Текст книги "Предатели. Цикл рассказов"

Глава 3. Вечер. Одна нога

Как и предполагалось, из «Статус-кво» выставить их не посмели, но поглядывали на чумазую парочку с осуждением. Стасов закатал рукава в попытке придать рубахе художественной небрежности, но это не спасло: в районе подмышек та потемнела, а на груди зияло пятно – результат баловства с песком. Стася смотрелась лучше. Цветастое платье скрывало грязь, если та и была, однако ее выдавали припыленные спутанные волосы. Да что уж, оба они не выглядели парой, собравшейся посетить ресторан, щедро усыпанный звездами Мишлена. Усадили их подальше от глаз прочих посетителей, на открытой террасе, в самом углу за большим фикусом. Стасов казался Стасе родным и милым в несвойственной ему неопрятности. Он что-то оживленно рассказывал, а она смотрела и улыбалась. Ей понравилась их лихая спонтанная поездка, ностальгически детская.

– Какие девушки тебе нравятся? – спросила она неожиданно.

– Такие, как ты! – выдал он, конечно, придуриваясь. Оба понимали, что это не так.

– Ну серьезно! Есть у тебя образ, может, из юности, самый нереализованный и желанный? – Она придала словам таинственности, приглушив голос и растягивая слова.

Стасов задумался.

– Да не знаю, красивые, женственные, – он улыбнулся.

Стася хоть и имела стройное тело, относилась скорее к спортивно-коренастому типу. В ее жестах и движениях было больше решимости, чем женственности, в лице больше интересности, чем красоты.

– Француженки, может. Как Софи Марсо. В детстве смотрел на нее и думал, что она – это что-то. Потом даже специально искал аутентичное французское порно, хотел понять, что в них такого.

– И что, нашел?

– Да не знаю. Небритые подмышки точно не то, что я хотел там найти.

оба покатились со смеху.

– А кто твой идеал?

– У меня нет типажей и идеалов. Раньше думала, что есть. А потом… – Стася прикусила губу. – Потом полюбила все то, что никогда и не думала полюбить. – Стасов понимающе закивал. – А ты любил когда-нибудь? – Ей стало неловко от своего вопроса.

– Я смотрю, у Стаси сегодня крайне романтическое настроение.

– Это все залив и велики. Ну ладно тебе, скажи. А?

Стасов хотел отшутиться, но увидел неподдельный интерес в ее раскосых глазах и задумался.

– Не знаю. Наверное. Думаю, что да. Не уверен.

– Есть интересная теория, как это точно узнать. – Стася выдала реплику с видом знатока, ожидая встречного вопроса.

Стасов не хотел подыгрывать, но не смог ее так разочаровать и спросил:

– И что же это за теория?

Она просияла и набрала побольше воздуха:

– Теория немного людоедская.

– Мне придется тебя съесть, чтобы понять силу своих чувств по вкусу твоей нежной вырезки? Или ты меня слопаешь? – Стасов засмеялся и засунул в рот стейк средней прожарки.

– Не! Это теория одной ноги.

Мужчина надул щеки и выпустил воздух с громким «пуф». Стася не обратила внимания и продолжила:

– Так вот, стоит только представить партнера лишившимся одной конечности со всем оттуда вытекающим, так сразу становится понятно, любишь ты или нет.

– И правда людоедская и нездоровая фигня такое представлять. – Стасов в очередной раз удивился уровню Стасиной отбитости.

– И все-таки.

– Ну не знаю, неохота таким заниматься. – Стасов прожевал мясо и посмотрел на Стасю. Она показалась ему расстроенной его вялой реакцией. – Объясни, как работает твоя теория?

– Да уж работает как-то. Знаешь, люди довольно тщеславные существа. Часто кажется, что мы любим, но на деле самоутверждаемся за счет партнеров и прикрываемся словом «любовь», хорошенько сами себя в этом убеждая. Но в восьмидесяти процентах случаев обожаемый человек перестанет быть нам так уж люб, получи он столь заметное увечье. Допусти мы подобную зверскую мысль о потерянной любимым ноге, подсознание выдаст истинное положение дел. И тут спектр чувств может быть разным, от полного неприятия и отвращения до сопереживания партнеру, вины перед ним и прочего. Но! Если отношение у нас к человеку никак не изменится, то это самое оно. Настоящая любовь.

– Откуда вообще такая теория? Погоди, сейчас угадаю! Опять британские ученые наследили? – Стасов усмехнулся своей остроте.

– Не, это моя личная находка. – Стася выглядела гордой.

– Хм, боюсь даже представить, как ты дошла до такого?

– Я расскажу. Мы с подружкой влюбились в мальчика в шестом классе. Ну там не только мы, в него все поголовно втюрились. Он такой был из умных и популярных. Носил трубы. Высокий был, спортивный. И вот после лета он к нам не вернулся, ничего такого, просто перевелся в другую школу. Мы, конечно, по нему страдали, достали его номер телефона и решились позвонить. Он взял трубку, обрадовался. Мы его гулять позвали. И он: «Я, конечно, за, только меня летом трамвай переехал, и я лишился одной ноги. Это ничего?» Мы вошли в ступор, как-то наскоро разговор закончили и больше ему не звонили. И знаешь, мы даже между собой с подружкой эту тему не стали обсуждать. Потому что нам было стыдно за наше малодушие. Мы не поняли, врет он или нет, но узнавать этого не хотели. Без ноги он нам был не нужен. Ведь окажись это правдой, нам пришлось бы делать вид, что все норм. Поддерживать его как-то, в глаза смотреть. Но он уже не был бы тем популярным и идеальным, каким мы его хотели.

– Ну вы же были детьми. Конечно, вы испугались! Тоже мне шуточки у пацанчика.

– Глобально да, а если посмотреть вглубь, то все сводится к теории одной ноги. Дети, не дети, не важно.

– И что на самом деле было, вы узнали?

– Да. Что интересно, мы с подружкой не обсуждали этот эпизод еще полгода точно. И потом как-то спросили об этом у парнишки из класса, который с тем общался. Он засмеялся и сказал, что героя нашего так достали звонками девочки, о нем мечтающие, что он начал всем рассказывать про трамвай. В итоге только одна на это плюнула и с ним встретилась. И они даже встречались вроде. Не знаю, чем все там закончилось.

– В любом случае для нормального исследования этого эпизода мало. Мало статистических данных.

– Да я на Нобелевскую премию не претендую за свое исследование, просто можешь проверить, попредставлять. Я отлучусь в туалет, никуда не уходи! – Девушка улыбнулась и, резко встав из-за стола, скрылась из виду.

Стасов, пока ждал, попробовал представить своих бывших без ноги. Занимательный выдался аттракцион. Вообразить Ирину инвалидом было невозможно. Хотя в ней бы, наконец, появилось что-то человеческое, но ничего, кроме жалости, она не вызвала. Жалость к ней была привычным состоянием, несмотря на ее безукоризненность, а тут… Она скорее бы наложила на себя руки, чем жила бы с таким значительным дефектом. Настя и тут умудрилась бы стать лучше, чем он. Она организовала бы специализированные фонды, носилась бы по миру, собирала стадионы, вела за собой тех, кто почти потерял веру, написала бы бестселлер, выиграла бы параолимпийские игры, и он рядом с ней безногой даже в мире фантазий становился никчемным и второстепенным. Леночка. Милая теплая Леночка растеряла бы всю манкость, обрюзгла бы и никак не смотрелась уже в прозрачном пеньюаре. Ей меньше всего шла одноногость, не дай бог, подумал Стасов и поморщился, представив себя рядом с ней в кровати, случайно коснувшейся его культей.

А потом перед глазами возникла Оля. Он не испытывал к ней безногой отвращения. Он даже хотел заботиться о ней и помогать ей, но чувства его не оставались прежними. Там были вина, долг и скорбь. Она, красивая и серьезная, смотрела на него из дымки этой страшной фантазии, и весь их мир превращался в еще более тяжелое испытание, чем то, через что им пришлось пройти. Теория Стаси не работала. Возможно, это работает только в мире женщин или в мире таких больных, как Стася, решил он и через силу отправил в рот последний кусок стейка.

Его спутницы долго не было, и он уже занервничал, не отпилила ли она себе на кухне ногу, чтобы проверить его чувства, как вдруг та появилась на террасе в очень странном виде, слава богу, с обеими ногами. Одетая в просторную непонятно откуда взявшуюся тельняшку, она медленно двигалась к нему. Губы ее горели ярко-красным цветом. Она с налетом театральности плавно присела за столик и посмотрела на него так, будто видела впервые в жизни.

– Же не манж па сис жур, – протянула она без тени улыбки.

– Стася Воробьянинова, харэ, – он покатился со смеху, но она не раскололась.

– Же не манж па сис жур, месье, – повторила она и положила горячую ладонь на его руку. Огоньки плясали в ее озорных глазах. Стасова и пугала, и интриговала эта сцена.

– Ты хоть помнишь, что это значит?

Она пожала плечами и захлопала короткими пышными ресницами. Он никогда еще не видел таких кустистых и торчащих в разные стороны.

– Сейчас ты говоришь, что не ела шесть дней.

Стася еле заметно улыбнулась и снова собралась. Выходить из роли она явно не собиралась:

– Си, месье!

Тогда уже и Стасов решил подыграть:

– Вас накормить? Что вы будете, лангуста или тут замечательный сочный тартар!

– Се ля ви, месье, оревуар, бонжур, жо тэм! – сказала она томно, не отводя глаз.

– Ого, уже и любишь меня? – он чуть смутился. – Это же просто набор слов, француженка ты моя. – Стасов умилительно улыбался. Она в тельняшке и с сочными губами на веснушчатом лице нравилась ему, и в то же время ему по обыкновению было за нее стыдно.

Набор французских слов в Стасином арсенале закончился, и она перешла на русский, придавая ему французского, по ее мнению, акцента:

– Отпустытэ сэбьа, месье СтасОв, – сказала она шепотом. – И пройдомтЭ со мной в туалетЭ, там я отработАть лангустин и сочнЫй тартар. – Тут она раскатисто передала французское «р», поднялась и направилась к уборным. Оглянулась, заметила, что ее спутник не сдвинулся с места, и добавила: – Чэрэз пиЯть минут, чтобэ не вызыват подозрениЙ!

Выждав немного, он понесся к туалетам и принялся постукивать в каждую дверь. Из-за одной его обложили матами, за другими была тишина, и только за самой последней раздался легкий стук в ответ, дверь отворилась, и Стася затянула его к себе, выключив свет.

Вышли оттуда они снова по очереди. Стасов шел вторым, также выждав пять минут. В его невозмутимом и серьезном лице читались признаки блаженства. Может, потому люди за столиками смотрели на него внимательнее, чем обычно. Стася сидела на своем месте и поедала десерт. Увидев Стасова, она закрыла рот обеими руками и сложилась в три погибели, сдерживая смех.

– Что? – спросил он, подсев к ней.

– Твое лицо!

– Что с ним?

Она не могла успокоиться и жестом показала ему на стеклянное окно террасы. Стасов глянул на свое отражение и стал таким же красным, как размазанная по всему его лицу Стасина помада. «С» – стыд, подумал он про себя. В этом была вся Стася.

– Ты что же, не глянул на себя в зеркало, как вышел? – шепнула она.

– Как-то не до этого было, кровь прилила в другое место.

Девушка вытащила салфетку из салфетницы, намочила ее языком и поднесла к его лицу:

– Можно?

Он кивнул. Она вытерла его, точно как мама в детстве. Ловкий, знакомый, материнский жест.

Уже на выходе из «Статус-кво» Стасова задержал администратор и перекинулся с ним несколькими фразами. Разговор не выглядел приятным, а скорее более-менее формальным. Потому вдвойне странным стало то, что вернулся Стасов с бутылкой шампанского. Ребята вышли на улицу и прыгнули в такси.

– Чего они хотели? – поинтересовалась девушка.

– Да-а, не бери в голову.

– Ругались?

– Немного.

– Расскажи, интересно же!

– Решили это ты на меня плохо влияешь.

– В смысле?

– Сказали с подобными дамами больше не посещать их заведение.

Стася прыснула:

– С подобными? Это с какими?

– Ну мы сексом в туалете занимались, они подумали, ты из этих.

Стася покраснела, опустила лицо и повернулась к окну.

– Но ты не волнуйся, я сказал им, что ты моя невеста, что я сегодня на пляже сделал тебе предложение, и потому мы оба в песке и потому ты не удержалась. Страсть и любовь захватили тебя, и ты потащила меня в туалет.

На этих словах Стася развернулась к нему с сияющими мокрыми глазами:

– Ты правда так им сказал?

– Ага! – Стасов был собой доволен. – Они тут же заизвинялись и вручили нам шампанское от заведения.

– Ну ты жучара, – Стася улыбалась. Потом снова стала грустной. – А что, я похожа на проститутку?

– Нет, что ты! Разве что совсем чуть-чуть, в тот момент, когда ты… – он нагнулся к ее уху и озорно зашептал.

Она ткнула его в бок, и Стасов притянул ее к себе, поцеловал в макушку. Сегодняшний день, сумасбродный и удивительный, по случайности или закономерности оказался счастливым. Конечно, не хотелось бы так каждый день, но прямо сейчас, держа ее, маленькую и растревоженную, в объятьях, Стасов понимал, что ему хорошо.

– Кстати, а откуда ты вообще взяла эту тельняшку? И помада?

– Пошла в туалет и столкнулась у рукомойников с парнишкой в этом полосатом свитшоте. Он со мной немного флиртовал. А у меня прям мысль, экспромт: захотелось сыграть для тебя француженку. Я выменяла у него свитшот на свиданку.

– Как это?

– Ну пообещала с ним кофе выпить, он мне и дал.

– И чего, в женском мире так можно?

– Как?

– Сначала на одежду ограбить, потом обмануть, не пойти на свиданку.

– С чего ты взял, что я не пойду?

Стасов открыл было рот и хотел заявить, что он тут сидит, ее обнимает, и они как бы вместе, а потом подумал, что они непонятно что. Он вообще собирается в московский головной офис переводиться, хоть она об этом и не знает. И промолчал. Стася хотела, чтоб он с ней заспорил. Хотела, чтоб сказал, что ни на какие свидания она теперь ходить не должна. Но он перевел тему:

– А помада?

– Девочка дала там же, у рукомойников. Она подкрашивалась, и я попросила.

– Ей ты тоже свиданку пообещала?

– Нет, ей пообещала тебя, когда ты мне надоешь!

Оба засмеялись.

– Мило, очень мило! Все-то тебе дают!

– Я милая. – Стася пожала плечами.

– С этим не поспоришь.

Глава 4. Ночь. Зазеркалье

Постельное белье пахло удивительно. Интересно, чем он его стирает и как часто меняет, думала Стася, зарываясь в пуховую подушку. Свежесть альпийских лугов, два или три колпачка ополаскивателя-концентрата. Она нежилась на широченном ложе в мягких душистых простынях и хотела, чтобы ощущение чистоты и восторга не заканчивалось. Она вспомнила себя маленькую, закутанную с головы до пят в махровое полотенце, в банный день у мамы на руках. Распаренная, она забиралась в свежеустланную кровать под тяжелое одеяло, как в нору, ощущая полную безопасность. Иногда Стася представляла, что одеяло – пещера белой медведицы, Умкиной мамы, певшей заунывным голосом колыбельную. Представляла и засыпала, видя мультяшные сны о Заполярном крае. Ложкой снег мешая, ночь с россыпью звезд и северное сияние убаюкивали ее тогда и как будто бы теперь.

Стасов посапывал, лежа на животе. Раскинутые руки занимали всю кровать по диагонали. Она придвинулась ближе и понюхала его кожу почти у самой подмышки. Молоко с медом. Ей захотелось, чтобы он обнял ее, захотелось стать с ним одним запахом, одним существом.

Он открыл глаза:

– Стась, ты чего? Чего не спишь?

– Не знаю. Я вообще плохо сплю в гостях.

Оба они шептались, глядя друг на друга в темноте.

– Ну да, я помню, у себя-то ты храпела на все лады, как старый дед-пердед: хррр-пы-ы-ы-ыщ, – изобразил Стасов.

Стася слегка лягнула его в ответ, а он схватил ее за ногу вездесущей рукой и сгреб в охапку. Нет бы ей лежать и нежиться, а она все лезла не в свои дела:

– Расскажи про эту Олю.

– Зачем тебе? – Стасов напрягся.

– Мне кажется, ты до сих пор в этой истории.

– Да не, все норм, – он покусывал ее за ухо.

– Ну конечно. – Стася отдернула голову, чтобы он оставил ухо в покое.

– Не думаю, что это полезная штука – обсуждать других девушек в постели, – объяснил он свою позицию здраво.

– Может, я могу тебе помочь?

– Есть еще какая-нибудь людоедская теория?

– Тип того. Практика есть. Можно достать свою боль по отношению к конкретному человеку. Разобраться на энергетическом уровне в том, что между вами и зачем.

– Стась, мне нравится, что ты немного странная и открытая, но эзотерика – это точно не мое, не обижайся.

– А ты не относись к этому, как к эзотерике, как психологии относись. Тем более что точно не известно, что это.

– Я не уверен, что стоит. Это как-то…

– Мы с тобой отношений не строим. Проводим время, выходные. Есть рабочая штука, мне очень помогла. Если там болит, можно сделать. Всё просто. Не усложняй.

Стасов, расслабленный и сонный, не хотел спорить. Ему проще было согласиться, чем остановить Стасю с ее настойчивым причинением добра.

– Ладно, валяй, что от меня нужно? Если никакой физической активности, то я согласен.

– Надо лежать с закрытыми глазами и…

Стасов расхохотался:

– О, это то, что нужно, жаль я раньше не знал, что это работает.

– Да погоди ты! Еще кое-что!

– Секс?

– Так, ты будешь серьезным или на фиг?

– Не злись, давай, давай, я готов.

Стася села на кровати, подобрав под себя ноги, чуть ли не прикусила губу от удовольствия:

– Не знаю, веришь ли ты во всякие там реинкарнации, прошлые жизни, память рода.

– Из этого всего я верю только в зазеркалье.

В комнате повисла тишина. Стасиным недовольством можно было резать воздух.

– Прости, Стась, ну правда, можно без этой всей магии, а? Я готов попрактиковать с тобой некий психологический прием по разгрузке блока или что там ты мне диагностировала. Но можно без мифологии?

Стася продолжила, стараясь не обращать внимания. Самой себе она казалась полезной и важной, ей нравилось, что этот сноб, пусть и нехотя, но согласился поработать, и потому она не могла позволить его психзащитам выбить ее из себя.

– Так. Сейчас тебе надо расслабиться и идти за моим голосом. Если что-то увидишь, наблюдай это. Если я спрошу о чем-то, отвечай на вопросы. Постарайся убрать оценку и анализ. Просто прокайфуй. Это не будет гипнозом, ведь в него ты, скорее всего, тоже не веришь. – Голос Стаси стал тягучим и замедленным, грудной, он мягко заполнял комнату. Она пожалела, что допустила колкость про гипноз, ведь юмор не способствовал трансу, но тут пошел на пользу.

Стасов улыбнулся этим словам и расслабился, то ли будучи сонным, то ли решив, что чем быстрее начнет, тем быстрее от него отстанут.

– Иди за моим голосом. Просто доверься мне. Твое тело становится тяжелым, руки наливаются свинцом, ноги наливаются свинцом, голова. Ты тяжелый, как камень, веки твои тяжелы. Я твой проводник.

Так длилось какое-то время. Отяжелевший Стасов мышечно подергивался, что говорило об определенном уровне транса. Стасе не был нужен глубокий гипноз, тогда полученный результат не зафиксировался бы. Он должен помнить все происходящее и иметь возможность отвечать на ее вопросы.

– А сейчас ты видишь Олю. Она прямо перед тобой. Ты видишь ее и можешь дотронуться до нее. Ты видишь ее?

– Да, – Стасов отвечал медленнее, чем обычно. Под его закрытыми веками бегали зрачки, как в быстром сне.

– Что ты чувствуешь?

Он долго молчал.

– Что ты чувствуешь, глядя на нее?

– Злость.

– На кого ты злишься?

– На нее. И на себя.

– Что еще ты чувствуешь?

– Несправедливость.

– Что еще?

– Боль.

– Ты хочешь узнать, когда и почему все началось?

– Не знаю. – Стасов морщился.

– Без позволения твоего высшего «я» мы не сможем это посмотреть. Ты хочешь увидеть начало и причины вашей истории?

– Хорошо, да. Да. Хочу.

Казалось, неугомонная Стася завела его туда, куда он давно повесил тяжеленный замок. Он уже не мог убегать. Слишком отяжелели его руки, ноги и веки. Оля глядела на Стасова из темноты с укоризной, как всегда, серьезная. Этот ее проедающий до печенок взгляд. Она гладила тонкими руками живот, чуть касаясь его пальцами, так, будто стряхивала что-то с одежды. Она часто делала так. Привычный жест. Как его теперь ему не хватало.

– Повторяй за мной: «Покажите первую точку, когда все началось у нас с Олей, покажите наш контракт, его причины и задачи».

Стасов повторил. Потом долго молчал. Стася ждала. Глаза его вращались под веками, будто он смотрел картинки.

– Расскажи, что ты видишь? Не пугайся, это может быть все что угодно. Просто рассказывай.

– Вижу зал суда. – Перед глазами Стасова шумел зал заседаний. Картинка напоминала кино. Люди торчали с балконов, стояли в проходах. Это был резонансный процесс.

– Очень хорошо, – спокойным и размеренным голосом подбодрила Стася. – Что еще ты видишь?

– Много людей. Шум.

– Ты видишь себя? – Стасов молчал. – Попробуй посмотреть на свои руки.

– Вижу. У меня в руках деревянный молоток. Я судья. Руки у меня старые и некрасивые. – Стасов ощущал себя стариком. Он тяжело дышал и взирал на народ свысока. Ему было душно. Он вращал головой в поисках воды, его душил воротничок, плотно усевшийся вокруг шеи.

– Что ты чувствуешь, находясь там?

– Власть и волнение. – Стасов истошно стучал по трибуне, призывая к порядку. Гулкий звук стоял в ушах. Народ стих и наступила тишина, наполненная ожиданием.

– Тебе комфортно там? – продолжала Стася.

– Нет.

– Что вызывает твой дискомфорт?

– Подсудимый.

– Чем он вызывает твой дискомфорт?

– Он черномазый. Потный и испуганный. Я испытываю к нему брезгливость. – Он смотрел на маленького человечка на скамье подсудимых. В зале тоже было много черных. Стасова не покидало чувство, что он где-то это видел, только теперь он был участником процесса, будто смотрел кино в 3D-очках. По левую руку от него, в специально отведенном месте, находились присяжные.

– Где Оля в этом зале? Она есть в этом зале?

– Не знаю.

– Почувствуй ее. Узнай ее. Она может быть кем угодно. – Стася выдержала паузу. – Ну? Видишь?

Стасов обвел зал внимательным взглядом и покрылся испариной. Он нашел ее. Она выглядела иначе. Но то, что он испытал, глядя на нее, нельзя было спутать ни с чем. Она сидела за подсудимым и была пожилой черной женщиной, судя по всему, его матерью. Она смотрела на судью с ненавистью, болью и еле заметной надеждой.

Стасов еще какое-то время молчал и потом почти отчаянно сказал тихо:

– Да. Она там.

– Расскажи о ней.

– Она мать подсудимого.

– Очень хорошо. Что еще ты видишь?

Стасов смотрел только на мать, глаза ее черные горели яростью, когда он зачитывал приговор. Он не хотел видеть этого лица. Оно пугало его.

– Я выношу приговор о смертной казни. Ее сына уводят, – говорить Стасову становилось все сложнее.

Стася вытягивала из него слова щипцами. Ноги, подобранные под себя, затекли, но она боялась пошевелиться, чтобы не сбить его. Ей казалось, все идет как надо. У них получается.

– А теперь тебе надо уйти оттуда, ощутить себя в самом теплом и прекрасном для себя месте. В доме своей души. Там может быть светло или темно, там может быть как угодно, так, как хочешь ты, как полезно для тебя. Ты видишь такое место?

Стасов с радостью покинул зал заседаний и упал в блаженное тепло. Он раскачивался в колыбели мироздания. Пространство обнимало его, как сотня материнских рук.

– Я ничего не вижу, я только чувствую.

– Что ты чувствуешь?

– Тепло, радость. Мне очень радостно.

– Рядом с тобой есть кто-нибудь?

– Я чувствую кого-то, но не вижу.

– Что ты чувствуешь к тому, кто там с тобой?

– Это как доверие.

– Очень хорошо. Сейчас повторяй за мной: «Покажите мне, что за контракт связывает нас с Олей, что хочу я получить от нее, а она от меня, чтобы мы выполнили условия нашего договора». – Стасов повторил слово в слово. А потом он всхлипнул, в уголке глаза у него блеснуло, а лицо исказила гримаса боли. – Все хорошо, все так, как и должно быть. Вы большие молодцы. Скажи мне, что она хочет получить от тебя?

– Она хочет получить оправдание. Ей так нужно это оправдание, она нуждается в справедливости. Ей больно, оттого что я суров к ней. – Стасов, казалось, и правда ощущал сейчас ее боль.

– А ты, чего хочешь от нее ты?

– Прощения. Я хочу прощения. Я отправил ее сына на казнь, его поджарили на электрическом стуле, он был невиновным парнем. – В своем забытье Стасов смог испытать всю ту боль, что только способна испытать мать, потерявшая ребенка. Он хотел плакать, но не мог. Ему хотелось перестать это чувствовать.

– Сейчас вы оба находитесь там, где можете дать друг другу то, что нужно. Ощути, как даешь ей оправдание и справедливость всецело и искренне. Представь, что смотришь на тот зал суда через экран. Представь, что можешь прокрутить события назад и проиграть по-другому, так, как тебе хотелось бы. Это приходит из самой глубины тебя, ты можешь это в полной мере. У тебя получается?

Стасов улыбался.

– Да, я чувствую. – Он раз за разом прокручивал слайд, как бьет своим молотком по трибуне и с подсудимого снимают наручники. Мать бросается к нему и целует жадно, жалобно. Черный народ вскакивает со своих мест, кто-то подбрасывает в воздух шляпы. Всеобщее ликование заполняет зал заседания, и с его души падает камень.

– А теперь получи ее прощение. Она тоже давно хочет дать его тебе.

Стасов лежал на кровати, вытянувшись в струну, как беззащитный ребенок, без бравады и сарказма, без напускной уверенности и атрибутов успешности. Он, накрытый одной простыней, с раскинутыми в стороны ногами, без трусов, дорогих часов и фирменного прищура беззвучно плакал.

Чернокожая женщина стояла далеко, но он хорошо видел ее руки, ощупывающие сына с дрожью и волнением, будто она не могла поверить, что и в самом деле может к нему прикоснуться, может забрать его домой. Она кинула на судью короткий, полный благодарности взгляд, и Стасов глубоко выдохнул, словно с него упала каменная плита.

– Ты можешь постепенно открывать глаза. Всё сделано наилучшим и наивысшим для тебя и всех участников истории образом, во благо мира и земли.

Стасов медленно открыл глаза. Стал растирать их кулаками. Наверное, хотел отвлечь внимание Стаси от того, что пустил слезу. Потом натянуто засмеялся.

– Что, мать твою, это был за сюрреализм? – Язык у него немного заплетался.

– Регрессивный гипноз.

– Гипноз-то бог с ним, а этот суд и старые руки. Что за сюжет, откуда нафиг это в моей голове и при чем тут Оля?

– Этого я не знаю. Не могу тебе объяснить. Не так важно, что ты увидел, важно, что ты при этом почувствовал. Подсознание апеллирует тем, что знает. Это могут быть сюжеты из кино или твои какие-то фантазии, а могут быть и воспоминания души, тут как кому больше нравится. Но для результата это не важно.

– А что важно?

– Важно дать ей то, что ей нужно. И взять для себя то, что нужно тебе. Не просто взять, а прожить это. Картинки, что ты видел, помогают перепроживать. А еще теперь важно каждый раз, когда болезненная ситуация будет возникать, не забывать о контракте. Я не знаю деталей вашей истории, но исходя из того, что я услышала, не единожды между вами должны были возникать ситуации, где ты отыгрывал роль судьи и не вставал на ее сторону, был с ней несправедлив, в то время как ей больше всего была нужна от тебя именно она, справедливость. И наоборот, ты косячил, и она винила тебя, не могла простить, в то время как тебя всегда было нужно ее прощение. Это ваш контракт. Он завязан на этих двух чувствах, которые вы упорно не могли дать друг другу, и обстоятельства, по-видимому, поставили вас в критическую ситуацию, самую острую, чтобы каждый дал другому то, что нужно, раз вы не справлялись на мелочах.

Стасов молчал. Стася не понимала, попала ли она в точку.

– Она аборт от меня сделала. Узнала, что беременна, уже когда мы расстались. Гордая была слишком и сделала. Даже не сказала ничего. Я, ты знаешь, даже на это был готов глаза закрыть. Мы сходиться пробовали. Но она всегда видела во мне этот осуждающий взгляд и не смогла. Мне казалось, я нормально себя веду, ничего не говорю, не делаю такого. А она просто не могла. Сказала: «Твой укор в каждом движении, в каждом слове» и ушла. Я не мог простить, наверное. Ну и ты права, до этого все то же самое в мелочах было.

– Ее душа не могла простить тебе гибели сына, а в этом воплощении сама убила, чтобы ты испытал все то, что она тогда. Испытал, оправдал и простил.

– Не знаю, что там с другими воплощениями. Да только как за такое простить здесь и сейчас? Это же наш ребенок был. Ему бы сейчас уже три было.

– Это ее жизнь, ее тело. Вы были не вместе. Она могла это решать. Точно так же, как и та черная женщина не могла обвинять одного судью за приговор, ведь там были присяжные, такая работа.

Стасов молчал, уставившись в одну точку.

– Как сейчас ты себя чувствуешь?

– Не знаю, будто на меня ведро холодной воды вылили. Знаешь, когда обливаешься, закаляешься. Потом такое чувство после этого, все мышцы расслаблены. Что-то вот такое.

– Это хорошо. Если приходит усталость и вместе с тем легкость, значит, удалось.

– Стась, я не верю в другие воплощения и жизни, я реалист до мозга и костей. Верю в то, что подсознание – неизученная херня, это да. Но этот судебный процесс, все так реально. Я не могу отделать от мысли, что это было.

– Знаешь, я тоже недостаточно экзальтированна и достаточно недоверчива. Мне кажется, знаешь, а не надо думать и разбираться в том, что ты увидел. Твой мозг выдал тебе это, и это помогло, что еще надо?

– А если вдруг?.. – Стасов сам себя пресек.

Стася смотрела на него влажными и темными глазами. На улице светало. Он притянул ее к себе, обнял и закрыл глаза. Он снова почувствовал себя в колыбели мироздания. Он плыл по теплым просторам эзотерического гольфстрима, по ее вьющимся волосам, как по волнам.

Она была счастлива. Счастлива оттого, что он перестал высмеивать ее. Оттого, что доверился. От признания им ее пользы. Стася ощущала себя принятой. Почему это было так важно, она не знала.