Текст книги "Пламя"

ГЛАВА XI

Король умер – да здравствует король!

На следующий день леди Сомарец послала за Тони. Среди своего искреннего, хотя и не подавившего ее горя она испытывала чувство досады от того, что Тони находится дома. Она предполагала не вызывать ее в течение нескольких месяцев. Тони медленно вошла в комнату, и даже леди Сомарец почувствовала минутное сострадание к ней. Лицо Тони посерело от усталости и горя, а вокруг глаз легли темные круги.

– Тетя Гетти, – сказала она безжизненным голосом, – как только я вернулась домой, я хотела спросить у вас, неужели дядя Чарльз не спрашивал обо мне?

Она ждала затаив дыхание. Нельзя себе представить, как много значит для нее ответ, который, как она чувствовала, она получит.

– Он спрашивал обо мне?

На лице леди Сомарец появилось жестокое выражение. В продолжение последних дней своей жизни Чарльз беспрестанно говорил о Тони, и леди Сомарец никогда без чувства боли не могла слышать, как он произносит ее имя. Но спрашивать о ней – он не спрашивал.

– Нет, – ответила она, – но он говорил о том злополучном дне, это мучило его даже во время болезни.

Тони отступила немного назад, и выражение отчаяния появилось снова в ее глазах.

Правда, Чарльз говорил об этом дне. Он, вероятно, предвидел с той ясностью, которая появляется иногда у людей перед смертью, тот путь, который лежит перед Тони. Он, вероятно, понимал в своем бессилии, насколько она нуждается в поддержке, которую он не в состоянии ей оказать.

Леди Сомарец смягчилась немного, видя это выражение отчаяния.

– Я уверена, что ты об этом жалеешь, – сказала она неловко, – дядя Чарльз теперь это знает.

Тони не могла говорить, она хотела крикнуть: «Он и тогда все понял», но бесполезность спора с человеком, который не любил ее, становилась очевидной.

Она вдруг почувствовала себя бесконечно одинокой, юной и покинутой.

– О тетя Гетти, – сказала она с внезапным вздохом.

Леди Сомарец глубоко ненавидела сцены, она даже не плакала ни перед Робертом, ни перед своей горничной.

– Полно, полно, Тони, – сказала она, – я уверена, что ты горюешь по своему дяде, но ты должна помнить и то, что его смерть значит для меня.

– Да, я знаю, – прошептала Тони. Она схватила ее белую руку. – Тетя Гетти, я постараюсь быть хорошей и не огорчать нас. Я хочу этого.

– Это хорошо, – сказала леди Сомарец, – но было бы лучше, моя милая, если бы ты постаралась доказать свое послушание на деле. Я удивляюсь, что мадам де Ври позволила тебе вернуться без моего разрешения. Фэйн, который является наследником твоего дорогого дяди, совершенно правильно поступил, прислав мне утром телеграмму и спрашивая меня, как ему поступить. Он, разумеется, приедет домой.

– Я чувствовала, что не могу оставаться вдали, если дядя Чарльз болен, – ответила, запинаясь, Тони.

Мысль, что Фэйн все унаследует, была для нее совершенной неожиданностью. Прошли годы, как они не виделись, и она не могла себе представить, что из него вышло.

Фэйн появился во время завтрака, когда Тони одна сидела за столом и тщетно старалась есть. Он очень вырос и был почти красив. На нем был безупречный траурный костюм. Он наклонился к Тони и небрежно ее поцеловал.

– Ты выглядишь как будто несчастной, – заметил он. – Поторопитесь и принесите мне чего-нибудь горячего, Парсонс.

– Сейчас, сэр Фэйн, – ответил старый лакей дрожащим голосом.

Фэйн самодовольно посмотрел на Тони.

– Слышала? – спросил он, желая улыбнуться, но сам почувствовал, что улыбка не ко времени. – Звучит хорошо – сэр Фэйн – не правда ли?

– Не говори, – быстро возразила Тони. – Как ты можешь, если… если ты помнишь?

Фэйн вдруг надулся и стал барабанить пальцами по столу.

– Конечно, я очень огорчен, что бедный, славный дядя Чарльз умер, и вообще всем этим, – сказал он, – так же огорчен, как и ты, но мне не нужно выставлять этого напоказ.

Он хорошо позавтракал и вскоре после этого поднялся к леди Сомарец. Она приветствовала его и усадила рядом с собой на кушетку.

– Бедная тетя Гетти, – сказал он мягко, – вы выглядите очень усталой, вам надо следить за своим здоровьем.

Она погладила его по руке.

– Ты теперь глава семьи, Фэйн. Ему приятно было слышать эти слова.

– Да, – ответил он тоном, слишком робким для него.

– Уинчес теперь принадлежит тебе.

Фэйн никогда не любил этот дом, который был слишком велик и неуютен, но владеть собственным поместьем было вопросом приличия.

– Дядя Чарльз хотел, чтобы я поступил на военную службу, – сказал он. – Я нынче кончаю, как вы знаете.

Они долго обсуждали его планы на будущее.

В леди Сомарец не было вероломства, она просто была женщиной, не способной на сильное чувство, вот и все. Она оплакивала Чарльза так же, как оплакивала бы смерть своего короля, с искренней, но безличной печалью.

Она посоветовалась с Фэйном насчет Тони.

– Я действительно не знаю, что мне с ней делать. Твой дядя всегда выбирал для нее школу, теперь это твой долг.

Фэйн из этого замечания вывел, что теперь он должен платить за дальнейшее образование Тони, и сразу решил, что она должна учиться в недорогом заведении. Он был мелочен в денежных делах, особенно где касалось мелких сумм.

Сэр Чарльз однажды сказал ему, что он безрассудно скуп при грошовых тратах и безумно расточителен, когда речь идет о больших суммах.

Тони, которой рассказали про это замечание дяди, быстро ответила (расточительность была ее явной слабостью): «Я думаю, что про меня ты бы сказал, что я одинаково безрассудна в обоих случаях».

В данном случае в отношении Тони Фэйн не имел ни малейшего намерения быть расточительным. Он отлично понимал, что дом надо содержать прилично и это требовало расходов, он сам себя тоже должен содержать прилично, и в этом отношении он не собирался скупиться.

Когда он услышал про историю с Тони, он был, как следовало ожидать, шокирован.

– Что все это значит? – надменно обратился он к Тони после обеда. – Что это за историю рассказала мне тетя Гетти про твою прогулку по Риджент-стрит и про мужчину, которого ты подцепила?

– Как ты груб! – возмущенно ответила Тони.

– Я предпочел бы быть грубым на словах, чего на самом деле нет, чем быть грубым в поступках, и позволь мне тебе сказать, моя милая, что ты должна быть осторожнее в обращении со мной. Ты должна помнить, что я теперь занимаю место дяди Чарльза.

– Никто не может занять его места в моей жизни, – ответила Тони тихим голосом, – никто и никогда…

– Ладно, смотри, мое милое дитя, я хочу, чтобы ты поняла, что на будущее время ты должна хорошо себя вести. Я не хочу, чтобы ты была предметом разговоров, мы носим слишком хорошее имя для этого.

– Но если бы не дядя Чарльз, мы бы были теперь на улице, – сказала Тони.

Фэйн обернулся.

– Смотри! – сердито сказал он. – На кой черт ты всегда вытаскиваешь это наружу? Неужели ты не понимаешь, юная идиотка, что было бы, если бы все это вышло на свет?

– Ты хочешь сказать, если бы твои друзья узнали, что наш отец и мать убили друг друга в пьяном виде? Какой ты сноб, Фэйн! Когда ты приезжал навестить меня в монастырь, я слышала, как ты говорил Дафнэ, что отец был убит при падении с лошади.

– Ладно, ведь не думаешь же ты, что я пойду оповещать всех, что наш отец умер в белой горячке. Меньше всего собираюсь.

– Ты хочешь сказать, что никогда никому об этом не расскажешь? – с любопытством спросила Тони.

– Разумеется, нет.

– Даже когда ты женишься, ты своей жене не скажешь?

– Я пока не думаю еще жениться, – сказал Фэйн с усмешкой, – можно и без того весело проводить время с девушками.

Тони поднялась.

– Я иду спать, – сказала она и, поднимаясь по лестнице, спрашивала сама себя с горечью, почему такой человек, как Фэйн, должен наследовать имя, которое так высоко носил дядя.

День похорон был похож на дурной сон. Тони осталась в своей комнате, но ей казалось, что она чувствует, как завинчивают каждый винт, и слышит каждый удар по крышке гроба.

Весь дом был полон запахом цветов. Назойливый, нервирующий запах тубероз, казалось, проникал повсюду.

Тони села к окну и видела, как вынесли гроб. У ней не осталось уже ни слез, чтобы плакать, ни слов, чтобы прощаться. Все это уже было отдано. Накануне ночью она пробралась в комнату Чарльза. Смерть ее не пугала. Она долго смотрела на белое спокойное лицо с усталыми глазами, которые, наконец, мирно закрылись навеки. Она смутно угадывала трагедию дядиной жизни.

– Я любила тебя, – вдруг громко сказала она, – я любила тебя, слышишь?

Он ее тоже любил, она знала это. Она даже догадывалась, что она была для него одной из детей, о которых он мечтал и тосковал.

Они были очень близки друг другу. Тони на пороге жизни, Чарльз – в конце ее.

Он прилагал усилия, чтобы прожить немножко дольше, чтобы указать ей жизненный путь, но она пришла слишком поздно.

Тони с благоговением поцеловала его и вышла.

День закончился тоскливо, сильный дождь продолжал лить.

Тони, усталая, лежала в сумерках в гостиной на кушетке.

Она не слышала ни как дверь открылась, ни как лорд Роберт вошел. Он прошел к камину, где теплился огонек.

– Это вы, Тони? – спросил он.

Она поднялась. Он увидел ее лицо. У нее был вид ребенка, который наплакался и устал от слез. Он подошел к кушетке, присел и обвил ее своей рукой.

Она беспомощно склонилась к нему, положила голову на его сюртук, слабо держа своей рукой его руку. Теплота и жизнь, исходившие от него, проникали в нее, и ей стало легче.

– О лорд Роберт! – проговорила она, всхлипывая.

– Бедная девочка, – сказал он мягко, – я знаю, как вы любили его, и хотел бы помочь вам перенести это горе…

Это были первые слова утешения, которые Тони слышала, и она почувствовала в своем сердце порыв благодарности. Она прижалась к нему теснее. Они сидели вместе в сумерках, держа друг друга за руки.

Через некоторое время лорд Роберт встал, позвонил и зажег свет.

Когда слуга вошел, он заказал чай. Он налил Тони, заставил ее вылить и дал ей кусочек кекса. От еды она отказалась.

– Я хочу, чтобы вы съели только этот кусочек.

Слабо улыбаясь, она начала есть.

– Так-то лучше.

Фэйн забрел в комнату и посмотрел с удивлением на Роберта.

– Я не знал, что вы знакомы с этим ребенком, – сказал он. – Тетя Гетти сейчас придет.

Роберт поправил подушки на кушетке и отодвинул свое кресло подальше от Тони.

Он беседовал с Фэйном, когда вошла леди Сомарец. После ее прихода чаепитие проходило в молчании, и вскоре Роберт с Фэйном ушли, оставив леди Сомарец и Тони одних.

– Мы с Фэйном еще не решили насчет школы для тебя, – сказала она, – но я не думаю, чтобы Фэйн мог послать тебя в дорогостоящую. Твой дорогой дядя был помешан на всем, что касалось тебя в этом отношении.

– Не могла ли бы я остаться дома? – спросила с тревогой Тони. Она чувствовала себя слишком усталой, чтобы уже так скоро отправиться начинать новую жизнь.

– Со мной? – Леди Сомарец приподняла брови. – Я боюсь, что это невозможно.

– Разве Фэйн не собирается ехать в Уинчес? Может быть, и я могу поехать туда.

– Фэйн поступает на военную службу и будет жить, я думаю, в городе в комнатах. Тебе только шестнадцать, около семнадцати, говоришь ты, это слишком рано, чтобы кончать ученье. Нет, ты поедешь в какую-нибудь хорошую, спокойную английскую школу.

Тони устало согласилась. В конце концов, не все ли равно?

Слуга принес почту, кучу писем соболезнования для леди Сомарец и одно для Тони.

Это было от Дафнэ, которая после года пребывания в Париже уехала в Индию. Она и Тони аккуратно переписывались, и в душе Тони все еще считала ее другом. Теперь она писала, что возвращается домой и хотела бы увидеть Тони. Она будет дома около Рождества. Тони обрадовалась, но затем почувствовала, что этой своей радостью она как будто совершает вероломство по отношению к дяде Чарльзу.

«Я не забываю тебя, только я и ее люблю», – сказала она ему мысленно.

Школа показалась менее невыносимой. Впереди по окончании ее мелькала какая-то надежда.

Накануне того дня, когда Мэннерс должна была ее отвезти в Бристоль, в новую школу, пришел лорд Роберт. Леди Сомарец не было дома. Он знал об этом. Он предложил Тони поехать с ним на концерт. Бедная Тони! Это было ее первое впечатление от настоящей музыки. Она захватила ее, словно море, и волны восторга перекидывали ее туда и назад с такой силой, которая, казалось, причиняет ей утонченную боль. Она была очень возбуждена, и музыка всецело завладела ею.

Роберт по-своему любил музыку, но радость, которую музыка доставляла Тони, поразила его. Он совершенно не принял в расчет ту совершенно уединенную жизнь, которую она всегда вела. Разумеется, она и раньше бывала на концертах, обыкновенных, повседневных, но она никогда до тех пор не слышала Кубелика, и ее душа пела в унисон с божественными звуками, которые он извлекал.

Роберт чувствовал, как она дрожит от наслаждения, и это странным образом тронуло его. Он посмотрел на нее, увидел ее блестящие глаза и дрожащие губы. Тони сзади зачесала свои волосы кверху и перевязала их большим черным бантом. Она выглядела очень юной и уже была определенно привлекательной.

Роберт вдруг припомнил слова Чарльза: «У нее такого рода натура, которая требует многого, потому что сама отдает все».

Он неожиданно вздохнул и почувствовал себя старым; ей было семнадцать, а ему около сорока.

По темным улицам, с лентами золотых огней, они поехали в кафе выпить чаю.

– Как вы думаете, Тони, сколько мне лет? – спросил он вдруг.

Она серьезно обдумывала. Его волосы были светлы и густые, его кожа смугла и без морщин, его глаза блестели. Он выглядел таким молодым.

– Тридцать, вероятно, – предположила она.

– Мне сорок лет, – сказал он коротко, – и я ненавижу их.

Он отвез ее домой в моторе. Она молчала, вся еще охваченная очарованием музыки.

– Итак, это наше прощание, – сказал он. – Не поцелуете ли вы меня перед отъездом, Тони?

Она сразу повернулась к нему. – Да, если вам хочется. Он нервно рассмеялся. – Я думаю, что я слишком стар для поцелуев.

– Вы никогда не состаритесь, – сказала Тони с той мудростью, которая иногда в ней проявлялась.

– Почему вы так думаете?

– Потому что вы так любите жизнь, – серьезно сказала она.

– Вы совершенно взрослый человек для своих лет.

– Не потому ли, что я немного знаю о вас? Разве каждый так или иначе не знает хоть сколько-нибудь о людях, которые нравятся?

– Значит, я вам нравлюсь?

Тони вдруг сконфузилась.

– Разумеется, – пробормотала она.

– Очень? – Его теплая рука сжала ее руку.

– Да, я так думаю.

– Достаточно для того, чтобы хотеть меня поцеловать? – Пожатие стало более нежным, более требовательным. – Тони, дорогая, знаете, я очень буду скучать по вас.

Было так сладостно думать, что кто-то будет скучать по ней. Никто никогда ей раньше этого не говорил.

– Будете по мне скучать, почему?

– Потому что вы такая дорогая девочка, такая чертовски обворожительная.

Мотор повернул на Гросвенор-стрит.

– Тони, вы не хотите? – голос лорда Роберта звучал хрипло.

Она нагнулась, потянулась к нему лицом, и он поцеловал ее в губы. Она чувствовала его учащенное дыхание. Мотор остановился, и он помог ей выйти.

– До свидания, – сказал он, и его лицо в темноте показалось ей очень бледным. – Я, вероятно, приеду туда навестить вас. Приехать?

– О, неужели вы приедете? – сказала она и этой ночью чувствовала себя менее несчастной. Лорд Роберт был мил, он был другом, и он, может быть, приедет ее навестить. Поцелую она не придала никакого значения. Ее чувства еще спали.

Расставшись с ней, Роберт пошел обратно парком, проклиная самого себя.

ГЛАВА XII

Нынешний день принадлежит мне и тебе.

Д. Г. Россетти

Сэр Чарльз всегда предполагал обеспечить Тони. Накануне своей болезни он рассчитал, какую сумму из своего состояния он мог бы выделить для Тони за вычетом вдовьей доли леди Сомарец. В бреду мысль о Тони мучила его все время. Где-то в уголку мозга гнездилась мысль, что он по отношению к Тони что-то хотел сделать. Но сознание никогда не возвращалось к нему в такой мере, чтобы он мог ясно выразить свою волю, и он умер, оставив единственного человека в мире, которого он действительно любил, необеспеченным и зависимым от тех, от чьей милости он хотел его избавить.

Фэйн, во всей своей славе нового хозяина, не был склонен послушаться старых поверенных. Он сам знает, что он собирается сделать для сестры. Без сомнения, позднее он назначит ей пенсию, ведь ей, разумеется, придется выезжать, быть представленной везде. Школу он выбрал по списку, который ему предложило агентство, и вопрос о размере платы был при этом выборе решающим.

Школа Данверса, казалось, сулила больше всего и при этом дешевле всех других, и он остановился на ней после поверхностного обсуждения вопроса с леди Сомарец, все мысли которой в данный момент были поглощены ее предполагаемой поездкой за границу.

Хотя Тони увидела школу впервые при солнечном освещении, она сразу ей не понравилась. Это было голое серое здание с палисадником кругом, но без единого деревца. Не понравилась ей также и начальница, которая сухо приветствовала ее, а затем поручила двум девушкам с сильно завитыми волосами и перетянутой талией.

– Кто ваш отец? – спросила одна жеманным голосом, который не мог скрыть ее ланкаширского выговора.

Тони посмотрела на нее. Этот тип был для нее новым. В монастыре девушки были совершенно другими, в Париже Симона и Ева были также другими, но… эта девушка!

Тони снова посмотрела на нее.

– А кто ваш отец? – спросила она вежливо.

– Мэр нашего города, – ответила девушка. – Вы бы лучше нам сказали, кто ваш отец, видите ли, это имеет существенное значение. Вы, вероятно, будете в нашей компании, все зависит от того, кто вы такая.

– Мой отец был солдатом, – коротко ответила Тони. Девушки были очень поражены. Она с злорадной усмешкой вдруг подумала про себя: что бы они сказали, если бы им стали известны другие свойства капитана Сомареца.

Тони от всего сердца возненавидела школу. Позднее она научилась презирать ее.

Есть девушки, у которых единственной темой разговора являются мужчины. В этой школе все девушки – они были или наглы, или просто непереносимы – принадлежали, за небольшим исключением, к этой категории. Эти девицы всегда говорят о своих «мальчиках» и называют друг друга «душка». Они употребляют дешевые духи, и их волосы испорчены от постоянной завивки.

В спальне Тони были еще четыре девушки. Ночью они обыкновенно сидели на кровати, вытаскивали фотографии и рассматривали их с нежностью. Умывались они самым поверхностным образом. Они, шокированные, с удивлением смотрели на обливания Тони и на то, как она обнажала свое стройное белое тело, чтобы помыться.

– Показывать себя в таком виде! – сказала одна из девушек негодующим тоном.

Это была совершенно новая для Тони точка зрения.

В монастыре девушки всегда раздевались для обмывания в большом открытом дортуаре утром и вечером перед сном и делали это совершенно просто. Никто не смотрел, никто не спрашивал, никто не замечал, все это делалось чисто, аккуратно и совершенно естественно.

В этих девушках, интересовавшихся только мужчинами, было очень мало естественного, природа для таких людей есть вещь, которую надо прятать или о которой можно говорить шепотом по углам.

Жизнь в школе бессознательно приносила Тони много вреда. Невозможно жить в грязи и остаться незамаранным. Незаметно грязные разговоры в спальне дошли до ума и чувств Тони. Она также читала некоторые из книг, которые давали ей девушки. Все эти книги были ультрасовременными, с нечистым содержанием и без намеков на остроумие. Они внушали ей отвращение даже тогда, когда возбуждали ее любопытство.

Из школы она удирала, как только представлялась возможность. Каждый день ей полагалось два часа для личных занятий. Ее часы были от пяти до семи. Тони разыскала в изгороди на задней стороне сада отверстие. Ее ежедневной привычкой стало уходить через него в лес и бродить там. В зеленой тени, полной мира и покоя, она сидела и вспоминала дядю Чарльза. Вся ее жизнь свелась теперь к этим воспоминаниям. Она даже редко думала о лорде Роберте. Он промелькнул в ее жизни, и все. Сжав колени руками, она сидела и смотрела вдаль, где блестело море, слабо переливаясь. Иногда ей хотелось дойти туда и стать свободной. Жизнь, полная свободы и скитаний, стала ее любой мечтой в течение дня. Никому она действительно не нужна, это она хорошо знала, и вся ее жизнь в будущем прикована к тете Генриэтте и Фэйну.

«Ну и границы», – сказала она сама себе с кривой усмешкой. Пока дядя был жив, она всегда мечтала о путешествиях с ним. Теперь жизнь представлялась ей как длинная, пустынная, пыльная дорога, на которой не встретишь никого.

Она ненавидела ежедневную раздачу писем, так как для нее их не было никогда.

– Смешно, – слышала она разговоры девушек, – что-то в ней есть странное.

Единственным утешением в существовании Тони были эти ежедневные прогулки, но и они в конце концов тоже стали невозможны.

Кто-то из городских жительниц сообщил начальнице, что одну из девушек видели несколько раз в лесу.

– В одиночестве? – мгновенно спросила она, но посетительница, желая подчеркнуть всю важность своего сообщения, покачала головой и не ответила. Она ни на минуту не могла допустить мысли, чтобы девушка изо дня день гуляла одна. Она когда-то сама принадлежала к категории девушек, единственным интересом в жизни которых был мужчина, и впечатления ранней науки не могли изгладиться из ее памяти.

Мисс Чэн собрала всю школу и спросила имя виновной. Тони почти равнодушно выступила вперед.

Девушки сочли ее дурой. Они все были в страхе, так как все они, то одна, то другая, ежедневно имели свидания где-нибудь вблизи дома со своими «мальчиками».

– Подумать только! Признаться? Как глупо! – решили они, но Тони приобрела в их глазах новый интерес. Они никогда не допускали ничего подобного с ее стороны.

Тони подверглась допросу отдельно в кабинете начальницы.

– Кто был с вами? – спросила мисс Чэн.

– Никого не было, мисс Чэн.

– Не лгите мне, я хочу знать правду, кто был с вами?

– Правда, никого не было. Почему должен был быть кто-нибудь?

Допрос кончился невероятной вспышкой гнева со стороны мисс Чэн и холодной дерзостью со стороны Тони.

Мисс Чэн написала леди Сомарец, горько жалуясь на Тони. В момент получения письма леди Сомарец болела инфлюэнцей. Обвинение со стороны начальницы не огорчило ее, а привело в бешенство. Она ответила под влиянием первого побуждения. Извиняясь за Тони, она привела, как довод для оправдания, пример ее прошлой жизни.

Мисс Чэн прочла письмо своей помощнице; помощница обсуждала это с другой служащей; последняя, по глупости, рассказала содержание одной из старших учениц. Мало-помалу история проникла повсюду, и вся школа узнала, что отец и мать Тони Сомарец были пьяницами.

Ни один класс не возмущается так легко и постоянно, как класс мелкого мещанства. Гораздо легче верблюду пройти через игольное ушко, чем женщине этого класса простить то, что она называет позором.

Эта одна из причин, почему безнравственность, с последствиями во всяком случае, совершенно незнакома мелким городишкам. Тони стала парией. По ночам в спальне девушки толковали про нее. Она переносила это молча, но она похудела и была очень несчастна. Она легко догадывалась о том, что случилось, и более мягкое отношение к тете, которое появилось было в ней под влиянием смерти дяди Чарльза, уступило место чувству горькой, непримиримой злобы. Она никогда не имела друзей в школе, но ведь существует огромная разница между непринужденными, хоть и не близкими отношениями и полным остракизмом.

Девушки, жившие с ней, просили о перемене комнаты: их матери не захотят, чтобы они спали в одной комнате с девушкой, отец которой и т. д., и т. д.

Молодость бывает дьявольски жестока. К первым присоединились другие. Тони стала мишенью для всей школы.

Она однажды написала Фэйну, чтобы он ее взял оттуда, но его не было в Англии, и он ее письма так и не получил. Писать тете она не хотела. Учебный год подходил к концу. Через неделю школа закроется на каникулы. Тони понятия не имела, куда она поедет, но она решила, что, если она должна будет остаться в Бристоле, она сбежит.

В этот момент, «как ангел с небес», как она сама выразилась, появился лорд Роберт.

Его титул, его непринужденный вид, его богатство – все это вынудило согласие со стороны мисс Чэн, которая никогда не дала бы его при других условиях. Тони разрешили поехать с ним на однодневную прогулку в моторе. Она едва верила, что это действительно правда, когда мотор отъехал и школа осталась позади.

Некоторое время Роберт молчал. Он сам был поражен той бурей чувств, которую вызвал в нем вид Тони.

Они поехали в маленькую деревушку, расположенную на скале над морем. Юность снова проснулась в Тони. Она повернула свое худенькое личико к Роберту и улыбнулась ему.

– Я причислила вас к сонму ангелов, когда вы приехали.

– Ангелов? – спросил Роберт. – Боюсь, что обыкновенно мои друзья причисляют меня к другой категории.

– Но не к дьяволам же, лорд Роберт?

– Боюсь, что так, девочка; но я прошу вас, не можете ли вы опустить титул и звать меня просто Роберт? Ведь мы – друзья, не правда ли?

Его теплый взгляд ободрил ее. Чтобы скрыть робкое замешательство, она сказала:

– Ну, тогда Роберт-дьявол.

Они завтракали на вершине скалы, мягкий ветер обвевал их, море далеко внизу отливало глазурью и серебром.

– О, как все это божественно хорошо! – вздохнула Тони.

Она хотела рассказать Роберту об истории в школе, но стеснялась.

– Скучали вы по мне, Тони? – спросил он. Тони взглянула на него. Теперь, когда он был с нею, ей казалось, что она скучала по нем. Он, очевидно, был из тех людей, по которым скучают. Все же на его вопрос было очень трудно ответить.

– Скучали? – настаивал он, глядя на нее сверху, так как она лежала на низкой траве.

Тони встретила его взгляд.

– Да, – ответила она тихо и подумала, что это действительно так.

– Я очень хотел увидеть вас снова. Я привез вам маленький подарок.

Он вынул пакет из кармана своего автомобильного пальто и передал ей в руки. Дрожащими пальцами она открыла его. Это был томик Суинберна.

– Я бы хотел, чтобы вы мне прочли поэму, которая вас «разбудила». Хотите?

– Но я не читаю вслух, вернее, я никогда не читала. Я думаю, что прочту плохо.

– У вас очень приятный голос. Вы наверное хорошо прочтете.

Тони понравился комплимент. Запах от папиросы Роберта доходил до нее. Она вдруг почувствовала себя счастливой. Ее великодушие подсказало ей, что этим она обязана всецело ему.

– Вы очень добры ко мне, – сказала она, – никто, кроме дяди Чарльза, никогда меня никуда не брал и ничего мне не дарил.

– Я думаю, что я это делаю из тех же побуждений, потому что я вас люблю, Тони.

Он пригладил волосы рукой, и Тони обратила внимание на его красивую смуглую руку и густые блестящие светлые волосы.

– Как хорошо ваши волосы пахнут, – сказала она вдруг.

Он рассмеялся:

– Духи кончились? Я привезу еще.

– У меня еще много. Я и сегодня надушилась, – она протянула ему носовой платок.

– Какая маленькая ручка!

Он взял руку и держал ее.

– Я знаю, – сказала Тони, – и ноги у меня маленькие. Как видите, я и вся небольшая особа.

– Небольшая, – согласился он, глядя на ее красивые ножки. – Вы должны всегда носить шелковые чулки, девочка.

– Слишком дорого, – ответила Тони со вздохом. – Я получаю очень мало карманных денег. Фэйн их мне дает.

– Не могу понять, почему Чарльз ничего вам не оставил.

Тони сразу встала на защиту:

– А почему он должен был? Бедняжка, он уже кучу денег потратил на нас, и я знаю, что Уинчес был всегда сплошной расход. Он слишком много отдавал другим.

– Я пришлю вам шелковые чулки и другие вещи, – сказал Роберт, меняя тему. – Перчатки, например, для этой маленькой ручки.

Он все еще держал ее руку в своей.

– Я обожаю наряды, – продолжала Тони. – В особенности красивые, с оборочками, кисейные ночные рубашки и другие вещи. Девушки тут носят ужасное белье: закрытое, со странными вышивками, совершенно непохожее на то, которое в Париже носила Симона.

Роберт внимательно смотрел на нее. Он так долго жил в обществе женщин, замечания которых всегда были двусмысленны, что ему уже трудно было слышать чистые естественные речи, воспринимать их так, как они произносились.

– У вас обыкновение говорить со всеми о таких вещах? – спросил он, поддразнивая ее.

– Дяде Чарльзу я всегда все говорила, – ответила Тони.

– Но я не дядя Чарльз.

Тони выдернула руку, и лицо ее опечалилось.

– Нет, – сказала она и тихо прибавила: – Читать вам теперь?

Экзотическая страсть и красота поэмы растрогали ее. Грусть, навеянная воспоминаниями о дяде Чарльзе, проходила при чтении. Лорд Роберт лежал и смотрел на нее, лениво вырывая маленькие кустики темной сухой морской травы. Он видел биение пульса на ее белой шее, когда она читала об этой напряженной, совершенно сверхъестественной любви. Глядя на нее вверх, он мог видеть блеск ее белых зубов между красных губ. Вид ее заставил его спросить самого себя в сотый раз, был ли он действительно увлечен. Тони моментами казалась совершенным ребенком. Моментами обладала всей соблазнительностью привлекательной женщины. Он сам знал, что увлечен, знал это еще с того дня, который они совместно провели в Париже, но он сомневался в силе увлечения. Он так много женщин любил понемногу и в каждом из этих случаев испытывал разочарование. Он был болен, издерган и устал до смерти от истории, которую он пережил за последний год. Как все снисходительные к себе мужчины, он ненавидел путы, и теперь он находился между Сциллой неприятного разрыва и Харибдой связанности в течение долгого путешествия по континенту с женщиной, в данный момент ему близкой.

Свежесть Тони, ее жизнерадостность, ее сверкающая молодость взывали к нему, если еще можно взывать к человеку пресыщенному. К тому же, насколько он знал, она никогда не восхищалась им и, наверное, никогда не увлекалась. Он смотрел на нее неудовлетворенно. Где-то в глубине души, под мертвящим слоем эгоизма, он чувствовал, что поступает нечестно. Девушка была еще совсем ребенком и в некотором роде его родственницей. Он находился в том опасном состоянии, когда мужчина самого себя убеждает, что не любит, для того чтобы заглушить в себе чувство стыда, которое твердит ему, что он любит.

«О проклятье! – сказал он с раздражением про себя. – Было безумием приехать сюда после всего». Он никогда бы не приехал, говорил он себе, если бы ему так чертовски не надоело все в городе.

Тони кончила чтение поэмы и некоторое время глядела вдаль на море. Ее глаза цвета янтаря блестели от отражения солнца в них. Она вдруг быстрым движением повернулась к нему.

– Я бы отдала все – мои надежды, мои мечты, даже жизнь мою, чтобы быть так любимой, – сказала она серьезно.