Текст книги "Евгения Гранде. Тридцатилетняя женщина"

– Извините, кузина, – сказал он, вероятно не помня ни настоящего часа, ни места, где был.

– Мы принимаем в вас участие, братец. Мы хотели спросить вас, не нужно ли вам чего-нибудь? Вам надобно лечь, братец; вы и без того так утомились…

– Правда, кузина…

– Прощайте же, братец!..

И она убежала, краснея от стыда и задыхаясь от радости. Только одна невинность осмеливается на подобные выходки. Евгения, не трепетавшая возле Шарля, едва могла держаться на ногах в своей комнате. Ее жизнь, простая, бесхитростная, кончилась. Евгения начала размышлять и упрекать себя.

– Что подумает он теперь обо мне? Он подумает, что я люблю его.

Ничего не желала она более, как чтобы Шарль подумал именно это. Подлинное чувство обладает даром предвидения и знает, что любовь возбуждает любовь.

Какое странное, в самом деле, происшествие, неожиданное в жизни простой, неопытной девушки, – войти одной в комнату молодого человека! Не бывают ли в жизни мысли и поступки, которые для любящих душ равносильны святому обручению?

Час спустя Евгения, по обыкновению, вошла в комнату своей матери и помогла старушке одеться. Потом обе пошли в залу и сели на своих местах у окна, ожидая Гранде. Обе они были в том странном состоянии духа, когда в ожидании беды, наказания, сомнительной развязки тоска сжимает и холодит сердце, – чувство естественное! Даже домашние животные подвержены ему до такой степени, что кричат при самом слабом наказании, тогда как тихо переносят жестокую боль, причиненную собственной неосторожностью. Старик сошел наконец в залу, но чрезвычайно рассеянный, сказал несколько слов жене, поздоровался с Евгенией и сел за стол. Казалось, что вчерашние угрозы были забыты совершенно.

– А что делается у племянника? Смирен малютка, надо сознаться!

– Спит еще, сударь, – отвечала Нанета.

– Ну, тем лучше, так ему не надобно восковых свечей, – сказал бочар, насмешливо подмигивая одним глазом.

Такая неслыханная, неожиданная пощада, такая странная веселость поразили г-жу Гранде; она внимательно взглянула на мужа. Но чудак…

Здесь, может быть, не худо будет заметить, что в Турени, в Анжу, в Пуатье, в Бретани слово «чудак», которым мы часто обозначали старика Гранде, равно относится к старикам самого сварливого и злого характера, как и к самым терпеливым и незатейливым добрякам. Выражение это нисколько не предопределяет личных свойств индивида.

Итак, наш чудак встал со стула и взял свою шляпу и перчатки.

– Я пойду побродить, – сказал он, – нужно столкнуться с Крюшо.

– Послушай, Евгения, отец твой непременно задумал что-нибудь сегодня, – сказала г-жа Гранде.

И действительно, привыкши мало спать, Гранде более половины ночей своих проводил за предварительными вычислениями и расчетами. Таким образом, всякое замечание его, всякое суждение были безошибочны и основаны на расчетах заранее, что обеспечивало его планам их постоянную удачу. И весь Сомюр удивлялся господину Гранде.

Все человеческое могущество заключается в двух элементах: в терпении и времени. Могучие хотят и трудятся. Жизнь скупого есть одно из проявлений всей необъятной воли человеческой в одном частном лице, в индивидууме. Два начала составляют вместе жизнь скупца: самолюбие, жестокое и неумолимое, и твердая корысть; два элемента эти, будучи совокуплены, составляют одно – эгоизм; вот почему лицо скупого в драме или комедии возбуждает огромнейший интерес. Всякий подметит в ловко развитом характере скупого какую-нибудь сторону и своего сердца, часть своего внутреннего «я». Лицо скупого заключает в себе почти все обстоятельства жизни, почти все мелочи человеческие, все желания общественные. Сыщите человека без желания! Какое общественное желание не покупается золотом?

Действительно, Гранде что-то задумал, по выражению жены своей. Как и у всех скупцов, в характере его, в природе, вечно и неумолкаемо двигалось желание, какая-то ненасытная страсть законным образом цедить золото в свои сундуки из карманов ближнего. Перехитрить всех и каждого и потом презирать простаков, смеяться над ними – вот жизнь, власть, душа, могущество, гордость скупого. Скупец понимает терзания нищеты и бедности, он их постиг; он постиг агнца, ведомого на заклание, эмблему умирающего с голоду. Скупец сначала откормит своего агнца, обнежит его, потом его режет, потом его жарит, потом его ест – по правилам, терпеливо, методически. Презрение и золото – вот насущный хлеб для скупого.

Ночью блестящая мысль озарила Гранде – вот отчего утром переменился ветер. Он выдумал план посмеяться над парижанами, уничтожить их, втоптать их в грязь, раздавить их; он, старый бочар, он заставит трепетать парижан. Поводом ко всему был племянник. Старику пришла в голову идея спасти честь своего покойного брата и уничтожить его банкротство, не истратив на все это ломаного гроша. Капиталы свои он положил на три года, он таки расстался наконец со своими сокровищами; теперь ему недоставало пищи духу, недоставало занятия, движения; он был без рук; нужно было найти занятие, изобрести его. Банкротство брата доставило ему и повод, и средства. Ему хотелось обеспечить судьбу Шарля, выказаться превосходным братом, преоригинальным чудаком дядюшкой – и все это даром, по цене самой умеренной. Честь дома Гранде была в стороне; ей и места не было в спекуляциях старика. Нет, с ним было то же, что бывает с отчаянными игроками, спустившими все до последнего су: они не отходят от стола и, сложа руки, с наслаждением смотрят на игру своих победителей, и это для них счастие, и это забава!

Крюшо необходимы теперь старику, но решено, что он сам к ним не пойдет. Пусть сами придут, тогда вечером начнется знаменитая комедия, а послезавтра в целом Сомюре только и речей будет о благодетельном родственнике, о превосходном брате – словом, о господине Феликсе Гранде сомюрском, и, главное, все это будет даром – не будет стоить ни единого су.

Глава IV. Обещания скряги. Клятвы любви

В отсутствие отца Евгения могла сколько хотела заниматься своим милым кузеном, могла излить на него все сокровища своего сердца – участие и сострадание. В этих двух добродетелях было все торжество, все проявление любви ее, и ей хотелось, чтобы чувствовали эти добродетели.

Три или четыре раза наведывалась она, спит ли Шарль или уже встал. Когда же он стал просыпаться, то опять пошли те же хлопоты, как и накануне. Сама она выдала тарелки, стаканы, сливки, кофе, яйца, фрукты. Потом опять взбежала наверх, опять приостановилась, чтобы послушать в дверях… Что-то он теперь делает? Оделся ли он? Плачет ли он опять? Наконец она постучалась:

– Братец!

– Это вы, сестрица?

– Да, Шарль. Где вы хотите завтракать, внизу или здесь, в вашей комнате?

– Где вам угодно, сестрица.

– Как вы себя чувствуете?

– Признаюсь вам со стыдом, милая сестрица, я голоден.

Этот разговор сквозь замочную скважину был целым эпизодом из романа Евгении, по крайней мере для нее.

– Так мы вам принесем завтракать сюда, чтобы не мешать после батюшке.

Она побежала в кухню:

– Нанета, поди прибери его комнату.

Ветхая черная лестница вдруг оживилась, заскрипела. Сколько воспоминаний рождала и потом эта лестница в сердце Евгении! Как часто она взбегала по ней! Даже сама старушка, добрая и сговорчивая, не в силах была противиться желаниям и маленьким капризам своей дочери, и, когда Нанета возвратилась сверху, обе пошли к Шарлю, чтобы утешить бедняжку и потолковать с ним. Посетить Шарля посоветовало им христианское братолюбие, и обе они не замечали, что уже другой день толкуют и вкось и вкривь Евангелие, применяясь к обстоятельствам.

Шарль Гранде мог оценить теперь все заботы, все попечения, на него изливавшиеся. Его уязвленное сердце узнало теперь сладость дружбы и необходимость сочувствия и сострадания. Евгения и мать ее знали, что такое тоска и страдание, и поспешили осыпать его всеми сокровищами своего сердца, дружбой и утешением.

По праву родства Евгения принялась прибирать и устанавливать все вещи Шарля, укладывать его белье, все туалетные принадлежности и могла вдоволь насмотреться на все роскошные безделки и прихоти модного денди, на все золотые игрушки, попадавшиеся ей под руку. Она брала их поочередно и каждую долго рассматривала. С глубоким чувством признательности принимал Шарль целительное участие своей тетки и кузины; он знал, что в Париже он встретил бы везде одну холодность и равнодушие. Он понял тогда всю прелесть сердца и души Евгении. Он удивлялся детской наивности ее характера, над чем еще вчера так бессмысленно насмехался. И когда Евгения, взяв из рук Нанеты фаянсовую чашку с кофе, поднесла ее своему кузену со всей прелестью дружеской услуги и приветливо улыбнулась ему, то глаза его наполнились слезами; он схватил ее руку и поцеловал.

– Что, что с вами? – спросила она.

– О, это слезы благодарности, сестрица!

Евгения быстро обернулась к камину, чтобы взять с него подсвечники:

– Возьми, убери их, Нанета!

Когда она опять взглянула на Шарля, щеки ее горели как огонь, но глаза уже могли лгать: они не выдавали сердца и радости, заигравшей в нем.

Но глаза их выразили одно и то же чувство, как и души их слились в одной и той же мысли: будущность принадлежала им. И это нежное волнение тем сладостнее оказалось для Шарля, чем менее мог он ожидать его среди своего безмерного горя.

Стук молотка возвестил отбой старушке и дочери, и обе едва успели сойти и усесться на своих местах. Гранде вошел вовремя, но, не будь они у окна, у старика тотчас явились бы подозрения. Чудак наш проглотил щепотку чего-то, что величалось завтраком. После завтрака явился Корнулье, лесной сторож и егерь г-на Гранде; жалованье было ему обещано, но только еще обещано; он явился из Фруафонда, неся в руках зайца и куропаток, застреленных в парке.

– A-а! Ну вот и наш Корнулье! С добычей, дружок! Что же, это вкусно, хорошо, а?

– Да, мой добрый, милостивый господин, свежее, только что застрелил утром.

– Ну, ну, Нанета, вертись скорее! Вот тебе провизия: сегодня у меня будут обедать двое Крюшо.

Нанета вытаращила глаза и смотрела на всех с недоумением.

– Ну а где же я возьму коренья и зелень?

– Жена, дай ей шесть франков да припомни мне сходить в погреб выбрать вина получше.

– Так вот что, добрый, милостивый господин мой, – начал Корнулье, между тем приготовивший в свою речь и просьбу о жалованье, – так вот что, милостивый и добрый господин мой…

– Та, та, та, та! – заговорил скупой. – Знаю, про что ты поешь; ты, брат, славный малый; я подумаю… но теперь я, видишь сам, занят, теперь некогда… Жена, дай ему экю! – И старик убежал.

Бедная жена рада была, поплатившись одиннадцатью франками за спокойствие и мир. Она знала, что Гранде молчал целых две недели, стянув у нее несколько франков.

– Возьми, Корнулье, – сказала она, подавая ему десять франков, – когда-нибудь мы припомним твои услуги.

Нечего было делать Корнулье, он отправился.

– Вот, сударыня, возьмите эти три франка назад, мне более трех не понадобится, – сказала Нанета, надевая свой темный чепчик и взяв в руки корзину.

– Постарайся получше обед приготовить, Нанета; братец тоже будет вместе с нами обедать.

– Право, сегодня необыкновенный день, – сказала г-жа Гранде. – Вот всего третий раз после нашей свадьбы, как муж мой зовет к себе гостей обедать.

Около четырех часов, когда Евгения кончила накрывать на стол, а старик воротился из погреба, неся с собой несколько лучших, заветных бутылок, Шарль появился в зале. Он был бледен, его жесты, его походка, взгляд, даже звук голоса – все носило отпечаток глубокой, благородной грусти и тихой задумчивости. Он не притворялся, он действительно страдал, и страдание, разлитое на лице его, придавало ему какую-то увлекательную прелесть, которая так нравится женщинам. Евгения полюбила его еще более; может быть, их сблизило одно несчастие; и в самом деле, Шарль уже не был более тем щеголеватым, недоступным красавцем, каким он явился к ним в первый раз. Нет! Это был бедный, всеми покинутый родственник, а бедность равняет всех. У женщины то общее с ангелами, что все страдальцы, все мученики принадлежат ее сердцу. Шарль и Евгения взглянули друг на друга и объяснились взглядом; сирота, падший денди стоял в углу комнаты спокойный и гордый; от времени до времени ему встречались нежные, ласковые взгляды Евгении, и он успокаивался, он покорно ловил отрадный луч надежды, блиставший ему в этом взоре, улетал далеко воображением и отдыхал в тихих, блестящих мирах неясных грез и мечтаний.

В эту минуту в Сомюре только и говорили, что об обеде у г-на Гранде в честь Крюшо; забыли уже об его вчерашнем предательстве при продаже вина. Если бы хитрец задавал обеды с той целью, которая стоила хвоста собаки Алкивиадовой, то он прослыл бы, может быть, великим человеком; но Гранде некогда было думать о Сомюре, над которым он возвышался и издевался беспрестанно.

Де Грассены, услышав про банкротство и самоубийство Гильома Гранде, решились отправиться к старику после обеда, пожалеть его, поскорбеть с ним вместе, утешить, если можно и нужно, и, между прочим, разузнать под рукой, на что позвали обоих Крюшо и зачем скряга тратился, чтобы кормить их обедом.

Ровно в пять часов президент де Бонфон с дядей-нотариусом явились, разодетые в пух и прах, по-парад-ному. Гости сели за стол и стали преисправно кушать. Гранде был важен и задумчив, Шарль молчалив. Евгения ничего не говорила, г-жа Гранде не сказала ничего лишнего, так что обед был настоящей поминальной тризной.

Когда встали из-за стола, Шарль сказал дяде и тетке:

– Позвольте мне уйти в мою комнату, мне нужно заняться долгой перепиской…

– Ступай, ступай, племянничек.

Потом, когда чудак рассчитал по пальцам время, нужное Шарлю, чтобы дойти в свою комнату и сесть за свои письма, он покосился на жену:

– Госпожа Гранде, то, что мы теперь будем болтать с приятелями, будет для вас всех сполна чистейшая латынь. Уже семь часов с половиной: пора бы вам на боковую, а? Прощай, Евгения. – Он поцеловал дочь, и обе они вышли.

Тогда-то началась знаменитая сцена, в которой Гранде выказал всю свою ловкость, искусство и навык справляться с людьми, – словом, все то, за что ему дано было лестное прозвание старой собаки теми, которые попробовали его зубов. Если бы старый мэр города Сомюра был честолюбив, если бы притом ему помогли обстоятельства, доведя его до высших степеней государственной администрации, то, бесспорно, Гранде оказал бы много пользы отечеству, употребив для него хоть половину своей ловкости и сметливости. Впрочем, может быть, чудак был рожден дивить только свой муравейник; может быть, с умами случается то же, что и с некоторыми животными, – бесплодие в новом климате.

– Го-госпо-один п-п-резидент, вы го-ого-вори-ли, что банк-банк-ротство…

Притворное заикание старика, которому почти все верили вследствие долголетия, так же как и глухота, на которую он жаловался по временам, в сырую погоду, было так несносно в эту минуту нетерпеливым, любопытным Крюшо, что они невольно, в комическом нетерпении, ломались, гримасничали и поводили губами, как будто бы хотели проговорить фразу, завязшую на губах старика. Здесь необходимо рассказать историю заикания и глухоты Гранде.

Никто в целой провинции не выговаривал и не слышал лучше старика Гранде. Когда-то, несмотря на всю свою хитрость и лукавство, скряга был надут одним жидом. Во время торга жид подносил руку к своему уху так натурально и так ловко заикался, что Гранде из сострадания, подобно обоим Крюшо, начал сначала пошевеливать губами, потом помогать жиду, подсказывать слова, фразы и наконец начал совсем говорить вместо жида, начал сам с собой торговаться вместо жида, сам из Гранде обратился в проклятого жида. Странный бой, из которого в первый раз в жизни своей старик вышел не победителем, а побежденным! Но, потеряв барыш, Гранде расчел, что он не в убытке, что он лишь дорогонько заплатил за урок, но уроком положил воспользоваться непременно при случае.

И чудак кончил тем, что благословил жида от чистого сердца, научившись у него искусству утомлять противника, заставлять его говорить за себя, а следовательно, сбиваться с собственного плана, с собственных мыслей. Никогда еще не представлялось ему более удобного случая развернуться вполне, показать в полной силе свои таланты по части заикательного искусства и глухоты, как теперь. Во-первых, ему не хотелось ясно высказаться; во-вторых, ему самому хотелось управлять разговором; наконец, в-третьих, он желал скрыть от своих слушателей свои настоящие намерения.

– Господин де Бон-бон-бон-бонфон…

За целых три года второй раз посулил теперь Гранде президенту де Бонфона. И президент подумал, что старик, по крайней мере теперь, хочет предложить ему руку своей дочери.

– Так вы говорили, что банк-банк-банк-ротст-ва могли бы быть уничтожены…

– Могут быть уничтожены коммерческими судами; да, это случается почти каждый день, – перебил президент, подхватив оборвавшуюся идею Гранде и думая, что совершенно угадал ее. – Слушайте!

– Слу-слу-шаю, – смиренно отвечал хитрец, смеясь внутренне, как дитя над учителем своим в школе.

– Вот положим, что человек почтенный и уважаемый, как ваш покойный братец в Париже…

– Мой брат! А? Да, да, ну!

– Вот если такой человек видит неминуемое падение своего дома…

– Па-а-адение, вы говорите па-па-дение?..

– Да, и когда банкротство неотразимо, то коммерческий суд (слушайте хорошенько), тот коммерческий суд, от которого он ближайшим образом зависит, имеет право назначить ликвидаторов. Ликвидировать еще не значит обанкротиться, понимаете? Банкрот обесславлен, а ликвидирующий остается честным человеком.

– Ра-разумеется, э-то-то лучше, если бы то-только дороже не с-с-с-стоило.

– Да, но ликвидировать можно и без коммерческого суда. Вам известно, как объявляется банкротство? – сказал президент, растирая пальцами щепотку табаку.

– Я и-и не-не знаю, – проговорил Гранде.

– Во-первых, – начал президент, – сообщением баланса в судейскую канцелярию, что делается или через самого купца, или через его уполномоченного; во-вторых, по требованиям кредиторов. Так, если сам негоциант не сообщает своего баланса и если ни один кредитор не объявляет вышесказанного негоцианта банкротом, что же может выйти из такого хода вещей?

– Ну, да, да, что же вый-выйдет?

– Тогда его семейство, его представители, наследники или даже сам негоциант, если он не умер, или друзья, у которых он спрятан, начинают за него ликвидировать и торговаться с кредиторами… Может быть, вы желаете устроить дела вашего покойного брата?

– Ах, Гранде, – закричал нотариус, – как это будет прекрасно, благородно! Вы докажете, что есть истинное благородство в нашей провинции, когда спасете свое имя от позора, потому что здесь страдает и ваше имя, Гранде!.. О, вы будете тогда, вы будете…

– Великодушным человеком! – закричал президент, перебивая своего дядю.

– Да, конечно, мой б-б-рат на-называется Гранде, так же как и я. Э-это п-правда!.. Не-не скажу-жу нет. И э-это будет поле-езно моему пле-племяннику во всех отношениях. Но мы по-посмотрим… Я не-не знаю э-этих па-парижских выжиг… Я-я в Со-сомю-ре… са-сами зна-аете! У-у меня ви-вино, лу-луга, за-занятия; я никогда к тому же не писал векселей; что такое ве-вексель? У-у меня м-много этой бу-бумаги, а сам я не-не пи-пи-сывал их ни-и-когда, да и не бу-у-ду… Во-вот и все! Я слы-слышал, что можно скупать векселя.

– Да, да, можно купить векселя на бирже, дав столько-то на сто. Поняли?

Гранде поморщился и приложил ладонь к уху; президент повторил.

– Да, да, ведь мно-ного заботы! В мо-мои лета, что я ту-тут по-нимаю! Я должен смотреть за по-полями. Что соберешь с них, так тем и заплатишь, а сбо-боры п-прежде всего. У меня теперь преза-занимательные дела во Фру-фру-фруафонде. Я, я не могу о-оставить дома для всей этой чер-чер-чертовщины, в которой я ничего не с-смыслю. А вы-вы говорите, что-о мне нужно бы-быть в Па-париже. А разве мо-можно быть в двух места-ах, ка-как пти-ти-ти-тичка?..

– А, понимаю! – закричал нотариус. – Гранде, у вас есть друзья, верные, старые друзья, они вас не выдадут.

«Да ну же, ну же, – думал старик, – решайтесь наконец!»

– Так если кто-нибудь поедет за вас в Париж, отыщет главных кредиторов вашего брата и скажет…

– По-позвольте, – прервал чудак, – что-о такое скажет? Что-то-нибудь вроде: «Господин Г-гранде та-такой-то, го-господин Г-г-ран-де сякой-то, лю-любит б-брата; хо-хо-хорошо тор-тор-тор-торгует. Не объявляйте банк-банкротства; соберитесь и на-назначьте сами от себя у-у-полномоченных и ликвидаторов. Тогда старик Г-гранде по-по-смотрит. Ва-вам же будет вы-выгоднее, чем напу-пу-стить полиц-ц-цейских…» Не-не-не так ли?

– Именно так, – отвечал президент.

– По-потому что, видите ли, го-господин де Бо-бобо-бо-бонфон, нужно сначала по-посмотреть, а-а-а-а потом уже реш-шиться. Кто не может, так тому и нельзя. Не-не ну-ужно разоряться, забираться с-сверх си-сил. Та-та-так ли?

– Разумеется, – сказал президент, – я думаю, что за известную сумму, разом выплаченную, можно очень скоро сойтись с кредиторами и выкупить бумаги. Покамест банкротство не объявлено, а вы скупили векселя, бумаги у вас в руках, то вы спасены, дело обделали ловко, сами не замарались и белы как снег.

– Как снег? – сказал Гранде, приставляя руку к своему уху. – Как снег?.. Ч-ч-что-то тако-о-е снег? Я в-вас не понимаю.

– Так слушайте же меня, – прокричал ему президент.

– Да-с, слушаю.

– Всякое дело товар, у которого своя цена. Так определяет Иеремия Бентам, говоря о ростовщиках. Знаменитый публицист доказал, что предрассудок, преследующий ростовщиков, сущий вздор.

– Еще бы! – отвечал чудак.

– Итак, примем по Бентаму, что деньги тоже товар и то, что их заменяет, также становится товаром. Следовательно, если векселя, естественно подверженные влиянию торговых оборотов, плодятся или исчезают на бирже, дорожают или дешевеют, то коммерческий суд может решить… Ну, ведь вот я-то, дурак, толкую еще! Да вы просто можете скупить векселя вашего брата с уступкой семьдесят пять процентов на сто, то есть всего-то по двадцать пять!

– Его зо-зовут Иеремия Бен…

– Бентам, англичанин.

– Этот Иеремия поплачет за нас в этом деле, а нас спасет от лишних слез, – сказал, смеясь, нотариус.

– Э-эти англичане не совсем глу-глупы; так, если, следуя Бе-ентаму, ве-ве-векселя мо-мо-его брата стоят… и… или нет, или да… я… я говорю, что-то, так это-то ясно, к-кредиторы будут… не-не-нет, не будут… П-п-право, не-не понимаю.

– Дайте я вам объясню все это, – сказал президент. – Если у вас в руках все векселя на фирму покойного Гранде, то брат ваш или его наследники не должны никому ничего. Так?

– Та-так, – повторил Гранде.

– Теперь если векселя вашего брата разойдутся на бирже, будут продаваться (продаваться, заметьте это слово) со значительной уступкой и если кто из друзей ваших пройдет мимо, поторгуется да купит, то кредиторы, продав векселя добровольно, таким образом отказываются от всех своих требований на дом Гранде парижского.

– П-правда! Де-дела делами, – сказал бочар, – это-то так… Но вы по-понимаете, что-то это т-т-т-трудно. У меня нет ни денег, ни времени.

– Разумеется, вам нельзя самим. Ну, так я к вашим услугам: я поеду за вас в Париж (обойдется в пустяки – мы сделаем маленький счетец). Я поговорю с кредиторами, прижму их, и все дело уладится, разумеется, с подбавкой вещественного переговорам и срочному платежу, который мы им обещаем; все это, чтобы выкупить векселя.

– Н-ну, у-увидим; я-я не хочу, я-я не могу пуститься в де-дело без, без… пони-понимаете… это-то так. У меня и теперь го-голова разболелась от того, что вы та-там наговорили. Это первый раз в жизни, что я связываюсь с зако-конами.

– Правда, правда, вы беззаконник.

– Я-я бедный виногра-градчик и не совсем вас понимаю. Нужно бы еще раз по-по-по…

– Так слушайте же, – сказал президент и хотел резюмировать вопрос, но дядя остановил его.

– Племянник! – закричал нотариус, покачивая головой.

– Что такое, дядюшка?

– Оставь в покое господина Гранде, пусть он сам объяснит свои намерения. Это вещь нешуточная, и наш друг…

Тут стук молотка возвестил о прибытии де Грассенов; вход их и взаимные затем приветствия не дали времени Крюшо окончить свою речь. Нотариус был, впрочем, весьма доволен, что ему помешали. Он видел, как Гранде бросал на него свирепые взгляды; он предузнавал грозу по судорожному движению его мускулов и шишки на носу его. Благоразумный нотариус, во-первых, находил неприличным для президента суда первой инстанции ехать в Париж, чтобы возиться с кредиторами г-на Гранде и впутываться в дело не совсем-то праведное. Наконец, Гранде еще не сказал ни полслова, не изъявил ни малейшего желания хоть что-нибудь заплатить; вот почему он внутренне содрогался, видя, как неосторожно племянник его протягивал шею в петлю. Только что вошли де Грассены, он незаметно толкнул президента и отвел его в сторону, в амбразуру окна.

– Полно, не горячись, племянник. Ты и так довольно себя выказал: тебя ослепляет желание богатой невесты… Но не нужно ходить с завязанными глазами. Теперь я проведу судно сквозь отмели… а ты только исподволь помогай маневру. Ну, твое ли дело, тебе ли, президенту суда первой инстанции, ввязываться в такую двусмысленную роль?..

Но он не кончил; говоря, он слышал все и, следовательно, слышал слова де Грассена:

– Мы узнали, Гранде, об ужасном несчастии, постигшем дом Гильома Гранде, и о смерти его. Мы пришли сюда изъявить вам все дружеское участие и соболезнование, которое принимаем в этом деле.

– Другого несчастия нет, кроме смерти господина Гранде-младшего, – перебил нотариус. – Да и это горе тоже не случилось бы, если бы Гильом Гранде заблаговременно обратился к почтенному другу нашему, своему брату. Наш друг благороден и великодушен; он хочет заплатить долги покойника. Президент, мой племянник, предлагает ему, во избежание судебных издержек и мытарств, отправиться за него в Париж, уговорить кредиторов и все устроить и уладить как следует.

Де Грассены были изумлены словами Крюшо, подкрепленными мимикой старика, преспокойно и самодовольно поглаживавшего подбородок; де Грассены почти всю дорогу толковали о скупости Гранде сомюрского и обвиняли его едва ли не в братоубийстве.

– Неужели! О, я предчувствовал это, – закричал де Грассен. – Жена, а что я тебе говорил дорогой? Да, повторяю, наш друг Гранде честен, великодушен; он не потерпит малейшего пятна на своем честном имени! Что богатство без чести! Прекрасно, прекрасно, Гранде! Я старый солдат, я не притворщик, я прям! Это превосходно, Гранде, да, превосходно!

– И-и пре-превосходно и до-дорого, – отвечал старик, покамест банкир с жаром тряс его руку.

– Но, знаете ли, мой друг, это дело – прошу извинения у господина Крюшо, – это дело чисто торговое; нужно человека знающего, делового, купца. Нужно, чтобы он умел рассчитывать, не даваться впросак и, если нужно, повернуть дело по-своему. Я на днях еду в Париж по собственному делу, и, право, я не прочь, я возьмусь устроить и ваше.

– Да я бы-бы и сам не прочь: то-только не-не хочу рисковать, нужно по-о-осторожнее. А вот господин президент уж и денег у меня просил на дорогу. – Последнее старик произнес не заикаясь.

– А я бы и сама заплатила за одно удовольствие побывать в Париже! – сказала г-жа де Грассен и мигнула своему мужу, давая знать, чтобы он во что бы то ни стало отбил поручение; потом она насмешливо взглянула на обоих Крюшо, у которых вытянулись лица.

Гранде схватил де Грассена за пуговицу и потащил его в угол.

– Разумеется, я гораздо больше доверяю вам, чем президенту. Кроме того, есть кое-что и другое. Мне нужно купить несколько тысяч франков дохода в государственном банке, а не хочется давать более восьмидесяти на сто. Говорят, что через месяц будет уже поздно. Так вы мне обделаете это, а?

– Так, стало быть, всего-то и дела, что купить вам несколько тысяч франков…

– Правда, немного для начала… Между нами сказать, я хочу вести дела втайне. В месяц-то вы, верно, все обделаете, а? Только не говорите ничего Крюшо; они, пожалуй, обидятся. Кстати, уж в Париже вы загляните и в дела моего бедняжки племянника.

– Хорошо, хорошо! Я завтра же возьму почтовых лошадей, – сказал громко де Грассен, – и к вам зайду за последними наставлениями. В котором часу?

– В пять часов перед обедом, – сказал бочар, потирая руки. Соперники остались еще несколько времени у Гранде.

После некоторого молчания де Грассен потрепал по плечу старика и сказал ему:

– Хорошо иметь таких родственников, как вы, Гранде.

– Да, вот что, – отвечал бочар, – я добрый семьянин, хоть и не тем кажусь. Я любил брата… готов доказать, что люблю… да ведь это будет дорого стоить…

– Прощайте, Гранде, – сказал банкир, к счастию, остановив его на недоконченной фразе. – Так как я теперь спешу, то есть кое-какие делишки дома.

– Хорошо, хорошо. Я сам хочу пообсудить кое-что касательно того, о чем го-говорил с вами, и удаляюсь в свою палату совещаний, по выражению господина президента Крюшо.

«Ага, я теперь уже не де Бонфон!» – подумал убитый президент, и лицо его выразило недовольную мину судьи, утомленного в своих судейских креслах.

Предводители обеих партий отправились вместе. Ни те ни другие не упоминали уже более о недавнем предательстве Гранде, но выпытывали друг у друга, что затеял теперь старик, потому что из них никто не понимал его.

– Не зайдете ли вы с нами к госпоже д’Орсонваль, господа? – спросил де Грассен, обращаясь к нотариусу.

– Мы будем к ней попозже, а теперь, с позволения дядюшки, я зайду сперва к госпоже Грибокур…

– Так до свидания же, господа, – сказала г-жа де Грассен.

Когда Крюшо отошли на несколько шагов, Адольф де Грассен сказал отцу:

– Надули этих Крюшо; они с порядочным носом!

– Полно, Адольф, – отвечала г-жа де Грассен, – они еще могут услышать; да к тому же, мой милый, ты говоришь как настоящий школьник…

– Что, дядюшка, – закричал президент в свою очередь, – началось с де Бонфона, а свели на президента Крюшо!

– Знаю, знаю, братец, – отвечал ему дядя. – Де Грассены торжествуют, да пусть их! Уж и ты-то, братец, толковал, толковал… Пускай де Грассены верят как дураки в его «увидим». Будь покоен, друг мой, ты женишься на Евгении.

В минуту слух о великодушном поступке Гранде распространился уже в трех домах.

В целом городе только и говорили, что о примерном братолюбии старика, и всякий от чистого сердца простил ему недавнее вероломство, удивляясь мнимой честности и великодушию. Минутный энтузиазм есть элемент французского характера. Неужели общества, народы – словом, все собирательное лишено памяти?

Когда Гранде затворил за гостями дверь, то кликнул свою верную Нанету: