Текст книги "Моя шоколадная беби"

– Это ты извини за истерику. Не передумал увидеть меня в роли жены?

– Хочу этого еще больше.

Они стояли, обнявшись, и Катя улыбнулась, подумав, что со стороны, похоже, наверное, будто он обнимает темноту.

– Хочу этого еще больше, – зачем-то повторил Роберт, разжал объятия и схватился за сердце.

– Тебе плохо? – испугалась Катерина.

– Кажется, да. – Прижав руки к груди, Роберт Иванович добрался до крыльца и сел, привалившись к перилам. Даже в темноте было видно, что лицо его заливает синюшная бледность.

– Скорая! – заорала Катерина, будто в деревне врача можно было вызвать громким криком.

– Какая к черту «Скорая», в этой дыре, – прошептал Роберт и, кажется, потерял сознание, потому что закрыл глаза и, откинувшись на спину, упал на прохладные доски крыльца. Зрелище получилось леденящим душу: человек, за которого она на полном серьезе собралась выйти замуж, белел в темноте голым, безжизненным телом. Катерина осталась наедине с неизвестностью и этой жутью, которая сдавила горло, не давая даже заорать. Нужно найти пульс, чтобы понять, жив он, или... Пульс на запястье, или на шее. Все-таки, нужно было рвануть в Египет, вид пирамид больше подходит для отпуска. Что теперь делать?..

Хоть бы это была другая деревня! Все несчастья с ней происходят именно здесь.

Запястье было теплым, пульс частым и неуверенным. Роберт Иванович зашевелился, попытался сесть, но снова схватился за грудь и откинулся на спину.

– Тут на соседней улице аптечный киоск, – прошептал он. – Надеюсь, он круглосуточный. Сбегай, купи нитроглицерин, он поможет.

Катерина метнулась к калитке.

– Оденься! – шепотом крикнул Роберт, и Катерина помчалась в дом. Перескочив через Роберта, она решила, что нехорошо его оставлять лежать на крыльце. Она схватила его подмышки и попыталась затащить в сени, но Роберт оказался неподъемным. Катя опустила тело на пол и зарыдала.

Лучше бы пирамиды, чем это замужество. И, кстати, кольцо маловато, она просто не смогла его снять, поэтому и сказала «да». Слезы градом катились из глаз и падали на бледное лицо Роберта.

– Не плачь, Катенька, – еле слышно прошептал он. – Оставь меня здесь и сходи за лекарством. Со мной ничего не случится, такое уже бывало. Только быстрей принеси таблетки!

Катерина забежала в дом, но там вспомнила, что сарафан остался в предбаннике. Где находится выключатель, она не знала, а найти в темноте другую одежду она не могла. Тогда Катерина сдернула покрывало с кровати, завернулась в него, как в сари, и выбежала на улицу. Она помчалась наугад, потому что Роберт так и не сказал точно, где находится эта аптека. Мелкие камешки кололи босые ноги, улицу не освещал ни один фонарь. Было безумно страшно, но не от темноты, а от того, что Роберт может умереть, так и не дождавшись от нее помощи. Внезапно пошел мелкий холодный дождь и Катерину заколотил озноб. На секунду остановившись, она перемотала покрывало так, чтобы оно закрывало голову.

Киоск она отыскала быстро. Он притулился к одному из домов, являясь, наверное, бизнесом хозяина этого дома. На киоске была даже световая вывеска, но буквы «а» дружно перегорели, и надпись читалась как «ПТЕК».

Наклонившись к окошечку, Катерина вдруг вспомнила, что ни копейки денег с собой не взяла.

– Миленькая, – проскулила она, обращаясь к спящей девахе в далеко не белом халате. – Миленькая, я деньги забыла, а Роберту плохо совсем...

Деваха открыла глаза, вздрогнула, увидев Катерину и, достав из обувной коробки мятые купюры, пихнула их Катерине в нос.

– Бери! Все бери!

– Миленькая, мне нитроглицерин и еще что-нибудь от сердца...

– Все забирай, только меня не трожь! – Девица не голосила, она просто глухо бубнила, но столько неподдельного ужаса было в ее глазах, что Катерина искренне расстроилась. Аптекарша начала сметать с полок все лекарства подряд и выбрасывать их в окошко. Катя не стала убеждать ее в том, что она не грабительница; было некогда, да и просто не было сил. А еще до слез стало обидно, что лицо с темной кожей в этой чертовой деревухе непременно воспринимается как кошмар. Ведь сказала же она: «Миленькая, я деньги забыла!», а не «Гони бабки, дура!»

Обида смешалась со злостью, и Катерина, подняв подол своего одеяния, без разбора сложила туда все лекарства. Она потом во всем разберется и за все расплатится. А сейчас нужно успеть. Она развернулась и помчалась в обратном направлении, услышав, как девица заголосила вдруг «Грабят!!!»

Катерина побежала быстрее. Сейчас главное – спасти Роберта.

«Спускайте собак!» – послышался крик за спиной. Не прошло и секунды, как сзади раздался заливистый лай и топот, принадлежать который мог только огромным, сильным, свирепым псам. Катерина вдруг вспомнила, что Сытов – большой знаток и любитель собак, утверждал, что ни один человек никогда не сможет убежать даже от самой маленькой шавки.

Это было уже невозможно, но Катерина побежала еще быстрее. Дождь усилился и молотил в лицо холодными, сильными струями.

Она отчетливо слышала, как за спиной тяжело дышат собаки. Она даже странным образом видела их – трех огромных, величиной с телят, кобелей с вывалившимися языками. В том, что это кобели, Катерина почему-то не сомневалась. Бежать дальше прямо не имело никакого смысла, псы наступали на пятки, и ее бесславный конец был вопросом ближайшей минуты. В том, что собаки ее непременно сожрут, а не просто покусают, Катерина почему-то тоже не сомневалась. Сбоку тянулся деревянный забор. Сила, которую принято называть неведомой, заботливой рукой подкинула Катерину и перенесла через высокое ограждение, будто она выполняла пустяковый прыжок через козла на уроке физкультуры.

За забором неожиданно оказалось поле. Катерина понеслась по нему, воодушевленная бескрайним простором. Лай собак остался далеко за забором, и Катя вдруг ощутила такую эйфорию, что захотелось взлететь.

Она забыла про Роберта, забыла, куда и зачем бежит.

Она еще долго бежала, а потом шла быстрым шагом; деревня тянулась где-то сбоку, одиночные дома были разбросаны в беспорядке. Катерина вдруг поняла, что положение ее чудовищно – она безнадежно, бесповоротно заблудилась. Она заблудилась, а Роберт Иванович умер, так и не дождавшись таблеток. Еще Катя обнаружила, что каким-то чудом не растеряла лекарств, так и тащит их в подоле.

Дождь прекратился, но небо было затянуто тучами, и темень стояла такая, что не видно ни черта. Поэтому когда перед ней возник дом, она усмотрела в этом нечто мистическое. Только что было поле, и вдруг – дом. Она обошла вокруг – домишко перекосился, почти провалился под землю, окна его были наглухо заколочены, и было понятно, что миллион лет в этом жилище никто не живет. Оно доживало свой срок, умирало тяжело и мучительно, разлагалось, превращаясь во вселенскую пыль. Рядом с домиком, тоже от старости, помирало дерево. Листвы на нем почти не было, а та, что была, почему-то совсем не шевелилась от ветра. Может, она была прошлогодней?..

Клен, подумала Катерина. Чахлый клен и избушка-развалюшка, будто случайно оброненная на отшибе. Клен, наверное, умер недавно, и не от старости, а от тоски.

– Ну, здравствуй, – сказала она ему, погладила по сухой шершавой коре, и, решив, что раз окончательно спятила, то может продолжить свой монолог. – Ну, здравствуй. Вот мы и встретились. Помнишь ту осень? Баба Шура умерла, а Сытов решил, что ей было что прятать. Он рыл землю, как бешеный пес, потом он погнался за кем-то, он верил, что поймает удачу за хвост. Он говорил: «Я фартовый, бэби!» Меня убили тогда, а он убежал. Ну, здравствуй! Спроси меня, простила ли я? Не знаю. Мне кажется, что простила. Мне кажется, что простила! Только, наверное – нет, раз Богу было угодно пригнать меня снова сюда, упереть носом в эту избушку и заставить с тобой разговаривать. Наверное, нет! Что ты на это скажешь? Что раз все так случилось, мне надо зайти в этот дом, все заново пережить, подумать, и сбросить с себя этот груз, а сбросить, значит – простить?! Хорошо, я зайду. Я пробуду там до утра. Ведь Роберту уже не помочь.

Катерина как зомби подошла к покосившейся двери. Надежда, что дверь будет заперта, оказалась напрасной. Дверь отворилась бесшумно, будто была свежесмазанной. Катерина шагнула в темные, тесные сени.

Там, пригнувшись в низком дверном проеме, стоял... Сытов. Темень была не помеха, чтобы разглядеть в его глазах ужас.

– Ну, здравствуй, – сказала Катя.

Глава вторая

«Да если б не было печали,

печаль бы черти накачали,

они бы так на нас напали,

что мы отбились бы едва ли».

Марат Шериф

– Не подходи! – заорал Сытов не своим голосом. – Не подходи, чума проклятая!

Голос был не его, да и выразился бы в прежние времена он по-другому.

Сытов сделал шаг назад, в тесную комнатушку.

Наверное, нужно было развернуться и снова попытаться удрать, но Катерина вдруг свято уверовала, что все, что происходит этой ночью, срежиссировано всевышней рукой.

Она шагнула за Сытовым в комнату.

– Не подходи! – Он наткнулся на железную кровать, упал на нее и совершенно по-детски замахал перед собой руками, словно отгоняя видение.

– Никита...

– Сгинь, нечисть! Не по мою душу... – Внезапно в руке у Сытова появился пистолет. Вернее, в темноте Катерина, конечно, не разглядела, что именно выхватил он из-под подушки, но она была твердо уверена – так держат только оружие.

– Ты хочешь убить меня еще раз, Никита? – засмеялась Катя. Ей действительно стало вдруг весело.

– Привидения должны знать имена тех, с кем общаются!

– Что ты имеешь в виду?

– Меня зовут не Никита!

– Черт!

– Не поминай всуе...

– Черт!

– Изыди...

Этот тип не блистал интеллектом. Этот тип был не Сытов. Этот тип мог запросто убить ее второй раз.

Всевышняя рука пошутила или ошиблась. Скорее всего, пошутила. И этот разговор с дубом, то есть с кленом, из трагического и судьбоносного, стал фарсом.

Все стало фарсом.

– Не стреляйте, пожалуйста! – жалобно попросила Катя того, кто не мог быть Сытовым: уж очень простецки он выражал свои нехитрые мысли.

– Сгинь!

– Не бойтесь, я живой человек. Просто я заблудилась, меня затравили собаками, я побежала и...

– И болтала там, под окном: «Меня убили, а он убежал...»!

– Ой, это старая история, она больше смешная, чем страшная...

Раздался щелчок, от испуга Катерина присела, но щелчок оказался не выстрелом. Это зажглась зажигалка. Он подошел к ней близко, и пламя осветило ее лицо. Огонь бился у щеки, обжигал, трепетал, и норовил погаснуть.

– А-а-а!!! – завизжал тот, кто, будь замысел судьбы посерьезней, мог оказаться Сытовым. – А-а-а! – орал он, и, забыв, что вооружен, опять отшатнулся к кровати.

– То есть на прекрасную незнакомку я не тяну? – спросила его Катерина, согласившись, что судьба имеет право на шутку.

– Тянешь. Еще как тянешь! – Кажется, он застучал зубами от страха, и Катерине стало обидно до слез. Конечно, светлое покрывало вполне может сойти за саван, а темная кожа за несвежий вид, но все равно стало обидно до слез.

– Слышь, припадочный, – завела она с подвыванием, – пистолет тебе не поможет. Можешь палить в меня сколько угодно. Я умерла тринадцать лет назад и с тех пор маюсь, ищу себе душу для опытов...

– Для опытов я не гожусь! – заорал человек, не пожелавший быть Сытовым.

– Почему? – искренне удивилась Катя, забыв про тон привидения.

– У меня нет души! Я отстой, гад, бандит!

– Ой, мне такие подходят!

Он почему-то заглох, перестав подавать признаки жизни. Катерина нащупала на полу зажигалку, которую он уронил, крутанула колесико и поднесла голубое пламя к его лицу.

Тип лежал на кровати без сознания, и его исхудавшая физиономия здорово смахивала на лик покойника. От него исходила такая волна жара, что Катерина невольно протянула руку и потрогала его лоб. Лоб оказался неправдоподобно горячим. Катерина глазами нашла иконку в углу комнатушки и перекрестилась.

– Извини, – сказала она, подняв глаза к потолку. – Я поняла, никто и не думал шутить. Раз я оказалась тут с ворохом этих лекарств, никто и не думал шутить!

– Господи, – простонал вдруг не Сытов. – Господи, она еще будет меня лечить!

– Я не с тобой разговариваю! – рявкнула Катерина и выкрутила у него из слабой руки пистолет.

– И я не с тобой, – простонал он.

На старом, покосившемся столике Катерина обнаружила две свечи. Она вывалила лекарства на стол и зажгла старые свечки, которые потрещали, упрямясь, но все же разгорелись желтым, неуверенным пламенем.

– Вот так-то лучше, – сказала она.

– Хуже, – снова простонал он. – Тебя слишком здорово видно. Сколько лет назад, ты говоришь, померла?

– Тринадцать.

– Надо же! А ведь совсем целенькая, только потемнела немножко.

– Ладно, хватит валять дурака. Я негритянка, а не привидение. Негритянка, слышал про такое?!!

– Умереть, не встать! Негритянка, которая сдохла тридцать лет назад!..

– Заткнись!

– Которая пришла ко мне в саване, притащила пилюли, поболтала сначала с деревом, потом с Господом, а потом потребовала мою душу для опытов... Слушай, может, я просто чокнулся?.. От переживаний?! Ха-ха! – Он попытался заржать, но схватился за живот, согнулся и сморщился от боли.

– Осторожнее, – усмехнулась Катя. – Швы разойдутся.

Он затих, долго молчал, а потом спросил осторожно:

– А откуда ты знаешь про швы?

– Мундирчик маловат, да и штанишки коротки...

Он все-таки заржал, держась за живот и согнувшись:

– Зато пистолетик впору! – Он осекся, заметив, что пистолет уже не в его руке, а в ее. Все-таки высокая температура здорово туманила его мозги.

Катерина поиграла оружием так, как видела это в кино. Пользоваться этой штукой она не умела, да и категорически не хотела.

– Что ты еще обо мне знаешь? – спросил он, задохнувшись. Наверное, сердце его выделывало кренделя.

– Многое. Знаю, как страшно получить пулю в живот. Сначала это не больно, будто просто кто-то сильно толкнул. Потом начинает жечь горло, и пить хочется так, что начинаешь плакать и слизывать слезы. Только слезы соленые и пить хочется еще больше. Затем становится жарко, но ненадолго. Почти сразу начинает колотить озноб, да такой, что кажется, будто весь мир трясется вместе с тобой. А потом становится тихо. И очень спокойно. Но мерзкие люди в белых халатах не дают насладиться этим спокойствием. Они все время что-то делают и мешают умереть. А умереть очень хочется, и не столько от боли, сколько от обиды, что тебя бросили как ненужную вещь те, кому верил больше, чем себе. Еще я знаю, что когда не умрешь, жить хочется еще больше.

Я знаю, что у тебя редкое имя Матвей, смешная фамилия Матушкин, знаю, что ты грабил банк, словил пулю в брюхо от своих же дружков, сбежал из больницы, оглушив охранника, раздев и обезоружив его. Я не знаю, как ты добрался сюда, но ты прячешься здесь, потому что эта избушка стоит в стороне от деревни. Ты отвратительный тип, и я не возьму твою душу на опыты!

– Все говорит за то, что ты – потусторонняя телка. Правда, колечко у тебя неслабое для привидения! Каратов тридцать будет брюлик. Такие только с аукционов продают. Наверное, все-таки ты живая! Что, побежишь меня сдавать?

– Не знаю. Наверное, не побегу. Я просто понятия не имею, куда бежать. Я действительно заблудилась и не смогла донести лекарства до человека, которого очень люблю.

– Старого хрена прихватило от бурного секса? Сердце или спина?

– Он не старый.

Он снова заржал, схватившись рукой за живот.

– Зуб даю, ему за шестьдесят. Такие брюлики телкам начинают дарить, когда уже совсем нечем крыть.

Катерина не стала противиться своему желанию и от души залепила ему пощечину. Его голова беспомощно дернулась назад, будто была головой тряпичной, дешевой куклы. Он откинулся на подушку, закрыл глаза и, кажется, снова потерял сознание. Катерина вдруг явственно поняла, что больше всего на свете ей надоели эти плохо освещенные мужские лица без признаков жизни. Она присела на продавленную сетку кровати и уставилась на бледную физиономию. Так и есть: до невозможности голливудское лицо со всеми необходимыми для этого чертами и пропорциями, только легкая небритость превратилась в недельную щетину, щеки сильно запали, а почти белые волосы слиплись неопрятными прядями и падают на мокрый от испарины лоб. От него так несло жаром, что Катерине тоже стало вдруг жарко, будто в избушке растопили наконец старую, полуразвалившуюся печку. Она расстегнула на нем милицейский китель, узкий ему в плечах, с рукавами, не доходящими до запястий. Так и есть: на животе грязные от крови бинты, и запах... Она знала, как пахнут такие бинты.

Внезапно железные руки схватили ее. Катерина дернулась, но силы в руках было немеренно, и она почувствовала себя бабочкой, которую вот-вот насадят на иголку, поместят под стекло, и будут хвастаться потом редким экземпляром. Про пистолет в своей руке она начисто забыла. Бледное лицо оставалось бесстрастным, не подавая никаких признаков жизни, а руки нагло и по-хозяйски обшарили всю ее, забравшись под покрывало.

Про пистолет она начисто забыла.

Такие хозяйские это были руки.

– А ты и правда живая, – открыл он глаза. – Тепленькая, гладенькая и без хвоста.

– Зато ты скоро сдохнешь. – Катерина смогла отпихнуть его руки только потому, что они сами этого пожелали. – У тебя температура градусов сорок. Тебе нужно в больницу.

– У меня в жизни не было негритянки! Давай меняться: ты мне на опыты свое клевое тело, а я тебе – свою незрелую душу.

– Сейчас я пойду в деревню, найду телефон и позвоню...

– Все-таки ты меня сдашь!

– Спасу. У тебя кровотечение.

Он закрыл глаза и опять стал похож на красивого молодого покойника.

Катерина шагнула к двери.

– Слушай, – подал он голос, – ответь мне на один вопрос. Ответь и иди.

– Ну?..

– А почему ты решила спасать меня, а не своего папика? Ведь ему вроде тоже нехорошо?

Катерина поднесла свою руку к глазам. В гранях бриллианта играло пламя свечей. Этих свечей в отражении было значительно меньше, чем в большом доме Роберта. Их можно было даже пересчитать.

– Раз, два, три, четыре, пять... – сказала вслух Катерина. – Шесть. Всего шесть. Не знаю. Честно, не знаю. Может, все-таки, я иду тебя не спасать, а сдавать?..

– Может быть. Жаль, что тебя не загрызли собаки.

– Не скажи. Вот вылечишься, отсидишь, и еще скажешь мне спасибо.

– А откуда ты все про меня знаешь?

– Ты стал героем криминальных новостей. Твою физиономию показывают чаще, чем лицо президента. Но это уже второй вопрос, а ты обещал один.

– Ладно, катись.

Но Катерина ни шага не сделала в темные и сырые сени.

Она подошла к покосившемуся деревянному столику, на котором стояли свечи, и стала перебирать лекарства, пытаясь в скудном свете прочитать их названия.

«Почему-то я его совсем не боюсь, – лихорадочными очередями стали атаковать ее странные мысли. – Может, потому что пистолет у меня? Может, потому, что он совсем слабый? А может, потому, что в банковскую барышню стрелял не он, а он даже наоборот, вроде как за нее заступался? А может, потому, что темных деревенских улиц я боюсь гораздо больше, чем тяжело больного, беспомощного бандита? Роберту, наверное, уже не помочь, а находиться наедине с мертвым несостоявшимся мужем намного страшнее, чем с чуть живым гангстером? Впрочем, от сердечного приступа не всегда умирают. А может, я его не боюсь... потому что у него такие хозяйские, наглые руки?..»

– Тебе повезло, – пробормотала Катя. – Тебе повезло. Во-первых, я понятия не имею, куда мне идти. Во-вторых, тут есть антибиотики и бинты. С ума можно сойти – ни валидола, ни нитроглицерина нет, а «Бисептол» и бинты есть...

– Впечатление такое, что ты грабанула аптечный киоск, и только теперь рассмотрела, чего там нахапала.

– Да, в некотором смысле мы коллеги.

– Умереть, не встать! Забраться к черту на рога, спрятаться в этой землянке, чтобы однажды ночью ко мне приперлась негра в саване, все мне про меня рассказала и заявила, что она еще и моя коллега. Все-таки ты темная личность. Во всех смыслах.

– Ты не ел всю неделю?

– И как до тебя доперло?

– В твоем положении это даже к лучшему. Нельзя есть, что попало, когда вырезали пару метров кишок. Представляешь, тут есть даже гематоген. Если его хорошенько запить, то для послеоперационного периода вполне... Кстати, а что ты пьешь?

– Там бочка у дома, в ней до фига дождевой воды.

– Ужас.

– Нужно говорить: «Умереть, не встать».

– Кому это нужно?

– Нам. Ведь мы ищем общий язык? Кстати, мне нужно знать, как тебя зовут.

– Вот этого тебе знать совершенно не нужно.

– Ладно. Я буду звать тебя... негрила.

– Да хоть черножопой. Мне плевать.

Катерина на печке нашла жестяной ковшик, в нем было немного воды, наверное, той, из бочки. Она поднесла горсть таблеток и ковшик к его губам.

– Пей.

– Не буду.

– Пей! – Губы у него были потрескавшиеся и очень сухие. Такие губы чем больше облизываешь, тем суше они становятся, трескаются и болят. Катерина знала: как только жар спадет, сухость уйдет, можно будет нормально говорить, улыбаться, глотать.

– Если ты не выпьешь антибиотик, то будешь мучительно умирать от заражения крови или чего-то вроде того. Я в этом не очень хорошо разбираюсь.

– А если выпью, буду лет двадцать гнить в тюряге. Нет, негрила, я выбираю первое.

– Пей!

– Да кто ты такая?! – Эти слова он проорал, попытавшись подняться и выбить ковш и таблетки у нее из рук. Катерина, с трудом увернувшись, удержала все это и отставила на стол.

– А-а, знаю, негрила, тебя подослал Сизый, чтобы ты меня отравила! – Он опять попытался привстать, но сил у него не хватило, и он упал на древнюю подушку в несвежей, цветастой наволочке. – Они пронюхали, где я прячусь, и подослали тебя с колесами. Ведь они думали, что я коньки отбросил после ограбления, и выпихнули меня из машины, когда пересаживались к Сизому в тачку. А я-то выжил... сбежал... боятся они...

– Ну, что ж, – сказала весело Катерина, взяла со стола пистолет и прицелилась ему в лоб. – Раз я от Сизого, и пришла тебя убивать, то...

– Ладно, негрила, давай таблетки!

Катя быстренько поменяла оружие на ковшик с водой и лекарства. Пока он пил, она смотрела, как острый кадык ходит по его горлу вверх-вниз, вверх-вниз.

«Почему я его не боюсь?» – снова вернулась не новая мысль.

Он выхлебал воду, проглотил таблетки и откинулся не на подушку, а на потрескавшуюся от старости беленую стену.

– А еще Сизый сказал, чтобы я сделала тебе перевязку. Сейчас схожу за водой, вскипячу, тут где-то была керосинка, и перемотаю твое брюхо свежими бинтами. А там выживай, как хочешь.

– И ты не пойдешь в ментовку?..

– Наверное, нет. С этим домом меня кое-что связывает...

– Я понял, негрила.

– Меня зовут Катя. – Все-таки, проняла ее эта «негрила».

– Катей можно звать толстую, рыжую, веснушчатую деваху. Тебя зовут Кэт.

– Еще раз назовешь меня Кэт, я выпущу в тебя всю обойму.

– Кэт, Кэт, Кэт и еще раз Кэт! Ну, стреляй! Кэт! Кэт или негрила! Третьего не дано!

Третьего не дано.

Она развернулась и пошла за водой. Ей удалось раскочегарить старую керосинку и вскипятить дождевую воду.

– Спускай штаны, буду тренироваться в милосердии. Никогда не делала перевязок.

Он послушно расстегнул ремень милицейских брюк. Живот у него был бледный, впалый, и никак не походил на живот голливудского героя. Катерина размочила заскорузлые от крови бинты и осторожно сняла повязку.

– Красиво, – сказала она, рассмотрев уродливый шов, сквозь нитки которого сочилась кровь. – И как с таким брюхом тебе удалось так далеко забраться?

– Ха! Все тебе расскажи.

– Я на твои вопросы отвечала прилежно.

– Ладно, Кэт. Я благодарный. Откровенность за откровенность. Только не беги с этим в криминальные новости. Ты вообще с этим никуда не беги. А то Сизый тебя...

– Долго воду толчешь.

– Ну, в общем, я парень ловкий. И смелый, и умный, и сильный. Когда из больницы выбрался, там во дворе грузовик стоял, смотрю, номера Московской области. Ну, я подтянулся, и в кузов. Правда, чуть обратно не сиганул – в кузове гроб стоял, кто-то видно покойника из морга забрал. Потом мне все по барабану стало, потому что я отрубился, а когда очнулся, уже темно было и на кочках трясло. Выглянул, вижу – периферия. То есть, то, что мне нужно. Только грузовик чуть притормозил, я спрыгнул на ходу. Хорошо, в этой деревне ни одного фонаря нет. Выпрыгнул я и пошел. Куда, зачем, не знал. Думал, сдохну, так на свободе. – Он говорил, задыхаясь, из последних сил. Но Катерина не стала его останавливать. Она твердо решила получить плату сполна за свои откровения и свое милосердие.

– Так на свободе. Выбрался я из деревухи, хотел в лес уйти, а тут поле да поле... И вдруг хибара эта заброшенная, несчастная, погибающая, такая же, как и я. Замок сбил, а тут – и кровать, и подушка, и керосинка. Я так понял – это мне последний подарок судьбы. Оказалось, что не последний. Последний – это ты, Кэт, Кэт, Кэт. Ну, как тебе мой сериал?

– Умереть, не встать.

* * *

Роберт пришел в себя, когда какой-то ранний петух проорал свой незатейливый клич. Он очнулся на ступенях крыльца, и первое, что почувствовал – холод и страх. Было уже светло: июньские ночи короткие, и небо, хоть и хмурилось после дождя, но все же светлело, с каждой секундой поддаваясь настойчивому рассвету. Ступеньки, на которых он лежал, были мокрыми и холодными. Настолько холодными, насколько может выстудить дождливая летняя ночь теплое дерево.

Роберт Иванович открыл глаза, посмотрел на светлеющее небо, на мокрые плети плюща, обвивающие перила крыльца, увидел распахнутую дверь бани и... все вспомнил.

– Катя! – крикнул он. Или ему показалось, что крикнул, а на самом деле, он только бесшумно подвигал губами?..

Боль, поселившаяся в груди, осталась, но теперь она была приглушенной, давала двигаться и дышать. Роберт Иванович осторожно приподнялся и сел.

– Катя! – на этот раз действительно крикнул он. – Катерина!

В ответ ему раздалась разноголосая петушиная перекличка.

– Катя! – придерживаясь за перила, он с трудом поднялся и зашел в дом.

Катерины не было ни в тесной кухоньке, ни в просторной комнате, ни в огромных сенях. Когда он потерял сознание, была ночь. Была ночь, они парились в бане, потом выскочили во двор, и его так взволновало ее отчаяние и ее тайна, что сердце...

Он сходил в баню, забрал одежду – свою и Катеринин красный сарафан.

«Аптека!» – вспомнил он. Она пошла в аптеку, чтобы купить для него лекарства.

Почему она не оделась? Боль в груди прошла, но почему-то стало жечь в горле.

Она не оделась, не взяла денег, выскочила на темную улицу, даже толком не зная, где находится этот чертов аптечный киоск.

Если с ней что-нибудь случится, он себе этого никогда не простит. Как не простил себе того, что случилось с Ирочкой.

Роберт Иванович оделся. Джемперочек и джинсы. Он специально купил их, сменив свой высмеянный Катериной «дирижерский» имидж на более демократичный. Демократичный, а не молодежный. Роберт искренне полагал, что молодиться – это очень дурной тон.

Жжение в горле не проходило, а только усиливалось, но это была ерунда по сравнению с той болью, которая пригвоздила его ночью к ступеням крыльца. Он подошел к деревянной бочке, стоявшей у дома; туда с крыши во время дождя по специальному желобку стекала вода. Роберт умылся прямо оттуда, и, не удержавшись, хлебнул пару глотков невкусной, с привкусом затхлого дерева воды. Это было негигиенично, но захотелось почему-то именно этой, дождевой воды из старой, трухлявой бочки. Жжение из горла спустилось в пищевод, а оттуда трусливо удрало в желудок.

– Вот так-то, – пригрозил ему Роберт Иванович и встряхнулся по-собачьи, чтобы доказать себе, что есть еще порох...

Он вышел на улицу и огляделся, прикинув, в каком направлении лучше начать свои поиски. Он не простит себе... Ведь он только нашел ее: с искренней, светлой душой, и пленительным, темным телом. Она прикидывается «плохой девочкой» лишь для того, чтобы никто не смог ее обидеть. У нее какая-то личная тайна, но у кого их нет, этих личных тайн. И зачем он попытался содрать замок с ее тайного архива? Она сорвалась, а его сердце не выдержало ее отчаяния. Только она умела так горячо горевать, так бурно радоваться, так плохо лицемерить и так неумело скрывать свои шрамы. Если все кончится благополучно, если он найдет ее живую и невредимую, то он не будет больше от нее ничего скрывать. Пусть она, если хочет, скрывает, а он не будет.

Деревня еще не проснулась. Хоть и говорят, что сельские жители встают ни свет ни заря, признаков жизни не было ни в одном дворе. Впрочем, в июне светает рано, и сейчас, наверное, нет и пяти утра. Роберт шел по дороге, размолоченной ночным дождем, и не был уверен, что идет в правильном направлении. Но сидеть на месте и ждать, было невозможно. Он себе не простит.

Странно, что у него прихватило сердце. Он никогда на него не жаловался. У него совсем другие проблемы со здоровьем, совсем другие... При чем тут сердце? Он вдруг резко остановился: черт, а ведь в машине есть аптечка, и ни к чему было отсылать Катерину в темноту деревенских улиц.

Внезапно он принял решение. Он не будет, как полоумный шататься по улицам, он вернется к дому, сядет в машину и поедет в местное отделение милиции. Ведь есть же здесь хоть какое-нибудь отделение милиции!

Роберт развернулся и пошел в обратном направлении. Толкнул калитку, зашел в дом...

У стола, на котором стояли остатки вчерашнего пиршества, сидела Катерина. Она горестно сложила кудрявую голову на сцепленные руки и, кажется, плакала. Или не плакала, а только хотела заплакать.

– Господи, ты живой, – подняла она на него глаза. – Какое счастье! – Глаза были сухие, все-таки, она не успела заплакать.

Роберт подошел к ней, поднял за плечи и прижал к себе.

– Нет, счастье, это что с тобой ничего не случилось! Тебя никто не обидел?!

– Что ты, меня невозможно обидеть. – Она все-таки заплакала, но беззвучно и без обычной в таких случаях мимики: просто лицо ее вдруг смочил невидимый дождь. – Я так и не принесла лекарства! Я заблудилась. И только когда рассвело, пошла искать этот дом. Нашла его по черепичной крыше, в деревне совсем нет черепичных крыш! Я вернулась огородами, представляешь? На мне места живого нет от крапивы! – Она рассмеялась, кулаками утирая крупные слезы.

– Черт с ними, с лекарствами! Все прошло без следа. У меня никогда не болело сердце. Говорят, что радость – такое же потрясение для организма, как и горе. А тут ты согласилась стать моей женой! Будем считать это приступом счастья.

– Будем считать.

– Все будет хорошо Катерина Ивановна!

– Все будет просто отлично, Роберт Иванович!

Он крепче прижал ее к себе и потерся щекой о жесткие волосы, которые почему-то пахли старой и нежилой избой.

Он не будет ничего от нее скрывать. Он все расскажет, но потом. Потом, когда загрудинная боль совсем пройдет.