Текст книги "Герой нашего вневремени"

Герой нашего вневремени

Когда теряешь этот чужой мир, закрываясь в одиночество, стирая слезами самое главное, набираешь привычный номер – и Маленький Принц легко подхватывает тебя и рисует твой мир. Рисует чем попало – своим одиночеством, пьянками, Бергманом. Своим пониманием, что все это ненастоящее, а настоящее есть.

***

Он спрыгнул с дерева – легкие кудри по плечам.

– Идем ко мне.

– Нет-нет, я этой ночью дописываю диплом.

– Бери с собой. У меня допишешь.

Так мне в руки свалилось сердце, чувствовать которое буду всю жизнь: пьяные звонки, нежная дружба, путаные письма.

Мы пошли вперед, подруга с Пиплом – за нами. И сразу – родные люди… сто лет как.

На кухне нам рассказывают о картошке по-китайски. Всё странно: ночная одинокая квартира без родителей, на стенах – афиши. И стыдливое – я делаю ремонт.

И вот поспела картошка, последний штрих – шафран. Всё странно. Другая реальность. Калуга любит удивлять. Медленно оказываемся в комнате, в темноте на полу под робким взглядом ночника. Стихи. Напечатанные на машинке. Читает по-детски открыто, беззащитно.

– Я сумасшедший, белый билет есть. Показать?

Да здесь все по ту сторону. Лето, рассвет, какой бывает в девятнадцать – беззаботный и с надеждами. С птицами. Поют, да, уже поют. А мы слушаем их с балкона четвертого этажа низкой хрущевки.

– Давайте пластинку поставим.

Всё по ту сторону. Сумасшедшая Калуга с извилистыми подземными ходами под. Их рыли купцы, сокрывая сокровища. Сокровенный город. Прячет сердце в глубине ходов. И не каждому открывает.

– Хочешь, шахматы подарю?

Выбираемся из вневременного утра в институт. Ночь без сна. В руках шахматы. Диплом не написан.

Комисс пришел днем. Седьмой этаж оранжевой общаги. Был слет, выдали сухой паек и – я вам принес. Трогательно, необычно, по-домашнему. Мы всегда угощали, а тут – принес.

Жил он – спуститься вниз по Степана Разина, как будто к морю идешь. Мимо разрушенной церкви, разборок гопников, серии однотипных пятиэтажек. Совсем рядом.

В то лето он работал или хотел работать лифтером и вел какие-то «Марсианские хроники» на радио. Сценарии я часто слушала, сидя на тесной кухне. Прислонившись к стене, кудрявый мальчик-Моррисон пухлыми губами читал абсолютно никому не понятные слова. Читать его непонятные слова стало делом моей жизни. Но это позже. Сейчас – внимательный медленный взгляд прямо в глаза. Карие в карие. Грустная задумчивость вдруг сбивается быстрой улыбкой. В глазах детские фонарики. И опять, почти сразу – сосредоточенная на чем-то неизвестном серьезность, к которой он, делая над собой усилие, возвращается. Не получается – и глаза опять сияют.

Он весь растворен и внутри и снаружи каким-то невесомым миром, и примириться с этим помогает ему только водка и бесконечный смех. Наполнил себя ворохом анекдотов и реальные истории сделал анекдотами, которых у него пруд пруди. И даже когда он порвал себе руку циркулярной пилой и, весь замотанный, встречал меня на вокзале с кучей друзей – я только рассмеялась. Комисс, ну что с тобой опять. Потом понимаю – надо пожалеть.

– Как хорошо, что левую.

– Да уж… я ведь левша.

Он умеет быть таким, кого нельзя жалеть. А можно лишь смеяться, шутить, играть словами, прикидываться, что в мире и с миром все хорошо. «Я консервная банка. Абсолютно закрыт». Иногда приоткрывается что-то – и сразу захлопывается, как сундук с драгоценностями в забытой сказке.

«Бабушка в детстве мне читала Диккенса. А потом я вышел во двор – и тут бабах! – другой мир. Мир не прекраснодушных идей и благородных длинных объяснений, а палкой по лбу – и все, ага». Зазор между этими двумя мирами – и есть он.

Для своей одинокой ранимости он придумал броню вечного стеба: улыбка до ушей, смешные истории про друзей, шутливый тон. Телесные анекдоты в тесной компании, романтичный настрой которой совсем не предполагает. Рассказывает по несколько раз. Вопреки. Наперекор. «Убил и съел!» О, Боже. Комисс, хватит, сколько можно?! И игра – ты моя девушка и мы давно уже вместе. Рука в руке ходим по закулисьям маленького кукольного театра, в котором он работал художником по свету. В один из моих приездов.

Водка растворяла эту защиту, и тогда он становился очень нежным: читал свои стихи, задумчиво и грустно, целовал руки, признавался в любви, как рыцарь. И очень нуждался в любви.

Для нас он был загадкой, которую хотелось разгадать. Особенно глупеньких девочек интересовала некая Алла, от любви к которой, мы были уверены, он так безнадежно страдал. Алла была старше его. Крупная, некрасивая, замужняя, с оттенком андеграундности. Наверное, она была художницей. Когда он напивался, мы пытались хоть что-то узнать о ней. Но все было бесполезно. Он никогда не отвечал, выдавая только странные пьяные фразы. Алле суждено было остаться мифом, как и Вадику.

Впрочем, он сам любит плести из своей жизни миф. Тут и рассказы, как его, рыжего и конопатого ребенка, чуть не забрали играть Тома Сойера в тот самый знаменитый фильм, но мама не дала. И во

...

конец ознакомительного фрагмента