Рёкский камень

 
Ræiþ ÞiauríkR
hin þormóþi
stillir flotna,
strąndu HræiþmaraR;
sitiR nú garuR
ą gota sínum
skialdi of fatlaþR
skati mæringa.
 

Ехал Тьодрик отважный, вождь мореходов берегом Хрейдморя. Ныне сидит в боевом снаряжении на своем коне под прикрытием щита князь Мэрингов.

Однако признание ранней датировки «Перечня» не сняло вопроса о его вторичности. Напротив, авторство Тьодольва лишь укрепило исследователей в убеждении, что «Перечень» – это результат скальдической переработки более безыскусных генеалогических текстов, например таких, как тулы. «Отвлекаясь от формы и ограничившись исключительно содержанием песни, мы можем считать несомненным, что она восходит к архаической традиции. 〈...〉 Основные признаки этих традиционных текстов в общем поддаются реконструкции: они содержали имена почитаемых предков, обстоятельства их смерти и упоминание места их погребения. Для хранения в памяти такого материала более всего подходила форма тулы» [Vries I, 133][20]20
  М. И. Стеблин-Каменский писал в связи с архаическими генеалогическими текстами: «Согласно мнению, которое сейчас стало общепринятым, жанр этот коренится в архаичных представлениях о неразрывной связи, которая существует между умершими и живыми членами рода и конкретным выражением которой казались могильные курганы, почитавшиеся в языческую эпоху как святилища рода. Поэтому корни этого жанра, вероятно, уходят далеко в глубь языческой эпохи. Указывалось, что поэмы, аналогичные Ynglingatal, вероятно существовали и у готов и что Иордан, возможно, имеет в виду именно такую поэму, когда, перечисляя Амелунгов, говорит, что знает “откуда каждый из них ведет свой род или происходит и где он нашел свою смерть”» [Стеблин-Каменский 1947, 287].


[Закрыть]. Все, казалось бы, подталкивает к предположению, что Тьодольв переработал эти первичные тексты, т. е. вложил их в вычурную раму скальдического языка специально ради того, чтобы преподнести свою хвалебную поэму Рёгнвальду.

Мы оставляем здесь без рассмотрения иные теории, в частности, связывающие жанр «Перечня Инглингов» с ирландским влиянием. К данной точке зрения склонялся Андреас Хойслер.

Но именно Хойслер оценил «Перечень» не только как источник культурно-исторической информации о давнем прошлом и не как скальдическую переработку утраченного оригинала, а как «оригинал», заслуживающий рассмотрения в своем собственном качестве, т. е. с позиций исторической поэтики. Слова Хойслера из его «Древнегерманской поэзии» остаются, как представляется, наиболее проницательной характеристикой «Перечня» как поэтического текста: «Почти 40 кеннингов, по большей части мифологических, приоткрывают жреческий и провидческий план языка: “высокогрудый Слейпнир (конь Одина) пеньки” = высокая виселица, “он ушел к дочери брата Бюлейста” = он умер. И напротив, временная точечность отдельных эпизодов сообщают тексту тонкость стальной пружины, столь непохожую на массивность обычной хвалебной поэзии. Тьодольв, истинный мастер формы, последователен и убедителен в своих поэтических приемах, и благодаря этому его песнь производит очень определенное и сильное впечатление» [Heusler 1957, 94].

Эти слова и определили в значительной степени направление предлагаемой работы. Подходя к «Перечню Инглингов» с позиций исторической поэтики, мы прежде всего позволим себе усомниться в правомерности закрепившейся за ним характеристики как «хвалебной генеалогической поэмы». Характеристика эта, как представляется, приписывает «Перечню» ту информацию, которая в нем отсутствует, и вместе с тем создает преграду для понимания заложенного в нем смысла.

Так, «Перечень Инглингов» трудно назвать в собственном смысле генеалогической поэмой. В самом деле, в нем отсутствуют какие-либо указания на ближайшие родственные связи и наследственные права конунгов. Слова со значением «отец» и «сын» не употребляются в нем (если не считать перифразы 22.3. bragnings burr «сын князя», т. е. князь). При этом правители неоднократно обозначаются как потомки божественных предков: 11.11. Freys afspring «отпрыски Фрейра» (об Альреке и Эйрике; они называются в той же строфе и «родичами Дага» – 11.1. Dags fríendr); 21.7. Freys áttungr (об Адильсе). Конунг Домар обозначается как 6.1. Fjǫlnis niðr «потомок Фрейра» (Фьольнир – сын Фрейра). Нуждается в комментарии обозначение конунга Эгиля как «потомка Тюра (?)»: 17.3. Týs áttungr. Представляется наиболее вероятным, что týr в данной строке – это не имя аса (прямого отношения к Инглингам не имеющего), а апеллятив со значением «бог». Если это верно, то перед нами одно из двух засвидетельствованных употреблений данного апеллятива как отдельного слова в единственном числе. В обычном случае апеллятив týr употребляется только в форме множественного числа – tívar «боги» (напр., Þrk. 5.6. ok um þat réðu / ríkir tívar «и о том рядили могучие боги») либо как субстантивный эпитет в двучленных именах Одина (напр., Sigtýr, Farmatýr; см. [Смирницкая 1994, 401 сл.]). Может быть, не случайно, что другой (и не вызывающий сомнений) пример обнаруживается у того же Тьодольва Хвинского – в его щитовой драпе «Хаустлёнг» (Skj 15.6.8), где апеллятив týr относится к Локи.

Напрашивается предположение, что указания на ближайшие родственные связи правителей и наследственность их власти содержались в «сопровождающей прозе». Без подобных указаний, разумеется, не обходится «Сага об Инглингах»; ср. начальные фразы глав XII—XIV: «Свейгдир стал править после своего отца», «Ванланди, сын Свейгдира, правил после него и владел богатством Уппсалы», «Висбур наследовал своему отцу Ванланди» (КЗ, 17—18). Но симптоматичная черта «Перечня Инглингов» состоит как раз в том, что составляющие его эпизоды целиком автономны и не слагаются в генеалогическую цепь, направленную из прошлого к настоящему. То, что прошлое представляется в «Перечне» как не имеющее глубины «время предков», с несомненностью следует из значения временны́х наречий, встречающихся в его строфах. Подобно тому как время мифологических, а иногда и героических песней обозначается в «Эдде» как начальное («раннее») – ср. формулу ár var alda в «Прорицании вёльвы» (3.1) и в «Первой Песни о Хельги Убийце Хундинга» (1.1), – время Инглингов обозначается как «давнее». Весьма примечательно, что синонимические наречия с этим значением (fyrr, endr, fyr lǫngu) встречаются как в строфе 5 о мифологическом конунге Домальди, так и в строфе 14 – о свейском конунге Ёрунде; и, наконец, в одной из последних строф перечня (33) – о норвежском конунге Гудрёде. Гудрёд приходился дедом вестфольдскому конунгу Рёгнвальду (которому Тьодольв преподнес свою песнь), а значит и Харальду Прекрасноволосому, двоюродному брату Рёгнвальда. Дату смерти Гудрёда относят к 821 г., т. е. правление его было еще на памяти современников Тьодольва. Сопровождающая проза, выстраивающая правление Инглингов в линейную временную последовательность, должна была бы неминуемо прийти в столкновение со стихотворным текстом, дистанцирующим «время предков» от на стоящего. Все это, как кажется, ведет к предположению, что «Перечень» сохранялся в устной традиции как самостоятельный текст. Это, разумеется, не исключает важности для понимания «Перечня» (и, в частности, таких встречающихся в нем выражений, как bani Guðlaugs «убийца Гудлауга», Ála dolgr «враг Али») тех или иных фоновых знаний об Инглингах, главных событиях их правления и также преемственности их власти; ср. [Beyschlag 1950, 32].

Но «Перечень Инглингов» трудно назвать и хвалебной песнью (если отвлечься от славословий, расточаемых Рёгнвальду в ее последней строфе). Нельзя все же не согласиться с мнением Г. Неккеля, что поэт на удивление мало делает для того, чтобы как-то приукрасить смерть предков того конунга, которому он преподносит свои стихи [Neckel 1908, 394]. Допустим, что истинным содержанием строф о мифологических Инглингах была ритуальная смерть (и Рёгнвальд был осведомлен об этом) и их не следует понимать в прямом смысле (упал в чан с медом, был затоптан марой, сожжен заживо сыновьями и т. д.). Но логично ожидать (если считать «Перечень» хвалебной песнью), что смерть по крайней мере норвежских конунгов могла бы быть преподнесена в более возвышенном духе. Между тем и смерть норвежских Инглингов весьма далека от героической: конунги Хальвдан и Олав (отец Рёгнвальда) умерли своей смертью, Эйстейн был убит корабельной реей, а Гудрёд – рабом его жены.

Песнь вообще скупа на величальные эпитеты (такие, как dáðgjarn «жадный на подвиги», frægðar fúss «стремящийся к славе») и на сложные поэтические обозначения князя. Большинство сложных обозначений – это композиты, построенные по продуктивным моделям (с nomina agentis в качестве основы) и принадлежащие к простейшему типу кеннингов: 3.11. menglǫtuðr (к men «гривна» и glata «ломать»), 13.3. val sœfendr (о братьях, убивших друг друга; к valr «павшие в битве» и sœfа «усыплять, убивать»), 20.7. vígfrǫmuðr (к vígr «битва» и fremja «совершать, направлять» (ср. ниже, с. 126). В одном случае композит развертывается в многочленный кеннинг с внедренным в его структуру эпитетом: 8.7. (val teins) spakfrǫmuðr (где valteinn – это «копье», а spak – «мудрый»). Но этот случай остается единичным. Напротив, мы находим немало примеров, когда двучленные композиты, во всем аналогичные вышеприведенным, относятся не к правителю, а к его воинам: 5.3. sverðberendr (к sverð «меч» и bera «нести»), sigrhafendr (к sigr «битва» и hafa «иметь») и др.

Заметим предварительно, что обозначения правителя типа «вершитель битвы» прикреплены к тем же строкам строфы (3, 7 в восьмистрочных строфах и 3, 7, 11 – в двенадцатистрочных; см. о структуре строфы ниже), что и обозначения типа «потомок Фрейра».

Кажется возможным предположить, что функция «Перечня Инглингов» состоит не в перечислении правителей (по типу тулы, но с многочисленными скальдическими «украшениями» [Vries. I, 133]) и не в героизации их смерти, а в сакрализации смерти. Говоря о сакрализации смерти в стихах Тьодольва, мы имеем в виду, как это следует из сказанного, не предполагаемую ритуальную подоплеку некоторых из них (реконструируемую специалистами в области мифологии и истории религии), а исключительно функцию песни как про изведения словесного искусства. Иначе говоря, речь идет не о реальных фактах культовой практики, которые, возможно, скрываются за текстом «Перечня», а о сакральности смерти правителя, выражаемой средствами поэтического языка. Сакральность смерти правителя из рода Инглингов в такой же степени не определяется его личными заслугами, как и его погребение в кургане. Тьодольв и сооружает такое словесное надгробие, с величайшим мастерством используя (а может быть, и создавая) необходимый для этого инструментарий. Конкретные обстоятельства смерти имеют значение прежде всего как опознавательный знак правителя, его индивидуальная эмблема.

Важнейший инструмент Тьодольва – это его стих, известный в скандинавской филологии как квидухатт. Однако между «свободным» квидухаттом Эгиля и «твердым» квидухаттом Тьодольва даже на слух больше различий, чем сходства, и историческое отношение этих форм остается неясным. Поэтому, описывая далее стих Тьодольва, мы ставим во главу угла прежде всего определение его места среди других, одноименных (т. е. также обозначаемых как «квидухатт») и иных стихотворных форм.