Текст книги "Своя Беда не тянет"

– А ничего твоя «селедка» бегает! С места сотню рвет. Давай, махнем не глядя! Ну, ни фига себе – кожаный салон!

– Кожаный? – удивился я.

– Ни одной дырочки! Обивка как с завода. Давай, я твоим охламонам свою тачку подгоню, пусть тюнингуют!

– Это все Вован, пакостник, из моего десятого «в»...

Молоденький, игрушечный гаишник прыгнул на дорогу и взмахнул своей смешной, фаллической штучкой в черно-белую полоску. Меня задушил приступ хохота. Ну, чего он прыгает и машет маленьким таким и полосатым? Дать ему в рыло, нет, на лапу – сотню, две; пусть не бегает, не машет, а сидит в тепле и из горла хлебает пиво.

– Тпр-рр! – скомандовала Элка, натянув какие-то поводья. – Командир голосует.

Я тормознул, поймав обочину. Включил «аварийку», но заработали почему-то дворники. Они плавно и мягко поехали по стеклу, будто им не двадцать лет и у них не старая резина. Нащупав документы в кармане, я удивился: и зачем они мне? Я здоровый, сильный, веселый пес. А зачем собаке паспорт? Тем более права.

– Гав, – сказал я.

– Мяу, – ответила Элка и, согнувшись от хохота, с треском вписалась головой в бардачок.

Я взял документы в зубы и, виляя лохматым хвостом, на четвереньках выскочил навстречу смешному парню в погонах со шлагбаумом в руке. Я поскакал к нему как к верному хозяину, который дал мне команду «апорт».

– Езжайте, товарищ инвалид, езжайте! – заорал парень и замахал мне руками. – Это я не вас тормознул!

Я поскакал обратно, отметив, что четыре лапы удобнее, чем две.

Выключив дворники, я тронулся с места.

– Нет, ну ты какой инвалид? – привязалась Беда.

– У меня блохи, – пожаловался я.

– Черт, значит и у меня тоже, – погрустнела она и левой ногой попыталась почесать за ухом.

Здорово, что охламоны переставили руль. Он не достался Элке.

* * *

Дверь сарая была открыта. Ее трепал холодный ветер, и я почувствовал, как сердце провалилось в желудок, потом ниже, ниже, и, наконец, оно запульсировало в пятках.

– Дверь открыта, – сказала Беда, будто я был инвалид по зрению.

Я вдруг остро осознал, что за меня не вступятся добрые тети из Общества защиты животных, что я не пес, а тип с подмоченной репутацией, двумя именами и чужим пистолетом под своей кроватью.

Я помчался в сарай.

Я не думал, что мое нехитрое хозяйство можно так разгромить. Самодельный шкаф был открыт и болтался на одном гвозде. Пустые банки из-под кофе, стаканы, вилки, ложки, пара тарелок валялись на полу, газета, выполнявшая роль занавески, содрана, таз почему-то на столе, умывальник сорван с крючка, ведро перевернуто и даже пианино отодвинуто от стенки. Одеяло я нашел под столом.

Я кинулся к лежаку. Доска в полу, служившая крышкой для тайника, была отодрана. Пистолета не было. «Макаров» исчез, и не было смысла искать, не завалялся ли он где-нибудь среди тарелок. Я окончательно понял, что я не собака и ближайшие лет десять буду кормить не блох, а тюремных вшей.

– Вот это шмон! – удивилась Беда. – А ты говоришь – не он. Хорошо твой бомж повеселился. Отрыл «Макаров», грохнул этого Грибанова и смылся. Черт бы побрал твое человеколюбие!

Дверь заскрипела, мы вздрогнули, но это был порыв ветра. Ветром в сарай намело снега, и это добило меня окончательно – мне показалось, что жизнь моя разгромлена, как и мое жилище.

– Телефон, – еле слышно попросил я.

– Те-ле-фон! – громко позвала Беда, и ее вопль полетел в школьный двор.

Я испугался и плотно закрыл дверь.

– Обкурилась, – цыкнул я на нее, залез к ней в карман и вытащил мобильный.

Честно говоря, я не очень хорошо понимал, что собирался сделать. Звонить в милицию и сообщать, что меня обокрал бомж, которого я поселил у себя? Причем, единственное, что он взял – это мой любимый, заряженный тремя боевыми патронами пистолет Макарова, который я незаконно храню под кроватью?

Беда смотрела на меня с любопытством.

– Ты куда? – спросила она, глядя, как я тыкаю кнопки.

– В милицию.

– Обкурился! – она попыталась вырвать телефон, но силенок у нее не хватило.

– Грачевскую! – крикнул я в трубку.

– Слушаю.

Я не ожидал, что Ритка так быстро ответит, и растерялся.

– У меня проблемы, – выпалил я.

– Знаю, вся уголовка на ушах, – ответила Ритка. – Твой Возлюбленный уже во всем признался.

– В чем он признался? – заорал я, теряя над собой контроль.

– В убийстве Игоря Грибанова. Оружие у него нашли. Экспертизу уже сделали – отпечатки, все такое... Грибанов убит из его оружия.

– Какого оружия? – прошептал я.

– Пистолет Макарова. Глеб, какого черта ты впустил этого бандита в свой сарай?!

Черт, когда дело плохо, они никогда не путают мои имена.

– Где он сейчас?

– В «нолевке» сидит, – вздохнула Ритка. – Его привезли пару часов назад. Пока экпертиза, то, се... Минут через двадцать поведут на допрос. Глеб...

Я нажал отбой. И как послушный мальчик рассказал Беде все, что сказала мне Ритка.

– Ну, и как поживает твое человеколюбие? – ехидно спросила Беда, застилая одеялом лежак и усаживаясь на него с ногами. – Кошки на душе не скребут? Мяу?

– Гав! – рявкнул я, и она заткнулась.

Я со всего размаха плюхнулся рядом с ней, лежак качнулся, и она клацнула зубами.

– Хорошо, что мы в центре тектонической плиты, – тихонько сказала она, не в силах держать долгую паузу.

– Женька не мог убить, – я руками потер голову. Мне не хотелось выглядеть идиотом, который пригрел возле школы убийцу и я стал искать аргументы.

– Если даже он и нашел оружие, он почти ничего не видит. Один глаз заплыл, другой – щелочка. Шансов прицелиться – ноль. Как он прошел в школу? Баба Капа – цербер! Мимо гардероба незамеченным не пройдешь. В отличие от других бабушек-вахтерш она не дремлет, а бдит. При виде этого чучела Возлюбленного она подняла бы такой ор, что всем чертям тошно стало.

– Черный ход! – заумничала Беда.

– К тиру не пройти, минуя гардероб, даже через черный ход. Да пойми ты, такое сумасшедшее число совпадений не могло случиться! И пистолет-то он отыскал, и Грибанова-то рассмотрел и опознал, и в школу-то проник незамеченным – это с его-то рожей и габаритами! – и попал-то во время уроков, когда коридоры пусты, и самое главное, повстречал Грибанова одного! Грибанов отпросился с урока в туалет на минуту! Кто об этом мог знать? И потом – выстрела никто не слышал. Значит, стреляли, когда все выбежали из школы? И потом, – у меня оставался последний аргумент, – я сказал Женьке, что закрою его на замок снаружи. Не закрыл, конечно, просто пристроил замок, чтобы от меня все отстали, но он-то думал, что он закрыт! И потом, – оставался еще один маленький, никчемный аргументик, я не должен был его говорить, но я все-таки сказал, – он добрый.

Беда захохотала, как сумасшедшая, повалилась на спину, задрыгала ногами. Я разозлился на себя – ведь знал же, что нельзя этого говорить.

– Вот за что я тебя люблю, песик, так это за то, что ты веришь в добро и зло, малюя мир черно-белыми красками! А когда ты последний раз проверял оружие?

Лучше бы она книжки писала, чем травила меня своими вопросами.

– Когда? Ну, когда?

– Да не проверял я оружие! Как положил тогда при тебе, так и не проверял!

– Браво.

Я посмотрел на часы и вскочил.

– Поехали!

– Куда?

– Только Женька сможет все объяснить!

– Уж не свидание ли тебе с ним пообещали?

– Не свидание. Быстрее, времени мало!

Я за руку сдернул ее с красного одеяла. Беда упиралась своими длинными конечностями и даже попыталась меня укусить.

– Но он же признался! – заорала она.

– Будто ты не знаешь, как признаются в ментовке. Он отброс, на него навесят все, что не раскрыто за последний квартал!

– Ладно, – она перестала выкручиваться. – Только за руль сяду я.

– Валяй! – крикнул я и помчался к машине.

* * *

Движок молотил на морозе, я его не выключил, не было времени возиться с отверткой. Я заскочил слева, и все-таки сделал попытку поискать руль, но Беда уже рванула с места, в миллиметре пролетев мимо школьных ворот.

– Колхиани, шестнадцать! – крикнул я. – Женька сейчас в «нолевке» сидит. Это такой «аквариум» на первом этаже, там всех задержанных перед допросом маринуют! Потом ведут на второй этаж, там уголовный розыск. Пока Женька внизу, попытаюсь с ним поговорить. Меня вся ментовка знает, я каждую неделю туда мотаюсь по делам школы. Быстрее, пока его на допрос не увели!

Моя «селедка» понеслась как реактивный самолет. Беда была неплохим пилотом – педаль в пол, руль на себя. За окном мелькали смешные улицы, плохие фонари, дурацкие дома, прикольные машины...

Нет ничего страшнее обкуренных мозгов. Но понял это я только на следующий день.

– Приехали! – крикнула Беда у металлических ворот.

Я выскочил и помчался в здание РОВД. Дежурный мент, стоявший на входе, кивнул, узнав меня.

– Грачевская у себя, – сказал он и отвел отсутствующий взгляд.

Наверняка, все знают, что убийцу задержали в моем сарае. Стараясь не бежать, я прошел мимо стеллы в честь погибших в Чечне милиционеров, и увидел, что Женьки в «нолевке» нет. Вместо него в прозрачной будке сидел омерзительный тип с глазами, как колючая проволока. Я развернулся и рванул обратно, пробормотав на выходе: «Черт, забыл в машине...», чтобы дежурный не удивлялся, что до Грачевской я так и не дошел.

Я вышел на крыльцо. Вот, собственно, и все. Что наплетет на допросе Женька? Что нашел оружие в моем сарае? Почему тогда сразу об этом не сказал?

Я не пошел к машине. Я обогнул здание, зайдя с неосвещенной стороны. Где-то здесь был черный вход и черная лестница на второй этаж. Мы с Риткой часто выходили туда поболтать о школьных делах; она курила, а я нюхал дым, слушая ее рассуждения о детской преступности и о том, как с нею бороться.

Я нашел эту дверь, подергал, она поддалась. Спроси меня сейчас, на что я тогда рассчитывал, поднимаясь по лестнице, скажу – не знаю. Спроси об этом тогда, сказал бы – всегда нужно пытаться что-то сделать, даже когда сделать ничего нельзя. Ничего нет страшнее обкуренных мозгов. Только халатность органов, чьи запасные двери не должны быть открыты для посторонних.

На лестнице было темно и накурено. Свет едва пробивался со второго этажа, и я шел к этому свету, плотно прижимаясь спиной к стене, чтобы не было предательской тени. Добравшись до темной площадки, я замер: по коридору на меня, высоко задирая длинные ноги, шел Женька Возлюбленный. Меня умилила милая, уютная и провинциально-добрая обстановка местной милиции – Женьку вела, пристроившись сзади, юная девочка с детской припухлостью щек. Может, она и лейтенант милиции, может, и с оружием, но ведь точно в обморок грохнется, если топнуть на нее ногой. Я подумал вдруг, черт с ним, с этим Возлюбленным, ведь признался же он, что убийца, и до сих пор не сказал, что пистолет взял под моей кроватью. Пусть посидит, будет хоть крыша над головой.

Я развернулся, чтобы уйти незамеченным, но лестница вдруг качнулась под моими ногами. Она брыкнулась так, что я едва не упал. Девчонка завизжала как резаная.

– Сюда! – крикнул я Женьке, и на секунду высунувшись из темного колодца черного хода, махнул ему рукой. Женька скакнул ко мне как неуклюжий молодой жеребец, с грохотом приземлившись рядом. Лестница снова качнулась, затряслась, послышался треск, звуки открываемых дверей, шаги, и крики: «Трясет!». Таких сильных толчков в городе еще не было. Я сильно дернул Возлюбленного за руку, и мы помчались вниз. Сзади слышался топот, но я голову мог дать на отсечение – это не погоня, это эвакуация. На выходе Женька, неуклюжий, как дровосек, но здоровый и сильный, как шальной снаряд, опрокинул мусорный контейнер, и тот грохнулся, звоном бутылок выдавая свое содержимое.

Мы помчались к воротам, и никто не обращал на нас никакого внимания, все тоже бежали подальше от трещавшего здания. Беда предусмотрительно открыла двери машины, и мы влетели в салон – я на переднее сиденье, Женька – на заднее.

– Педаль в пол, руль на себя! – приказал я бабе-пилоту, но она как всякая баба сделала все по-своему: дала задний ход и, исполнив полицейский разворот на месте, рванула не по дороге, а какими-то темными дворами, пугая людей и собак, рискуя пересчитать на пути все деревья. Жаль, что водитель не я, а то показал бы высший пилотаж. И все-таки, почему руль у «селедки» стал справа?

– Я не хотел, – тихо сказал Возлюбленный, и Беда покатилась со смеху, лбом уткнувшись в гудок. Я дернул ее назад, чтобы она вела машину, а не веселилась.

Мы неслись по дороге, машин было мало, и я понятия не имел, куда и зачем мы едем. Каким-то хитрым путем Беда выехала на пригородное шоссе.

– Что же будет-то? – снова подал голос Женька.

Словно в ответ на его вопрос на дорогу выскочил парень в форме с полосатым жезлом в руке. Он ткнул им в нашу машину, но Беда прибавила газу. Не прошло и пяти секунд, как на хвост нам села патрульная «Вольво».

– «Мицубиси Ланцер», госномер 031, прижмитесь к обочине! – заорал говорильник.

– Не прижимайся! – в отчаянье попросил я Беду.

– Да не имею такой привычки! – заорала она, неплохо справляясь с машиной на скорости. Жаль, не я за рулем.

– Слушай, – сказала Беда, – ты что, поменял машину?

– Я?!

– Твоя «селедка» была старой «Ауди». А эти орут про «Ланцер». И номер не тот.

– Ну, значит, не нам орут, – вздохнул с облегчением я.

– Открываем огнь на поражение! – нагнал нас истерический вопль, и я увидел, что «Вольво» заходит слева.

– Вы как хотите, ребята, а я тут прилягу, – вежливо предупредил нас Возлюбленный, и салон сильно качнуло – он плюхнулся на пол.

– Нет, это нам орут, – вздохнула Беда, налегая на газ.

– Ты намекаешь, что я угнал чужую машину? У инвалида?

– Это они намекают. По мне так ничего тачка. Твоя бы уже давно развалилась на таких скоростях. Опять же – кожаный салон. Ни пятнышка, ни дырочки... – Она захохотала.

Я тоже.

Женька внизу странно хрюкнул.

– Я думал, ты парень, учитель.

– Учитель! – подтвердила Беда, на скорости заходя в поворот.

Женька шумно вздохнул.

И тут грохнул выстрел. Почему-то он показался мне музыкой и не вызвал желания пригнуться. Беду, очевидно, посетили те же эмоции, и она с потрясающей для бабы ловкостью вывела машину из серьезного заноса. Грохнул второй выстрел. Женька громко икнул. Нам прострелили колесо, и машина завиляла задом как бульварная девка. Беда чертыхнулась, но скорость не сбросила. Жаль, не я за рулем, я и на ободе ушел бы от любого преследования. Я припомнил, что в данный момент на меня можно навесить: незаконное хранение оружия, угон транспортного средства, организация побега опасного преступника, и это – в состоянии наркотического опьянения. Да, и еще у меня есть сообщница. Значит – группировка! Такой наборчик привел меня в состояние веселого ужаса. Господин учитель чересчур увлекся драйвом, кайфом и любовью. Чересчур.

Машина ДПС почти цепляла нас бортом. Беда, вцепившись в руль, топила газ, но «Ланцер» и «Вольво» – почти равноценные машины.

– Отрывайся! – крикнул я Беде и автоматически сунул руку в карман. В кармане я нащупал ... самсу. Жирненькие такие пирожочки. Эх, не успел попробовать. Я опустил боковое стекло и метнул самсу в лобовик патрульной «вольвухи». Водитель ДПС так резко дал по тормозам, что, чуть не перевернувшись, новенькая «Вольво» закрутилась на дороге, как юла. В нее чудом не влетели другие машины, и я, для закрепления успеха запульнул в нее еще две жирные самсы. Одну я все-таки запихнул в рот, не смог удержаться.

Беда успела хорошо оторваться, она вцепилась в руль так, что, кажется, с ней приключились судороги. С каждым мгновением гайцы все больше отдалялись от нас.

– Ну, ты даешь, учитель! – заорала она.

– Да это не я даю, это девственница твоя дает! Надо же испечь пирожки размером и формой с боевую гранату!

– Что дальше? – спросила Беда.

– Дальше нужно сменить маршрут. Иначе гайцы по рации передадут, в каком направлении мы несемся, и там что-нибудь для нас придумают.

Беда кивнула, но было уже поздно. Впереди, на кольцевой развязке, где она собиралась свернуть в сторону, путь нам преграждала высокая и плотная стена. Мы летели в нее с неизбежной стремительностью, и была одна возможность ее миновать – взлететь.

– Руль на себя! Приготовиться на взлет! – заорал я, но как всякая баба, Беда сделала все по-своему. Когда расстояние до нашей ловушки стало таким, что стало понятно – это выстроенные в ряд две огромные фуры, она, не сбавляя скорости, вылетела на разделительную полосу и, пропахав неглубокий сугроб, нырнула в узкую щель между двумя «Уралами», также стоявшими поперек дороги. Я поставил ей пять и даже добавил плюс, учитывая, что мы ехали на ободе, и что она точно вписалась в узкий проем. Я видел, как за нами рванул патрульный джип, он попытался повторить наш маневр, но с грохотом застрял между «Уралами» как пуля в стенке. Гайцы накупили толстомордых джипов, а водить их не научились – ездят как с габаритами «шестерки». Развернувшись назад, я смотрел, как мы уносимся прочь от ловушки.

Беда прерывистым торможением снизила скорость и ушла в поворот, на какую-то заснеженную дорогу, где еле угадывалась колея. Она подозрительно хорошо знала все окольные пути.

– Ты куда? – спросил я.

– Тут можно срезать и выехать в двух кварталах от моего дома.

– Ты сдурела! Возвращаться туда, откуда мы сперли тачку? Давай к Ильичу, там нас никто не будет искать!

Но она закусила удила, и спорить с ней было бесполезно.

– Заткнись. Я в этом больше понимаю.

– Ну да, – вспомнил я, – вторая древнейшая! С криминалом накоротке! Куда нам – педагогам.

– Я это, не понял, ребята, вы кто – проститутка и сутенер? – подал голос Женька.

– Вторая, батя, это журналистика, – объяснил я.

Погони за нами не было. Беда сумела уйти, у нее опять куча очков, но то, что мы натворили, придется расхлебывать вместе, хочет того она или нет. И если британские сенаторы точно так же решают политические проблемы, то непонятно, почему Англия такая скучная, стабильная страна.

Мы притормозили в каком-то темном дворе, оставили там многострадальный «Ланцер» с простреленным колесом и двинули к дому Беды. Народу на улице поубавилось, толчки прекратились, и граждане вернулись в свои теплые квартиры. Женька вышагивал сзади, покорно и молча поджидая, в какую переделку он еще может попасть с учителем и журналисткой. Я не сразу заметил, что у Женьки руки в наручниках, просто удивился, отчего он их держит все время за спиной. Какая-то бабка шла мимо и буркнула:

– Ходют тут в кандалах! И где же охрана?

– Отступай, мамаша, я прикрою! – крикнул я, и она ускорилась, прижав к груди раздутую сумку.

Не доходя до своего дома, Беда приказала нам:

– Стойте здесь, я сейчас приеду.

Мы с Возлюбленным покорно остались ждать ее за углом дома, но она вдруг вернулась большими скачками и, запыхавшись, скомандовала:

– Ключи давай! Я отверткой не умею заводить.

Я покорно вручил ей ключи от «Ауди», и через минуту около нас притормозила моя родная, верная «селедка». И как я мог перепутать свою машину? У них даже цвет разный: моя вишневая, та белая.

До Ильича мы добрались без приключений. Нас больше не душил смех, мир перестал казаться веселым, а опасности нереальными.

Ильич открыл дверь голый по пояс, в кальсонах с оттянутыми коленками, и физиономией, на которой ясно читалось, что никаких гостей так поздно он не ждет.

– Ильич, – запыхавшись, прошептала Беда, протискиваясь в узкий коридорчик, – в прошлой серии мы тебя спасали, теперь ты нас спасай!

– А, ребята! Так вы кино снимаете! – заорал вдруг Возлюбленный, и заулыбался разбитым ртом.

Ильич с ужасом уставился сначала на его жуткую сине-красную рожу, потом на руки в наручниках. Троцкий молча нащупал на вешалке дубленку, натянул ее прямо на голое тело, поймал босыми ногами ботинки и выкатился из квартиры со словами:

– Вы уж тут без меня поснимайте, а я к Нэльке пошел.

Вот за что я люблю Ильича, так это за то, что он никогда не задает вопросов. И чем подозрительнее ситуация, тем больше он смотрит на нее сквозь пальцы.

* * *

– Дрянь трава, – сказала утром Беда, проснувшись.

Я с трудом въехал в действительность, и обнаружил себя в квартире шефа, на его холостяцком диване. Рядом лежала Беда. Как и я, она была в джинсах. Женька спал на полу. Свет почему-то был включен, и люстра слепила четырьмя роскошными рожками.

Я поискал глазами часы, они висели на стене – роскошные, старинные, с боем. Они совсем не вписывались в холостяцкий быт, даже украшенный джакузи. Большая стрелка не добралась до шести, за окном темень, значит, еще очень рано. Надеюсь, Ильич хорошо устроился у своей Нэльки. Я знаю, там у него есть весь необходимый запас одежды – от носков до рубашек и пиджаков. Вот только день вчера был неявочный. Он бегает к толстой веселой Нэльке по вторникам, четвергам и субботам, а сегодня пятница. Или среда? Или что? Или где? Или как?

Я не я, и натворить такого не мог. Я объявляю «траве» войну. А заодно и всем политикам, которые не видят в ней ничего плохого.

– Дрянь трава, – повторила Беда, – Афганская, наверное.

– Или из Чуйской долины, – вспомнил я ее уроки.

– Да, с бурятской такого не накуролесишь.

– Ты что-нибудь помнишь? – спросил я с надеждой на то, что все, что помню я – неправда и глюк.

– «Ланцер», который ты угнал, разгромленный сарай, здание РОВД, ты, выводящий Женьку, землетряс, паника, погоня и снова ты – с гранатой.

– С гранатой?! – подскочил я.

– Да, – она с силой потерла виски и села. – С гранатой, которую испекла Салима.

– Ребята, вы кто? – с пола жалобно спросил Возлюбленный.

– Учитель и журналист, – вежливо напомнил я.

– Писатель и педагог, – почти согласилась со мною Беда.

Но Женьку это не успокоило.

– Давайте, ребята, я того, обратно в ментовку пойду. Скажу, что не удрал, а эвакуировался!

– Сначала, – сказала Беда, садясь, и натягивая на себя тонкий свитерок, – ты расскажешь все нам.

– Никаких разборок натощак, – приказал я и пошел на кухню обшаривать холодильник. Уже имеем то, что имеем, и глупо придумывать, что делать дальше, на голодный желудок. В холодильнике я обнаружил скучный холостяцкий наборчик: пельмени, кетчуп, пиво, вобла, кофе и пачки презервативов – вот уж не знал, что их тоже хранят в холодильнике.

Пока я варил пельмени, Беда плескалась в душе и отвратительно пела. У нее хватало для этого бодрости духа, у меня же руки тряслись, когда я расставлял тарелки. На кухню приплелся грустный Возлюбленный, понюхал воздух, как голодная собака и тяжело вздохнул.

– Да у него руки в наручниках! – примчалась на кухню Беда. – Чего ж ты молчишь-то? – засмеялась она, и я вздрогнул от этого смеха. Теперь я всегда буду вздрагивать от чужого смеха, и вспоминать про британских политиков.

– Кто вы, ребята? – грустно спросил Женька.

Физиономия у него за прошедшие сутки лучше не стала. Отеки как будто усилились, синяков прибавилось, и правая бровь сильно рассечена, хотя брови у него были в порядке, я помню. Наручники оказались как из «Детского мира» – поддались одному повороту отвертки. Женька не смог сразу действовать руками, так и сидел, держа их за спиной. Свои пельмени он не съел, а всосал, прямо из тарелки без помощи рук. Беда с интересом посмотрела, как он это сделал, и отдала ему свою порцию.

– Ну, рассказывай, – ухмыльнулась она, откидываясь на спинку стула и затягиваясь первой на сегодня сигаретой.

– Может, его в ванну сначала? – спросил я.

– Ванна не убежит, – резюмировала Элка, и как всегда, ее слово оказалось последним. Женька сразу понял, чья дудка тут первая, развернулся своим неуклюжим корпусом к Беде и спросил:

– Вас как зовут?

Беда засмеялась в облаке сигаретного дыма, она, как и я поняла, что Женька по-прежнему пытается выяснить ответ на свой главный вопрос: «Ребята, вы кто?»

– Элла, – сказала она тоном, каким признаются, что на главных ролях.

Женька кивнул своей безобразной башкой и, положив руки-клешни на стол, стал рассказывать.

– Когда Глеб принес ведро с водой, я под печку место в сарае искал. Буржуйка – дрянь, я в подвалах теплее живу, чем он со своею буржуйкой. Я печки-конфетки кладу, потому что печных дел мастер. Только кирпича бы где стыр... достать.

– Глеб с ведром пришел, – не дала ему Беда рассказать, какой он небесполезный человек.

– Да, принес какую-то бутылку и ведро с водой. Говорит, помойся, а то вонючий очень...

– Я так не говорил...

– Да ух ты господи, намекнул только. А я, между прочим, на баню копейку всегда нахожу, хоть и в подвалах проживаю.

– Глеб принес бутылку и..., – Беда опять не позволила рассказать ему о себе симпатичные подробности.

– И сказал: « Сиди тихо с такой рожей, не высовывайся. Ученики – дети, учителя – дамы, испугаются». Сказал, что закроет меня снаружи на замок. Сказал, что мыться нужно из тазика. А куда писать не сказал! Вот, – Беда фыркнула, и мне показалось, что Женька покраснел под своими синяками. – Не сказал! – чуть не плача, повторил Женька.

Я достал из холодильника второй пакет пельменей. Беда посмотрела на меня с отвращением. Большие мужики должны много кушать, но понимают это только сами большие мужики и восточные женщины. Я снова включил печку, чтобы вода закипела.

– Не сказал, – подтвердил я. – Я всегда пользуюсь школьным туалетом. После ремонта там тепло, светло, и не капает. Как-то я не подумал про эту сторону жизни, а ты не напомнил.

– Я постеснялся, – сказал Женька, и Беда опять фыркнула. – Прижало меня сильно. Почки отбиты, скрутило – сил нет. Думаю, в тазик – неудобно, человек там моется все-таки, в ведро помойное под умывальником – вонять будет. В общем, прости, брат, вышел я из сарая.

– Вышел?! – заорал я.

– Вышел, – Женька опустил косматую голову. – Вернее, вылез. Ты же закрыл меня на замок. Окно у тебя выходит не на школу. Там сугроб, елка, забор и снова сугроб. Я окно подергал, не открывается. Тогда я раму выставил, хилая такая рама, одинарная. Думал сначала просто из окна на улицу... того, пописать, но как представил, увидит кто... Вылез я и под елку побежал, за сугроб, никто меня не видел. Уже обратно помчался, а тут – как тряхнет! Алтайские боги продолжают сердиться, – продемонстрировал Женька свою осведомленность и замолчал, уставившись на Беду щелочкой-глазом.

– Дальше, – сказала Беда, выпустив струю дыма мне в лицо. Она щурилась, как кошка, от удовольствия, и трудно было понять в чем это удовольствие – первая сигарета за день или эта струя дыма мне в лицо с подтекстом « От мужика должно пахнуть табаком, а не пельменями».

– А дальше, извините, мне в сарай расхотелось бежать. Я за сугробом, под елочкой толчки пересидел. Потому что неохота мне потом в руинах валяться. Сараюшка, конечно, маленькая, только балкой по башке прилетит – мало не покажется. В общем, пересидел я за сугробом. Когда трясти перестало, я еще маленько подождал, и тем же путем в сарай вернулся. Раму на место вставил, смотрю – в сарае полный разгром. Впечатление – кто-то что-то серьезно искал. Даже пианино сдвинуто.

– Как разгром? – заорал я. – Так это не менты все перевернули?

– Менты позже пришли. Гораздо позже. Я порядок решил сначала навести, думал, может, ты заходил, что-то отыскивал. Потом, думаю, нет, в своем доме так не ищут, и решил все оставить, как есть, чтобы тебе показать. Я, честно говоря, с перепугу сначала свалить хотел, потом, думаю, нет, дождусь тебя и расскажу, как было. Ждал, ждал и заснул. Просыпаюсь, на пороге трое в штатском, но на лбу написано – менты. Стали задавать вопросы: кто такой, откуда, почему в таком виде и почему здесь. Я врать не стал, рассказал как меня пацаны избили, как стреляли, как ты меня спас. И паспорт показал. Он всегда у меня с собой, в кармане телогрейки, а телогрейка на гвозде у двери висела. Я без нее в окно вылезал, и то застрял. Короче, стал я паспорт доставать, а мент и говорит один, ты лучше покажи, что в том кармане такое тяжелое лежит. Я руку сунул и достал пистолет. Он его двумя пальчиками забрал, в целлофановый пакетик положил и спрашивает: «Ты парня из одиннадцатого убил?» Я говорю, не убивал никого, и пистолет первый раз вижу. Они заржали, в ребра дали, потом в глаз, потом в челюсть. Я говорю, ладно, парни, я убил и пистолет тоже мой! Они обрадовались, наручники на меня нацепили и в машину повели. Остальное – как в кино. Которое вы видели.

– Лучше бы ты в тазик помочился, – усмехнулась Беда, давя окурок в пепельнице так, что побелели пальцы.

– Или в окно, – согласился я с ней. – Скажи, ты, когда за сугробом сидел, то сарай в поле зрения держал?

– Да какое там поле! – Женька помотал головой, демонстрируя свой единственный глаз.

– Я думаю, – сказала мне Беда, – что зашли через дверь. Кого-то не обманул твой бутафорский замок. Я думаю, что «ствол» подкинули тебе, а не Женьке. Просто сунули оружие в первую попавшуюся верхнюю одежду. Никто же не знал, что у тебя гость! Я думаю, что пистолет кто-то давно отыскал в твоем сарае, ведь каждая собака знает, что ключ лежит под крыльцом.

Она встала и заходила по тесной кухне – два шага туда, два обратно. Ей негде было развернуться на шести метрах, и Женька услужливо поджал свои длиннющие ноги.

– Каждая собака знает, что у меня там нечего брать! – выкрикнул я, и от беспомощности шарахнул кулаком по столу. Тарелки подлетели, стаканы подскочили, и только мраморная пепельница удержала свои позиции.

– Не скажи, – усмехнулась Беда. – Кто-то знал про оружие. Кто-то кроме нас двоих.

– Я не знал! – поспешно вставил свое слово Женька в непонятный для него разговор.

– Не про тебя речь, – отмахнулась Беда. – Кстати, зачем ты признался?

– Так били, – философски заметил Женька. – Признался – бить перестали. Пушку-то я все равно в руках держал! Все мои пальцы там вместе с ладонями: я от удивления ее пару раз из руки в руку переложил. И потом, я так подумал: от того, что я признаюсь, всем хорошо будет. У меня надолго будет крыша над головой и казенный харч, у ментов – быстро раскрытое убийство, у Глеба – никаких хлопот с объяснениями по поводу меня. Разве нет? Всем хорошо.

Пельмени закипели и всплыли. Я выудил их на тарелки – свою и Женькину.

Еще немного и у меня слеза навернется от его благородства. Только как этот хмырь оказался на помойке? Нигде не учился? Никогда не работал? Пил? А теперь косматый, беззубый, в старых ватных штанах и растянутом свитере сидит живым укором всему человечеству передо мной.

– Почему ты бездомный? – рявкнул я, и Женька поперхнулся пельменем, который на этот раз цивилизованно подцепил вилкой.

– Я не местный, – охотно объяснил он. – В деревне жил, Павловка, тридцать километров от города. Там у меня дом был, огород, хозяйство.

– Вот и езжай в свою Павловку! Почему ты бродяжничаешь? – я сам удивился своей искренней злости.

– Так не могу. Дом отдал жене. Развелся и отдал все до нитки.

– Если ты такой щедрый, что ж на новый себе не заработаешь? Чего ты шляешься по подвалам? – пока я орал, Беда закурила новую сигарету. Голову даю на отсечение – наш разговор ее забавлял. Женька свесил длинные руки вдоль тела плетьми. Дровосек дровосеком. Страшный, неуклюжий и ... добрый.