Текст книги "Евгения Гранде. Тридцатилетняя женщина"

Не заметят ли люди сходства между началом жизни и началом любви? Дитя лелеют тихой песенкой, нежным взглядом, рассказывают над колыбелью его чудные истории, над спящим летают золотые сны, и надежда озаряет волшебным блеском его отдаленную будущность. Вот он вам капризный, своенравный, плачет вдруг – из-за чего? Из-за карточного домика, цветов, бумажного государства; он плачет, а тихая радость быстро гонит печаль и уже светится сквозь горькие слезы его. И тужить-то ему некогда, и плакать нет времени. Его тянет будущность, и жадно спешит он в жизнь, в отдаленную, в шумную, в бурную жизнь.

Любовь во всем сходна с детством; любовь тоже детство, тот же счастливый возраст нашего сердца. Он начался для сердец Шарля и Евгении; страсть пришла со своими любовными причудами, со своею очаровательной, детской радостью. Тем обольстительнее была для них любовь, чем чернее зияла за ними бездна прошедших несчастий. Любовь улыбнулась им отрадой, уврачевала сердца их и была чудесна, таинственна в недрах тихой, смиренной их жизни, в их старом, уединенном жилище.

Часто в их маленьком садике промолвливались два-три слова любви; часто Шарль и Евгения сидели по целым часам, до солнечного заката, на дерновой скамейке, говорили долго, говорили обо всем, что свято для любви, чем дорожит она, а вокруг них было все тихо, торжественно, как под священными сводами величавой старинной церкви. Шарль понимал всю торжественность любви, узнал ее святость, узнал, что прежняя мятежная его страсть в Париже была не любовь, и он забывал эту страсть, кокетливую, капризную и блестящую, теснил ее из своего сердца для страсти новой, чистой и прекрасной.

Он вставал рано и являлся сказать два-три слова с Евгенией до прихода Гранде за хозяйством и провизией. Когда же шаги старика раздавались на лестнице, он спасался в сад. Эти утренние свидания, маленькие преступления, даже неизвестные матери и поощряемые притворной недогадливостью Нанеты, завлекали их простую, невинную любовь заманчивостью опасности, заманчивостью запрещенного плода. Наконец, когда после завтрака старик Гранде отправлялся по полям и по работам, Шарль садился между теткой и кузиной, помогал им в работе, разматывал нитки, вдевал их в иголки и с неизъяснимым сладостным трепетом по целым часам глядел на Евгению и заслушивался речей ее. Тишина, безмятежность этой монастырской жизни тронула его душу, он понял чистую прелесть святой простоты и невинность этих нравов и умов. Он не мог верить, чтобы во Франции могли быть такие характеры: он верил им прежде по одним романам Августа Лафонтена, полагал их где-нибудь, в каком-нибудь темном закоулке Германии. Евгения стала для него идеалом гетевской Маргариты, но еще непорочной, не преступной Маргариты. Его же взгляды и речи со дня на день увлекали сердце молодой девушки более и более, и она, как будто несясь в волнах потока, с жадностью хваталась за случай, за минуту блаженства, как утопающий за слабую ветку. Забота и грусть о будущем, о разлуке мрачили ясные часы коротких, незаметных дней любви. Всякий день чего-нибудь сильнее и сильнее напоминало им о близящейся разлуке. Сначала, три дня после отъезда де Грассена, Гранде торжественно, как это принято в провинции, сводил Шарля в суд первой инстанции, чтобы дать письменное отречение от отцовского наследства. Ужасное отречение! Род домашнего отступничества. Потом у Крюшо нужно было совершить две доверенности, одну для де Грассена, другую для Альфонса, которому была поручена продажа вещей и маленького имущества Шарля. Затем исполнили все формальности для получения заграничного паспорта. Наконец, когда получено было простое траурное платье из Парижа, Шарль продал весь бывший гардероб свой, гардероб бывшего денди, сомюрскому портному. Старику чрезвычайно был по сердцу поступок Шарля.

– Ага, ну вот ты теперь человек, как следует ему быть, когда он хочет сколотить деньгу, – сказал Гранде, разглядывая сюртук Шарля из толстого черного сукна. – Это так, люблю, хорошо!

– Смею уверить вас, любезнейший дядюшка, что я понимаю мое положение и чувствую, как мне должно теперь вести себя…

– Ага… а… вот-вот!.. Это что такое? – спросил старик, увидев в руках Шарля горсть золота. Глаза старика сияли, горели…

– Я собрал все мои безделки, кольца, запонки, цепочки – все, что только стоит сколько-нибудь, но… не знаю никого в Сомюре… я бы осмелился попросить вас…

– У тебя купить это? – закричал Гранде, прерывая его.

– Нет, дядюшка, чтобы вы мне помогли отыскать честного человека, которого бы…

– Да ты дай уж мне, племянник, только дай мне, я там наверху это свешаю, в сантиме не ошибусь; уже ты понадейся на дядю… Золото для ювелирных вещей, – продолжал он, рассматривая длинную цепь, – кажется… нет, так, не ошибаюсь, девятнадцать или двадцать каратов.

Чудак схватил золото в свою широкую ладонь и убежал с ним к себе наверх.

– Сестрица, – сказал Шарль, – позвольте мне предложить вам, в память обо мне, эти две безделки, две запонки… Они могут служить для закалывания лент у запястья; такие браслеты теперь очень в моде…

– Я принимаю не отговариваясь, – сказала Евгения, обменявшись с ним значительным взглядом.

– Тетенька, вы мне тоже не откажете: вот наперсток моей покойной матушки; я хранил его как драгоценность в моем дорожном несессере.

Г-жа Гранде уже десять лет мечтала о таком наперстке; подарок был принят с глубокой признательностью.

– Нет слов для изъявления моей благодарности, – сказала старушка, отирая слезы. – Утром и вечером, каждый день, за молитвой, я помяну и вас, поминая недугующих и путешествующих. Когда я умру, Евгения, то пусть к тебе перейдет эта драгоценность…

– Все это стоит тысячу девятьсот восемьдесят девять франков, семьдесят пять сантимов! – закричал Гранде, отворяя двери. – Но зачем же продавать это? Все лишние хлопоты… я отсчитаю тебе эту сумму – ливрами.

Слово ливрами значит на языке местных сделок и оборотов, что экю в шесть ливров должен быть взят за шесть франков, без дальнейшей скидки.

– Я не смел вам предложить это, любезнейший дядюшка, – сказал Шарль, – но, признаюсь, мне было бы очень неловко продавать все эти вещи в здешнем городе. Грязное белье нужно полоскать в своей семье, по словам Наполеона. Весьма благодарен вам за эту услугу, любезнейший дядюшка.

Гранде почесал у себя за ухом. Шарль продолжал после минутного молчания:

– Любезнейший дядюшка… (Шарль беспокойно поглядывал на дядю, боясь оскорбить его щекотливость.) – Любезнейший дядюшка, тетенька и сестрица были так добры, что не отказались принять от меня две безделки на память, в знак моего уважения. Не откажите же и вы: вот две запонки, они не нужны мне более; примите их. Они будут напоминать вам бедного Шарля, который всегда будет с любовью вспоминать о милом семействе вашем, о своих единственных родных…

– Душа моя, ну зачем так разоряться!.. А что у тебя, жена? – сказал он, жадно оборотившись к г-же Гранде. – А, золотой наперсток! А ты, дочечка? Ага, бриллиантовые застежки! Ну, друг мой, так и я возьму твои пуговки, – продолжал он, сжимая руку Шарля. – Но за это ты позволишь мне заплатить за твое путешествие, да… да, да, ну хоть… уж пожалуй, до Индии. Да, мой друг, я заплачу за твое путешествие. Потому что – видишь ли, друг мой, я оценил эти вещи только по весу, а может быть, будет барыш на работе. Ну, так сказано – сделано. Уж я размотаю мошну, дам тебе этак с тысячу экю… ливрами. Крюшо дал взаймы; у меня нет ни шелега, друг мой, ей-богу, нет ни шелега; разве Перорре заплатит за ферму, он просрочил; я вот пойду повидаюсь с ним…

Он схватил перчатки, надел шляпу и вышел из комнаты.

– Так вы от нас едете? – грустно сказала Евгения.

– Надобно, сестрица, – отвечал он, опустив голову.

С некоторого времени вид, слова, движения Шарля – все обнаруживало в нем глубокую, молчаливую грусть; но, как человек, обреченный судьбой на тяжкие труды и обязанности, он находил и в самом несчастии своем новые силы. Он уже не плакал, не вздыхал более, он возмужал. Тут только Евгения увидела его характер, идеал своего Шарля. Она любила смотреть на его грубое платье, строгий покрой которого шел к его бледному лицу и к мрачной задумчивости. В этот день г-жа Гранде и Евгения надели траур и слушали все вместе в соборе Requiem, исполненный за упокой души покойного Гильома Гранде. В полдень Шарль получил из Парижа письма.

– Что, братец, довольны ли вы вашими известиями? – тихо спросила Евгения.

– Это никогда не должно ни у кого спрашивать, дочка, – сказал Гранде, – заметь себе это. Ведь я же с тобой не болтаю о своих делах, так к чему же соваться в чужие? Оставь его в покое, друг мой.

– Да у меня нет секретов, – сказал Шарль.

– Та, та, та, та, племянничек! Поторгуешь – научишься держать язычок на привязи за зубами.

Когда молодые люди сошлись в саду, Шарль усадил Евгению на дерновую скамью под орешником и сказал ей:

– Альфонс – славный малый. Он прекрасно обделал все дела мои. Он покончил все чисто и благоразумно. Я ничего не должен в Париже. Все мои вещи проданы, и на вырученные за них три тысячи франков Альфонс, по совету одного флотского капитана, сделал мне несколько тюков с безделушками, с европейскими вещицами, заманчивыми для туземцев. Там мне дорого дадут за все это. Он отправил уже это все в Нант, где стоит судно, назначенное на Яву. Через пять дней нам нужно расстаться, Евгения, и если не навек, так надолго, очень надолго… Мой товар и десять тысяч франков, высланные мне двумя друзьями, – это очень скромно для начала; я возвращусь нескоро, сестрица. Не думайте же обо мне, забудьте меня, ведь я могу умереть… может быть, вам выйдет выгодная партия…

– Любите ли вы меня? – спросила Евгения.

– О да, да! – отвечал Шарль.

– Так я буду ждать тебя, Шарль!.. Боже мой, батюшка на нас смотрит из окна! – вскричала она, отводя рукой Шарля, который бросился обнять ее.

Она побежала под арку, Шарль последовал за ней. Заметив это, Евгения взошла на лестницу и отворила дверь. Не зная, что делает, не помня себя более, он очутился возле чулана Нанеты, в самом темном углу коридора. Шарль схватил ее за руку, обнял ее и прижал к своему сердцу; Евгения не сопротивлялась более и обменялась с ним самым чистым, самым пламенным поцелуем.

– Дорогая Евгения, кузен лучше брата, он может на тебе жениться! – говорил Шарль.

– Аминь! – скрепила Нанета, быстро отворив дверь своей лачуги.

Испуганные любовники кинулись в залу, Евгения схватила работу, а Шарль начал читать псалом Пресвятой Богородице по молитвеннику г-жи Гранде.

– Ага, – сказала Нанета, – мы все теперь за молитвами!

Когда был объявлен срок отъезду Шарля, Гранде захлопотал, чтобы выказать всем, как дорог ему племянник. Где не нужно было тратить денег, там он был щедр донельзя. Сыскал Шарлю столяра, потому что потребовалось сколотить несколько ящиков, но под предлогом, что с него запросили дорого, начал сам стругать и точить коробки из гнилых досок. С раннего утра он вставал, резал, точил, стругал, мерил, прикладывал – и наконец сработал славные ящики; сам уложил в них все вещи племянника и взялся их отправить на барке вниз по Луаре и к сроку доставить в Нант.

С эпохи поцелуя часы летели как молния для бедной Евгении. Иногда ей приходило в голову ехать вместе с Шарлем. Тот, кто испытал пламя самой неотвязной страсти, тот, чье течение ежедневно сокращается возрастом, временем, смертельной болезнью, тот поймет мучения Евгении. Часто, рыдая, бегала она по дорожкам маленького сада, но он был для нее тесен; дом их был для нее тоже мал; сердце ее рвалось на свободу, далеко, на беспредельные равнины моря, вслед за своим Шарлем.

Наконец настал и последний день перед отъездом. Утром, в отсутствие Гранде и Нанеты, драгоценный ларец, заключавший два портрета, был торжественно перенесен в единственный запиравшийся на ключ ящик комода Евгении, в котором лежал теперь пустой кошелек ее. Нужно ли упоминать, что залог Шарля был омочен слезами и осыпан поцелуями? Когда Евгения спрятала ключ к себе на грудь, она не могла воспрепятствовать Шарлю поцеловать место его теперешнего хранилища.

– Здесь ему место, друг мой, – сказала она.

– Вместе с моим сердцем, – отвечал Шарль.

– Ах, братец, братец! – тоном упрека прошептала Евгения.

– Разве мы уже не соединены, моя возлюбленная? Ты дала мне свое слово, возьми же и мое.

– Навсегда с тобой!

Два раза с обеих сторон были произнесены эти торжественные слова, и ни один обет не мог быть ни чище, ни святее этого. Целомудренная прелесть Евгении освятила и любовь Шарля.

Грустен был утренний завтрак перед отъездом; даже сама Нанета, добрая, верная Нанета, не могла удержаться от слез, несмотря на утешение, то есть на золотой халат и крестик à la Jeanette, подаренные Шарлем.

– Бедняжечка молодой барин! Шутка ли ехать за море! Помоги господи! – говорила старуха.

В половине двенадцатого все пошли провожать Шарля до нантского дилижанса. Нанета спустила собаку, заперла ворота и отправилась вместе со всеми, неся чемоданы Шарля. Все купцы Старой улицы выбежали смотреть на процессию, к которой присоединился на площади и нотариус Крюшо.

– Смотри не заплачь, Евгения, – шепнула ей мать.

– Ну, племянник, – сказал Гранде, обняв Шарля перед входом в контору дилижансов, – уезжаешь бедняком, воротись богачом; честь отца твоего будет сохранена, и когда ты воротишься…

– Ах, дядюшка, вы облегчаете мою грусть: вот драгоценный подарок для бедного сироты, за который он ничем не в состоянии заплатить вам!

Не поняв слов старика, прерванного в самом интересном месте, Шарль излил словами всю свою благодарность и оросил слезами руки старого скряги. Евгения судорожно сжимала руки отца и двоюродного брата.

Один нотариус улыбался, удивляясь хитрому притворству старика: он один постиг и разгадал его.

Долго еще оставались все четверо возле кареты; наконец она тронулась; вот уже она на мосту, вот уже почти совсем исчезла из виду, и, когда гул от колес замер в отдалении, старик Гранде прошептал:

– Счастливый путь!

К счастью, один Крюшо слышал это восклицание. Евгения с матерью пошли далее на набережную, откуда еще виднелся удаляющийся дилижанс, и махали платками. Шарль отвечал тем же.

– Матушка, я хотела бы на мгновение обладать всемогуществом Творца, – произнесла Евгения, когда дилижанс скрылся из глаз.

Теперь, чтобы не прерывать нити нашего рассказа, необходимо бросить взгляд на распоряжения Гранде в Париже через уполномоченного своего, де Грассена.

Через месяц после отъезда банкира Гранде обладал государственной облигацией в сто тысяч ливров ренты, приобретенной по восемьдесят франков за сотню. Сведения, почерпнутые впоследствии из посмертной описи его имущества, не могли пролить ни малейшего света на способы, какие были внушены старику его подозрительностью, чтоб обменять номинальную стоимость облигации на ее действительный эквивалент. На этот счет нотариус Крюшо полагал, что Нанета, сама не ведая того, была послушным орудием по перемещению ценностей. Около этого времени служанка уезжала на пять дней под предлогом привести кое-что в порядок во Фруафонде, словно чудак способен был оставить что-нибудь неприбранным.

Что касается дел Гильома Гранде, то было все так, как угадал и рассчитал его почтеннейший братец.

Во французском банке, как всем известно, можно всегда получить самые вернейшие сведения о состоянии богатейших капиталистов как Парижа, так и всех департаментов. Имена де Грассена и Феликса Гранде были известны и пользовались тем уважением, которое оказывается в торговых сношениях преимущественно тем, чьи капиталы обеспечены землями и владениями, нигде не заложенными. Приезд сомюрского банкира, взявшего на себя все хлопоты по делам Гранде парижского, приостановил все требования и протесты, постыдные для памяти покойного.

В присутствии кредиторов сняли печати, и нотариус начал составлять реестр всему оставшемуся, движимому и недвижимому. Скоро в собрании всех капиталистов единогласно положено было выбрать в главные распорядители дела на все время сомюрского банкира, придав ему в товарищи Франца Келлера, главного кредитора Гранде, одного из богатейших парижских капиталистов. Им дали право и полномочие устроить дела упадшего дома, спасти честь его и вместе с тем спасти самих кредиторов.

Немало способствовали делу всем известный кредит Грандесомюрского и надежда, поданная всем кредиторам через де Грассена; таким образом, никто не противился новому, неожиданному обороту дела. Никто не захотел предъявить свои требования на основе баланса приходов и потерь, и всякий говорил: «Нам заплатит господин Гранде сомюрский».

Прошло шесть месяцев. Кредиторы скупили все векселя на дом покойного Гильома Гранде, ими же прежде выпущенные, и с надеждой набили свои карманы бумагой в ожидании кое-чего повещественнее. Таков был первый результат операционных действий старого скряги. Его-то и ожидал он.

Через девять месяцев после первого собрания кредиторов каждому из них было выдано в уплату долга по двадцать два на сто. Де Грассен выручил эту сумму, продав вещи, дом, имение – все, принадлежавшее покойнику, и честно разделил это между кредиторами.

Честность и точность первого дела произвели впечатление: всякий надеялся, хвалил Феликса Гранде. Потом, нахвалившись досыта, потребовали еще денег. Написали с этой целью письмо в Сомюр от имени всех кредиторов.

– Ну вот, наконец-то, – сказал Гранде, бросив письмо в камин. – Терпение, друзья мои, терпение!

В ответ на это послание Гранде потребовал общей складки всех векселей и всех требований, существующих на дом покойного г-на Гранде парижского, в контору нотариуса; вместе с тем потребовал и квитанции на выплаченные уже суммы.

«С тем намерением, – писал он, – чтобы яснее разобрать и поверить счета и яснее изложить состояние дела». Тысячи возражений посыпались со всех сторон.

Вообще кредитор – разновидность маньяка. Сегодня он согласен на все, завтра рвет и мечет. Сегодня у него все так спокойно в доме, все так ладно, хорошо: жена весела и послушна, у маленького прорезались зубки, что же еще? Мой кредитор неумолим: не хочет дать ни су. Назавтра дождь, на дворе грязь и слякоть; бедняжка задумчив, печален и на все соглашается. Послезавтра пожалуйте залог; через месяц он, как палач, потащит вас на расправу. Кредитор похож на воробья, которому сыплют на хвост соль. То же самое кредитор говорит про свой вексель. Там еще хоть хвост есть, а у кредитора – кукушка за морем.

Гранде прилежно следил за всей стаей и знал, откуда ветер. Наконец он всех привел в повиновение. Сначала некоторые раскричались, рассердились и начисто отказались исполнить требования хитрого скряги.

– Славно, чудесно! – говорил Гранде, читая письмо де Грассена и с радостью потирая руки.

Другие согласились, но с условиями: обеспечить все свои права и требования и, на худой конец, сохранить право объявления банкротства. Новая переписка.

Наконец Гранде согласился на все условия и обеспечения и выдача векселей совершилась. Кредиторы сами друг друга уговаривали. Впрочем, они не совсем перестали роптать.

– Да он и над нами, и над вами смеется, – говорили они де Грассену.

Почти через два года после смерти Гильома Гранде некоторые из кредиторов, в вихре спекуляций и коммерческих сделок, охладели и даже забыли о всех своих надеждах и требованиях.

– Кажется, – поговаривали они мимоходом, – двадцать-то два на сто было все, чем они нас полакомили.

Старик расчислял время. «Время – добрый черт, – говорил он, – но черт все-таки черт». К концу третьего года де Грассен уведомил Гранде, что кредиторы соглашаются выдать все векселя и уничтожить их, если получат только по десяти на сто на сумму остального долга, то есть двух миллионов четырехсот тысяч франков.

Гранде отвечал, что стряпчий и нотариус его покойного брата, разорившие его, живут припеваючи, что они совершенно поправились и что не худо бы было и их потормошить немножко.

В конце четвертого года успели уменьшить сумму до двух миллионов. Обе стороны говорили и спорили, опять говорили и спорили; все это продолжалось полгода. Наконец старик был доведен до крайности. Переговоры были окончены, нужно было платить. Гранде отвечал, что племянник уведомил его о счастливом ходе своих дел, что племянник его обогатился в Индии и что, наконец, племянник его ревностно желает заплатить долг своего отца сполна. «Как же мне-то платить вам, не списавшись и не посоветовавшись с племянником? – писал Гранде кредиторам. – Подождите немного».

И наконец, в половине пятого года, кредиторы все еще ожидали уплаты сполна. А бочар смеялся потихоньку да изредка приговаривал: «Уж эти мне парижане!»

Вот в каком положении застанем мы кредиторов и дела Гильома Гранде, когда происшествия нашей повести заставят нас опять обратиться к ним.

Когда фонды покупались по сто девять, то Гранде свои продал и получил из Парижа четыре миллиона триста тысяч франков золотом. Эти миллионы присоединились к полутора миллионам франков, вырученных за анжерское золото.

Де Грассен жил в Париже безвыездно, и вот по какой причине: во-первых, его выбрали в депутаты; во-вторых, потому, что он, де Грассен, банкир, почтенных лет, отец семейства, влюбился по уши в одну премиленькую актрису театра герцогини Беррийской. Поведение его наделало в Сомюре много соблазна и шума; все осудили безнравственность де Грассена. Жене его удалось выхлопотать раздел по имению, и она, к счастию своему, не потерялась в отсутствие мужа, сама занялась делами и мало-помалу поправила состояние, пострадавшее от глупостей главы семейства. Вследствие происков, наговоров и стараний Крюшо с их компанией г-же де Грассен не удалось порядочно пристроить свою дочь, а об Евгении и думать было нечего. Адольф отправился к отцу в Париж и сделался порядочным повесой. Крюшо торжествовали!

– Муж ваш с ума сошел, – говорил Гранде г-же де Грассен, отсчитывая ей взаймы, под верные залоги, какую-то сумму. – Жаль мне вас; а вы, право, предобрая бабенка.

– Ах, Гранде! Кто бы мог подумать, что в тот день, когда он отправился по делам вашим в Париж, он устремился к своей верной гибели!

– Да ей-богу же, сударыня, я употреблял все усилия, чтобы отвратить его от этой поездки. Президент Крюшо хотел во что бы то ни стало перебить у него… Теперь понятно, отчего вашему мужу так сильно хотелось услужить мне.

Таким образом, хитрец отделался от всего, даже от благодарности де Грассенам за услуги.