Текст книги "Древнегерманская поэзия: Каноны и толкования"

Háv. 15

 
glaðr ok reifr
skyli gumna hverr
unz sinn bíða bana.
 

 
веселым и радостным
должен быть каждый человек,
ожидая смерти.
 

Этой цитатой Сигурд Нордаль завершает комментарий к «Утрате сыновей» в своем издании «Саги об Эгиле».

Дополнения

Название этой заметки нуждается в пояснении. Оно не подразумевает, что до Эгиля в Исландии не было скальдов, т. е. людей, умеющих сочинять скальдические стихи. Согласно общепринятой хронологии «Саги об Эгиле», ее герой родился в Исландии ок. 910 г. и, если верить саге, сочинил свою первую вису в трехлетнем возрасте (гл. 31). Но и его отец, исландский первопоселенец Скаллагрим сын Квельдульва, умел при случае сочинить вису, и некоторые из его «отдельных вис» приводятся в саге. В сагах, рассказывающих о жизни первых поколений исландцев, есть много скальдических стихов (ср., например, «Сагу о Кормаке» или «Сагу о Гисли»), откуда можно вывести, что скальдическое искусство было хорошо знакомо исландцам в это время.

Эгиль, вне сомнения, – самый знаменитый из исландских скальдов. Но, говоря о нем в настоящей заметке как о «первом исландском скальде», мы имеем в виду не только незаурядность его дарования, о которой читатель этой книги может составить собственное представление. Напомним, что «Утрата сыновей», как и другие наиболее прославленные произведения Эгиля («Выкуп головы», «Песнь об Аринбьёрне»), не приводятся в саге. Сага содержит лишь 46 «отдельных вис» Эгиля, связанных с теми или иными событиями, о которых в ней рассказывается, и прежде всего с теми конфликтами, на какие он был великий мастер. Что же касается поэтического мастерства Эгиля, сага если и привлекает к нему внимание, то в основном лишь в тех эпизодах, когда мастерство это проявляется как магическая власть скальда над словом. Подобных эпизодов не много. Так, на пиру у Барда, управителя конунга Эйрика Кровавая Секира, Эгилю был подан рог с брагой, смешанной с ядом. Эгиль принял рог, вырезал на нем руны и, окрасив их своею кровью, сказал вису (ПС, 29). Рог тут же разлетелся на куски. Особую известность получили хулительные висы Эгиля, которые он направил против норвежского конунга Эйрика Кровавая Секира, вырезав их рунами на жерди с лошадиным черепом. Приведем одну из них в переводе С. В. Петрова:

 
Да изгонят гада
На годы строги боги,
У меня отнявша
Нудой ношу судна!
Грозный вы на гнусного
Гнев на святотатца
Рушьте, Трор и края ас,
Фрейр и Ньёрд, скорее! (ПС, 31)
 

Гораздо чаще стихи Эгиля в саге не преследуют цели добиться желаемого, т. е. не являются в прямом смысле слова «речевыми действиями». Несомненно, многие из этих стихов свидетельствуют о том, что Эгиль в совершенстве владел скальдической формой, но все же нельзя с определенностью утверждать, что он превосходил в этом отношении таких скальдов, как его младший современник Эйнар Звон Весов – автор драпы «Недостаток Золота» (Vellekla), феноменальной по своему формальному мастерству.

И тем не менее сага и традиция, к которой она восходит, с несомненностью говорят об Эгиле как о первом исландском скальде. В каком же смысле? Проявляя исключительный интерес к истокам исландского общества и его «родоначальникам», традиция особым образом выделила фигуру Эгиля как родоначальника скальдической поэзии в Исландии. Это его особое место в исландской культуре никак специально не декларируется в саге, но оно явствует из нее. Свидетельствами саги или, точнее говоря, представленной ею версией, мы здесь и ограничимся, оставив за скобками все те стихи Эгиля (в том числе и «Утрату сыновей»!), которые не были в нее включены. Эта версия, как было сказано, скорее всего, берет начало в традиции, но она получает дополнительный вес, если согласиться с теми исследователями, которые считают автором саги Снорри Стурлусона (данная гипотеза, впервые выдвинутая Бьёрном М. Ольсеном [Björn M. Ólsen 1904], имеет и влиятельных противников).

Важность такой фигуры, как Эгиль, для исландского литературного самосознания определяется особенностями развития скальдической поэзии в Исландии. Можно считать общепризнанным, что основной и изначальный жанр скальдической поэзии – это хвалебная песнь в честь правителей. Исландские источники предоставляют богатейшие сведения о развитии дружинной скальдической поэзии в историческое время. Другой вопрос, что сведения эти неизбежно «исландоцентричны» и само историческое время в них отсчитывается от заселения Исландии. Из исландских источников, в частности, следует, что уже с середины Х в. (время расцвета творчества Эгиля) дружинными поэтами норвежских конунгов становятся едва ли не исключительно исландцы. В 60-е гг. Х в. (т. е. примерно тогда, когда Эгиль сочинил «Утрату сыновей») ушел на покой последний знаменитый норвежский скальд – Эйвинд Погубитель Скальдов. В «Саге о Харальде Серая Шкура» уход Эйвинда объясняется его нежеланием служить новому правителю после смерти конунга Хакона Доброго. Эйвинд воспользовался первым подходящим поводом (Харальд Серая Шкура завладел его золотым обручьем) и «поехал тогда домой, и не рассказывается, чтобы он после этого еще раз встретился с Харальдом конунгом» (КЗ, 89). Главным скальдом Харальда Серая Шкура стал Глум Гейрасон – исландец. «В продолжение трех с половиной веков, с середины Х и до конца XIII в., исландцы поставляли правителям Норвегии, а иногда и других скандинавских стран и даже Англии хвалебные песни» [Стеблин-Каменский 1979б, 108]. Возможно, что исландская версия абсолютного господства исландцев на поприще скальдической поэзии не во всем достоверна, но другими сведениями историки древнескандинавской литературы не располагают.

Главной загадкой остается, однако, не первенство исландских скальдов при дворах иноземных правителей, а процветание скальдической поэзии в самой Исландии, то есть в условиях исландского народовластия (þingveldi), где основной ее жанр, т. е. драпы и флокки в честь правителей, заведомо не мог найти применения. Именно в Исландии эта «самая трудная поэзия мира» распространилась едва ли не на все области жизни и превратилась в искусство если и не общедоступное, то популярное и вместе с тем почитаемое. Об этом свидетельствуют многие сотни «отдельных вис» в «сагах об исландцах». При этом для уяснения данного вопроса не существенно, какие из этих вис были подлинными, а какие, вероятно, присочинялись позже, специально для данной саги, – вопрос, более всего обсуждаемый в литературе. О масштабах популярности скальдической поэзии в Исландии свидетельствует уже один тот факт, что скальдические стихи включались в саги и слушатели или читатели саг не имели нужды в разъяснениях (skýringar), подобных тем, какими всегда сопровождаются скальдические стихи в современных исландских изданиях саг.

Основным жанром скальдической поэзии в Исландии стали «отдельные висы». Они отличаются от вис королевских скальдов в целом ряде отношений. Так, их могли сочинять и менее искусные скальды, и в некоторых из них встречаются формальные погрешности. Например, в первой строке висы, которая приписывается трехлетнему Эгилю, отсутствует корневая рифма. Говоря о языке «отдельных вис», нельзя не заметить, что в условиях исландской, т. е. преимущественно крестьянской, жизни утратили актуальность многие реалии, обозначению которых служили традиционные скальдические кеннинги, – такие, например, как «звери битвы» (и сама «битва»), «доспехи», а также «вождь, конунг». С другой стороны, для ряда обиходных реалий не существовало готовых моделей кеннингов.

Но главное отличие «отдельных вис» из «саг об исландцах» от хвалебных вис (а также от хулительных вис – нидов; см. примеры выше) состоит в том, что в типичном случае они лишены своей исконной функции, т. е. направлены не на другое лицо, а на самого скальда. Заметим, что это еще не дает основания считать все такие стихи зачатком лирики, ибо форма, за редким исключением, не служит в них способом поэтического самовыражения. Точнее было бы сказать, что виса в типичном случае была средством самоутверждения, т. е. демонстрировала хладнокровие, силу духа скальда, его превосходство над противником, словом – его способность владеть формой в любых, часто совсем не способствующих этому ситуациях.

Правда, нельзя не обратить внимание на то обстоятельство, что из 46 «отдельных вис» Эгиля лишь четвертая часть была сочинена им в Исландии. Поводом для его вис чаще всего становились битвы, сражения с берсерками и стычки с врагами, которых он постоянно наживал себе из-за необузданного своего характера. В этих висах, конечно, находится место для кеннингов битвы, крови и зверей битвы. Но, как следует из саги, с такой же легкостью и быстротой реакции Эгиль мог отозваться стихами на любой повод. Поразительна дерзость, с которой он переплавляет в стихи бытовые эпизоды, соблюдая при этом все условности вычурной скальдической формы. Приведем в оригинале и в переводе С. В. Петрова еще одну вису, которую Эгиль сказал на пиру у Барда (Eg, 110; ПС, 29):

 
Ǫlvar mik, þvít Ǫlvi
ǫl gervir nú fǫlvan,
atgeira lætr ýrar
ýring of grǫn skýra.
ǫllungis kannt illa,
oddskýs, fyr þér nýsa,
rigna getr at regni,
regnbjóðr, Havars þegna.
 

 
Лей мне пива! Эльвир
Бледен ибо с пива.
Дождь из дрота зубра (= рога)
Дрожью в рот мне льется.
Ты, железна ливня
Клен (= муж), стоишь преклонно.
Ныне хлещет ливень
Влаги Хрофта сладкий.
 

Лишь в одном месте Эгиль отступил от формы ради каламбура: в первой строке он заменил неполную корневую рифму полной, дважды сыграв на звуковом подобии имени своего противника Ǫlvir и слова ǫl «пиво, брага». В первой строке он также построил с этой целью смелый окказионализм – прибл. «мне неймется выпить пива» (по образцу безл. mik þyrstir «меня одолевает жажда» и т. п.). В целом же в этой строфе выдержаны все канонические звуковые повторы (рифма и аллитерация), но сверх того к ним добавлено множество других: таким образом, едва ли не весь звуковой материал стиха охвачен созвучиями (они выделены в тексте).

Но все-таки главное достижение Эгиля состояло в том, что он первым из «главных скальдов» разрушил тематические преграды скальдической поэзии, распространив ее на всю область «бренного времени» – настоящего.

Повторим, что сага лишь приводит стихи Эгиля, но никак их не комментирует и не дает им прямой оценки. И тем не менее все, что мы узнаем из нее об Эгиле как о скальде, выделяет его из числа других «главных скальдов» и определяет ту особую роль «родоначальника» исландской поэзии, о которой шла речь выше.

Так, Эгиль, хотя и служил в дружинах правителей, но никогда не в качестве скальда этих правителей. Этот симптоматичный факт ставит Эгиля в особое положение среди других «главных скальдов», более всего прославившихся своими хвалебными драпами. М. И. Стеблин-Каменский считал возможным говорить о семантическом раздвоении самого слова «скальд». Так, «скальдом» мог быть назван всякий автор стихов. «Не имело значения, сочинял он стихи обычно или сочинил их только в одном единственном случае, были ли его стихи, по мнению его современников, хорошими или плохими. Таким образом, слово “скальд” значило просто “автор данных стихов” и ничего больше» [Стеблин-Каменский 1979б, 91]. Но в другом месте Стеблин-Каменский пишет: «Однако у слова “скальд” было еще и другое значение. Как почетное звание или в сопровождении имени правителя в родительном падеже («Тьодольв скальд», «Сигхват скальд Тордарсон», «скальд Харальда Прекрасноволосого») оно означало того, кто сочинял стихи в честь правителя, обеспечивая ему этим славу. По-видимому, это было более древним значением слова» [Там же, 93]. Эгиль, хотя и провел большую часть жизни в военных походах, никогда не был скальдом иноземных правителей и его никогда не называли «Эгиль скальд». Ему, правда, приходилось в нескольких ситуациях восхвалять правителей, но ситуации эти лишь подтверждают сказанное.

Так, Эгиль сочинил хвалебную песнь в честь английского конунга Адальстейна (от нее сохранились лишь одна виса и припев), но не ранее чем получил от него подарок за свое участие в битве при Винхейде, а также виру за гибель его брата Торольва в той же битве. Обычно конунг одаривал скальдов за их стихи; в данном же случае Эгиль отдарил конунга, оказывавшего ему, как сказано в саге, большие почести (гл. 55). Одно из знаменитейших произведений Эгиля – это драпа «Выкуп головы», прославляющая его заклятого врага Эйрика Кровавая Секира. Эгиль сочинил эту песнь, ожидая казни, и наутро исполнил перед Эйриком. Эйрик согласился тогда «подарить ему жизнь», но лишь с тем условием, чтобы Эгиль никогда больше не попадался ему на глаза (гл. 59). Выкупив таким образом свою голову, Эгиль заметил (букв. перевод): «Я не прочь получить от вождя скалу шлема, хоть она и безобразна» (Eg, 193).

Эгиль согласился сочинить песнь в честь Эйрика, вняв уговорам своего друга херсира Аринбьёрна, который сослался на пример своего родича Браги скальда. Аринбьёрн сказал: «Я советую тебе не спать ночь и сочинить хвалебную песнь конунгу Эйрику. 〈...〉 Так же поступил Браги, мой родич, когда вызвал гнев шведского конунга Бьёрна. Он тогда сочинил ему в одну ночь хвалебную песнь в двадцать вис, и за это ему была дарована жизнь» (СЭ, 189). Браги Старый Боддасон – первый (норвежский) скальд, от которого со хранились стихи; иначе говоря – единственный скальд, чьи стихи запомнили исландцы, хотя он жил еще до заселения Исландии (возможно, в первой половине IX в.). Едва ли случайность, что исландская традиция связала его имя с именем и судьбой первого исландского скальда – Эгиля Скаллагримссона; ср. [Смирницкая, 2000].

Исландские саги не рассказывают о том, каким образом скальды обучались своему искусству. Поэтому привлекает к себе внимание тот эпизод «Саги об Эгиле», где рассказывается о его дружбе с молодым скальдом Эйнаром Звон Весов (гл. 78). «Однажды летом, – говорится в саге, – на альтинге, Эйнар зашел в палатку Эгиля, сына Скаллагрима, и они стали беседовать. Вскоре у них зашла речь об искусстве скальдов, и оба остались довольны этой беседой». Можно понять эти слова в том смысле, что Эйнар Звон Весов, скальд Хакона ярла, многому научился у Эгиля.

Йоун Х. Адальстейнссон опубликовал в недавние годы ряд работ, содержащих новые толкования отдельных строф в St [1991; 1999; 2001]. Некоторые из текстологических гипотез, намеченных ранее, были также предметом обсуждения в его докладе на 12-й конференции по сагам (2003). В предлагаемой заметке я опираюсь, в первую очередь, на текст этого доклада, черпая, в меру необходимости, разъяснения из других работ того же автора. Стихи Эгиля приводятся ниже в предложенной им редакции.

Строфа 3 (первый хельминг)

 
Lastalauss
es lifnaði
á nǫkkvers
nǫkkva bragr.
 

Как полагает Йоун Х. Адальстейнссон, ему удается объяснить данный хельминг, исправив лишь одну последнюю букву в его последнем слове, т. е. заменив bragi рукописи (имя бога?) на bragr – «поэзия» [2003, 275]. Данное исправление едва ли принципиально. Я не прибегала к нему в настоящем издании по двум (также не очень принципиальным) причинам. Во-первых, как ни свободен квидухатт Эгиля, в нем сохраняется неравносложность четных и нечетных строк, т. е. трехсложные четные строки не допускаются. Во-вторых, предикат lifna в значениях «оживать», «выживать» естественнее отнести (тем более имея в виду написание рукописи) к одушевленным субъектам, т. е. к Браги как к мифологическому олицетворению поэзии, а не к поэзии как таковой.

Больший интерес представляет предложенное Йоуном Х. Адальстейнссоном новое истолкование действительно трудного словосочетания á nǫkkvers nǫkkva. Автор остроумно предполагает частичное тождество обоих слов. В первом из них он видит композит – результат стяжения и опрощения *nǫkkva-verr. Данный композит он считает тождественным по словообразовательной модели («formed in the same way») таким общеупотребительным словам, как skip-veri, bátveri «корабельщик». Отсюда в его комментарии возникает мысль об Одине (заметим, что Один не упоминается в песни вплоть до заключительных строф, что может быть важно для понимания всего ее внутреннего развития; ср. комм. к строфе 20). Как полагает автор, Один представлен в висе одновременно как «корабль» (сказано более неопределенно – «the means of transport») и как «корабельщик», доставляющий мед поэзии в Асгард.

Убедительности этого истолкования, однако, препятствует то обстоятельство, что слова типа skip-veri построены по иной модели, чем слово, реконструированное Йоуном Х. Адальстейнссоном. Я имею в виду не только парадигматическое различие между ними, упущенное из виду автором, но прежде всего этимологию второго компонента: -veri в общеязыковых композитах не имеет отношения к verr «муж», но представляет собой то же слово (полусуффикс), что и в образованиях типа Rum-verjar (модель которых восходит еще к общегерманским этнонимам типа Bojuvarii, Chattuarii, см. [Vr., 655]). Skip-verjar (как правило, мн. ч.) – это, собственно, «обитатели корабля». Гипотеза Йоуна Х. Адальстейнссона, неочевидным для автора образом, предполагает переэтимологизацию модели. Но nǫkkva-verr nǫkkva «муж корабля корабля» – не бессмыслица ли это (даже и в качестве метафоры, денотирующей транспортировку поэтического меда)?

Автор, однако, приводит дополнительные доводы в пользу своего прочтения, ссылаясь на одно место в «Перечне Халейгов» Эйвинда Погубителя Скальдов, где Один – в той же ситуации – обозначается как farmǫgnuðr. Это последнее слово, не вполне ясное, толкуется им в двух смысловых планах – как (а) прибл. «крепитель корабля» (если понимать far как «корабль») и (б) «крепитель груза» (если понимать far как «груз», в данном случае мед поэзии). Мед поэзии, как пишет Йоун Х. Адальстейнссон, перебродил и обрел свою силу (magnaði; ср. у Эгиля lifnaði) в желудке у Одина. С этим не приходится спорить. Но сомнение вызывают два момента.

Во-первых, значение «груз» не засвидетельствовано для дисл. far. Это значение обычно для другого (не родственного) слова – farmr, и Одина в самом деле обозначают как farma-Týr. Происхождение этого обозначения неясно, но может быть предположительно связано и с медом поэзии.

Во-вторых, автор усматривает аналогию между тем, как Один освободился от переваренного им меда поэзии (выплюнул его в чашу) и муками Эгиля, которому не удается «извергнуть» (esa auðþeystr) свои стихи (строфа 2). Аналогия эта, может быть, небеспочвенна, но в версии Йоуна Х. Адальстейнссона она ведет к предположению, что под hyggju staðr («место разума») Эгиль подразумевал свой желудок.

Строфа 4 (первый хельминг)

 
Þvít ætt mín
á enda stendr,
hræbarnir
sem hlynir marka;
 

Как предполагает Йоун Х. Адальстейнссон [2003, 277], фатальный смысл, вычитываемый из строки 2 («род... подошел к концу» – «on the verge of dying out»), приходит в противоречие с действительным положением дел в семье Эгиля. В самом деле, его дочь Торгерд недавно вышла замуж и, возможно, ждала ребенка. Были живы и двое других его детей – сын Торстейн и дочь Бера. Строка á endi stendr, по предположению автора, подразумевает не близкую гибель семьи, а лишь то, что она была «перевернута» (upside down), или в буквальном смысле «стояла на голове» («was literally standing on its head»), потрясенная смертью двух сыновей Эгиля. Предлагая данное толкование, Йоун Х. Адальстейнссон исходит (как и автор наст. изд., см. комм.) из обиходного значения слова hræ, передаваемого им как «a broken tree in a forest or a broken branch» (Cl-V, 289: «scraps or chips of trees or timber» – «щепы»). По его мнению, деревья, которые могут быть названы hræbarnir, «вырваны с корнем, перевернуты, но все же живы». Не обсуждая данного мнения, заметим лишь, что, согласившись с автором доклада, мы неминуемо должны будем пересмотреть понимание всей песни Эгиля, где он постоянно возвращается к теме своего одиночества, невзирая на то, что некоторые родственники его живы, и даже на ожидающееся прибавление семейства.

Строфа 18 (второй хельминг)

 
Bir er bískips
í bœ kominn,
kvánar sonr,
kynnis leita.
 

Отказываясь от конъектур burr и Bileygs (cм. комм. в наст. изд.), автор предлагает следующий перевод данного хельминга: «the son of the woman has come to the world of the ocean (byr í bæ), outside the ship (bískips) in search of company» [278]. В скобки взяты места, комментируемые автором за рамками доклада. Так, он считает возможным, что bí– в bískips – это заимствованная приставка со значениями «с», «возле» [1999, 167]. В поддержку приводятся два существительных: bígyrðill (только в «Драпе Тора» Эйлива Годрунарсона, ок. 1000 г.) и bílífi «роскошь» (только в «Саге об Александре», XIII в.). Оба эти слова – заимствования (ср. да. bigyrdel и bileofa); данный факт следует отличать от заимствования приставки, т. е. от возможности употребления ее как словообразовательного аффикса при образовании новых исландских слов. Последнее представляется совершенно невероятным, особенно если учесть, что в древнескандинавских языках (в отличие от западногерманских) отсутствует предлог *bí, т. е. необходимое условие для вычленения приставки (ср. дисл. ymb < umbi). Но не останавливаясь на этом, автор усугубляет проблему, предлагая видеть в bískips наречие с искомым значением – «outside the ship». Что же касается самого употребления чужеязычной модели в «Утрате сыновей», автор мотивирует его следующим образом: «...the poet who composed Sonatorrek spent a long time living in Norway, travelled to Sweden and even farther to the east, and after that dwelt for a period in England. Such a man was more likely than others to resort to a foreign borrowing when under pressure» (Ibid.).

В своем чтении данного места автор исходит, далее, из возможности межстрочного разрыва композита: bir í bœ = í byrbœ. Доводом в пользу данной возможности служат для него сходные разрывы в дротткветте [1999, 168]. Но не упускается ли при этом из виду, что условности дротткветтной формы – такие, как переплетение предложений или, тем более, разрыв композитов, – совершенно несовместимы со стихом и стилем «Утраты сыновей»?

Основной же смысл данной строфы, как ее интерпретирует Йоун Х. Адальстейнссон, состоит в том, что, поселившись во владениях Эгира и Ран, Бёдвар обретет там и новых товарищей. Именно этот смысл, как полагает автор, заложен в сочетании kynnis leita: «að leita kynnis... seems to me to imply that you are searching for new companions in hitherto unknown surroundings» [2003, 278]. Остается неясным, на чем основано данное понимание импликаций древнеисландского словосочетания. Оно, во всяком случае, расходится с его обычным значением в прозаических текстах – «отправиться в гости к родичам». В «Саге о Бьёрне» сказано: Arngeirr karl fór heiman ok ætlaði í Knarrarnes at leita kynnis «Старик Арнгейр вышел из дому и держал путь на Корабельный Мыс – повидаться со своими родичами» (Bj, 192). В примечании Сигурда Нордаля и Гвюдни Йоунссона к данному месту поясняется: «У Корабельного Мыса жила дочь Арнгейра» (Ibid.).