Текст книги "Предатели. Цикл рассказов"

Эпилог

Гордей Иванович сидел на веранде и умиротворенно слушал трели птичек. Самовар на овальном столе, натертый до блеска, дымил из-под сапога. Любаша уже накрыла. Оставались последние приготовления. Гордей Иванович любил эти дневные чаепития даже и в одиночку. Он уже хотел было отправить в рот цельную редисочку, как на веранде показалась Любаша, растерянная и краснощекая.

– Ты чего это, Любаша, такая красная? – спросил Гордей Иванович удивленно и степенно. Он всегда был со своими людьми предельно добр.

– Да такое дело, Гордей Иванович. Матвей Гордеевич пожаловал. Он сейчас в передней дожидается.

Гордей Иванович приподнял кустистые брови и заохал.

– Матвей Гордеевич, значится, пожаловал? Так чего же ты его не зовешь, Любка? А?

– Так вы же грешным делом так ругались тогда, когда он в тот раз был. Вот я и не знала, Гордей Иванович.

– Зови его немедля!

Любаша убежала, и через несколько минут на веранде возник молодой человек, худенький и невысокий. Лицо он имел приятное и доброе, только уж очень веснушчатое, будто забрызганное глиной из придорожной лужи. Зашел он гордо и уверенно, хотя и чувствовалось между двумя находившимися теперь на веранде людьми, пожилым и молодым, значительное напряжение. Вытянувшись в струну, молодой человек начал:

– Я, Гордей Иванович, приехал проститься. Третьего дня отбываю учиться в Европу художественному ремеслу от Академии.

– Ты, Матвей, можешь называть меня батюшкой, ведь мы так условились.

Молодой человек поднял подбородок, губы у него побледнели и задрожали.

– Полно вам, Гордей Иванович, раньше нельзя было, а теперь, стало быть, можно? А мне по имени-отчеству вас привычнее, так и оставим.

Пожилой мужчина на это весь побагровел:

– Зачем же ты, Матвей, тогда приехал, неужель как похвастаться своей заграничной променадой?

– Вас видеть хотел. Уезжаю я на долгое время. Отношения наши с вами были всякими, но я вам от всей души благодарен, Гордей Иванович, за то, что дали мне образование и вольную и теперь я имею те возможности, которые имею, как бы там ни было.

Пожилой мужчина довольно кивнул.

– Это хорошо, Матвей, что понимаешь, как трудно мне было, но я все это для тебя сделал.

– Я, положим, не понимаю, что ж в этом трудного, Гордей Иванович, но это не исключает моей вам благодарности. – Молодой человек держался холодно.

– Что трудного? Дворового пацаненка за сына признать, думаешь, легкие это обстоятельства? Думаешь, многие из нашего круга на такое шли?

– Вашего круга, – молодой человек повторил фразу стиснув губы, – Я в своей биографии не повинен. Вашими стараниями появился я на свет Божий. О том не просил и в том не участвовал. Почему же я должен как-то оттого быть смущен?

– Ты и не смущен, это я смущен. Всю твою жизнь смущен и пристыжен, да только делал для тебя все, что мог, Матвей Гордеевич. Всё и даже больше. Больше, чем многие бы сделали. – Гордей Иванович поводил головой, щеки его, объемные и бульдожьи, заходили в разные стороны от возмущения.

– Я и Матвей Гордеевич-то не так давно, а то все был дворовой Мотька, безотцовщиной был при живом отце, который только с веранды за мной наблюдал. Я и хотел-то немногого только, чтобы вам за мое существование стыдно не было. И я будто эту повинную всю свою жизнь отбываю. Всё хочу вам доказать, что я достоин, любви вашей достоин, уважения. А так чем же я или Любка от вас отличаемся? Такие же руки, ноги, голова. Это все дело крепостное неправильное, бесчеловечное дело. И хочу я быть вам благодарен за вольную, а в душе все кипит и возмущается, почему один человек другому выдает право на свободу? Почему один другим владеет?

– Кипит-то, пожалуй, от вседозволенности, а был бы дворовым. Дворовым бы ты сидел смирненько, тихонько бы сидел, Мотька. А теперь вот оно, можно. Теперь вот можно кипеть от возмущения с бумагой-то о вольной, с образованием-то можно стало?

Сын опустил глаза и хотел уже развернуться к выходу, как Гордей Иванович сменил тон:

– Так и не я эти порядки ввел, так и наши отцы и деды жили, и мы так вот.

– А я верю, что уже мои дети так жить не будут. И внуки тоже не будут. Вам вот стыдно, что у вас сын единственный от дворовой, а мне стыдно за страну, в которой существует рабство в наше просвещенное время. Посмотрели бы наши власти на Францию да пострашились бы ее примера. И я верю, что посмотрят. Посмотрят и меры примут.

– Ты, Матвей, присел бы, чайку со мной выпил? – Отец попытался сгладить обстановку.

– Нет, Гордей Иванович, чаи распивать я не намерен, не за тем явился. Явился попрощаться. – Сын развернулся было к выходу, потом замешкался, взглянул еще раз на отца и добавил: – Вынужден откланяться, дела, дела.

Молодой человек ушел. Больше он не появлялся, писем не писал. Гордей Иванович только по слухам узнавал, что да как Матвей Гордеевич в своих Европах делает. Уже будучи при смерти, он сильно звал к себе сына, в лихорадке, в жаре казалось ему, что сын зашел в комнату, кинулся к постели и начал целовать ему руки. Гордей Иванович горячо заплакал, и губы его сухие шептали в бреду: «Мне, сынок, за тебя не стыдно, ты прости меня малодушного». Только сына рядом не было, Матвей Гордеевич обосновался в Европе и хотел забыть все тяготы своего происхождения и связанного с ним унижения. Больше всего на свете желал он, чтобы отец признал его за равного себе. Не смотрел свысока. Не считал себя лучше. Просто любил.

В ящике

Глава 1. Звуки ночи

Прошла половина ночи, а мать провернулась в своей койке уже двадцать четыре раза. Пружины под ней взвизгнули, пропели индюками «кулдык-кулдык», и снова настала тишина. Волнуется, наверное, или снится что тревожное. Ночью звуки еще явственней, еще свежее, чем днем. Днем Акулька и не замечала, как визжит мамина тахта. Хотя, может, потому и не замечала, что она не визжала. С чего ей визжать, если матери дома нет. А когда есть, то не прикладывается она. И некому среди дня перину мять.

На дворе было тихо. Так тихо, как бывает только в середине ночи. Если не спать, прям по-настоящему не спать, а только слушать, то можно об этом узнать. Тишина будет недолгой. Да и тишиной ее не назовешь в прямом смысле. А скорее затишьем. На словах этого не понять. Только если услыхать. Как Акулька.

Она могла спать днем, и вообще когда ей вздумается, потому ночь у нее была особенным временем. Можно даже сказать, долгожданным.

Из крана капала вода. Примерно по одной капле за две секунды, это если мать улеглась в десять, а сейчас третий час ночи, стало быть, накапало уже будь здоров. Тысяча восемьсот капель только за один час, а за все время целых девять тысяч. И ведь накапает еще столько же до маминого пробуждения.

В углу под потолком паучиха-крестовик плела паутину. Вот тоже любительница ночи. Ее было не то чтобы слышно, хотя если знать, где она есть, и прислушиваться нарочно, можно все-таки заметить движение. Еле-еле, тоньше шепота, как у колоска на ветру. Акулька любила паутины. Больше всего, наверное, за то, что, сколько ни пересчитывай точки прикрепления одной тоненькой струнки к другой, а всегда их ровно тысяча двести сорок пять окажется. Круглых витков, тех тридцать пять, а радиусов тридцать девять. Сначала Акулька хотела найти хоть одну паутинку иную, а потом поняла, все они такие. Признала за крестовиками их право на предсказуемость.

А что до ромашек – интересное дело. Вот их девки рвут и приговаривают про любовь. Сама Акулька не гадала, потому что не знала никаких парней, но мать, нет-нет да и сорвет цветок и перечислит свое «любит, не любит, плюнет, поцелует». Взялась Акулька лепесточки считать и вышло так, что их всегда или двадцать один, или тридцать четыре. Да и вообще, не только с ромашками так, а если приглядеться, то все, совсем все в природе подчинено такой числовой системе, в которой каждое последующее число равно сумме двух предыдущих чисел. То есть 0 +1=1, 1+1=2, 2+1=3, 3+2=5 и так далее. И на шишке, если чешуйки считать, и листоположение у растений, и семечки в подсолнечнике так и закручиваются по спирали от меньшего к большему. Это вычислил довольно давно один математик Фибоначчи, аж в 1170 году, жил он не в этих краях, а в Пизе, но Акулька точно не знала где это.

Мама охнула во сне, опять повернулась на другой бок, и запели под ней пружины.

Акульке очень захотелось справить нужду, но она терпела. Без матери ей было все равно не сходить. А под себя она не могла, потом полночи лежать и мерзнуть. Можно, конечно, попробовать переодеться, руки-то у нее сильные, и тряпья под ней много. Да потом перестирывать все. И шуму будет, а мать будить не хотелось.

Решила она отвлечься, поиграть и поумножать в уме пятизначные цифры. Сначала называла число наобум, а потом множила его. Но это было скучно с самой собой. Вот то ли дело, когда Николай к ним приходил. Но его давно уже не было. Двенадцать лет, пять месяцев, три недели, четыре дня и… Она задумалась. И уже десять часов, должно быть как.

Он с ней и начал считать. Приходил он нечасто. Но она всегда ждала его. Залезет на большое дерево у забора и глядит вдаль на проселочную дорогу. А там, как завидит облако пыли, заслышит шум мотора ГАЗ-51, так ждет и всматривается, Николай ли за баранкой. Николай водителем работал. От того руки всегда у него пахли соляркой. Это был самый вкусный запах. Те моменты, когда Николай сидел рядом и гладил ее по голове, Акулька помнила в первую очередь по этому его машинному аромату. Иногда он принюхивался сам к себе, заливисто смеялся и просил ее нарвать ему побольше полыни. Обтирал ею руки, снова принюхивался и оставался доволен. Солярка, конечно, никуда не пропадала, потому что она была на нем всюду. И на рубахе, и на штанах, и даже, кажется, исходила от его сладковатого пота.

Когда Николай понял, что Акулька любит счет, он начал с ней упражняться. Мать не мешала. Улыбалась, наблюдала издали, а сама делала свои дела по хозяйству. Наверное, то время, когда Николай приходил, было самым счастливым их временем. Главным образом потому, что те книги, что он принес, она прочла и через них знает все, что знает. Многие прочла по три или четыре раза, особенно любимые. А еще потому, что и мама, и она сама, Акулька, были в то время Николаево совсем другими.

Перестал ходить он как-то резко. Не попрощался. Сначала все было вроде бы так, как и прежде, ведь он приходил не часто, не каждый день, а когда получится. Только мама переменилась, и Акулька стала спрашивать, что да как, где Николай, почему не ходит? Мама отворачивалась или на двор шла. А если на дворе они были, то шла в дом или в сарай, и тогда Акулька испугалась, не случилось ли чего. Стала расспрашивать мать сильнее, упорнее, та не выдержала да как закричит:

– Не жди ты его, дурня дурней, не придет он больше!

Акулька не поверила, кинулась бежать к дереву своему обзорному и кричит:

– Буду сидеть и ждать его, покуда не придет он к нам снова!

– Ну и сиди, а все равно не высидишь! Узнала жена его про тебя и меня, и теперь ему к нам хода нет.

Акулька не поняла, при чем тут жена и она с мамой, плакала и на дерево ползла. Взобралась на самую верхотуру, села на ветку, обхватила ствол ногами и давай ждать. До самой темноты сидела она на дереве. Мать выходила, ругалась. Но дочь не слезала. А потом поняла, что верно ей там бесполезно сидеть. Стала в темноте шарить ногами, искать устойчивый сучок и сорвалась в самый низ. Упала и переломала обе ноги, так что вывернуло их в стороны.

Мать себя не помня доехала до ближайшего поселка на велосипеде, вызвала врача из города. Ехал он долго. Те часы свои Акулина помнила не явно, а урывками. Сначала она и не поняла от шока, что произошло. Мать на ноги ее глядит, плачет, а дочь сама ее успокаивает, мол, ничего-ничего. Потом уж потеряла Акулька сознание, когда боль в полную силу вошла. Мать чем-то ее отпаивала до приезда врача. Вообще, Матря травки всякие собирала, толкла, сушила. Знала она в них толк и знала, какая для чего используется.

Доктор, тот так ноги залечил, что они на место не встали и не выросли больше. Так и осталась Акулька с тех пор калекой с сухенькими выкрученными ножками. Матря врачам и так не верила, а после того совсем верить перестала. Шел ее Акульке теперь девятнадцатый год. И жила она в ящике. От злых языков и людей подальше.

Глава 2. Житье-бытье

Ну как, в ящике. Не в постоянку, конечно. Но было в том деревянном сундуке ее, Акулькино, убежище. Повелось оно с тех пор, как с ее ногами беда стряслась. Мать ее от людей прятать стала. Она и до того ее не шибко показывала. В школу та еще не ходила, малая была. Иногда ходили они вместе в город на базар, но так там народу много, там как в муравейнике, хоть и небольшом, а все спокойнее, чем в селе, где все друг дружку знают. Словом, жили мать с Акулькой очень уединенно. Потому что родила ее Матря в девках. А так не принято было. Если уж приходилось когда объяснять, то говорила женщина, что от полевого мужа дочь ее. Может, так оно и было, Акулька того сама не знала.

Когда-то было возле них еще пара домишек обжитых, да там одни старики остались, и тех со временем не стало. Дома пришли в запустение, скособочились. И получилось так, что между поселком у города и сельцом остался один только Матрёнин дом. Ей такое нравилось, не любила она шума и людей не любила.

Но слухами земля полнится. Нет-нет да заглянет кто. Тогда Матря, завидев на дворе непрошенного гостя, хвать Акульку в охапку – и в сундук для тряпья, да крышкой сверху. Акулька сначала очень просторно там помещалась, а потом аккурат под сундук изросла. Приноровилась она спать в том сундуке. На печь, как раньше, ей все равно было не забраться, а мать ее к себе не клала.

Одно плохо: ей самой из того сундука было не выбраться и не забраться в него, только с маминой помощью. Но она эту помощь сильно любила. От того что мама тогда ее крепко-крепко обнимала, и было это всегда поутру и вечером. А если кто случайно нагрянет, незваный, непрошеный, то и того чаще. Акулька обхватывала мать руками под мышками и держала за спину, а та тащила. И тогда ощущала она мамино широкое и теплое тело, и нравилось ей, как мать тяжело дышала от натуги. И ближе этих моментов у них не было.

Спала она, конечно, там с открытой крышкой. Закрывала ее мать, только если спрятать надо было от кого. Для того проделали они там в дощечках дырочки для кислороду. Дырочек этих было у нее двести двадцать одна штука. И если кто пришедший надолго языком с матерью зацеплялся, Акулька дырочки свои пересчитывала. Каждую из них она знала на ощупь. Были они почти все одинаковые. Кроме двадцать второй в первом ряду. Та вышла пошире, чем прочие, и она ее всегда крутила пальчиком. И еще двух самых последних, двести двадцатой и двести двадцать первой, но те она не любила, они будто наспех были и какие-то недушевные. Не то что двадцать вторая, которую она пальчиком трогала.