Текст книги "Тайна Дамы в сером"

Между тем сражение у рояля почти закончилось. Карл отобрал кастет у последнего держащегося на ногах громилы и зашвырнул его под барную стойку. Громила некоторое время, словно в нерешительности, раскачивался на носках, а потом рухнул прямо на начавшего подавать признаки жизни Карабаса-Барабаса.

– Что же, – раздумчиво проговорил человек в черном, – придется, видимо, посылать Мансура.

Самая большая, размером с башню, тень за его спиной зашевелилась.

– Ах, Мансурчик, – всплеснув манжетами, запел длинноволосый, – ты только не бей его сильно-сильно… Может, он еще одумается…

– Ладно, – человек в черном снисходительно потрепал Амурчика по щеке, – как скажешь, шалунишка. Мансур, иди, возьми его. Но не калечить!

Башнеобразная туша быстро задвигалась к сцене, сметая все столики на своем пути. Ирина Львовна ахнула и метнулась следом, повиснув у туши на рукаве. Туша легко и небрежно взмахнула рукой, словно отгоняя надоедливую муху, и Ирина Львовна отлетела шагов на пять в сторону. Падая, она довольно сильно ударилась спиной об опрокинутый столик. Если бы не данное обстоятельство, неизвестно еще, чем закончилась бы вся эта история; но боль в спине вернула Ирине Львовне пошатнувшуюся было решительность, и вместо того, чтобы, тихо плача, покинуть с подругами это жуткое место, она подобрала валяющуюся на полу бутылку из-под шампанского и встала.

* * *

Карл, взъерошенный, слегка пошатывающийся, с ободранными костяшками пальцев и разбитой нижней губой (один из громил все-таки достал его, прежде чем упасть), но в остальном целый и невредимый, с изумлением смотрел на надвигающегося Мансура.

Зрелище действительно было впечатляющим. Казалось, не башня даже, а целый гранитный утес молча и зловеще движется по волнам темноты. По бокам утеса болтались два длинных отростка толщиной с бревно, а верхние уступы венчал круглый валун, густо поросший коричневым мхом. На передней части валуна было грубо высечено подобие человеческого лица.

Онемевшие от ужаса дамы схватились за руки и спрятались за рояль.

Карл отступил к стене и оглянулся по сторонам в поисках подходящего оружия; пол был усыпан осколками и обломками, но, к сожалению, там не было ничего достаточно тяжелого, что могло бы не то что остановить, а хотя бы затормозить продвижение этой новоявленной геологической формации.

Одно из тел, валявшихся на полу в бессознательном состоянии, внезапно очнулось и схватило Карла за ногу. Карл одним ударом кулака вернул глупое тело к прежнему блаженному бесчувствию, но было уже поздно. Мансур навис над ним, протянул свои бревнообразные руки и сомкнул пальцы на его шее.

Яростно оскалившись, Карл вцепился в запястья Мансура. Ему даже удалось их немного развести. Великан озабоченно уставился на свою жертву тусклыми маленькими глазками; он никак не ожидал подобной силы от такого небольшого и хрупкого по сравнению с ним самим человека.

– Мансур! – предостерегающе крикнул из своего угла человек в черном. Великан недовольно засопел и разогнулся, по-прежнему держа Карла за шею. Ноги Карла повисли в двадцати сантиметрах от пола.

– Он же его убьет! – простонала Татьяна Эрнестовна. – Господи, Маня, что же делать… делать-то что…

Манечка, не отвечая Татьяне Эрнестовне, лихорадочно шарила по полу среди обломков и наткнулась на нож метрдотеля – узкий, длинный и острый; видимо, он отлетел сюда, за рояль, когда Карл отправил его хозяина в полет до ближайшей стены.

Великан медленно и осторожно развернулся, словно башенный кран с ценным грузом.

– Хорошо, Мансур, – одобрил человек в черном, – а теперь неси его сюда.

Великан сделал шаг, другой, но внезапно остановился, словно наткнувшись на невидимую преграду. Его пальцы разжались, и пленник свалился на пол.

За спиной великана торжествующе вскрикнула Манечка. Это она, подобравшись сзади к Мансуру, ударила ножом в ту часть его тела, которая находилась примерно на уровне ее глаз. К счастью, эта часть тела оказалась относительно мягкой, и нож проник в нее на пару сантиметров.

Такая пустяковая царапина не могла, разумеется, надолго отвлечь внимание Мансура; но пока он, изогнувшись и запустив огромную руку за спину, вытаскивал нож, перед ним оказалась бледная, дрожащая, но отважная Татьяна Эрнестовна с обломком стула в руках.

Молча, закусив губу, она размахнулась и изо всех сил врезала ножкой стула ему по…

В общем, как оказалось, несмотря на поразительное внешнее сходство с плохо обработанным гранитным обломком, Мансур был все-таки человеком, и, несомненно, мужского пола. Он согнулся пополам и рухнул на колени, так что и пол, и стены «Пещеры» содрогнулись от тяжкого удара.

Карл, тяжело дыша, растирая ноющие шейные позвонки, поднялся на ноги и замер, увидев поверженного титана и две маленькие женские фигурки рядом с ним. Он крепко зажмурился и потряс головой, решив, очевидно, что ему привиделось.

Но это было еще не все. Сбоку от Мансура выросла третья фигурка, повыше остальных, но все равно такая маленькая, такая хрупкая по сравнению с этой глыбой. Фигурка воздела руки с чем-то зеленым и продолговатым и резко опустила их на склоненную голову титана. Зазвенело бьющееся стекло, брызнули в разные стороны красивые зеленые искры; великан повалился на бок и так и застыл в скрюченной позе с прижатыми к животу коленями.

Ирина Львовна выронила горлышко бутылки из оцарапанных осколками рук и отшатнулась. Огромными, ставшими совсем темными на побелевшем лице глазами она смотрела на неподвижное тело, распростертое у ее ног. Ее замутило.

Чья-то рука обняла ее за плечи и не позволила упасть. Ирина Львовна всхлипнула и, повернувшись, уткнулась носом в грудь Карла.

– Я что… убила его? – прошептала она.

Карл покачал головой. Осторожно опустив Ирину Львовну на один из сохранившихся стульев, он нагнулся над Мансуром и приложил два пальца к его могучей шее.

– Жив, – сказал он несколько секунд спустя.

Подошла Татьяна Эрнестовна, зябко кутаясь в пиджак Карла, и села рядом с Ириной Львовной. Манечка осталась стоять среди тел, воинственно уперев руки в бока и хищно раздувая ноздри.

– А эти? – спросила она, пиная носком сапога Карабаса-Барабаса.

– Эти тоже, – сказал Карл, осмотрев остальные тела, – два-три сломанных ребра, небольшое сотрясение мозга, сломанная нижняя челюсть, – он кивнул на метрдотеля, – пустяки, в общем, и скоро они очнутся. А вот где… – Он замолчал и посмотрел в дальний угол.

Там было пусто. Никаких следов человека в черном и его длинноволосого дружка.

Лишь по ступеням лестницы, ковыляя, спускался старичок-гардеробщик с ворохом их одежды в руках.

– Вам нужно уходить отсюда, – заговорил он, торопливо сваливая одежду на барную стойку, – через служебный вход. Они сели в машину и отъехали, но вам все равно лучше выйти через служебный вход. Идемте, я провожу!

– Сейчас, – сказал Карл.

Он протянул женщинам руки, и они подошли к нему.

– Спасибо, – прошептал Карл.

Старичок-домовой, открыв рот, глядел на них со смесью ужаса и восторга.

* * *

Они почти добрались до стоянки, где Карл оставил машину, когда у Татьяны Эрнестовны сломался каблук. Как назло, в этот самый момент с противоположного конца темной и безлюдной улицы послышался шум колес.

Оглянувшись по сторонам, Карл поднял на руки побледневшую Татьяну Эрнестовну и отступил с нею в тень маленькой и вонючей подворотни. Манечка и Ирина Львовна, стараясь не терять остатки боевого духа, стали рядом с ним.

Мимо них, шелестя шипованными шинами по обледенелому асфальту, медленно проехало свободное такси.

Манечка шумно выдохнула воздух, прислонилась к Карлу и закрыла глаза.

– Мария, – услыхала она его голос, – у меня в кармане плаща бутылка коньяку. Достань ее и открой.

Манечка удивленно посмотрела на него.

– Скорее, – приказал он, и тут Манечка заметила, что Татьяна Эрнестовна без чувств склонила голову на его плечо, а Ирина Львовна дрожит крупной дрожью и тоже вот-вот упадет в обморок.

Глоток коньяку оказал на ослабевших дам поистине волшебное действие. Их бледные щеки порозовели, глаза заискрились, и они вновь почувствовали себя бодрыми, сильными и бесстрашными. Карл от коньяка отказался, объяснив, что ему это не нужно.

– Так-так, – сказала Манечка, смеясь и игриво грозя ему пальчиком, – а откуда же и для чего взялась эта бутылка?

– На всякий случай, – объяснил Карл, – я прихватил ее в баре, когда мы уходили.

– Да-да, – вспомнила Ирина Львовна, – ты еще оставил этому старику кучу денег и велел вызвать полицию и «Скорую»!

– Верно, – сказал Карл, – но я до сих пор почему-то не слышу полицейских сирен…

Дамы переглянулись и пожали плечами.

– Ладно, пошли отсюда, – решительно сказала Ирина Львовна, – Татьяна, слезай, имей совесть!

– Я же не смогу так идти! – запротестовала Татьяна Эрнестовна.

– Сможешь, – усмехнулась Ирина Львовна, – надо просто взять и отломать второй каблук.

Десять минут спустя они уже сидели в теплой, мягкой, уютной, невыразимо приятной после всего пережитого полутьме автомобиля и молча смотрели, как присыпанная свежим снегом дорога, пустынная и серебристая в свете появившейся из-за облаков луны, ложится им под колеса. Никто не ехал следом за ними, никто не пытался их до-гнать и остановить.

Убаюканные ровным, плавным ходом машины и растущим ощущением безопасности, Ирина Львовна и Татьяна Эрнестовна крепко уснули. Манечка, сидевшая на переднем сиденье рядом с Карлом, была неспокойна: вертелась, бормотала что-то с закрытыми глазами, а иногда и вскрикивала; тогда Карл, не отвлекаясь от дороги, осторожно гладил ее по растрепанным черным волосам, и она на какое-то время затихала.

Перед самым въездом в город, как обычно, ремонтировали мост. Карл притормозил, объезжая брошенный здесь еще с осени бульдозер с лопнувшей гусеницей, и пропустил встречную машину. Каким бы легким и плавным ни было торможение, Манечка почувствовала его и пробудилась.

Воровато оглянувшись назад, на мирно посапывающих старших женщин, она обняла Карла за шею, притянула к себе и поцеловала в твердую бронзовую щеку.

Машина вильнула. Карл мягко высвободился из Манечкиных рук, повернул машину влево и прямо через кусты съехал с дороги на какой-то пустырь.

– А мы что, уже приехали? – зевая, спросила сзади Татьяна Эрнестовна.

– Почти, – сказал Карл, – я остановился здесь, потому что должен кое-что вам сказать.

Манечка прижала руку к груди. Татьяна Эрнестовна нервно улыбнулась.

Ирина Львовна, вздохнув, протерла глаза.

– Ты хочешь нам сказать, что ты женат? – спросила она будничным тоном.

– Нет, – сказал Карл, – я не женат.

Манечка радостно взвизгнула. Татьяна Эрнестовна перевела дух и хотела что-то сказать, но Ирина Львовна властно перебила ее:

– Подожди, Таня! Раз уж мы здесь остановились, то давайте выясним все раз и навсегда. Карл, ты ответишь еще на один вопрос?

– Да, – сказал Карл.

– У тебя нет жены, но есть женщина, которую… о которой ты все время думаешь?

Карл, помедлив, кивнул.

– Спасибо за то, что был с нами честен, – сказала Ирина Львовна, не обращая внимания на упрямо поджавшую губы Манечку и взволнованную Татьяну Эрнестовну, – а теперь, я думаю, нам и в самом деле пора по домам.

И она потянулась к ручке дверцы.

– Ирина, – сказал Карл спокойно, – останься.

И Ирина Львовна осталась.

– Мне приходилось драться, защищая женщин, – сказал Карл, обводя их взглядом, – но еще не было случая, чтобы женщины дрались, защищая меня. Я ваш должник, отныне и навсегда. За этот вечер вы стали мне ближе, чем родные сестры, которых у меня никогда не было. Отныне и навсегда, что бы ни случилось, мой дом открыт для вас и… для ваших семей, – добавил он после небольшой паузы.

– А у нас нет семей, – грустно сказала Татьяна Эрнестовна, – только у Манечки есть Лешка.

– Лешка – это мой сын, – быстро уточнила Манечка.

– Сестры, значит, – задумчиво повторила Ирина Львовна.

– Да, – сказал Карл.

Спустя еще несколько минут они стояли перед домом, где жила Татьяна Эрнестовна, и прощались. Они сказали Карлу, что хотят еще немного побыть вместе и что ему не нужно провожать домой каждую из них. Карл сел в машину и уехал, а они стояли и смотрели, как предрассветная метель заметает следы колес.

А потом они поднялись в квартиру Татьяны Эрнестовны и решили выпить кофе с коньяком – бутылка-то осталась у Манечки.

– Нет, ну какая была драка! – возбужденно говорила Манечка, устроившись на пушистом ковре перед электрическим камином. – Как он его… А тот прямо в стенку… Девочки, я такое только в кино видела!

– Да уж, – согласилась Ирина Львовна, – да ты и сама была хороша… Как ты его – ножом в задницу!

– А ты его бутылкой – хрясь!

– А Танечка-то наша, Танечка… Вот уж от кого не ожидали…

– Да ладно вам, – смущенно отозвалась Татьяна Эрнестовна, – а вот что будет, если эти бандиты начнут нас искать…

Дамы помолчали. Было так тепло, и уютно, и хорошо, и кофе был горячий и вкусный, и коньяк – такой бархатистый и мягкий; и вечер, что ни говори, выдался замечательный, хотя и не совсем такой, как предполагалось… в общем, им совершенно не хотелось сейчас чего-либо пугаться.

– Нас они искать не станут, – сказала наконец Ирина Львовна, – возможно, они станут искать Карла. Но наша школа – это последнее место, где они станут его искать.

– Да, это ты верно заметила, – улыбнулась Татьяна Эрнестовна.

– К тому же, – добавила Ирина Львовна, широко зевнув, – я сказала им, что он – музыкант.

– И они поверили?

– А с какой же стати – нет?

– Да, – сказала Манечка мечтательно, – все-то он знает, все-то он умеет… До чего все-таки обидно, что у него кто-то есть! Немка какая-нибудь долговязая…

– А ты, Маня, взгляни на это с другой стороны, – посоветовала Ирина Львовна, устраиваясь на диване, – сколько у него было и будет женщин, а сестра – это навсегда. Летом съездишь с Лешкой к нему в Цюрих. Лешка-то, кстати, как? Одного, что ли, оставила на ночь?

– Не, я его к Верке отправила до завтра… то есть уже до сегодня. Думала, а вдруг не одна вернусь…

– Все так думали, – рассеянно ответила Ирина Львовна, поворачиваясь на другой бок. Татьяна Эрнестовна давно уже спала.

– Сестра… Ну, это мы еще посмотрим, – прошептала Манечка, глядя в камин упрямыми черными глазами.

* * *

В ночь с субботы на воскресенье Аделаида спала плохо. Снова мучили дурные сны, видения каких-то бесконечных подвалов, сырых, темных и холодных; пустых, но тем не менее страшных, и страшных прежде всего тем, что из них не было никакого выхода, и она обречена была всю жизнь блуждать в их пустоте и одиночестве.

Часа в три ночи ее разбудил муж, недовольный тем, что она все стонет, мечется по кровати и мешает ему заснуть. Аделаида молча взяла свою подушку и плед и пошла спать на диван в гостиную.

Там ей почти сразу же стало легче – то ли из-за более чистого и свежего воздуха, то ли оттого, что растущая луна не светила в окна гостиной белым прожекторным светом. И снов больше не было до самого рассвета, ни дурных, ни хороших, а было ощущение покоя, легкости и какой-то странной свободы, словно только что она дочитала последнюю страницу очень толстой, очень серьезной, очень нужной, но скучно и тяжело написанной книги, со вздохом облегчения захлопнула тяжелый переплет, и последнее, что ей оставалось сделать, – засунуть эту книгу подальше на полку и забыть о ней навсегда.

Утром, готовя мужу завтрак, Аделаида наткнулась на свои таблетки от мигрени, неизвестно каким образом оказавшиеся в хлебнице, и только тогда вспомнила, что уже четвертый день у нее совершенно не болит голова и не ломит затылок.

После завтрака муж отбыл в музей, объявив, что у него там встреча с аспирантами. Квартира была убрана еще накануне, белье выстирано и переглажено, обед приготовлен; воскресенье неожиданно оказалось свободным и полностью предоставленным в распоряжение Аделаиды.

Некоторое время Аделаида праздно бродила по квартире, не зная, чем заняться, прикасалась к сложенным и развешанным в идеальном порядке вещам, слушала тишину в доме и капель на улице, которую разбудило медленно выползающее из-за соседнего дома солнце.

Солнечный луч, отразившись в зеркале платяного шкафа, уколол Аделаиду в глаз. Она вздрогнула и провела рукой перед глазами, словно прогоняя пляшущие в солнечном свете паутинки-мысли.

Потом решительно распахнула дверцу шкафа и воззрилась на содержимое своей половины. Там все было удобное, практичное, ноское, не привлекающее к себе излишнего внимания и в то же время солидное, достойное дамы ее возраста и положения в обществе, – темные костюмы с юбками надлежащей длины, закрытые блузки, жакеты, платья и несколько пар приличного фасона брюк.

Аделаида недрогнувшей рукой сдвинула в сторону всю эту однородную массу. За ней, внизу, оказалась аккуратно сложенная стопка «гражданской» одежды.

Оттуда Аделаида извлекла джинсы (купленные лет пять назад, но почти не ношенные) и тонкий свободный свитер верблюжьей шерсти, с геометрическим рисунком на светло-голубом фоне. Надев все это, не без душевного трепета взглянула она на свое отражение и, не удержавшись, тихо присвистнула сквозь зубы (дурная привычка, от которой она много лет пыталась отучиться, но безуспешно).

В зеркале перед ней стояла высокая статная женщина с несколько отяжелевшей, но все еще очень привлекательной фигурой; на бледном овальном лице мягко светились большие светло-серые глаза; на плечах лежала волна пепельных волос, освобожденных от тирании заколок и шпилек, все еще пышных и густых, лишь слегка тронутых серебром у висков и у высокого гладкого лба.

«Это что же… я?» – спросила Аделаида, глядя на длинные ноги отражения. Отражение усмехнулось, пожало плечами и засунуло руки в карманы джинсов. В кармане обнаружилась сложенная вчетверо бумажка. Аделаида развернула ее – оказалось приглашение на грандиозную весеннюю распродажу – пятилетней, правда, давности.

Две минуты спустя, забрав всю имеющуюся в доме наличность, Аделаида стремительно шагала по освещенной солнцем улице в сторону торгового центра.

На улицах, во дворах и подворотнях гремела совершенно разошедшаяся капель. В бирюзовых лужах кувыркались и восторженно вопили воробьи. Осколки битого стекла у винного магазина на углу Главного проспекта и улицы Гражданского Согласия (бывшей Красноармейской) лучились чистым бриллиантовым светом. Граждане, ошалевшие от внезапно нахлынувшего солнца, неуверенно толклись у расцветших весенними красками витрин.

Внутри торгового центра было тесно, шумно и многолюдно. Аделаида, проблуждав полчаса в кружевных лабиринтах отдела женского белья, вышла оттуда с нетронутым кошельком, но с трепещущим сердцем. Стайка молодежи у нового обувного павильона, примерявшая модные сапоги, дружно поздоровалась с нею. Аделаида смущенно кивнула и поспешила подняться на второй этаж.

Там, посредине пустого, не полностью еще занятого прилавками пространства возвышался безголовый женский манекен, облаченный в легкое и изящное весеннее пальто.

Оно было цвета предрассветного неба, цвета тумана, цвета глаз Аделаиды; оно загадочно мерцало и переливалось жемчужным блеском в мощных лучах солнца, пробивших себе дорогу сквозь пыльные окна.

Аделаида протянула руку и робко дотронулась до мерцающего чуда. Ткань оказалась мягкой и шелковистой на ощупь, теплой, льнувшей к рукам, словно кошка, ждущая, чтобы ее погладили.

– Хотите примерить? – за спиной Аделаиды возникла девушка-продавец с равнодушным взглядом. Ее челюсть равномерно двигалась, перегоняя из стороны в сторону комочек вишневой, судя по запаху, жвачки; ее глаза были устремлены на какую-то точку за левым Аделаидиным ухом.

– Да, – сказала Аделаида, удивляясь самой себе, – хочу. Только это, наверное, не мой размер. Вы мне дайте пятидесятый.

Девушка удалилась. Аделаида зашла в примерочную и с удовольствием скинула тяжелую и влажную от капели дубленку.

Девушка принесла пальто. Аделаида приняла дивную вещь дрожащими от волнения руками и медленно, осторожно облачилась в нее. Ткань легла ей на плечи теплой и ласковой тяжестью, словно любящая рука. Аделаида сжала тонкими нервными пальцами мягкий круглый воротник, отделанный серебристым мехом, и прищурилась на свое отражение.

– А вам идет, Аделаида Максимовна, – услыхала она сзади знакомый голос и быстро обернулась. Она, оказывается, забыла задернуть занавеску, и покупатели, шедшие мимо, к лестнице, бросали на нее любопытные взгляды. Сбоку от примерочной стояла нагруженная сумками и пакетами завхоз и смотрела на свою начальницу с веселым удивлением.

– Вы так думаете, Екатерина Алексеевна? – недоверчиво спросила Аделаида, потуже затягивая пояс и поворачиваясь боком к зеркалу. – А вот сзади вроде бы морщит…

Завхоз энергично замотала головой.

– Беру, – решила Аделаида. – Сколько?

Девушка сказала, сколько. Аделаида ахнула и вежливо попросила повторить. Девушка повторила.

– Завтра зарплата, Аделаида Максимовна, – тихо шепнула Аделаиде завхоз, косясь на презрительно поджавшую губы продавщицу, – а вещь действительно хорошая. Как на вас сшита.

Несколько минут спустя обе дамы неторопливо и с достоинством покинули торговый центр. Вещь была надежно упакована в три слоя шелковой бумаги, уложена в коробку и даже перевязана ленточкой. Аделаида, впрочем, сразу же убрала яркую и привлекающую внимание коробку в большой пластиковый пакет, немилосердно измяв при этом красивые ленточные банты.

– Теперь вам потребуется новая сумка и сапоги, – улыбаясь, заметила завхоз, когда они вышли на улицу.

– Да, действительно, – озабоченно отозвалась Аделаида, посмотрев на свои ноги в старых, разношенных, таких привычных и удобных ботинках на толстой подошве. С джинсами и дубленкой они еще смотрелись, и очень даже неплохо, но вот новое пальто определенно требовало чего-то более изящного. Тут же Аделаиде вспомнились те самые серые кожаные сапожки на высоких каблуках, которыми она любовалась в пятницу в ожидании дочери. Как же они были хороши! Правда, дочь тогда сказала… Да и цена… Но все же, как они были хороши и как изумительно они подошли бы к новому пальто!

– А… зарплата в самом деле будет завтра? – осторожно спросила Аделаида.

Завхоз пожала плечами.

– Как обычно, дадут лишь часть денег, – скучным голосом ответила она, – но вам-то не о чем беспокоиться. Вам, Аделаида Максимовна, зарплата будет в любом случае.

– Нет, – сказала Аделаида тихо, – я так не могу. Я, Екатерина Алексеевна, получу свои деньги только вместе со всеми сотрудниками. Составьте список наиболее нуждающихся и завтра выдайте им в первую очередь.

Завхоз внимательно посмотрела на Аделаиду.

– Будь по-вашему, – так же тихо ответила она.

В молчании дошли они до перекрестка. Налево дорога уводила к парку, музею и железнодорожной станции, направо – к городской гостинице «Серебряное озеро».

– Мне направо, – сказала завхоз, – сегодня моя невестка дежурит в гостинице, навещу ее, посмотрю, что да как.

– Сейчас, наверное, у нее не так уж много работы, – отозвалась Аделаида, соображая, как бы половчее задать интересующий ее вопрос.

– Да, – согласилась завхоз, – во всем втором этаже живут только делегаты поэтического съезда… как их там… «Северное братство», кажется, пара налоговиков из центра и наш гость.

– А, он, стало быть, тоже в «Серебряном озере» остановился? – ровным голосом спросила Аделаида.

– Ну а где же ему еще быть, – удивилась завхоз, – не в общежитии же пищевого института. Там и живет, в номере люкс.

– А разве в «Серебряном озере» есть номера люкс? – осторожно спросила Аделаида.

– Как вам сказать, – усмехнулась завхоз, – вообще-то это обычный одноместный номер, но… за небольшую дополнительную плату постояльца не будут беспокоить по ночам предложениями различных услуг.

– Ловко! – восхитилась Аделаида.

– Да, – согласилась завхоз, перекладывая сумки из одной руки в другую, – может быть, пройдетесь со мной до гостиницы?

– Н-нет, пожалуй, – отказалась Аделаида, пряча глаза, – я собиралась зайти к мужу в музей…

– А, ну тогда до завтра! – попрощалась завхоз.

Аделаида некоторое время смотрела ей вслед, как она идет со своими сумками, уверенно, спокойно, неторопливо огибая лужи, и сразу всем становится ясно – это сильная, уверенная в себе женщина, не знающая сомнений и колебаний, живущая той жизнью, которую сама себе выбрала и построила, и на душе у нее спокойно, и все у нее идет так, как нужно ей.

А она? Отчего это вдруг она отказалась проводить завхоза? Ей ведь всегда было так приятно и интересно беседовать с этой замечательной женщиной. И с какой стати она обманула ее, сказав, что собирается зайти к мужу? А, ну да, конечно, музей. Надо договориться насчет экскурсии для нашего иностранца. Для господина директора лицея, который не нуждается в различных услугах. А в чем, интересно, он нуждается? Господи, о чем это я думаю…

Домой, сказала Аделаида решительно, немедленно домой; слишком много народу вокруг, и почему-то кажется, что все на нее смотрят и все читают ее мысли, пылающими буквами отпечатанные на лбу.

Дома, в пустоте и прохладе своих тщательно убранных комнат, ей стало гораздо спокойнее. Она снова примерила пальто (завхоз была права, сидит идеально!) и окончательно убедилась в том, что вся ее старая обувь совершенно к нему не подходит… как и сумка… как и перчатки. Пересчитав оставшиеся деньги, Аделаида грустно вздохнула. С мечтой явиться завтра же в новых вещах приходилось расстаться. Занять у кого-нибудь? Попросить, чтобы у кого-нибудь занял муж? Невозможно. Она никогда так не делала. И не собирается делать. Ни при каких обстоятельствах. На тряпки – никогда.

Пришел муж, озабоченный и чем-то недовольный. К сообщению Аделаиды о покупке нового пальто отнесся великодушно («правильно, давно пора»), но без особого интереса. Цену тоже воспринял спокойно, и вообще было заметно, что он где-то далеко.

Так они и поужинали – каждый в своих мыслях.

После ужина Аделаида аккуратно закутала пальто в старую простыню, привязала к вешалке мешочек с лавандой – от моли – и повесила его в стенной шкаф.

* * *

Понедельник – он понедельник и есть, даже если это последний понедельник перед каникулами. Почему-то именно последние дни третьей четверти всегда бывают особенно тяжелы, и не только из-за неизбежных контрольных и повышенной придирчивости учителей. В середине марта, как правило, после долгого зимнего сна под набитыми снегом тучами начинает являться солнце, а когда солнце играет в школьном окне и золотит волосы сидящих впереди девчонок… В общем, вы понимаете.

По утрам в понедельник у 9-го «А» физкультура. Лыжи. Снега в городе почти не осталось, но в парке еще есть, и физрук безжалостно гонит угрюмый и невыспавшийся класс на главную аллею, прямую и длинную, испещренную следами лыж и собачьими отметками.

Недовольно ворча и оскальзываясь на рыхлом грязном снегу, класс становится на лыжи. Физрук уже в двадцати метрах впереди, демонстрирует классический коньковый ход в сложных погодных условиях. Класс постепенно вытягивается следом в медленно ползущую колонну. В арьергарде колонны, как всегда, Саша Горчаков с приятелем, оба зевающие, хмурые, засидевшиеся вчера далеко за полночь за новой компьютерной рубиловкой.

Впереди Саши, но ненамного, в пределах видимости и слышимости, бредут, лениво переставляя свои стройные ножки, две закадычные подруги – Дашка Лыкова и Настя Ягужинская. Легкий ветер играет длинными золотистыми волосами Насти, выбившимися из-под голубой лыжной шапочки, и от этого зрелища у Саши сладко замирает сердце. Девчонки, по своему обыкновению, тихо хихикают над чем-то и не обращают ни малейшего внимания на устремленные им в затылок мужские взгляды.

Так бы идти и идти себе не спеша, до самого конца аллеи, до деревянного терема музея, а там укрыться от ветра и бдительного ока физрука за мощными бревенчатыми стенами да спокойно выкурить сигаретку-другую, пока он будет гонять остальных по поляне. Так ведь нет же – физрук останавливается посередине, явно имея намерение пропустить класс вперед и понаблюдать за их техникой.

Саша вытянул голову и с тоской посмотрел вдаль. До спасительных стен музея оставалось еще порядочно; семь потов сойдет, если двигать туда этим дурацким коньковым ходом, да еще по вязкому снегу. И тут он увидел, что навстречу по аллее кто-то бежит – причем так легко, быстро и уверенно, словно под ногами у него не рыхлая снежная каша с коричневыми пятнами известно чего, а вылизанная тартановая дорожка стадиона международного класса. Длинный, белобрысый, в стильном спортивном костюмчике, морда загорелая – ба, да ведь это же наш немец! Девки, стервы, вытаращились на него, все, как одна, и Анастасия, звезда моя небесная, туда же… Немец между тем притормозил возле Андрея Палыча, зубы оскалил, по своему обыкновению, и руку ему протягивает. Ну, Андрей Палыч руку-то ему пожал, но с должной хмуростью, и сразу же отвернулся – некогда мне, мол, тут с тобой.

Немец – тот ничего, кивнул, ладно, мол, увидимся, и пошел себе отмахивать дальше. И ведь что удивительно: пронесся мимо на всех парах, а дух от него свежий, и вроде бы травами какими-то пахнет. Девчонки всполошились, заорали вслед:

– Карл Генрихович, а вы на урок к нам придете?

Тут уж Саша не выдержал – плюнул; да еще от душевного расстройства наехал на собственную палку и чуть не лег носом в снег. Спасибо другу Сереге – за шиворот удержал.

– Навалять бы ему хорошенько, – помечтал Саша, оглянувшись.

– Как же, навалял один такой, – усмехнулся друг, – ты его руки видел?

– А что? – удивился Саша. – Руки как руки, ничего особенного…

– У него же кулаки ободранные, – объяснил наблюдательный Серега, – а на роже, заметь, ни царапины.

Они миновали неподвижно стоявшего физрука.

– Ну и что, подумаешь, – сказал Саша громко, – а вот наш Андрей Палыч его бы в два счета сделал!

– Разговорчики! – осадил их Андрей Палыч, но беззлобно, порядка ради, и на душе у Саши малость полегчало. Трех кругов по поляне, впрочем, избежать не удалось, и в школу они с другом вернулись взмыленные, что твои лошади.

На литературе приходили в себя после лыж, а дальше должен был быть английский. На большой перемене Саша сходил в столовую, сел за столик подальше от Насти, в гордом одиночестве выпил стакан чаю и съел сладкий пирожок. После чего, неприступный и суровый, отвернув голову, прошествовал мимо хихикающих девчонок к выходу.

До звонка оставалось еще десять минут, и в кабинете иностранных языков никого не было. Саша сел за заднюю парту у окна и приготовился немного вздремнуть, как вдруг дверь распахнулась, и в кабинет ввалился немец под руку с Воблой. Саша аж заморгал от изумления. И мысли его пошли примерно так…

…Воблу сегодня было не узнать – глаза зеленые, яркие, на впалых щеках – румянец, кофточка какая-то легкомысленная, чуть ли не с вырезом, а главное – улыбается. Это ж надо, я думал, сто лет проживу, не увижу, как Вобла улыбается, а у нее, оказывается, и зубы белые, ровные, и вообще лицо почти как у нормальной женщины. Ну, меня увидела, гримасу скорчила недовольную, ты, говорит, чего здесь, звонка, говорит, еще не было; а немец за меня вступился – пусть, мол, остается человек, поможет мне к уроку подготовиться. И сразу же, разрешения моего не спросив, подходит и садится за парту рядом со мной. Мне, говорит, надо у вас урок провести, и хочу я, говорит, чтобы интересно было не только мне; вот вам, говорит, уважаемый мистер, о чем хотелось бы по-английски побеседовать? Ну и все такое, в том же духе. Он, значит, мне вопросы свои задает, а я молчу, жду, может, надоест ему, что я молчу, и отстанет он от меня подобру-поздорову… Тоже мне, эксперта по английскому нашел! Да я, может, только несколько слов по-английски и знаю, и из тех два нецензурных. Смотрю я это на него и думаю: а ведь прав был друг Серега, такому не наваляешь, такой сам кому хочешь наваляет. Кулаки у него в самом деле в ссадинах, но уже подживают, а рожа гладкая, только нижняя губа вроде бы припухла. Глаза веселые, и плевать ему, что я тут его игнорирую. И вдруг он ко мне придвигается и шепотом, заговорщически так, спрашивает: