Текст книги "Древнегерманская поэзия: Каноны и толкования"

2. Квидухатт как стихотворная форма

Сам термин «квидухатт» (kviðuháttr) – в значительной степени создание современных филологов. Как название определенной стихотворной формы он встречается в стихотворном перечне размеров Оркнейского ярла Рёгнвальда (так наз. Háttalykill – «Ключ размеров», сер. XII в.). Две строфы, сочиненные Рёгнвальдом в качестве образца этой формы, сохранились лишь во фрагментарном виде. Насколько можно судить по уцелевшим фрагментам (Skj I, 488), строфы, обозначенные как квидухатт, содержат восемь строк и членятся на полустрофы – хельминги, т. е. не отличаются в этом отношении от других скальдических размеров. Это в своей основе слогосчитающий размер, в котором чередуются трехсложные (нечетные) и четырехсложные (четные) строки. Однако в одной из четырех сохранившихся нечетных строк не три (как, например, в строке 2b.6. heiðar hvals «кита пустоши»), а четыре слога: 2b.5. blés of vísa «изрыгал (яд) на князя». Тем самым она не отличается от четных строк, таких, например, как 2b.4. skreið at vatni «уполз к воде». Схему всех четных строк в квидухатте Рёгнвальда можно понять как А-стих эпического стиха (форнюрдислага) с односложными спадами. В четных строках других стихов, относимых к квидухатту, находят и иные эддические схемы, урегулированные на силлабической основе; ср. в «Утрате сыновей»: 4.2. á enda stendr (В-стих), 6.6. ok opit standa (С-стих); в «Перечне Инглингов»: 1.8. of viða skyldi (С-стих), 4.12. glymjandi beit (E-стих). Трехсложные (нечетные) строки, соответственно, трактуются как усеченные эддические схемы. Например, строка «Перечня Инглингов» 2.1. En dagskjarr трактуется как С-стих с усеченным конечным спадом. Не остается незамеченной и бóльшая «естественность» схем квидухатта сравнительно с дротткветтными, т. е. их тесная связь с фразовым ритмом языка и отсюда – с метрическими рангами отдельных разрядов слов. В целом квидухатт определяют как размер, переходный между эддической и скальдической метрикой.

Однако эта характеристика, восходящая к «Древнегерманской метрике» Э. Зиверса [Sievers 1893, 42—44] и ориентированная на некую усредненную метрическую норму схем квидухатта, недостаточно информативна для понимания соотношения между «строгой» и «свободной» разновидностями квидухатта и места этого размера среди главных форм древнескандинавского стиха. Исходя из датировки дошедших до нас образцов квидухатта принято считать квидухатт Тьодольва первичной, своего рода эталонной формой. К этому мнению склонялся в своей докторской диссертации «Поэзия скальдов» и М. И. Стеблин-Каменский: «Kviðuháttr появляется впервые при Харальде Харфагре. Тьодольв из Хвина применил его в Ynglingatal и вслед за ним Эйвинд в аналогичной Háleygjatal. Им сочинены Noregskonunga tal (ок. 1200 г.), Hákonarkviða Стурлы, ряд отдельных вис и некоторые другие стихотворения. 〈...〉 Этот строгий размер с его правильно чередующимися короткими строчками казался, видимо, особенно подходящим для стихотворной историографии, для нанизывания сухих генеалогических или исторических сведений 〈...〉. Тем удивительнее, что этим размером написана поэма, которая представляет собой наиболее оригинальное проявление личности во всей древнескандинавской литературе, а именно Sonatorrek» [Стеблин-Каменский 1947, 112—113]. Но можно было бы найти и некоторые доводы против взгляда на «строгий» квидухатт как на первичную форму. Так, внутренняя форма самого слова kviðuháttr, т. е. «размер песней» (к kviða «песнь»), скорее позволяет думать, что он издревле употреблялся не для хранения «ученой» информации, а как размер неких повествовательных песней, сравнимых с эддическими kviður (сочиненными в форнюрдислаге; ср. [Cl-V, 363]). Несомненно, во всяком случае, что в исландских родовых сагах квидухатт и форнюрдислаг предельно сближаются и даже смешиваются в таком низовом жанре, как «квидлинги» (kviðlingar, букв. «стишки»; см. [Свердлов, 2004]).

Но проблема происхождения квидухатта и его распространения в жанровых формах скальдической поэзии остается за рамками настоящей работы. Мы можем позволить себе отметить лишь некоторые различия между «свободным» и «твердым» квидухаттом, существенные для понимания функции обеих форм. Ограничимся анализом одной схемы × —́ —́ (с акцентным стыком в конце строки), традиционно описываемой как усеченный Сстих (× —́ —́ ×). Данная схема принадлежит к числу излюбленных как у Тьодольва в его «Перечне Инглингов», так и у Эгиля – в «Утрате сыновей». Не составляет труда подобрать сходные примеры из обоих произведений, например Yt. 4.9. ok alvald «и владыку» и St 9.5. þvít alþjóð «ибо весь народ». Но тем важнее заметить, что Эгиль применяет эту схему в любой нечетной строке без различия (ср.: 4.1. Þæt ætt mín «что род мой»; 12.3. þótt ǫll þjóð «хоть весь народ»; 4.5. esa karskr maðr «не весел муж»; 1.7. né hógdrœgt «нелегко извлечь»), в то время как у Тьодольва она прикреплена к начальным строкам хельминга (четверостишия в составе строфы)[21]21
  Хельминг – это в прямом значении слова «полустрофа», т. е. четверостишие в восьмистрочной строфе дротткветта и других скальдических форм. В соответствии с исследовательской традицией мы, однако, оставляем этот термин и за четверостишиями двенадцатистрочных строф «Перечня Инглингов» (составляющих около трети всех строф песни).


[Закрыть], т. е к строкам 1, 5 в восьмистрочных строфах и 1, 5, 9 – в двенадцатистрочных. (Строки 3, 7, 11 будут обозначаться далее, соответственно, как «внутренние» нечетные строки хельминга.) Не менее важно, что у Эгиля схема × —́ —́ допускает словораздел между обеими вершинами, т. е. может строиться из трех слов (см. примеры выше), тогда как у Тьодольва ее вершины регулярно образуются компонентами цельнооформленного слова (иначе только в 2.9 и 13.5). Ср. в первых пяти строфах: 2.1. En dagskjarr «и боящийся света», 3.5. þás trollkund «когда отродье троллей», 4.1. Ok Vísburs «и Висбура», 4.5. þás meinþjóf «когда злого врага», 4.9. ok allvald «и владыку», 5.5. ok landherr «и войско страны», 5.9. þás árgjǫrn «когда жаждущее урожайного года».

Абсолютное господство композитов в схеме строгого квидухатта, в свою очередь, позволяет заметить тот обычно упускаемый из виду факт, что так называемое «отсечение» конечного спада в С-стихе не может пониматься как чисто механическая процедура, но радикально меняет метрическую трактовку двусложного композита сравнительно с эддическим стихом.

В самом деле, стык ударений в эддическом С-стихе (× —́ —́ ×) образуется не двусложными, а трехсложными композитами, второй слог которых несет в общем языке второстепенное ударение: Gðr. I.3.4. fyr Guðrúno «перед Гудрун», 22.5. oc þeir Brynhildar «и они (руки) Брюнхильд». «Отсечение» конечного спада в С-стихе – это в сущности нонсенс, поскольку вторая корневая морфема двусложных композитов не может формировать вершины в эддическом стихе: она не обладает достаточным для этого акцентным весом и регулярно занимает (в других метрических схемах) позицию спада. Как можно видеть из эддического примера, двучленное имя Brynhildr не имеет никаких метрических преимуществ перед наречием úti: Sg. 15.1. Ein er mér Brynhildr и Sg. 6.1. Ein sat hon úti (в обеих строках А-стих: —́ × —́ ×).

Отсюда мы приходим к выводу, что двухвершинность композитов типа dagskjarr в квидухатте – это результат их выделения средствами метрики как особых структур, отличных не только от простых двусложников типа úti, но и от словосочетаний типа ǫll þjóð (последние, как было упомянуто, отсеиваются схемой × —́ —́ в начальных нечетных строках «Перечня»). Говоря несколько иначе, канонизованность данной схемы определяется ее языковой избирательностью и вместе с тем определяет ее воздействие на акцентную структуру двусложных композитов.

Напротив, в стихе Эгиля, где заполнение данной схемы варьируется в широких пределах, сами ее границы оказываются текучими. Как трактовать, например, стих 5.1. Þó munk mitt, состоящий из одних служебных слов? Если считать, что два его последних слова связаны аллитерацией, то допустимо признать в нем ритмический вариант обсуждаемой схемы. Но служебный глагол munk может стоять и в спаде (лишь случайно оказавшись созвучным последнему слову). В этом случае мы скорее отнесем стих 5.1 к той же схеме, что и стих 13.1. Opt kømr mér (с аллитерацией на последнем слове). Однако, как бы ни трактовать эти строки, их акцентный рисунок определяется не готовыми метрическими схемами и устойчивым рангом слов поэтического языка. Он принадлежит индивидуальной поэтической речи Эгиля и определяется тем смыслом, который вкладывал в эти слова автор «Утраты сыновей».

Однако не преувеличиваем ли мы, обсуждая схему × —́ —́, различий между строгим и свободным квидухаттом? Ведь, казалось бы, нельзя отрицать того факта, что и в стихе Эгиля двусложные композиты отмечаются двойным ударением. В большинстве случаев это действительно так (на пример, 2.1. Esa auðþeystr). Но заметим теперь, что нежесткая канонизованность данной схемы в «Утрате сыновей» имеет своей оборотной стороной вариативность метрической трактовки композитов. Примером может послужить строка 18.5. burr´s býskeiðs «сын в воздуха (жилье явился)» (так в чтении Финнура Йоунссона; см. комм. на с. 80 наст. изд.). По-видимому, нет основания для сомнений, что два имени, составляющие эту строку, связаны аллитерацией. Но это значит, что второе из них (композит со значением «путь пчелы», т. е. воздух) занимает одну вершину, т. е. второй его компонент помещается в спаде. Так же может быть интерпретирована и строка 14.7. verðk varfleygr, прибл. «становлюсь неспособен к полету». Правда, первое слово в ней – не имя, а личная форма глагола, т. е. слово низкого метрического ранга (в «Перечне Инглингов» личная форма в начале строки всегда безударна, см. ниже). Следует, однако, принять во внимание, что Эгиль далеко не всегда соблюдает метрические ранги слов, и глаголы в его стихе неоднократно участвуют в аллитерации; ср. 14.5. þarfk þess opt «нуждаюсь часто», 16.1. Finnk þat opt «замечаю я часто»[22]22
  Приведем и некоторые другие особенности свободного квидухатта, характерные для «Утраты сыновей». (1) Двойная аллитерация в его нечетных строках не всегда обеспечивается «весомостью» языкового материала: 9.1. En ek ekki «но я не», 10.1. Mik hefr marr «меня море», 14.1. hverr mér hugaðr «кто рядом со мной храбрый»; 20.1. Síz son minn «с тех пор как сын мой». Утрачивая каноничность, аллитерация не может быть отграничена в подобных строках от случайного совпадения начальных согласных. (2) Метрическая схема ряда нечетных строк не поддается определению. Это относится преимущественно к строкам с аллитерацией на последнем односложном слове: 12.1. Æ lét flest «всегда оставлял большую часть», 13.1. Opt kømr mér «часто приходится мне», 17.1. þat´s ok mælt «часто говорится». (3) Слоговое количество обычно учитывается, но в некоторых случаях краткий слог немотивирован но приравнивается к долгому; ср. различную интерпретацию кратких двусложников в 9. 3—4. Sakar afl / við sonar bana.


[Закрыть].

Возвращаясь к трактовке двусложных композитов в «Перечне Инглингов», заметим, что она обнаруживает оп ределенное сходство между строгим квидухаттом и дротт кветтом. Некоторые схемы дротткветта также строятся на стыке ударения в двусложных композитах (однако только в начале строки). При этом второй их компонент в типичном случае дополнительно выделяется корневой рифмой – хен дингом (см. о метрической функции хендинга с. 32 наст. изд.): Skj 122. 27.2. fémildr konungr vildi; 30.4. dagráð Heðins váða. Но при этом формальное сходство в трактовке подобных двусложников лишь подчеркивает функциональ ное различие между дротткветтом и квидухаттом. Скальд, сочиняющий дротткветтные висы, оперирует просодиче скими моделями слова как чисто формальными единицами. Он конструирует из них строку, но не текст. Это яснее всего видно в тех случаях, когда отдельные «просодические слова» в строке принадлежат разным предложениям. Именно в силу своей условности, или немотивированности, метрическая форма дротткветта приобретает универсаль ность (см. подробнее с. 25 наст. изд.). Дротткветт, как мы знаем, не имеет тематических границ, т. е. с одинаковым успехом применяется как в хвалебных драпах, так и в «отдельных висах», содержанием которых может стать любой единичный факт действительности. Строгий квидухатт Тьодольва имеет не менее сложную и регламентированную форму, чем дротткветт. Но его предельная регламентированность (в частности, упоминавшаяся выше дифференциация схем начальной и внутренней нечетных строк) – это не условность стиха, а форма выражения поэтического содержания отдельного слова (например, двусложного композита), хельминга (как минимальной синтаксически завершенной единицы строфы) и всей строфы (как композиционного целого). В этом, а не в отдельных метрических схемах проявляется прежде всего типологическое родство квидухатта и эддического стиха. Подобно эддическим размерам, квидухатт формирует особый поэтический язык и служит выявлению и иерархизации его смыслов. Вся разница в том, что эта связь метрической формы со смыслом создается в «Перечне Инглингов» как система приемов с предельно узкой сферой действия, т. е. всецело служащая одной задаче – сакрализации смерти правителя. Едва ли возможно установить, чтó в этой системе идет из традиции, а чтó было создано самим Тьодольвом. Необходимо отдавать себе отчет в том, что наши знания о деятельности скальдов при дворе правителя, по условию, односторонни. Мы черпаем их в основном из самих королевских саг. «Перечень Инглингов» приоткрывает завесу над той стороной деятельности королевских скальдов, которая в сущности остается неизвестной. «Перечень» может изучаться в его собственном качестве благодаря тому, что Снорри Стурлусон счел необходимым представить его как главный источник «Саги об Инглингах», т. е. нашел ему применение, не соответствующее его назначению.

Обратимся, наконец, к важнейшим особенностям языка «Перечня», связанным по преимуществу с определенными строками хельминга, а в ряде случаев и всей строфы. Начнем анализ с внутренних нечетных строк хельминга.

3. Внутренние нечетные строки (3, 7, 11) и «агенсы смерти»

Внутренние нечетные строки целиком формируются именами. Их метрические схемы определяются местом словораздела в именных словосочетаниях. Сочетание двусложного имени с односложным может быть описано, в терминах Э. Зиверса, как «усеченный Астих» (—́ × —́): 1.3. feigðar orð «приговор судьбы», 2.7. Dusla konr «родич Дусли», 4.3. sævar niðr «родич моря», 5.7. dreyrug vǫpn «окровавленное оружие», 7.11. Loka mær «дочь Локи». Сочетание односложного имени с двусложным, образующее начальный стык ударений, соответственно, описывается как «усеченный D-стих» (—́ —́ ×): 1.7. vágr vindlauss «безветренная бухта», 11.7. Dags fríendr «родичи Дага», 11.11. Freys afspring «отпрыски Фрейра». По тем же двум схемам строятся и композиты, нередкие во внутренних нечетных строках; ср. 7.7. konungmann «конунг» и 2.3. salvǫrðuðr «страж палат». Строка 7.7 показывает, что слоговое количество в данных строках не учитывается. Это единственные строки в хельминге, где возможна двойная аллитерация; ср., например: 3.3. vitta véttr «сведущая в колдовстве», 4.11. glóða Garmr «Гарм (мифологический пес) углей», 17.7. jǫtuns eykr, букв. «вьючное животное ётуна».

К данному месту хельминга привязаны упоминавшиеся выше (с. 115) перифрастические обозначения конунга – как потомка мифологических правителей или, например, как «вершителя битвы». Перифразы второго типа, содержащие nomina agentis, наилучшим образом соответствуют определению кеннингов мужа в «Языке поэзии» Снорри Стурлусона: «Какие есть кеннинги мужа? Его называют по его делам, по тому, что он совершает, предпринимает либо делает» (КЗ, 124). Но несравненно больший интерес представляет для нас другой тематический пласт лексики Тьодольва, доминирующий во внутренних нечетных строках. Речь идет о тех сложных наименованиях, которые обычно имеют в виду, говоря о скальдическом мастерстве Тьодольва и богатстве его словаря (ср. у В. Окерлунда: «Стиль стихов Тьодольва отличается большой изощренностью, для него характерно в особенности изобилие кеннингов» [Åkerlund 1939, 170]). Почти все эти наименования относятся к людям, мифологическим существам, животным, стихиям и другим «агенсам смерти» правителя. Некоторые из них укладываются в строку, например: огонь как 4.3. sævar niðr «родич моря»[23]23
  Это выражение, где niðr // гот. niþjis соответствует, в частности, лат. nepos «внук» и скр. nápāt, сравнивали с вед. apām nápāt «отпрыск вод» как наименованием огня – Агни. Сторонники теории индоевропейского поэтического языка предполагали его обще индоевропейское происхождение [Schmitt 1967, 577]. Однако еще В. Краузе, первым привлекший внимание к сходству обоих наименований, выражал сомнение, что объяснение родовой связи огня с водою следует непременно искать в столь далеком прошлом [Krause 1925, 221]. Космологическое обозначение огня как «брата Эгира» встречается в тулах (Skj I, 674).


[Закрыть] или 4.11. glóða Garmar «Гарм углей». В строфе 27.7 употребляется выражение reyks rǫsuðr (к raka «мчаться» и reykr «дым»), обычно понимаемое как «мчащий» или «извергающий» дым и относимое к огню («røgstormeren» в издании Финнура Йоунссона (Skj, 12) и «rökens vältrare» в издании Э. Вессена [Wessén 1964, 72]). Принимая во внимание непереходность глагола rasa, возможно, следует отнести это наименование к самому дыму, «затаптывающему» свою жертву (27.2. ífjǫrvan trað) подобно маре (ср. строфу 3, где действие мары обозначается тем же глаголом troða «топтать»). В строке 18.3 голова быка обозначается как «капище бровей» (brúna hǫrg), а его рог – как «звериный меч» (hœfis hjǫrr). Веревка, на которой был повешен конунг Ёрунд, названа в строке 14.11. hǫðnu leif, букв. «наследство (или остатки, останки?) козы» (в комментариях Э. Вессена: «den av getskinn skurna remmen som brukades som galgsnara» [Wessén 1964, 65]). Более сложные наименования огня, виселицы, быка, чана с медом и ряда других «агенсов смерти» выходят за границы внутренней нечетной строки и могут занимать значительную часть хельминга. Примеры многочленных наименований «агенсов смерти»: 1.6—7. Svigðis geira / vágr vindlauss «бычьих копий безветренная бухта» (о чане с медом, в котором утонул Фьёльнир); 2.1—3. Ok salr bjartr / þeira Sǫkmímis / jǫtun byggðr «И палаты яркие Сёкмимира (и его людей), населенные ётунами» (о камне, который поглотил Свейгдира), 9.7—8. Sløngviþref / Sleipnis verðar, прибл. «швыряющее орудие корма Слейпнира» (о вилах).

Мастерство Тьодольва невозможно отрицать. Но право мерно ли рассматривать подобные сложные наименования, открывающие (говоря словами Хойслера) «жреческий и провидческий план языка», как скальдические кеннинги? Представляется, что мы находим в них тип наименований, во всем кеннингам противоположный.

Заметим, прежде всего, что, в отличие от кеннингов, они не опираются на продуктивные модели и, соответственно, не имеют аналогий в скальдическом языке. В словаре Финнура Йоунссона (LP) и в книге Р. Майснера [M] «кеннинги» Тьодольва выделяются особо – как принадлежащие ему новообразования. Значение некоторых из них не вполне ясно и служит предметом отдельных комментариев (ср. примеры выше). Можно было бы, правда, предположить, что мы просто не знакомы с той областью традиции, где для подобных новообразований существовали продуктивные модели. На именования «агенсов смерти» в стихах Тьодольва, однако, нельзя считать кеннингами не только потому, что для них не находится общей модели. Отличительный признак всякого скальдического кеннинга, входящий в его определение, – это условность его внутренней формы[24]24
  «Очевидно, что 〈...〉 кеннинги дают широкий простор для индивидуальной выдумки. Но очевидно также, что метафора уступила в них место совершенно условной схеме: основа в них – название любого объекта того же класса, что и описываемое целое, а определение – название любого конкретного референта из сферы целого» [Стеблин-Каменский 1979б, 104—105].


[Закрыть] и, стало быть, безотносительность ее к контексту. Напротив, наименования «агенсов смерти» актуализируются в контексте хельминга и семантически согласуются со всей его лексикой. «Гарм углей» воет и кусает свою жертву (glymjandi beit), «останки козы» (как бы ни переводить это наименование веревки) приблизились к шее князя (at halsi gekk), огонь пронзил князя насквозь своими «искрящимися стопами» (hyrjar leystum).

Скальдический кеннинг, в силу той же условности своей внутренней формы, не содержит образной характеристики референта, но лишь относит его к определенному классу (князь, корабль, море и т. д.). Не следует ли в таком случае отметить яркую образность картин, создаваемых Тьодольвом, и его умение говорить о смерти правителей на языке метафор? Представляется, однако, что отличие наименований «агенсов смерти» у Тьодольва от метафоры проходит по грани, разделяющей миф и поэзию. Метафора в качестве чисто словесного приема не содержит «никакого оттенка мысли о превращении предмета» [Виноградов 1976, 411]. Относя референт к не своему классу, она всегда подразумевает лишь частичное его уподобление объектам данного класса, выдвигающее на первый план тот или иной характерологический признак (женщина, которую назвали змеей, может обладать прекрасной походкой). В силу этого своего свойства метафора, как было замечено (см. особенно [Арутюнова 1979; 1990], принадлежит к числу предикатных по своей первичной функции слов. Можно сказать: «Ну, посмотри, какая змея», но предложение «Эта змея вошла в комнату с целой стопкой тарелок» требует предварительных разъяснений[25]25
  Лирическая поэзия, очевидно, не нуждается в подобных разъяснениях; но можно предположить, что это связано с особенностями ее коммуникативного членения, а именно с ее преимущественной предикативностью; см. об этом [Ковтунова 1986, 146 сл.].


[Закрыть].

В наименованиях «агенсов смерти» еще прослеживается связь с мифологическим мышлением. Они предполагают не чисто вербальную, тропическую смену класса референта, а изменение его природы в мифологическом плане его существования. Естественно поэтому, что данные наименования выступают в хельмингах не как предикатные слова, а именно как «агенсы смерти» данного, названного по имени конунга. В наиболее типичном случае, как мы могли видеть, они занимают позицию субъекта. Сопоставляя мифологизирующие наименования с кеннингами, можно было бы заметить, что они находятся по разные стороны от метафоры: кеннинг в силу своей условности и безóбразности – это уже не метафора, тогда как мифологизирующие наименования – это еще не метафора, т. е. не художественный прием.

От мифологизирующих наименований, в которых проявляется креативная сила языка Тьодольва, следует отличать довольно многочисленные в «Перечне» перифрастические обозначения Хель. Для идентификации Хель в ее исконной и единственной функции достаточно указания на ее родственные связи: «сестра Волка и Нарви» (7.5—6), «дочь Локи» (7.11), «дочь брата Бюлейста», т. е. Локи (31.3—4), «дочь Хведрунга», т. е. опять-таки Локи (32.3). Заметим, однако, что и эти мифологические перифразы тяготеют к внутренним нечетным строкам.