Текст книги "Предатели. Цикл рассказов"

Глава 5. Утро. Шиповник

Солнце стояло высоко. Он дернулся, схватил с прикроватной тумбочки часы. Было тихо. После ночных практик Стасов забылся, упал в сон. Голова трещала. Он медленно поднялся с кровати. Вдруг ему стало страшно, что Стася ушла. Он, как ребенок в утро Рождества, понесся на кухню. Она сидела за просторным столом, подобрав под себя ноги, и читала книгу. Лицо ее было сосредоточенным и спокойным. Перед ней стояла чашка ароматного чая, испуская тонкую струйку пара. Стася надела свитер Стасова, и он, чуть сползающий с плеча, открывал взгляду веснушчатую ключицу. Перед ней на столе в овальной тарелке, перемигиваясь румяными бочками, один к одному лежали сырники. Она подняла на него глаза и улыбнулась.

– Что читаешь? – спросил он тепло.

– Нашла тут у тебя «Темные аллеи» Бунина. Любила в школе. Но представляешь, все забыла. Читаю как в первый раз.

Стасов улыбнулся.

– Это мамины книжки, она у меня училка русского и лит-ры. Прививала мне, прививала, да так и не привила. Я совсем у нее не литературный вышел. Но мне нравится, когда в доме есть книжные полки с классикой. Тогда мне кажется, что я отдаю этому дань, что ли.

– Чему этому?

– Отдаю дань литературе. Дань уважения.

– Но если ты этого не любишь, тогда зачем? Выходит, ты как бы притворяешься.

– Никем я не притворяюсь. Мне нравятся люди, у которых дома есть книги.

– Да глупости это. Сейчас можно все в приложухах читать и не иметь ни одной книжной полки.

– Приложение не то. Разница, как между аналоговой и цифровой музыкой.

– О том и речь, Стасов! Это как иметь проигрыватель и пластинки, но не слушать винил. Можно придумывать тысячу причин, почему ты их не слушаешь, что нужен повод, настроение и т. д. Или что наступит какое-то специальное время, когда ты начнешь это делать. Но это все отговорки. А можно просто включать патефон каждый вечер своей жизни. Включать вместо того, чтобы соглашаться на цифровую жизнь. День за днем.

Стасов подошел к столу и сел напротив.

– Да, нажать на пару иконок на смартфоне проще, чем открыть проигрыватель, достать пластинку, установить ее. Но можно же развить эту привычку и получать в разы больше удовольствия. Но это только при условии, что ты любишь это и разницу эту понимаешь. Как и с книжными шкафами. Идти надо от себя, а не от того, что тебе нравится идея о людях с этими полками или патефонами.

– Любишь ты поспорить, – Стасов смотрел умиленно.

– Мы еще ни разу не спорили, – Стася улыбнулась широким ртом. Было в ней что-то от Буратино и Мальвины, вместе взятых. Кудрявая озорная смесь.

– Откуда сырники?

– Налепила из творога твоего. Он бы испортился точно.

– Понятия не имею, откуда в моем холодильнике творог. И где ты вечно находишь еду? – Стасов взял сырник из тарелки и целиком отправил себе в рот. – Обалдеть, вкуснота. – Он прихватил второй и макнул его в тут же стоящую креманку со сметаной.

– Чай у тебя вкусный.

– С шиповником.

– Я люблю шиповник. У меня есть один куст шиповника, с которым я дружу.

– С шиповником? Дружишь? – Стасов многозначительно закивал, – Так-так, интересно. И как давно вы общаетесь?

– Да прекращай свой сарказм. Ну правда. Шиповник же, он очень круто меняется, у него то эти рыжеватые плоды, то цветы розовые. То он весь высыхает, сморщивается, колючки у него обнажаются, а то снова такой радушный, полный жизни. Так вот я ходила через проходной двор, и там целая клумба шиповником засажена. Я бывала там в разные моменты жизни и в разных настроениях и останавливалась около него, думала о своем. Трогала плоды или листья, они мне нравились. И как-то так просто начала сама с собой болтать типа: «Ну привет, шиповник, это опять я и опять у меня жопа». И знаешь, мне как будто пришел от него ответ. Мне стало все так понятно, и потом я снова, проходя мимо него, останавливалась там и болтала с ним.

– Ну это хорошо, что ты такая дружелюбная!

– Ха-ха!

– Стась.

– Ау?

– Я хотел сказать кое-что, – он опустил лицо и принялся ковырять стол ногтем.

– Только не опять вот это вот все, что любишь меня и я такая, какая сама не знаю, – Стася начала было растягивать рот в улыбке, как заметила, что Стасов посерьезнел. Она посмотрела на него внимательнее, чем обычно. Между бровей у нее пролегла складочка.

– Я перебираюсь в головной офис в Москве. Подавал заявку на перевод перед корпоратом. Босс говорил, что дело дрянь и он меня не отпустит ни за какие коврижки. Но сверху поднажали и дали добро.

– И когда перевод?

– Я думал, после лета, с сентября, но они забирают меня прямо сейчас.

– Прямо сейчас? – Лицо у Стаси вытянулось, и он впервые заметил на нем выражение беспомощности.

– На следующей неделе. Мне уже организовали корпоративную квартиру. Заканчиваю тут несколько дел и могу отчаливать.

Стася улыбнулась, но немного сдавленно.

– Это же очень хорошо, Стасов. И почему ты вообще передо мной отчитываешься, мы же сразу с тобой решили, что это у нас на выходные. Сегодня мне мелкого от бывшего забирать. – Она глянула на часы. – Так уже вот времени совсем не остается. Вот это я балда. Надо гнать домой, переодеваться, и за ним, а я расселась.

Стася вскочила на ноги, задела рукой креманку со сметаной, та с брызгами полетела на пол, измазала стену по касательной и дверь. Оба кинулись убирать. Стася размазывала сметану по полу, Стасов рыпнулся за мокрой тряпкой у раковины.

– Я уберу, собирайся за мелким! – приговаривал Стасов, растирая жирную сметану по полу.

– Я уберу, уберу, вот я неуклюжая, – причитала Стася, пытаясь снять следы своего свинства со стены.

Кое-как, больше растерев, чем убрав, оба они поднялись на ноги и посмотрели друг на друга.

– Давай я тебя отвезу, – произнес Стасов тихо и неуверенно.

– Нет, не нужно, я сама.

– Но я хочу.

– Не надо, правда. Перед смертью не надышишься.

– А мы вроде бы и не собирались тут помирать.

– Это верно. А что собирались?

– Жить и радоваться жизни.

– Это верно.

– Ты сможешь приехать ко мне как-нибудь. Может, даже с мелким, а?

Стася смотрела на Стасова внимательно.

– Да, погуляем там. Ну я обустроюсь сначала. А потом приезжайте, правда! Будет весело.

– Да, я помню, что ты любишь детей. – Стася обошла Стасова и направилась к прихожей.

Одним движением сняла свитер и осталась совсем голой. Стасов замер, уставился на ямочки на ее пояснице. Вокруг них пестрела россыпь веснушек взрывом конфетти.

– Может, я все-таки отвезу тебя? У меня сегодня все еще свободный день.

– Стасов, – она развернулась к нему и посмотрела в глаза, как охотник перед медведем-шатуном. – Не надо меня никуда везти! Я хорошо понимаю свое место. Всё классно. Было мило, правда. – Она надела платье в цветочек и тельняшку парня из кафе. – Кстати, я кофту отхватила. Вчера еще не подозревала, что будет так холодно. Что погода испортится. – Она сняла с плечиков косуху, надела и вышла за дверь.

Стасов глянул за окно. От утреннего солнца не осталось и следа. Небо стало темным и тяжелым. И правда, погода испортилась. Очень сильно испортилась.

Дома делать было нечего, Стасов не находил себе места. Вроде бы все у него было хорошо. Стася такая адекватная. Расстроилась, конечно, но могло быть и хуже. Правда, перед глазами стояла ее дрожащая нижняя губка. Может, ему показалось. Но как будто бы дрожала. Так бывает у детей, готовых вот-вот разрыдаться. Дрожь, которую она скрывала, больно покалывала Стасова в области груди. Скорее всего, показалось, решил он, стараясь об этом не думать.

Он наскоро собрался и поехал проведать маму. Она всегда была ему рада. Круглый столик с кружевной скатертью, уставленный сладостями, напоминал детство. Те же запахи, то же настроение. Только все меньше. Раньше мамин сервант виделся Стасову здоровенным, а теперь стал куцым, скукоженным. И хрустальная посуда, что стояла в нем до специального повода, теперь не казалась такой волшебной.

– Мам, а почему мы никогда из этих хрустальных бокалов не пили?

– Как не пили? На Новый год всегда доставали и пили.

– Не помню. Правда, что ли, доставали?

– Доставали, доставали, только когда к нам отмечать приходили тетя Алла с дядей Сережей, а когда мы вдвоем с тобой отмечали, то не доставали.

– Вот я и думаю. Вот и не помню. А я хотел бы.

– Чего хотел бы?

– Хотел бы всегда из них пить, и не только по праздникам. – Стасов подошел к серванту.

Мама дернулась по привычке его остановить, чтоб не лазил в сервант, и осеклась. И чего такого, пусть пьет из хрусталя, в самом деле. Он достал себе бокал. Вышел в кухню, сполоснул его и вернулся за стол.

– Чего это ты сам не свой, сына?

Стасов пожал плечами. Налил себе воды в стакан из кувшина. На кружевном столе стояли сырники, и они вывели его из равновесия.

– Чего не ешь? Твои любимые. Со сметаной двадцатипроцентной.

– Не хочу чего-то. Может, огурцы соленые есть и докторская?

Мама глянула на сына испуганно.

– Мам, а почему ты замуж так и не вышла второй раз?

Женщина выронила ситечко для чая. Приспустила с носа очки, сильно увеличивающие глаза.

– Ты с Олей, что ли, снова виделся? – Мать пыталась разглядеть в растерянном ребенке проблески знакомой личности.

– Нет, с Олей не виделся. Я, знаешь, мам, больше вообще не парюсь по той ситуации, ну было и было. Не осуждаю ее. Я все сделал ведь для того, чтобы она поступила так, как поступила. Мне ее судить нечего.

– Это очень хорошо, что ты это понял. Так, может быть, вам с ней поговорить? Скажешь ей все то, что мне сейчас? – Женщина говорила украдкой и аккуратно, знала, что обычно такие темы выводят сына из себя.

– А не хочу я, мама. Всё уже сказано и сделано, и самое лучшее, и самое худшее, все. Я ее так люблю…

Глаза матери засияли и снова потухли.

– Люблю, но уже как прошлое, пройденное. Ты мне лучше расскажи, почему не вышла больше замуж?

– Думала, нам с тобой без всех будет лучше.

– Хочешь сказать, это из-за меня?

– Не то чтобы. Из-за себя. Из-за всего. Не верила, что получится. Не представляла. Боялась. – Она задумалась. – Так было проще всего.

– Что проще? Что проще, ма? Тянуть одной сына? Жить без мужской ласки? Что же в этом простого?

– Проще не испытывать больше боли потери. Проще не разрывать сердце между тобой и еще кем-то. Проще ничего не решать и не менять.

– Мам! Ну ты же учила совсем другому на своих уроках! Мы без конца анализировали, как малодушен князь Андрей, убежавший на войну. Ты учила нас благородству, решимости. Как осуждали мы сестер Чехова, что только и грезили Москвой, но не делали ничего. И теперь ты говоришь, что просто боялась?

– Да, говорю, да. Да!

– А теперь ты советуешь мне идти за Олей? Так, может, мне тоже лучше просто ничего не решать? Почему это мне надо идти за ней, а тебе не надо было искать счастья? Почему, а?

– Да потому, что не было у меня такого, за чем идти. Да потому, что, может быть, если бы и было, и пошла бы я. И не было бы отговорок и оправданий. А не было, сын. Не было ничего. Выживали все, как могли. Детей поднимали. Не было дела никому до лямуров. У кого сложилось, тем повезло, а у кого нет, так и стали доживать.

– Доживать? Доживать? Значит, доживаешь ты? Со скольких лет ты доживаешь? С тридцати четырех, как папа ушел? С сорока доживаешь, как узнала, что он на другой женился и там свой маленький? Со скольких ты решила, что доживаешь?

– А может, и раньше. Может, и раньше. Может, я с детства с самого, с юности такая. Может, он потому и ушел от меня. А? – У мамы побежали крупные слезы из глаз, казавшиеся еще больше под увеличивающими линзами. – Я литературой зачитывалась с тринадцати. И все мне грезилось, что я такая же интересная, как героини. Такая же особенная. Всё хотелось видеть себя такой. А была я самой обыкновенной. И потому читать мне было всегда интереснее, чем жить. Там со стороны могла я определить, кто из героев прав, кто не прав, и так легко мне было в том мире, а в этом нет. В этом было страшно. Не бывает такого в жизни, как в «Барышне-крестьянке», что можно переодеться в того, кем не являешься, и начать чудить, не бывает, а в книгах бывает. Не разговаривают люди с цветами и животными, как Герда Андерсена, а если разговаривают, то они психи, скорее всего. Не бывает в жизни волшебства, мистики, когда можешь перенестись из одного пространства в другое, а в книгах – пожалуйста. Не варят люди каши из топора, нет скатертей-самобранок в природе. Не признаются прекрасным незнакомкам герои в любви сразу, как увидят. Не бросают в жизни, как в книгах, все ради другого человека.

Стасов расплылся в дурацкой улыбке:

– А если бывает, мам? Если вот это вот все, что ты перечислила, бывает в жизни?

– Ну, может, у кого-то и бывает.

– А если, мам, вот встречаешь такого человека, как из книг, а тебе за него все время немного стыдно? Вроде бы и нравится все это, но как-то непривычно, непонятно. Потому что правильно ты говоришь, в жизни все проще и площе.

– Мне всегда за отца твоего стыдно было, мне хотелось тихо и просто, а он то научное обоснование НЛО искал, то из трех рабочих радиоприемников собирал один нерабочий. То уходил в самоназначенную экспедицию в тайгу и возвращался с парой-тройкой клещей в промежности. То тащил домой раненых ворон и безногих собак. И когда он собрал один пакет вещей, обычный целлофановый такой, и сказал, что уходит, мне вдруг стало стыдно за себя. Всегда было стыдно за него, а тут за себя стало.

– За что именно?

– За то, что я думала, что я такая умная, начитанная, реалистичная. Я думала, я Татьяна Ларина или Раневская, а оказалось, что я человек в футляре.

– Нет, мамочка, не так это. Иногда просто встречаются герои из разных произведений, понимаешь. Папа был из Жюля Верна или Айзека Азимова, а ты из Пушкина, и вам друг друга не понять было, не услышать, как бы вы ни старались.

Мама улыбнулась, но горько:

– Ты вот у меня такой нелитературный был, а сейчас одним предложением объяснил мне всю мою жизненную трагедию на примере книг.

– Ну, во-первых, не трагедию. А во-вторых, у меня были хорошие учителя. – Стасов подскочил к маме и поцеловал ее в седую кудрявую макушку.

– Мне, мам, пора, есть одно важное дело. Я поеду. А ты возьми да и позови дядю Сережу с тобой в театр. Почему нет? Тети Аллы уже больше десяти лет нет. Вы оба любите подмостки и классику. Сейчас такой выбор везде, такой богатый репертуар. Сходите, а?

– Может, и сходим, может. Он давно зовет, а мне все неудобно было как-то.

– А ты сходи, сходи.

Стасов выскочил из квартиры, как подросток, перепрыгивая с одной ступеньки на другую. Сердце у него колотилось, билось взъерошенным голубем внутри.

Глава 6. День. Хлюпик

Дверь открыл мальчишка лет шести. Ее мальчишка, похожий на Буратино большим подвижным ртом и озорным взглядом. Только лицо его совершенно белое, не унаследовало от матери ни одной, самой малюсенькой веснушки.

– Привет! – произнес Стасов дружелюбно, чуть изменив голос, как не нарочно делают взрослые в разговоре с детьми.

– Привет. А кто ты? – спросил пацаненок.

– Я мамин друг.

Мужчина на пороге казался ребенку слишком торжественным.

– Новый какой-то? – спросил он, пытаясь разобраться.

Стасов ощутил замешательство. Из кухни появилась Стася в одной безразмерной футболке с наскоро собранным пучком на голове, из которого свисали выбившиеся пряди.

– Стасов, что ты тут делаешь?

– Я поговорить пришел.

Гость был взволнован. Стася видела это по его влажному лицу и не уложенным волосам. Он заметил, что она оценивающе смерила его взглядом. Поправил волосы растопыренной рукой, отчего стал еще более растрепанным.

– Сынок, иди в свою комнату, – Стася мягко направила мальчугана к себе и прикрыла за ним дверь. – Говори, раз пришел. – Она сомкнула руки на груди и прислонилась к стене.

Стасов ожидал иной реакции на свой приход, но был слишком возбужден, чтобы анализировать. Он понимал, что она злится на него за новость о переводе в Москву.

– Стась, я, знаешь, я ведь понял эту штуку про ногу. Я вначале решил, что это абсолютнейшая глупость, наложил эту концепцию на все свои прежние отношения, и нигде она не работала. И потом меня как шарахнуло. И я понял, что с тобой она работает. Понимаешь? С тобой работает. Мне совсем неважно, есть у тебя нога или нет. Да тебе эта бионическая нога даже пошла бы! – Он сиял, но Стася смотрела на него внимательно и отстраненно. – Знаешь, ты ведь как аналоговая музыка. Всё, как ты и говорила. Есть те, с кем просто и понятно, но неинтересно, предсказуемо. Нажал на иконку – и звучит, а жизнь, она не там, жизнь там, где сложно и в то же время радостно, и тогда оно ведь ценится куда больше. – Стася чуть улыбнулась. – Мне все было стыдно за тебя, все время было стыдно, но я хочу, чтобы мне с тобой было стыдно. С тобой вместе. Хочу этого.

– Стыдно? – От улыбки у нее не осталось следа. – Почему тебе было стыдно? – Она не понимала.

– Да, ну декольте это твое огромное, в котором все утопали, и как ты горланила песни из душа, эзотерика, и этот наряд, и секс в ресторане, и французский говорок… – Он увидел удивление на ее лице и остановился.

– Так тебе было стыдно? Стыдно за меня все это время? Стыдно? – Стася рассмеялась.

– Ну было, и что, главное, что сейчас я хочу с тобой быть.

– Хочешь, Стасов? Со мной быть хочешь? А не думаешь ли ты, что я могу не хотеть. Могу, вот представь себе, не хотеть с тобой быть, – она развела в стороны руки.

– Не дури, Стася, не дури! Я же просто так сказал, и не то чтобы прям стыдно, ну просто неловко иногда. – Он, злой на самого себя, стукнул кулаком в стену. – Прости, я не хотел. Я люблю. – В прихожей повисла пауза. – Ты ведь веришь в глубины подсознания. Может, я тогда не просто так тебе сказал, что люблю, на корпорате, пьяный в стельку. Может, подсознание мое знало, что я люблю, а я еще нет. Оно, может, умнее нас, прозорливее. И я сказал. А теперь понял. Теперь только понял.

– Я ничего не чувствую, хлюпик.

– Чего ты не чувствуешь?

– Ничего, хлюпик.

– Да хватит же уже меня так называть! Что еще за хлюпик? Что за хлюпик, откуда нафиг ты вообще это взяла?

– Хлюпик – это ты и такие, как ты, – голос ее был резким и холодным.

– Что это еще за «такие, как я», это какая-то определенная каста? Сообщество хлюпиков? Как туда попадают? Может, расскажешь, чтобы я получше знал о том клубе, в котором так упорно состою?

– Такие, как ты, выращенные любящими мамами, зацелованные в попку, хорошо образованные и подающие надежды. Такие, кто думают, что они выбирают. Общаются так, будто выбирают. Каждый бабский шаг оценивают. Каждую родинку, объемы и размеры заносят в табличку в своей голове. За каждый поступок галочку ставят. И все время сравнивают, сравнивают, сравнивают. Как счетные машины сравнивают. И очень боятся ошибиться и взять то, что не так будет статусно для них, не так подходяще. А тут, можешь представить, все не по плану, и вдруг он захотел. Он так предусмотрительно заявил этой женщине, что ей могут быть отведены только два дня выходных, только два, и не более, а дальше другие планы, другая жизнь. Перспективы. И он ведь такой честный, он сразу обо всем предупредил, с него взятки гладки, ведь он так хорошо воспитан, он обо всем предупреждает. Заранее. А тут вдруг захотелось. Ведь он великий выбиратель. Он выбрал, значит, все-то у него должно быть. А нет, Стасов. Нет! Я не выбираю. Вот представь себе, я тебя не выбираю, – голос ее дрожал, она была в два раза более эмоциональной, чем тогда с тесаком на кухне.

– Ты врешь, Стася, врешь! Зачем ты мне врешь? Потому что обижена? Так я прошу прощения! Прошу прощения! За то, что с тобой «стыдно», и за два дня, за то, что обозначил эти два дня, тоже прошу. И за то, что подумал, что могу уехать, а потом позвать тебя в любой момент и ты прибежишь ко мне, и за это прости. Только не надо все рушить сейчас, это того не стоит, не стоит, Стась.

– Что «все»? Ничего нет, Стасов, нет и не было. Это только полтора дня, Стасов, даже не два. С Олей у тебя целая жизнь, история, а у нас так – пшик. Ты сам потом поймешь, что тебе все это не надо, и еще спасибо мне скажешь. А теперь уходи, прошу тебя.

– Я не уйду, я за тобой пришел. Это неправильно, ты сама знаешь. Просто назло все это делаешь, назло потому, что ты шизанутая. Но я знаю, что у тебя все то же самое, то же самое! – Глаза его казались воспаленными. – Такое ведь не бывает в одностороннем порядке. Я видел, все видел, как ты меня нюхала и обнимала. Видел. Ты мне врешь. Я знаю, что любишь. Скажи в лицо, что не любишь, и я уйду и больше не потревожу, вот честно, скажешь – и уйду.

– Не люблю я тебя, Стасов. Ты мне просто нравился, и то не всегда.

– Не любишь?

– Не люблю.

– Тогда я ухожу?

– Уходи.

– По-настоящему ухожу. Насовсем?

– По-настоящему, Стасов. Насовсем.

– Я тебе не верю.

– А ты поверь. Придется поверить. И ты знаешь, если ты сумеешь поверить в это и не обозлиться на всех баб, а просто поверить, что кто-то может тебя не любить, то тогда спустя время обязательно получится что-то настоящее.

– Поверить, значит, надо? А если я не верю, вот не верю, и все тут.

– Это твое дело. А сейчас тебе надо уйти. Мы ребенка пугаем своими криками.

– И ты правда хочешь, чтобы я ушел?

– Правда, Стасов.

– Просто ответь почему? Ответишь, и я уйду.

– Потому что стыдно тебе не за меня, а за себя, Стасов. За себя стыдно, потому что ты не свою жизнь живешь, а я свою. Я тоже не сразу это смогла, а потом так наелась этого. Так наелась этого чувства, когда хочешь соответствовать, а не можешь, и одно только, что остается, это быть собой. Некуда больше убегать ведь от себя, сколько ни беги, а как по кругу, по колесу белкой выходит. И тогда я приняла веснушки эти, рот большой, тело коренастое, приняла, что я мать-одиночка. Приняла, что то, что мне с радостью предлагают, это два дня или секс, хоть и регулярный, но по выходным. И все, что я могу, – это получать от этого удовольствие. Могу надевать декольте ниже пупа, могу орать в душе, могу спорить, говорить об эзотерике и главное – не переживать, что обо мне подумают. Потому что этим вашим табличкам соответствия все равно не удастся соответствовать. Всегда будет кто-то лучше, стройнее, моложе. И единственный шанс не возненавидеть себя – это быть собой.

– Так я ведь тебя и полюбил такую, какая есть.

– Ты не меня полюбил, а мою способность жить стихийно. Потому что это то, чего самому тебе не хватает. Я сначала подумала, что меня и… – она опустила глаза. – Я хотела бы, чтоб меня. Но когда ты говорил… Всё то, что ты говорил… Если бы меня, то не было бы стыдно, понимаешь. А так нет. Так не меня. Прости, Стасов. Ты и правда очень дорог мне, только разговор наш окончен.

– Ты на мне за все свои разочарования срываешься. Мстишь через меня своим обидчикам. – Стасов шипел.

– Никому я не мщу и ни на кого не держу зла. За наши полтора дня и правда были моменты, когда получалось по-настоящему. Но большую часть времени мне все казалось, что я участник забега. Ипподром выл в предвкушении. Люди вытягивались с трибун. Взмокшие лошади неслись во весь опор. Народ с замиранием сердца ждал, кто пересечет финишную прямую. Вперед вышла кобыла, на которую никто не ставил, без родословной и прочих побед, но так было бы здо́рово, если бы она смогла. И я вроде сама уже начала чувствовать этот азарт, что обгоняю других, обхожу на повороте. Но я схожу с дистанции. Это не моя гонка. Я обману себя, если продолжу.

– Как знаешь. – Стасов глянул на нее последний раз и вышел за дверь, хлопнув ею что было сил. Он злился. Не понимал. Ее аргументы казались ему надуманными и истеричными. Что еще ей нужно? Он пришел, готовый на все, а она выставила его, как мальчишку.

Мокрый и распахнутый, он бежал по улице, резко поднявшийся северный ветер бил в лицо. Стасов хотел швырять камни в воду. Хотел писать на прохожих с крыши дома. Хотел привязывать кошкам консервные банки к хвостам. Хотел курить в школьном туалете и драться на стрелках, стенка на стенку. Он жадно хотел всего того, чего, как он думал, никогда не хотел. Как она жестоко права. Он не слышал себя. Жил в тумане. Стремился к чужим целям. Соответствовал чужим ожиданиям. Он так привык ориентироваться на все что угодно, кроме самого себя, что ему впору было натянуть памперс и сказать «агу», до того он был растерян. Он бежал по улице и думал: а может, прямо сейчас прыгнуть в такси и приехать к Ирине. Она бы отправила его в свою чудесную ванну с аромамаслами, выдала бы мягкое махровое полотенце. Вышедшего из душа уложила бы его в идеальную кровать и промассировала бы ему все тело. Как хорошо было бы ему сейчас с ней, молчаливой и податливой. Он бы жаловался, а она говорила бы все эти заученные из методички фразы, какой он мужественный мужчина и как хорошо она чувствует себя рядом с ним. А может, лучше было бы поехать к Насте, где бы она ни была. Взять билет, прыгнуть в самолет и высадиться в диких джунглях. Там он точно отвлекся бы от всех этих мыслей. Он мог бы попробовать стать настоящим мужчиной. Убить змею, поймать рыбу голыми руками и перейти реку вброд. Настя, как амазонка, учила бы его всему, а он бы не злился, а слушался и становился сильнее. Но, наверное, лучше всего было бы оказаться у Леночки. Улечься лицом в ее мягкие и большие груди и забыться безмятежным сном. Ему стало бы там нестерпимо сладко, и он бы плакал тихо и ласково от удовольствия и умиротворения, ощущая рядом с ней материнский покой и полное принятие.

Стасов так и сделал. Лена открыла дверь в своем полупрозрачном пеньюаре, и он, уставший и потерянный, уплыл на волнах сладкой неги в бескрайние розовые дали под ее ласковые поглаживания. Он спал беспокойно и тревожно, то вздрагивал, то снова уходил в сон. Во сне он видел себя обрюзгшим стариком в бархатном халате и чепце. Видел конопатого и босого мальчонку, что носился по его усадьбе, в одной белой рубашонке. Он не знал, почему видит все это. Ему хотелось по-отцовски взять мальчика на руки, но ему было стыдно. Он наблюдал за ним издалека, чванливый и раздутый, как самовар.