Текст книги "Древнегерманская поэзия: Каноны и толкования"

Дополнение. Перечень Инглингов (Пер. О. А. Смирницкой)[39]39
  Снорри Стурлусон. Круг Земной / Изд. подгот.: А. Я. Гуревич, Ю. К. Кузьменко, О. А. Смирницкая, М. И. Стеблин-Каменский. М., 1980. (Лит. памятники). В наст. издании строфы разбиваются на четверостишия – хельминги.


[Закрыть]

 
1. Рок настиг,
Обрек смерти
Фьёлльнира
В доме Фроди.
 
 
Ждал конец
Вождя ратей
В бухте безбурной
Бычьих копий.
 
 
2. Свейгдира раз
Зазвал обманом,
Заворожил
Житель скальный,
 
 
Когда пред ним,
Наследником Дусли,
Камень отверз
Ненавистник света,
 
 
И славный вождь
Канул под своды
Пышных палат
Племени Мимира.
 
 
3. Ведьма волшбой
Сгубила Ванланди,
К брату Вили
Его отправила,
 
 
Когда во тьме
Отродье троллей
Затоптало
Даятеля злата.
 
 
Пеплом стал
У откоса Скуты
Мудрый князь,
Замученный марой.
 
 
4. И в жару
Сгорел Висбур,
Пожран был
Родичем бури,
 
 
Когда под кров
К нему дети
Пустили гостить
Татя леса,
 
 
И в дымном дому
Грыз владыку
Гарм углей,
Громко воя.
 
 
5. В давние дни
Княжьей кровью
Воины поле
Окропили,
 
 
Рдяную сталь
От остылого тела
Ворога ютов
Несло войско,
 
 
Когда закланью
Домальди предал
Свейский род
Урожая ради.
 
 
6. Множество раз
Мужей премудрых
Я вопрошал
О кончине Ингви,
 
 
Дабы узнать,
Где же Домар
Был отнесен
К убийце Хальва.
 
 
И ведомо мне:
Сражен недугом,
У Фюри сгорел
Фьёльнира родич.
 
 
7. Не утаю:
Себе на утеху
Владеет Хель
Дюггви конунгом.
 
 
Выбор на нем
Остановила
Локи дочь,
Сестра Волка.
 
 
И вождя
Народа Ингви
Нарви сестра
Крепко держит.
 
 
8. Знаю, какой
Приговор Дагу
Злой судьбой
Был уготован,
 
 
Когда поплыл
Искатель славы
За воробья
Мстить в Вёрви.
 
 
9. И принесли
Княжьи люди
Такую весть
На путь восточный:
 
 
Мол, не клинок
Настиг князя,
А кол кривой
Конского корма.
 
 
10. Навряд ли рать
Была рада,
Тому что Скьяльв
Учинила с князем,
 
 
Когда повис
Агни на гривне,
Вздернут у Таура
Сестрой Логи.
 
 
Тяжкий удел
Вождю выпал —
Смирять коня
Супруга Сигню.
 
 
11. Альрек, подняв
Руку на Эйрика,
Сам от руки
Братней умер.
 
 
Да не меч,
А узду простую
Князья в бою
Заносили.
 
 
Прежде вождям
Не доводилось
Брать на брань
Конскую сбрую.
 
 
12. И сталось так,
Что в покоях
Ингви жрец
Лежать остался,
 
 
Когда Альв,
Жену ревнуя,
Окрасил сталь
Кровью брата.
 
 
13. Разве не зло,
Что роща злата
Славных владык
Довела до смерти,
 
 
И понапрасну
Братоубийство
Ради Беры
Они содеяли.
 
 
14. Сгублен был
Убийца Годлауга
В дни былые
У Лимафьорда,
 
 
Когда скакун
Высокогрудый
Вознес на узде
Льняной Ёрунда,
 
 
И Хагбардов
Обруч бычий
Горло сдавил
Вождю дружины.
 
 
15. Знаю, что Аун
В давние годы
В Уппсале
Впал в детство.
 
 
И, живот
Свой спасая,
Старец стал
Сосать тюрю.
 
 
16. И был в руках
Его дряхлых
Турий рог,
Словно соска.
 
 
День-деньской,
Как младенец,
Конунг пил
Из копья турья,
 
 
И не под силу
Сыноубийце
Было поднять
Клинок бычий.
 
 
17. Государь
От гнета Тунни,
Славный, бежал
В чужие земли.
 
 
Но вонзил
Зверь свирепый
Лба зубец
В башню духа.
 
 
18. Прежде он
Бровей крепость
Долго носил
В лесах восточных.
 
 
А ныне засел
В сердце Эгиля
Турий нож
Обнаженный.
 
 
19. Данов сталь
Достала Оттара,
Брошен труп
Пернатой твари.
 
 
Ворон летел
К мертвому телу,
Страшной лапой
Цеплял князя.
 
 
20. И о делах
Ярлов в Вендиле
Знаю, жива
Молва у свеев,
 
 
Как разбили
В бою конунга
Фасти и Вёгг
С островов Фроди.
 
 
21. Ведом мне
И удел Адильса,
Знаю, волшба
Сгубила героя.
 
 
Грянулся князь
С коня наземь,
Достославный
Наследник Фрейра.
 
 
22. Из головы
Высокородного
Брызнул мозг,
Мешаясь с грязью.
 
 
Так и умер
Он в Уппсале,
Недруг Али
Победоносный.
 
 
23. В Ловунде,
Знаю, норны
Скрыли нить
Жизни князя.
 
 
И пал Эйстейн
Там в палатах,
Ютским людом
Спаленный.
 
 
24. И мор травы
Морской склонов
В жаркой ладье
Вождя мучил,
 
 
Когда подожжен
Со всей дружиной
Рубленый струг
Горел ярко.
 
 
25. И, говорят,
Ингвар конунг
Жертвой стал
Мужей Сюслы,
 
 
Эстов рать
Рядом с камнем
Разбила в бою
Ясноликого,
 
 
И океан
Мертвого князя
Песней Гюмира
Услаждает.
 
 
26. Знаю, стал
Преградой Энунду
Град камней
У Химинфьёлля,
 
 
И был в горах
В прах повержен
Эстов враг
Горем Сёрли.
 
 
И земных
Костей груда
Княжий труп
Тяжко давит.
 
 
27. В Рэнинге
Дымовержец
Ингьяльда
Забил углями,
 
 
И вождя
Ворог дома
Затоптал
Неживое тело.
 
 
28. Княжьей судьбе
Несравненной
Свеи много
Дивились,
 
 
Ведь властелин
Достославный
Смертный час
Сам выбрал.
 
 
29. И у волны
. . . . . . . . .
Олава
Опалило пламя.
 
 
И волк стволов
Жгучепалый
Сорвал плащ
С вождя свеев.
 
 
Сын владык
Высокородный,
Уппсалу он
Давно оставил.
 
 
30. Хальвдан князь,
Всякий знает,
Давно как сынов
Земных покинул,
 
 
И в свой чертог
Его из Тотна
Взять захотела
Хозяйка павших.
 
 
И Скерейд
В Скирингсале
Плачет теперь
По государю.
 
 
31. И ненароком
Рея Эйстейна
Прямо к сестре
Нарви отправила.
 
 
Спит давно
Он под курганом,
Гордый князь,
На гряде гранитной.
 
 
А мимо вождя
Льдяные воды
Вадла река
Вдаль уносит.
 
 
32. И в третий раз
Сестра Волка
К себе на тинг
Позвала князя.
 
 
Тот, кто сидел
На престоле в Хольте,
Не убежал
Норн приговора.
 
 
И над ним,
Над Хальвданом,
В Борре мужи
Курган сложили.
 
 
33. И Гудрёд
Благородный
Предан был
В дни былые.
 
 
Коварная мысль
О кровавой мести
Смерть несла
Властелину,
 
 
34. Когда во тьме
Вождя хмельного
Нашло копье
Холопа Асы.
 
 
Сталь у брега
Стивлусунда
Раб вонзил
В грудь героя.
 
 
35. Трора ветвь
Разрасталась
Все мощней
В стране норвежской,
 
 
В Вестмаре
В прежние годы
Олав землей
Великой правил,
 
 
36. Пока вождя
У края Фольда
Больная нога
Не свела в могилу.
 
 
Ныне лежит
Он под курганом,
Славный герой,
В Гейрастадире.
 
 
37. Но, по мне,
Под синим небом
Лучшего нет
Прозвания князю,
 
 
Нежели то,
Которым Рёгнвальда
Достославного
Величают.
 

Слова культуры как предмет этимологического анализа

Образ Плюшкина – «прорехи на человечестве», как было замечено В. Н. Топоровым, исподволь подготавливается употреблением слов решето, решетка и прореха в описании плюшкинской усадьбы [Топоров 1993, 131—132]. В. Н. Топоров особо отмечает, что трактовка данного примера не зависит от «известных сложностей, возникающих в научной этимологии», ибо «единственно действенной и актуальной в художественном тексте» является этимология “мифопоэтическая”» [Там же]. В отношении авторских произведений новой литературы это бесспорно так. Сходным образом обстоит дело и в таком ярко индивидуальном произведении, как «Утрата сыновей» скальда Эгиля Скаллагримссона: в последних ее строфах, где возникает фигура Одина, выступают из текста, частично накладываясь друг на друга и теряя отчетливые границы, слова rýnni, rúni или runni, связываемые, в зависимости от того как настроит свой взгляд исследователь, с сокровенным знанием, заветной дружбой или быстрой ездой (см. комм. к строфам 19 и 22 St в наст. изд.). В данном случае, впрочем, как мы видели, трудно с уверенностью отличить авторский замысел от искажений текста в устной традиции.

С иной проблемой приходится иметь дело лингвисту в тех случаях, когда звукосмысловые ассоциации, формирующие образ, возникают не в авторских произведениях и в пространстве данного текста, а в поэтических произведениях, восходящих к эпической традиции; когда подобные ассоциации охватывают ключевые слова культуры и регулярно воспроизводятся в традиции. Действенность подобных ассоциаций в этих случаях имеет последствия для самого существования и соотношения ассоциируемых слов в языке. Их «научная» и «мифопоэтическая» этимология уже не могут быть разведены по разным филологическим ведомствам; более того, как мы надеемся показать в дальнейшем, поведение подобных слов в языке – и, в частности, присущая им фономорфологическая неустойчивость – заставляет задаться вопросом о применимости к ним обычных приемов этимологического анализа.

Материалом настоящей работы служат слова, относящиеся к теме пира в древнеанглийском эпосе. Выбор этот, как следует заметить, в общем так же произволен, как и приведенные выше примеры из текстов Гоголя и Эгиля. Судя по предварительным наблюдениям, устойчивыми ассоциациями охватывается значительная часть традиционного «словаря культуры» в древнеанглийской и древнеисландской поэзии.

В «Беовульфе» есть две пространные сцены пира (строки 611—661 и 1008—1231). Обе они включают ряд эпизодов, или эпических тем, в смысле теории Пэрри-Лорда [Лорд 1994, 83 сл.]. Начальной темой в обоих случаях является описание самого пиршественного этикета. Перед аудиторией развертывается монументальная картина – образ незыблемости миропорядка и классический образец так называемого субстантивного стиля. И если есть в этих эпизодах внутреннее движение, то оно определяется не столько ритуальными проходами и жестами персонажей (конунг вступает в пиршественный зал, воины рассаживаются по лавам, королева обходит всех по старшинству и подносит медовые чаши), сколько средствами поэтического языка – взаимопритяжением созвучных слов. Слова эти пронизывают текст на сквозь, образуя своего рода цепочки, направленные, однако, не линейно, или построчно, а от строки к строке. Тем самым, связи о которых идет речь, не могут быть описаны как обычные аллитерационные коллокации, структурирующие строку.

Заметим также, что хотя конкретные слова цепочек могут и не совпадать в обоих эпизодах, сами цепочки остаются теми же, т. е. определяются устойчивыми звукосмысловыми связями составляющих их слов. В эпизодах, открывающих сцену пира, отчетливо выделяются три цепочки.

Приведя эпизоды полностью, мы убедимся, что ассоциативные цепочки образуют смысловые доминанты темы пира (symbel), задающие ее семантическую интригу.

I.

615

 
ond þā frēolīc wīf / ful gesealde
ǣrest ĒastDena / ēþelwearde
bæd hine blīðne / æt þǣre bēorþege
lēodum lēofne; / hē on lust geþeah
symbel ond seleful, / sigerōf kyning.
 

620

 
Ymbēode þā / ides Helminga
duguþe ond geogoþe / dǣl ǣghwylcne,
sincfato sealde, / oþ þæt sǣl ālamp,
þæt hīo Bēowulfe / bēahhroden cwēn
mōde geþungen /medoful ætbær;
 

625

 
grētte Gēata lēod, / Gode þancode
wīsfæst wordum / þæs ðe hire se willa gelamp,
þæt hēo on ænigne / eorl gelyfde
fyrena frōfre. / Hē þæt ful geþeah...
 

Тогда благородная жена / чашу поднесла // сперва Восточных Данов / стражу, // пожелала ему радости / на сем «приятии пива», // любимцу людей; / он с отрадой приял // пир и пиршественную чашу, / отважный конунг. // Обошла тогда / жена Хельмингов // старых и молодых дружинников, / никого не минуя, // драгоценный сосуд поднесла, / пока не настало урочное время, // и она Беовульфу, / кольцеукрашенная жена // духом превосходная, / медовую чашу поднесла; // приветствовала вождя геатов, / Господа благодарила, // премудрословная, / что ей счастье выпало, // и она от кого-либо / из вождей могла ожидать // избавления от злодеяний. / Он ту чашу приял...

II.

1008

 
/ Þā wæs sǣl ond mæl,
þæt tō healle gang / Healfdenes sunu;
wolde self cyning / symbel þicgan.
Nē gefrægn ic þā mǣgþe / māran weorode
ymb hyra sincgyfan / sēl gebǣran.
Būgon þā tō bence / blǣdāgande,
fylle gefǣgon; / fægere geþǣgon
 

1015

 
medoful manig / māgas þāra
swīðhicgende / on sele þām hēan,
Hrōðgār ond Hrōþulf. / Heorot innan wæs
frēondum āfylled; / nalles fācenstafas
þēodScyldingas / þenden fremedon.
Forgeaf þā Bēowulfe / bearn Healfdenes
segen gyldenne / sigoros tō lēane,
hroden hildecumbor, / helm ond byrnan;
mǣre māðþumsweord / manige gesāwon
beforan beorn beran. / Bēowulf geþāh
ful on flette.
 

Настало урочное время и срок, // когда к палатам направился / Хальвдана сын; // хотел сам конунг / пиром править. // Не слышал я, / чтобы когда-либо больше народа // вокруг кольцедарителя / и лучше выступало. // Расселись по лавам / славные, // изобилию радовались; / как должно прияли // многие чаши медовые / родичи те // храбросердые / в палатах высоких, // Хродгар и Хродульф. / Хеорот был // друзьями заполнен; / никакого предательства // великие Скюльдинги / в те времена не совершали. // Вручил тогда Беовульфу / сын Хальфдана // стяг золотой / в награду за победу, // изукрашенное знамя, / шлем и кольчугу; // прославленный меч, / как многие видели, // пронесли перед героем. / Беовульф приял / чашу в палатах.

Но что, кроме самого общего созвучия, объединяет выделенные слова в *TE(N)K– и *SEL-цепочках (третья цепочка не представляет проблемы и может быть отнесена на периферию нашего рассуждения)? Некоторые слова, их составляющие, весьма различны по значению (например, sele «палаты» и sēl, сравн. ст. «лучше»; þicgan «принимать» и geþungen «превосходный»). Я. де Фрис, правда, пытался связать семантически дисл. salr, да. sele и т. д. «палаты» (к о.г. *saliz «огороженное пространство»?) и дисл. selja, да. sellan «передавать, вручать» (<«приносить в жертву»?); ср. гот. saljan «приносить в жертву», но идея эта была встречена скептически (ср. [Vr, 461, 469; L, 294]).

В самом деле, та звукосмысловая связь слов, о которой идет речь, – это не заранее данный факт словаря и материал для «научного» этимологического анализа. Она обнаруживает себя в воспроизводимых контекстах (в нашем случае эпическая тема пир) и в отношении к концепту пира, если принять в расчет не только синтагматику эпического текста, но и соответствующую ей культурную парадигму. Обиходная семантика слов (sellan «передавать, вручать /любой объект/», þicgan «принимать /любой объект/») уступает при этом место тому социально значимому смыслу, который и позволяет говорить о данных словах как о словах культуры. Более того, слова наших трех цепочек по существу формируют и исчерпывают германский концепт пира в его базовых признаках. В самом деле, чтó есть пир, как не «совместная трапеза, совершаемая в палатах (sele), приуроченная к благоприятному времени (sǣl) и состоящая в том, что превосходные (geþun gen) хозяева наделяют гостей благами (sellan), а гости принимают (þicgan) эти блага (fyllo, ful) к вящему процветанию (þēon) всего социума»? Легко убедиться, что это определение, материалом для которого целиком послужили слова цепочек, вполне согласуется с тем, что пишут о роли пиров в германском обществе историки средневековой культуры; ср. [Гуревич 1984, 239 сл.].

Пример этот, заметим к слову, наглядно показывает, что культурные концепты едва ли могут пониматься как некая абстрактная данность, «кодируемая» единицами языка. Их воспроизведение и актуализация в текстах свидетельствуют об архаической нерасчлененности рациональной и художественной (т. е. всегда эмоциональной) форм познания. К эпическим текстам целиком применимы слова И. М. Дьяконова о языковых механизмах мифотворчества: «Приведенные семантические ассоциации весьма подобны возникающим в художественном творчестве, и не случайно, конечно, мы не могли избегнуть терминологии, заимствованной из области поэтики. В этом нет ничего удивительного: в искусстве, так же как в древнем языке и в мифе, обобщение достигается не через абстракцию, а через конкретное и отдельное, лишь бы оно было характерно и способствовало возникновению нужного обобщающего впечатления» [Дьяконов 1990, 43].

Необходимо, наконец, обратить внимание и на еще одно обстоятельство, затрагивающее тему пира, но оставшееся за пределами приведенных выше эпизодов. Оба эпизода запечатлели вершинные моменты пира – торжественный выход королевы (612. / Ēode Wealhþēow forð) и короля (1008– 1009. / þā wæs sæl ond mæl, // þæt tō healle gang / Healfde nes sunu), подношение пиршественной чаши (624) и золоченого стяга (1020—1021). Это парадная и позитивная сторона пира. Но не забудем, что первому эпизоду непосредственно предшествует пространная сцена перебранки Беовульфа и Унферта (дружинник Хродгара, своего рода антигерой первой части поэмы). А непосредственно за вторым эпизодом следует так называемый Финнсбургский эпизод – исполняемая сказителем песнь о распре между фризами и данами, разгоревшейся на пиру в палатах короля фризов Финна и стоившей жизни главным ее участникам (1063—1159). Финнсбургский эпизод, вклинивающийся в сцену пира в Хеороте, бросает и на нее драматический от свет. От внимания исследователей не укрылось, что сцена эта содержит намеки на непрочность мира в самом доме Скюльдингов. Насколько можно понять из этих намеков, после смерти Хродгара его племянник Хродульф (знаменитый Хрольв Краки скандинавской традиции) силой захватит датский престол, лишив наследства, а может быть, и жизни сыновей Хродгара и Веальхтеов. В строках 1164– 1165 сказано: «Был тогда еще их род сплочен, // один другому верен». В приведенном же выше эпизоде поэт соединяет Хродгара и Хродульфа парной формулой (1017), но затем следует многозначительный комментарий: «В те времена (þenden) не совершали предательств великие Скюльдинги». Наконец, за обеими сценами пира следуют, оправдывая известную формулу wōp efter wiste «плач после пира», кровавые сцены нападения на Хеорот чудовищ – Гренделя и его матери.

Пир амбивалентен в германской культуре (конечно, не только в ней). Будучи искони связан с жертвоприношением (см. [Bauschatz 1978; Blumenstengel 1964]), он соседствует с убийством и смертью. В то же время сам пир чреват спором, т. е. разъединением пирующих на две стороны или партии. Спор может отводиться в безопасное русло, принимая форму ритуализованного увеселения – «сравнения мужей» (ср. спор Беовульфа и Унферта; перебранки на пирах хорошо известны из скандинавской традиции). Но он может перерастать и в распрю. Пир и спор/распря – это, таким образом, два взаимосвязанных аспекта социальных отношений, две силы, выполняющие важнейшую роль в самой организации общества (о конструктивной роли распри в древней Исландии см. [Byock 1982]).

Взаимосвязь эта имеет коррелят и в TE(N)K-цепочке. За пределами темы пира данная цепочка находит продолжение в нескольких других словах, самое важное из которых – þing «народное собрание», «(судебное) дело, спор», «вещь». В «Беовульфе» данное слово встречается во втором из названных значений, отсылая именно к спору, тяжбе сторон; ср. комм. Клейбера к строке 409. / mē wearð Grendles þing: «“the affair of Grendel”, with the subaudition of “case”, “dispute”» [Klaeber 1950, 142] и к строкам 424b—426. ond nū wið Grendel sceal, // wið þām āglæcan / āna gehēgan // ðing wið þyrse: «“hold a meeting”, “settle the dispute”, “fight the case out”. A legal term applied to battle» [Ibid., 143]. Спор имеет два исхода, оканчиваясь битвой либо договором. Ситуация договора обозначается глаголом þingian: 470. Siþþan þā fǣhðe / fēo þingode «После того я распрю за выкуп (деньги) уладил» (ср. также 156, 1843); сюда же относится и существительное geþinge, обозначающее условия договора (1085) и его исход: 397—398. Lǣtað hildebord / hēr onbīdan, // ... / worda geþinges «Пусть щиты здесь дожидаются исхода беседы». К данной цепочке может быть отнесено и слово þengel «князь» (1507).

Подобные семантические построения остались бы, однако, в большой степени гадательными, если бы родство слов в цепочках (совершенно независимое, как следует повторить, от их научной этимологии, т. е. от того, что думают об историческом отношении этих слов компаративисты; см. об этом ниже) не подтверждалось на фономорфологическом уровне. Этот момент требует особого нашего внимания. Речь идет – по крайней мере в ряде случаев – не об исконных фономорфологических отношениях, возникающих на почве самих германских языков или в еще более узком (западногерманском, древнеанглийском) ареале. Язык, как можно убедиться, пускает в ход все свои ресурсы, чтобы сплотить слова в цепочках, т. е. объединить их регулярными фономорфологически ми моделями. В качестве главного из этих языковых механизмов выступает словообразовательная и грамматическая вариативность. Варианты служат соединению звеньев цепочек и расшатывают сами границы слов, способствуя их отождествлению в отдельных звеньях, т. е. непрерывности переходов от одного слова к другому. Следует при этом иметь в виду, что словообразовательная и фономорфологическая вариативность, вообще говоря, мало характерна для древнеанглийского поэтического языка, в высокой степени нормализованного. Иначе говоря, замечательная пластичность такого существительного, как sele, -i-, м. р./ sæl, -а-, ср. р. / sæld, -ō-, ср. р. «палаты», или такого глагола, как þēon «процветать, иметь удачу» (см. ниже), – это их индивидуальная особенность, отражающая, как можно думать, их функциональные связи внутри цепочек.

Наибольший интерес в данном отношении представляют слова TE(N)K-цепочки, более сложной по своему устройству. Фономорфологические связи в ней индуцируются вариантными формами глагола þēon. По происхождению это сильный глагол III *þiŋχan, о чем напоминает, как обычно считается, остаточная (адъективизированная) форма прич. II geþungen (строка 624 в первом эпизоде) – «превосходный» // дсакс. githungan. В силу регулярных и весьма ранних фонетических изменений (выпадение носового и компенсаторное удлинение гласного) этот глагол уже в готском переходит в I класс: þeihan – прет. ед. þaih [L, 359]. Соответствующая данному классу форма þāh засвидетельствована в древнеанглийском (ср. в «Беовульфе» строки 8, 2836, 3058); ср. так же двн. dîhan – прет. ед. dêh, совр. нем. gedeihen). Дальнейшие фонетические изменения в древнеанглийском ведут к переходу þēon во II класс сильных глаголов. В прозе встречаются такие его формы, как прет. мн. þugon, прич. II (ge)þogen [Sievers 1898, 211]. В принципе и упомянутая форма geþungen могла бы быть интерпретирована как вариантная парадигматическая форма причастия II, отражающая чередование по закону Вернера; ср. fēon, VII слн. «ловить», прич. II gefången. Однако то же причастие geþungen могло послужить исходной базой и для нового сильного глагола III (ge)þingan со звонким, проведенным через всю парадигму. Итак, все развитие может быть представлено следующим образом:

Важно, что разновременные формы продолжают существовать в качестве вариантных, причем форма geþungen, скрепляющая весь этот ряд, выступает одновременно и как рефлекс общегерманского глагола, и как регулярная парадигматическая форма глагола þingan. Контексты «Беовульфа» оправдывают оба истолкования. Так, если в приведенном отрывке geþungen беспрепятственно может быть понято как прилагательное (mōde geþungen «духом превосходная»), то строка 1927. Hygd swīðe geong / wīs wēlþungen не столь однозначна. Издатели [Holthausen; Klaeber; Wrenn] склоняются к слитному написанию wēlþungen как сложного прилагательного, хотя Клейбер допускает возможность написания wēl þungen, Adv. + Part. II [Klaeber, 421]. Второе понимание, т. е. wīs wēl þungen, прибл. «мудрая и весьма преуспевшая», представляется более обоснованным. В самом деле, в «Беовульфе» отсутствуют другие сложные прилагательные с wēl– в качестве интенсификатора; напротив, наречие wēl регулярно квалифицирует глагольные формы: ср. в той же сцене пира словосочетание 639. / wēl līcodon, так же относящееся к Веальхтеов. К тому же, если бы wēl(-)þungen было прилагательным, следовало бы ожидать оформления всей строки 1927 как парной формулы (*wīs ond wēlþungen «мудрая и превосходная», по модели 82 hēah ond horngēap).

От глагола (ge)þingan, слн. III, представленного выше как фономорфологический вариант þēon, (ср. [B-T, 455]) идет между тем прямая линия к существительным geþing «согласие, договор» и þing «собрание», «дело», «вещь». Их ближайшая связь, насколько можно судить, подтверждается существующими контекстами: так, строка из христианского эпоса Metode geþungon Abraham and Loth [Ibid.] допускает понимание «Авраам и Лот жили в согласии с Богом». Связь эта подтверждается и на словообразовательном уровне: geþingan соотносится по конверсии с þing так же, как swincan, слн. III «трудиться» – swinc «труд».

Между тем в этом звене мы перешли этимологический рубеж, устанавливаемый грамматиками и словарями: geþingan, слн. III как вариант (ge)þēon обычно не связывается с þing и образованными от него слабыми глаголами (ge)þingan 1 «определять, назначать» и (ge)þingian 2 «улаживать» [B-T; Seebold, 512 f.; L 359 f.]. Мы могли убедиться, однако, что древнеанглийский язык пестует эти связи, поддерживает их на всех уровнях.

Выше не было затронуто еще одно слово TE(N)K-цепочки, наиболее употребительное в теме пир: þicgan, слн. V «принимать» // дисл. þiggja, ср. дсакс. thiggian, слб., далее к и.е. *tek– в дирл. tehtaim «я имею», брет. tizaff «хватаю», вал. teg «красивый, приятный» (ср. дисл. þægr «приятный»), лит. tenkù, tèkti «тянуться, достигать». Вопрос об этимологической связи данного глагола с þēon может показаться уже вовсе «ненаучным», целиком относящимся к области мифологических сближений (ср., однако, [Seebold, 511]). Но язык и здесь подводит фономорфологическую базу под ассоциации, мотивируемые темой пира. В данном случае нам нет необходимости выходить за пределы приведенных текстов (эпизод II). Форма прет. ед. geþah в строке 1124 доставляет немало забот текстологам, отклоняясь как от уэссекского (geþeah, ср. 618, 628), так и от англского (geþæh) диалектных вариантов. В этой форме чаще всего видят «a WS scribe’s ineffectual respelling of Angl. þæh» [Klaeber, LXXXVII]. Следует вместе с тем заметить, что речь идет не о единичном написании, ср. в «Деоре»: 40b. (oþ þæt Heorrenda nū 〈...〉) londryht geþаh «теперь же Хеорренда принял имение». Поэтому вполне обоснованны попытки текстологов оправдать данную форму, читая ее как geþāh (с долгим гласным); см. [Holthausen]. Чисто теоретически можно было бы допустить здесь аналогическое выравнивание по форме мн. ч. geþāgon, которая сама по себе нерегулярна [Sievers 1898, 27]. Но другие глаголы данного фономорфологического подкласса не дают примеров подобного выравнивания. Гораздо более вероятным представляется предположение о влиянии на данную форму формы þāh глагола þēon «процветать, иметь удачу»; см. указание на литературу в изд. [Klaeber, LXXXVII]. Для историка языка это не более чем реконструкция ad hoc, и он вправе относиться к ней с сомнением: глаголы þēon и þicgan не ассоциируются для него ни морфологически, ни семантически. Но их ассоциируют традиция и тема пира. Приятие из рук хозяев напитка либо дара, по условиям данной темы, – залог процветания и благоденствия. Формула приятия Bēowulf geþāh в строке 1024 читается в отвлечении от объекта (перенесенного в следующую строку) как формула процветания, как предвосхищение тех слов, с которыми хозяйка Веальхтеов обратится к Беовульфу в речи, завершающей тему пира:

 
1216 «Brūc ðisses bēages, / Bēowulf lēofa, 〈...〉
1218 〈...〉 / ond geþēoh tela».
 

 
Носи эти кольца, славный Беовульф, и благоденствуй.
 

Заметим, к слову, что каузальная связь между приятием (переходный глагол þicgan) и удачей, процветанием (непереходный þēon) актуальна и для контекста «Деора». Старый поэт говорит в завершающих строках стихотворения о том, что король пожаловал его имение более молодому и удачливому поэту:

 
46. Деором звался / государев любимец,
долго доброму / владыке служивший,
конунгу исконному, / пока Хеорренде,
мужу премудропевчему, / не досталось именье,
каким страж рати / одарил меня прежде.
Как минуло то, / так и это минет.
 

(Пер. В. Тихомирова)

Как же освещают взаимоотношение слов внутри данных цепочек этимологические словари и исследования? Следует сразу сказать, что не все этимологи исходят из омонимии корней и. е. *tenk– (1) и *tenk– (2), а также *sel– (1), *sel– (2) и *sel– (3). В ряде работ заметна тенденция сводить омонимию к минимуму. Но при этом отождествление корней не снимает трудностей их этимологического истолкования. Оно не находит надежного обоснования ни в структуре и. е. корня (так, если *tenk– (1) «тянуть(ся), растягивать(ся)» и *tenk– (2) «свертываться» являются расширением и.е. *ten– «тянуть», то как объяснить их отношение к и.е. *tek– «достигать, дотягиваться»? (cр. [Seebold, 511])), ни в семантике конкретных слов. По существу корни сводятся вместе лишь в силу того, что не удается их непротиворечиво развести, т. е. распределить между ними сравнительный материал. Основным препятствием в последнем случае оказывается неясность семантической мотивировки сравниваемых слов. Так, например, не очевидны аргументы в пользу связи герм. þing именно с идеей времени (собрание, приуроченное к определенному времени) и, стало быть, с и.е. *tenk– (1) «растягивать(ся)», а не с идеей «свертывания, собирания в компактную группу» (к и.е. *tenk– (2) «свертываться»). Это второе решение легализовало бы связь «тинга» с «общественным процветанием», а также с тем, от кого зависит это процветание, – с «вождем» (да. þengel, дисл. þengill). Выше уже отмечалось предположение Я. де Фриса о тождестве *sel– (1) «жилище» и *sel– (3) «брать» (но в германских языках – «вручать, раздавать», а в готском – «приносить в жертву»). Ничто в принципе не мешает притянуть сюда же и корень *sel– (2) «целый, сохранный» [IEW, 979—980], представленный, в частности, лат. solidus «крепкий», вал. holl «единый», арм. olj «целый, здоровый». Рефлекс этой мотивировки можно было бы при желании усмотреть, например, в космогоническом контексте «Прорицания вёльвы», где слово salr употребляется в смысле «земная твердь» (противопоставленная мировому океану и первобытной бездне):

 
Vsp. 3.3. sól skein sunnan / á salar steina.
 

 
солнце сияло с юга / на камни земли (земной тверди).
 

Но подобные изолированные и неоднозначные слово употребления не имеют силы аргумента. Более того, генетические отношения обсуждаемых корней, в сущности, не проявляются в германском материале. Потому, очевидно, они обычно и не учитываются в германистике или встречают скептическое к себе отношение (см. [Falk-Torp; Holt; Kluge; L; ODEE; Vr]; иначе [Skeat]). Так, высказанное Ю. Покорным предположение о тождестве *tenk– (1) «растягивать(ся)» (представленного только германским материалом) и *tenk– (2) «свертываться, стягиваться» [IEW, 1067] и, следовательно, о вторичной синонимизации *tenk– (1) и *ten– (1) «растягивать(ся)» (тот же корень без расширения, имеющий многочисленные продолжения в германских языках; ср. совр. нем. dehnen) кажется убедительным только в этимологическом словаре. Дело в том, что реконструкция значения «растягиваться» для *tenk– (1), мотивирующего данное семантическое развитие, по существу задана самой исходной постановкой вопроса; значение это непосредственно не обнаруживает себя в германских языках. Предполагается, правда, что оно мотивирует готское обозначение времени þeihs «случай, время», но это предположение, подсказываемое лат. tempus, дирл. tan «время», нелегко увязать с представлениями о времени в архаической германской культуре. Тем труднее определить исходную этимологическую мотивировку двух других слов, относимых словарями к данному варианту корня: герм. þing (см. выше) и гот. þeihwo «гром». Ф. Сольмсен, высказавший предположение о родстве þeihwo и þeihs, опирался на аналогичную связь лат. tempus и tempestas [Solmsen 1897—1898]. Говоря о þeihwo, Леманн отдает предпочтение этимологии Фасмера, сближающего данное слово с рус. туча – оба к *tenk– (2); см. [Фасмер 1987, IV, 129]. Заметим, что Леманн с осторожностью вводит и индоевропейскую этимологию самого слова þeihs: «этимология проблематична; возможно, к и.е. *ten-, *tenk– «простираться, тянуться» (в том числе о времени)» [L, 360]. Постулируемое значение расширенного корня *tenk-, однако, как было сказано, обнаруживается лишь в германских языках, а точнее, лишь в гот. þeihs. Круг, таким образом, замыкается.

Подытоживая настоящее рассуждение, мы констатируем, что связи между словами ассоциативных цепочек не могут быть истолкованы как результат актуализации исходных (и лишь гадательно восстанавливаемых!) связей между соответствующими индоевропейскими корнями. Связи эти возникают на совершенно новой концептуальной основе и, возможно, не идут глубже германской традиции. Вместе с тем объединение близкозвучных слов в устойчивые ассоциативные цепочки – это не казус, а явление, имеющее далеко идущие лингвистические последствия. Как уже было упомянуто выше, сильными ассоциативными связями в германской традиции охватывается множество слов культуры. Назовем среди них: да. hrēosan «гибнуть», hrūse «земля, прах» и hy̅dan «скрывать», hord // гот. huzd, двн. hort, дисл. hodd «клад»; дисл. valr // да. wæl «павшие в битве» и дисл. velja «избирать» (с соответствиями во всех основных германских языках); дисл. bil «мгновение», bál «костер», bǫl «вред, пагуба».