Текст книги "Тайна Дамы в сером"

– Что, с девушкой проблемы?

(Саша отшатнулся от бесцеремонного немца и густо покраснел. Немец встал, по плечу его легонько похлопал и отошел наконец к учительскому столу, к Вобле и прочим училкам, которые за это время успели в класс набиться. Штук восемь их, не меньше, и еще валят, того и гляди ученикам сесть негде будет. Со звонком и директорша явилась, тихо проскользнула в дальний угол и устроилась там за фикусом.)

…Не, ребята, я такого урока в жизни своей не видел и вряд ли еще когда увижу. А жаль. Я под конец даже что-то понимать стал, особенно когда он про Шекспира рассказывал и эту… как ее… графиню N, в общем. Молодая была, богатая, красивая – страсть. Шекспир, оказывается, ее своими сонетами покорил, влюбил в себя, да так, что она его потом всю свою жизнь помнила.

Прочитал он нам пару сонетов (красиво, конечно; мне Серега шепотом переводил) и спрашивает – как, мол, нравится? А чего спрашивать – у девчонок глаза на мокром месте, училки вздыхают и перешептываются, парни пребывают в растерянности – это же уметь надо, мы же вам не Шекспиры.

А он лукаво так ухмыляется и говорит: а вы все-таки попробуйте. Тут, говорит, важно не поэтическое дарование, а сила чувства. Если, говорит, вам кто-то действительно нравится, если вы о ком-то все время думаете, если этот кто-то вам по ночам снится – не молчите, скажите ей об этом, слова найдутся, хоть на русском, хоть на английском, хоть на каком… Да, вот тут я и задумался – может, зря я столько времени дурака валял? Вон Серега – уже строчит что-то в тетрадке, ему хорошо, у него по литературе четверка, а по английскому и вовсе «пять». А я? Что я могу ей сказать? Настя, ты самая клевая телка и я от тебя тащусь? Отвернется презрительно, носик свой изящный наморщит… и правильно сделает, между прочим. И, выходит, зря я утром на немца разозлился. Девки к нему, конечно, льнут по-всякому, только он на это без внимания. Грамотно себя ведет, держит дистанцию. Незаметно так, без обид, играючи, но держит. Я бы так нипочем не смог. Если бы за передней партой, прямо передо мной, Настя сидела, глазки свои голубые на меня устремив, я бы не то что английский – родной язык позабыл бы напрочь. Ну а немцу это, видать, нипочем, он если и глядел куда с особым вниманием, так это на фикус, за которым директорша пряталась…

* * *

После урока Саша скрылся ото всех в укромное место под боковой лестницей, вытащил из рюкзака мобильный телефон и, оглянувшись по сторонам, набрал номер отца.

– Пап, слушай, – заговорил он приглушенно, – а у нас дома Шекспир есть?

В трубке некоторое время озадаченно молчали, потом забубнили что-то виноватое.

– Вот так всегда, – сердито отозвался Саша, – самого нужного – нету.

Он выключил телефон и не спеша побрел на верхний этаж, в библиотеку.

* * *

Очередь за зарплатой, выстроившаяся в перерыве между сменами у кабинета завхоза, была не на шутку удивлена и заинтригована тем, что секретарша, немка и старшая англичанка, стоявшие в середине, вдруг оказались в большой дружбе между собой. Они вполголоса, но очень оживленно обсуждали что-то, они обращались друг к другу на «ты», они улыбались друг другу и даже держались за руки.

Хвост очереди, по традиции настроенный скептически (денег на всех не хватит, дадут только начальству да подхалимам-любимчикам!), высказал предположение, что этой троице каким-то образом удалось попасть в число любимчиков и вот теперь они даже не считают нужным это скрывать.

Голова очереди, состоящая из завучей и двух-трех старейших педагогов, вела солидную, сдержанную беседу о погоде и делала вид, что ее это вовсе не интересует, но на самом деле прислушивалась к приглушенным репликам и смешкам, раздающимся сзади.

К сожалению, ничего внятного расслышать так и не удалось – пришла повар Алиса, бесцеремонно влезла вперед, мотивируя тем, что у нее что-то там сгорит на плите, да еще стала жаловаться, что гость привередничает, ничего у нее не ест и вообще в столовую больше не заходит. Пока Алису усмиряли, уговаривали и утешали, пока обещали сегодня же привести к ней упрямца, дверь открылась, и завхоз начала выдачу денег.

По одному, на цыпочках, в благоговейном молчании (в такие минуты завхоз не терпела ни малейшего шума) педагоги заходили в кабинет, осторожно прикрывали за собой дверь и усаживались на краешек стула.

Указательный палец завхоза неторопливо скользил по лиловым строкам ведомости, отыскивая фамилию претендентки, в то время как претендентка, затаив дыхание, пыталась прочесть свое будущее по круглому, с узкими раскосыми глазами, непроницаемому лику судьбы.

Сегодня судьба была благосклонна ко всем, кроме хвоста очереди, который сначала с горьким удовлетворением отметил всю правоту своих ожиданий, а затем устремился к директору – разбираться. Манечка в приемной сделала страшные глаза и замахала на них рукой. Дверь в директорский кабинет, против обыкновения, была плотно закрыта. Поворчав немного и выпив полграфина воды для посетителей, хвост разошелся по своим рабочим местам.

Изнывая от любопытства, Манечка вновь приникла ухом к двери, но тщетно – старой закалки дерматин совершенно не пропускал звуков. «Сходить, что ли, в медкабинет за стетоскопом?» – подумала Манечка.

Но тут в приемную вошли сестры. Они уже были полностью одеты и с сумками в руках.

– Они там закрылись, и я ничего не слышу, – пожаловалась Манечка.

– И давно? – поинтересовалась Ирина Львовна, усаживаясь в Манечкино крутящееся кресло. Татьяна Эрнестовна, недоверчиво подняв выщипанные в ниточку брови, осмотрела дверь и зачем-то потрогала ее.

– Давно, – вздохнула Манечка.

– Ну ладно, подождем, – решила Ирина Львовна.

Она медленно достала из сумки толстенную яркую книженцию с английским флагом на обложке и победоносно посмотрела на сестер.

– Ира! – восхитилась Татьяна Эрнестовна. – Это то, что я думаю?

– Оксфордский толковый словарь английского языка, последнее издание, – объяснила Ирина Львовна простодушно хлопающей ресницами Манечке, – я теперь смогу всерьез взяться за Киплинга! Что за Киплинга, за самого Оскара нашего Уайльда возьмусь! Ты, Маня, простая душа, не понимаешь, что это за словарь! За такой словарь любой тебе переводчик последние деньги отдаст, не раздумывая, в долги влезет, от себя оторвет, а словарь этот купит! Если б он еще у нас продавался!

– Ну, хорошо, хорошо, – пробормотала Манечка, смущенная столь эмоциональным выступлением по поводу какой-то книжки, – мы с Таней за тебя очень рады. Танечка, а тебе он что подарил?

Татьяна Эрнестовна зарделась от удовольствия. Не спеша и очень осторожно она вытащила из бумажного пакета каталог модной одежды «Отто», на русском языке, с адресами московского и питерского филиалов фирмы, бланками заказов, объявлениями о скидках и различных призах и прочими, как выразилась Манечка, прибамбасами.

Они вполголоса, но очень оживленно обсуждали что-то, они обращались друг к другу на «ты», они улыбались друг другу и даже держались за руки.

– Я тут кое-что уже присмотрела, – скромно опустив глазки, сообщила Татьяна Эрнестовна, – ну и вы, конечно, тоже можете воспользоваться.

– Ну а мне, – заторопилась Манечка, то ли услышав, то ли угадав некое движение за дверью, – мне он подарил… Угадайте, что!

– Плюшевого медведя, – сразу сказала Татьяна Эрнестовна.

– Торт со сбитыми сливками, – сказала Ирина Львовна.

– Ха! – гордо возразила Манечка. – А это вы видели? – и она повертела своей пухлой ручкой у них перед носом. На ее запястье красовался очень миленький, изящный серебряный браслетик с висюльками в виде знаков Зодиака.

Но толком полюбоваться браслетиком дамы не успели, потому что дверь директорского кабинета отворилась, и оттуда вышел Карл. Он тихо прикрыл за собой дверь и остановился, глядя на сестер в некоторой задумчивости. Сестры, улыбаясь, поднялись ему навстречу.

– А я знаю, о чем он думает! – заявила Манечка, подходя к Карлу вплотную и требовательно заглядывая ему в глаза. Карл вздрогнул (впрочем, почти незаметно) и вопросительно посмотрел на нее.

– Когда мы видим подобный блеск в глазах у мужчины, – лекторским тоном продолжала знаток и специалист Манечка, – это значит… Нет уж, ты не отворачивайся, все равно мы тебя насквозь видим! Это значит, что он голоден и думает о том, где бы ему пообедать!

Карл перевел дыхание и улыбнулся.

– Ты абсолютно права, – сказал он спокойно, – именно об этом я сейчас и думаю.

– Тогда идем с нами, – сказала Ирина Львовна.

– Прямо сейчас, – сказала Татьяна Эрнестовна.

– И без лишних вопросов, – сказала Манечка, протягивая ему его куртку.

* * *

Около двух часов пополудни Аделаида сидела за своим столом и в очередной раз перечитывала последнюю запись в ежедневнике. Запись была сделана, без сомнения, ее рукой, ее обычным, круглым, аккуратным почерком, но она совершенно не помнила, когда и по какому поводу оставила ее.

Скорее всего, она сделала это сегодня. В промежутке между уроком английского, который она решила посетить вместе с доброй половиной педагогов, и разговором с Карлом.

Возможно и очень вероятно, что эти стихи вдруг вспомнились ей, сами собой всплыли из глубин памяти, под влиянием услышанного Шекспира. И, вернувшись с урока, пройдя сквозь пустынную и тихую (бывает иногда и такое!) приемную в свой кабинет, она раскрыла ежедневник на сегодняшней, наполовину пустой, странице и написала в нем следующие строки:

 
Как тот актер, который, оробев,
Теряет нить давно знакомой роли,
Как тот безумец, что, впадая в гнев,
В избытке сил теряет силу воли, —
Так я молчу, не зная, что сказать,
Не оттого, что сердце охладело,
Нет, на мои уста кладет печать
Моя любовь, которой нет предела[1]1
  В. Шекспир, сонет 23, перевод С. Маршака.


[Закрыть].
 

Да, она написала это, по-видимому, совершенно машинально, под разрываюшийся телефон, под шаги и голоса, вновь зазвучавшие в приемной, отвечая на какие-то вопросы завуча по внеклассной работе и даже подписав чье-то заявление об отпуске за свой счет, собранная, спокойная, доброжелательная, не директор, а сущий ангел во плоти… и никто ничего не заметил, в этом она была совершенно уверена.

А потом появился Карл, и все шумы и лица исчезли. Он плотно прикрыл за собой дверь, и сердце Аделаиды страшно стукнуло.

Ей показалось почему-то, что вот сейчас он подойдет к ней и прочтет то, что написано в ежедневнике, и она лихорадочным жестом захлопнула толстую черную книжицу и сунула ее в ящик стола. Он вежливо попросил разрешения поговорить с ней.

– Да, конечно, профессор, прошу вас! – сказала Аделаида твердым голосом. Он уселся в кресло напротив нее и некоторое время молчал, глядя на нее своими глубокими, темными, цвета штормового моря глазами.

Аделаида, опустив ресницы, считала мгновения этой паузы, и среди прочих мыслей, вихрем проносящихся сейчас в ее голове, светлым бликом проскользнула мысль приятная – любимое лиловое платье и легкий, почти незаметный макияж, который она позволила себе утром, делают ее лет на пять моложе (ну хорошо, не на пять, на три!), – а следом за ней и мысль деловая – ей, как хозяйке, следовало принять инициативу на себя.

Аделаида подняла глаза и улыбнулась.

– И как же вам нравится у нас в школе, профессор? – светским тоном спросила она. Этот простой и легкий вопрос, подразумевающий в ответ дежурный набор ничего не значащих комплиментов, почему-то поверг профессора в недоумение. Карл сдвинул брови, взял со стола Аделаиды автоматический карандаш в прозрачном пластиковом корпусе, повертел его своими длинными пальцами, положил на место, откинулся на спинку кресла и лишь после этого заговорил.

– Не знаю, – сказал он честно, – я многого здесь не понимаю… но очень хотел бы понять! – добавил он доверительно, глядя на изумленную Аделаиду.

– Вы, по-видимому, очень искренний человек, – немного обиженно спросила Аделаида, – всегда говорите то, что думаете?

– Не всегда, – легко возразил Карл, – но с вами я не стал бы лукавить.

Вертевшийся на языке опасный вопрос «почему?» был в последнюю секунду схвачен за кончик хвоста и водворен на место. Аделаиде и без того было не по себе, особенно когда она заметила, что в устремленных на нее темных морских глубинах медленно разгораются золотые искры.

– Что же, – тихо сказала Аделаида, придвигая к себе ближайшую бумагу и делая в ней ненужную пометку, – я была бы рада помочь вам, но…

Умница Карл понял намек совершенно правильно и встал.

– Собственно, – сказал он спокойно, – я как раз хотел попросить вас…

– Да? – дерзнула Аделаида.

– …позволить мне провести завтрашний день рядом с вами.

– Что? – Аделаиде показалось, что она ослышалась.

– Видеть ваши дела, проблемы, заботы… видеть вашу школьную жизнь так, как видите ее вы. Моя просьба может показаться вам несколько необычной, но у нас подобная практика является общепринятой. И в любом случае, когда у вас найдется время посетить мой лицей, я покажу вам его и всю нашу работу во всех подробностях!

Тут Аделаида ощутила, кроме паники от невозможной просьбы немца, еще и укол совести. Директор лицея, профессор, известный, надо полагать, у себя в Цюрихе человек, уже несколько дней у нее в гостях, а она не только не уделяет ему должного внимания, но и ищет всевозможные уважительные причины и оправдания такому своему поведению. И все же просьба его была совершенно невозможная; Аделаида представила себе, как здесь, в его присутствии ей придется разговаривать с Горчаковым-старшим, жаждущим устроить своего непутевого сына в десятый класс… отчитывать Бельскую за постоянные конфликты с родителями… объясняться с не получившими зарплату педагогами… в очередной раз решать с завхозом вопрос о чрезмерных тратах на бытовую химию… и… и… впрочем, и перечисленного было достаточно, чтобы Аделаида, опустив глаза, решительно помотала головой. Когда же она посмотрела на Карла, то увидела, что он уже стоит у двери и держится за ручку.

Позже ей казалось, что ноги сами подняли ее и вынесли из-за стола. Только что она сидела, глядя вниз, чувствуя, что глаза ее готовы наполниться слезами, – и вот она уже рядом с ним, она поднимает руку, робко касается его локтя и просит не принимать ее отказ за нежелание сотрудничать. Завтра очень непростой день, к тому же после обеда ей надо будет ехать в Город на семинар… А вот, может быть, в среду…

Он смотрит на нее сверху вниз, молчит, улыбается, потом осторожно берет ее ледяные пальцы в свою ладонь и подносит к губам.

На тонкой, белой, нежной коже расцветает огненный цветок.

Карла уже нет, он ушел, закрыв за собой дверь, а Аделаида стоит, привалившись к стене, прижав к груди пылающую кисть руки, и смотрит на то место, где он только что был, на дверную ручку, хранящую его прикосновение, вдыхает оставшийся после него едва уловимый запах нездешних, согретых солнцем трав.

Потом она возвращается к своему столу, садится за него, машинально снимает подпрыгивающую от ярости трубку, слушает, отвечает, заканчивает разговор, достает ежедневник и листает его, пытаясь сообразить, какой сегодня день, какого месяца и с какой стати ее (ее, обладательницу огненного цветка, тихо тающего на снежном поле!) приглашают на какое-то совещание в какое-то гороно.

* * *

На улице дождь, он яростно барабанит по сохранившимся кое-где кучкам почерневшего снега, по головам и спинам прохожих, еще одетых в зимнее, по ржавым карнизам с прячущимися под ними воробьями; он низвергается с потемневшего неба с мрачным упорством, словно едва родившуюся весну сразу же и навсегда сменила поздняя осень.

За большими зеркальными окнами «Тайваня», лучшего, по мнению многих, заведения в городе, сейчас, в середине рабочего дня, сидит трезвая солидная публика и ест фирменное мясо в горшочке, с черносливом и душистым перцем. Уютно горят огни в матовых шарах, отгоняя тоскливую полутьму за окнами, тихая музыка звучит из скрытых резными деревянными решетками динамиков; голоса обедающих и стук столовых приборов прилично негромки и создают мирный расслабляющий фон.

О том, что вот-вот придется покинуть это приятное место и сквозь пелену холодного дождя возвращаться на работу, даже думать не хочется, а хочется, наоборот, заказать еще чашечку горячего шоколада. Правда, тогда от зарплаты останется еще меньше. Интересно, как Карл отнесется к тому, что сегодня за все будут платить они? Вряд ли он согласится на такое, даже после всех изъявлений благодарности за подарки и прозрачных намеков на то, что сегодня они богаты и могут позволить себе. Ну ладно, рискнем. И Манечка движением указательного пальца подзывает крутящегося поблизости официанта в расшитом бамбуками переднике.

Карлу в «Тайване» нравится, он никуда не спешит, благодушно настроен, и сестры пользуются случаем порасспросить его о кое-каких личных обстоятельствах. Есть ли, к примеру, у него секретарша? О да, фрау Лембке, прекрасный работник и очень милая женщина. На ее шестидесятилетие он, Карл, подарил ей ротвейлера, и с тех пор она с ним (ротвейлером то есть) практически не расстается, так что теперь у него есть не только секретарша, но и охранник… Его дом? Обычный дом, двухэтажный, небольшой, но поместительный; и – да, он живет в нем один. Кроме тех случаев, когда там живут еще его друзья, родственники, родственники друзей и знакомые родственников.

Поди пойми его – шутит он или говорит серьезно. Ладно, никуда он от нас не денется, расколем, как миленького, а пока – сменим тему. Благо у нас уже есть общие воспоминания.

И Татьяна Эрнестовна, округлив красиво подведенные глаза, шепотом спрашивает, не снились ли кому кошмары после субботнего приключения. Ирина Львовна с Манечкой подтверждают, что да, снилось что-то такое; только почему же кошмары, возражает Манечка, не кошмары вовсе, а жутко захватывающий фильм снился. С продолжением. Хотите, расскажу продолжение? Татьяна Эрнестовна с Ириной Львовной дружно качают головами.

– А ведь у этой истории и в самом деле есть продолжение, – неожиданно говорит Карл, и дамы тут же забывают про недоеденный десерт. Белокурая, каштановая и черноволосая головки, благоухающие сложными ароматами, словно экзотические цветы, сдвигаются вплотную, чтобы не пропустить ни единого слова, а рассказчик, защитившись от этого дурманящего облака жесткими нотами кофе по-турецки…

Оказывается, вчера, около четырех часов дня, Карлу позвонил небезызвестный дамам Альфред Шнитке и дрожащим от волнения голосом попросил его немедленно приехать.

Карл откликнулся на просьбу друга незамедлительно – во-первых, потому, что друг Альфред не стал бы без необходимости пользоваться в чужой стране дорогой мобильной связью, а во-вторых, потому, что он и без того собирался съездить в Город по делам (да, разумеется, в том числе и за подарками).

Прибыв час спустя в гостиницу «Центральная», где скрипач занимал скромный двухкомнатный номер с панорамными окнами и видом на озеро, Карл обнаружил его лежащим на диване с обмотанной мокрым полотенцем головой и в состоянии глубокой прострации. При виде Карла лежащий издал слабый приветственный возглас, простер к нему дрожащую руку, попросил сесть рядом и шепотом, озираясь по сторонам и поминутно отхлебывая из стоявшего рядом на тумбочке стакана, поведал ему странную и даже зловещую в своей непонятности историю.

Два часа назад, когда он отдыхал в своем номере после утренней репетиции, к нему без стука вошли два крайне неприятных на вид молодых человека. Сначала на русском, а потом, убедившись, что он их не понимает, на очень скверном английском они стали уговаривать его немедленно поехать с ними к какому-то типу, которого они называли то Боссом, то Филином. При этом цель поездки они не объясняли, лишь мерзко ухмылялись, и обещали хорошие деньги в случае его, музыканта, согласия, и грозили большими неприятностями в случае отказа.

Разумеется, он отказался – в самых решительных выражениях – и предложил неприятным молодым людям немедленно покинуть его номер. Тогда молодые люди попытались применить к нему меры физического воздействия (в этой части Альфред был несколько невнятен), а когда он мужественно оказал сопротивление, вытащили оружие. Холодея от страшных предчувствий, вспоминая все когда-либо прочитанное об ужасах русской мафии, Альфред принялся одеваться; неожиданно в его номере появился еще один, тоже крайне неприятный, тип, с очень широкими плечами и непропорционально маленькой, то ли лысой, то ли обритой начисто, головой, да еще и с заклеенной пластырем макушкой.

Увидев его, Альфреда, в руках своих подручных, заклеенный страшно разозлился и принялся на них орать. Орал он, разумеется, по-русски и при этом использовал массу грубых выражений, но Альфред, видимо, в силу пережитых потрясений, неожиданно для себя обрел способность понимать русскую речь.

Судя по всему, подручные совершили ошибку и им нужен был вовсе не он, Альфред, а совсем другой немец. Подручные, надувшись, возражали – что значит «не он», сказано было, немец-музыкант, так это он и есть, а других немцев-музыкантов сейчас в гостинице нету, не верите, пойдите сами спросите у администратора…

– Молчать! – орал бритый-лысый. – Идиоты безмозглые! Тот был высокий блондин, а вы мне какого-то лысого коротышку подсовываете!

При этих словах в объятой беспросветным мраком голове Альфреда мелькнул тонкий лучик надежды.

– Послушайте, – заторопился он, обращаясь по-английски к бритому-лысому и стараясь как можно более четко выговаривать слова, – это ошибка, вам, очевидно, нужен не я, а коллега Мюллер! Он высокого роста, у него светлые волосы, и он также жил в этом отеле, только этажом ниже, в 212-м номере!..

К счастью, бритый-лысый понял его совершенно правильно, потому что тут же перестал орать на подручных и обратился непосредственно к нему, причем вполне приемлемым тоном.

– Как это – жил, – спросил он, – а теперь он где?

Альфред, переведя дух, вежливо объяснил, что вчера у коллеги Мюллера закончился срок контракта, он отыграл вечерний спектакль, а сегодня рано утром уехал на поезде в Петербург, с тем чтобы оттуда вернуться самолетом домой, в Мюнхен.

Внимательно выслушав его, бритый-лысый велел одному из молодых людей сходить и проверить, а сам уселся вот в это кресло и без спросу налил себе виски вот из этой бутылки… и даже имел наглость предложить ему, Альфреду, пока суд да дело, выпить с ним, но он, Альфред, разумеется, отказался.

Потом посланный вернулся и доложил, что все верно, жил здесь еще один немец, здоровенный такой, но уехал сегодня утром, а больше здесь никаких немцев нету, ни музыкантов, ни каких-либо еще.

– Ну ладно, – проворчал бритый-лысый, поднимаясь с кресла, – значит, Мюллер. Уехал, значит. Так мы Филину и доложим.

– А вам, – адресовался он к Альфреду, не повышая голоса, но внушительно, – настоятельно рекомендую забыть об этом небольшом инциденте и уж тем более никому о нем не рассказывать.

После чего они наконец удалились, а он, Альфред, убедившись, что они удалились достаточно далеко, позвонил по мобильному другу Карлу. И вот теперь, когда друг Карл здесь, Альфред очень хотел бы знать его мнение обо всей этой истории… О нет, в полицию он обращаться не собирается, ни в коем случае! Но, может быть, ему куда-нибудь переехать отсюда? Правда, это единственная мало-мальски приличная гостиница в этой дыре, к тому же номер ему оплачивает руководство театра… Но Мюллер-то каков! Мало того, что эта стокилограммовая туша с поросячьими глазками и мерзким, как у всех контрабасистов, характером имела наглость на одной из репетиций сделать ему, первой скрипке, замечание по поводу альтерации в партии Изольды, так теперь еще и это! Связи с русской мафией!

Ну-ну, какие там связи, успокоил его друг Карл, это какое-то недоразумение, и коллега Мюллер наверняка здесь ни при чем; что же касается характера коллеги Мюллера и его поведения, то Альфреду, как истинно выдающемуся музыканту, надлежит быть снисходительным к ошибкам обычных музыкальных ремесленников. Кроме того, раз уж Альфред оказался причастен к этой истории по чистой случайности, то ему, Альфреду, ничего не грозит, так что и переезжать куда-либо нет никакой необходимости. А есть необходимость отдохнуть, как следует выспаться, благо сегодня нет вечернего спектакля, и постараться забыть обо всем этом, как о кошмарном сне.

И Карл допил свой кофе. Сестры молча смотрели на него.

– Ну и?.. – не выдержала Манечка.

– Это все, – объяснил Карл.

– Как это «все»? – возмутилась Манечка. – А что было потом? За тобой не было «хвоста», когда ты возвращался от скрипача?

– «Хвоста»? – переспросил Карл. – А, ты имеешь в виду наружное наблюдение… Нет, никакого «хвоста» за мной не было. И вообще, я рассказал вам об этом только для того, чтобы вы успокоились и выбросили все это из головы.

– Плохо ты знаешь женщин, если думаешь, что после этого мы успокоимся, – проворчала Ирина Львовна.

– Ты должен пообещать нам, – дрожащим голосом произнесла Татьяна Эрнестовна, – больше не видеться с Альфредом.

– Дорогие мои, похоже, что вы, как и Альфред, прочитали слишком много детективных романов… Ну какая же это мафия?

– Все равно, – настаивала Татьяна Эрнестовна, – а если ты все же отправишься к нему, то мы поедем с тобой.

Карл в изумлении посмотрел на нее, потом перевел взгляд на Манечку и Ирину Львовну. Те согласно кивали, и в их глазах читалась непреклонная решимость.

Г-н директор лицея растерялся. Который уже раз за последние два дня эти женщины ставят его в тупик. Неужели он и вправду так плохо знает женщин? Да нет, не может быть… Видимо, все дело в том, что это не обычные женщины. Это – русские женщины. Как сказано у русского поэта Некрасова – «коня на скаку остановит, в горящую избу войдет…».

Карл представил себе этого самого коня и от души посочувствовал ему.

Медленно, вкрадчиво, подбирая слова, он произнес:

– Конечно, если вы соскучились по Альфреду, он будет очень рад вас видеть.

Но сестры лишь пожали плечами.

Тогда Карл решил испробовать последнее средство.

– Хорошо, – сказал он спокойно, – едем. Сегодня в театре – одноактный балет, в девять часов Альфред будет уже свободен, и мы встретимся с ним у футбольного паба. Будем смотреть исторический матч «Зенит» – «Бавария». Это будет что-то фантастическое, вам понравится! Только вообразите себе, у «Баварии» новый нападающий – Левченко из «Милана», они перекупили его за двадцать миллионов долларов; тот самый Левченко, который в последней игре прошлого сезона, на девятнадцатой минуте второго тайма…

Сестры сразу поскучнели, стали смотреть на часы и рыться в сумочках.

Карл безжалостно дорассказал им весь эпизод с тем скандальным пенальти, под шумок расплатился с официантом и вывел их на свежий, насыщенный дождем воздух.

Под дождем дамы очнулись, защелкали зонтиками и слабо запротестовали. Так нечестно, в самом деле, это ведь они его пригласили… Ну ладно, так и быть, но в следующий раз…

И пусть он едет смотреть свой футбол со своим Альфредом. Только пусть он все же будет осторожен!

Он будет осторожен, пообещал Карл, прощаясь с ними у школы. С ним все будет в порядке. Он, Карл, лично проследит, чтобы с их дорогим Альфредом ничего не случилось.

– Мальчишка, – буркнула ему вслед Ирина Львовна. Сестры, поджав губы, кивнули.

* * *

Аделаида собиралась на совещание в гороно, пребывая в новом и странном для нее состоянии раздвоенности.

Тело ее, руководимое мощными, тщательно отработанными за долгие годы рефлексами, оделось, прихватило нужные для совещания бумаги, отдало последние распоряжения завхозу, временно подменившей Манечку на посту в приемной, спустилось вниз и вышло на крыльцо, кивнув на прощание вахтеру и дежурным техничкам.

В то же самое время мысли ее и чувства пребывали где-то очень далеко. Неспешно бродили по каким-то залитым солнцем просторам, валялись на мягкой изумрудной траве, пили кристально чистую, искрящуюся воду из голубых источников, любовались безбрежными горизонтами и ожидали возвращения героя, который хотя и отлучился ненадолго по своим геройским делам, но вот-вот должен был появиться вновь.

Ледяной поток, обрушившийся на непокрытую голову Аделаиды, смог на какое-то время вернуть ее к действительности. Аделаида раскрыла зонтик, перешла улицу и остановилась на перекрестке, решая вопрос – идти в сторону гороно по Главному проспекту и неминуемо опоздать при этом минут на пять-семь или же напрямую, дворами, а потом по улице Северной. Это значительно сократило бы путь, однако во дворах могли оказаться глубокие, трудно проходимые без специального снаряжения лужи. Но, как только она приняла решение идти напрямик и шагнула в ближайшую подворотню, ее встрепенувшееся впервые за много лет воображение вновь принялось за свое.

В результате Аделаида поскользнулась в одном из дворов и чудом удержалась на ногах, получив очередную порцию холодной воды за шиворот; вдобавок на Северной ее окатил грязной волной гремящий, воняющий бензином древний самосвал. Аделаида проводила его рассеянным взглядом, пробралась сквозь толпу других жертв самосвала, изрыгавших брань и проклятия, и наконец ступила под высокие, немного сумрачные своды главного городского здания.

Гардероб для посетителей не работал, и Аделаида, кое-как отряхнув тяжелую мокрую дубленку, вывернула ее мехом наружу, повесила на руку и поспешила вниз, хлюпая сапогами и оставляя на мраморных ступенях лестницы мокрые следы.

В кабинете заведующей ей повезло – ее любимое место, за дальним концом длинного узкого стола для совещаний, было свободно, и она, лавируя между раскрытыми для просушки зонтиками, здороваясь и отвечая на приветствия, поспешила занять его.

До начала совещания оставалось несколько минут, и кабинет быстро наполнялся народом. Ее многострадальная дубленка на разлапистой вешалке быстро исчезла под фасонистой курткой завуча из второй школы и чьим-то скромным черным пальто с мятым воротником. На стул рядом с ней привычно взгромоздился директор музыкальной школы, огромный, одышливый, с багровым лицом, в качестве приветствия буркнул что-то про погоду и тут же, отвернувшись, задал вопрос сидящей за отдельным столиком даме из бухгалтерии.

Сегодня, впрочем, многие первым делом обращались с вопросом к даме из бухгалтерии, худощавой особе неопределенного возраста в тусклом синем костюме и с тем особенным выражением глаз, которое порождает многолетняя работа с финансами. Дама в ответ вежливо приподымала уголки тонких губ и советовала немного обо-ждать.

Заведующая постучала карандашом по стеклянному графину с водой и строго посмотрела на опаздывающих, бестолково толкущихся у перегруженной вешалки. Опаздывающие, путаясь в зонтиках и бормоча извинения, просочились наконец на свободные места, и совещание началось.

Минут через десять согревшаяся Аделаида почувствовала, что у нее слипаются глаза, а ручка, которой она прилежно водила по листу блокнота, вот-вот выпадет из ослабевших пальцев. Она украдкой покосилась на соседей – те строчили как заведенные, и на их лицах отображалось самое пристальное внимание. Аделаида поспешно перевернула лист, испещренный изображениями профилей и цветов, и сделала очередную попытку сосредоточиться на том, что говорила заведующая.