Текст книги "Евгения Гранде. Тридцатилетняя женщина"

– Не спускай собаку да и сама не ложись! Нужно работать. В одиннадцать часов Корнулье приедет за мной из Фруафонда. Жди его; отопри ему поскорее, чтобы он не стучался долго: во-первых, полиция запрещает шуметь по ночам, а во-вторых, никто и знать не должен, что я уезжаю.

Сказав это, Гранде поднялся в свою лабораторию, и Нанета услышала, как старик рылся, ходил, считал. Он работал осторожно и тихо, чтобы не разбудить жену и дочь, а главное, спастись от любопытства племянника, которого проклинал он сквозь зубы, увидя свет в его комнате.

В полночь Евгения, мечтавшая о Шарле, вдруг услышала стон, и ей показалось, что это из его комнаты. Уж не застрелился ли он? Он был такой бледный и мрачный… Вмиг накинула она чепчик, завернулась в мантилью и хотела выйти. Но ее приостановил свет, проникавший сквозь щели дверей ее комнаты; скоро она ободрилась, услышав тяжелую походку Нанеты и голос ее, вместе с шумом и ржанием приведенных лошадей.

«Уж не увозят ли Шарля, не уезжает ли он?» – подумала Евгения и осторожно отворила дверь в коридор.

Она вздрогнула, встретив взгляд отца, взгляд озабоченный, холодный, рассеянный. Старик и Нанета держали на плечах толстое коромысло, к которому на канате был прикреплен небольшой бочонок, сработанный самим Гранде в часы отдохновения или безделья.

– Дева Пречистая, да сколько же это весит? – сказала Нанета шепотом.

– Да жаль, душа моя, что все медь, – отвечал старик. – Берегись, не задень свечки.

Сцена была освещена одним сальным огарком, поставленным на лестнице.

– С тобой ли пистолеты, Корнулье? – спросил Гранде у своего лесничего.

– Нет, сударь! Да чего тут и бояться-то, ведь не деньги!

– Разумеется, разумеется, нечего.

– К тому же я повезу вас скоро: кони знатные! Для вас, сударь, выбрали что ни есть лучших лошадей.

– Хорошо, хорошо; а ты не сказал им, куда мы едем?

– Да я и сам-то не знал, сударь.

– Хорошо, хорошо! А крепка ли повозка?

– Повозка-то крепка ли? Еще бы, сударь! Да в ней хоть три тысячи можно увезти медью. Сколько в ваших бочонках-то?

– Я по весу узнала, – сказала Нанета, – здесь верных тысяч восемьсот франков.

– Замолчишь ли ты, Нанета! Жене скажешь, что я отправился в деревню. К обеду я возвращусь. Живее, живее, Корнулье! К девяти часам нужно быть в Анжере.

Повозка покатилась. Нанета заперла ворота, спустила собаку и улеглась.

В городе никто не знал ни про отъезд, ни про цель путешествия старика Гранде, потому что скряга был осторожен донельзя. В доме его никто и су не видал, а между тем были кучи золота. Услышав утром на пристани, что золото вздорожало в цене вследствие большого требования в Нанте, где были предприняты значительные вооружения, и что партия спекулянтов скупает его в Анжере, бочар захлопотал, занял лошадей у своих фермеров и отправился ночью продавать свое золото на банковые билеты, которыми уже он распорядился на покупку доходов с государственного банка.

«Батюшка уезжает», – подумала Евгения, видевшая и слышавшая все со своей лестницы.

Скоро тишина воцарилась по-прежнему; шум колес отъезжающей повозки затихал мало-помалу и наконец замолк совершенно; тогда Евгения услышала опять тихий стон; тонкая струя света шла из комнаты Шарля и, прорезывая тьму, лилась на перила лестницы.

«Он тоскует», – подумала Евгения и взбежала наверх.

Второе стенание заставило ее дойти до самой комнаты Шарля, дверь в которую была полуотворена. Евгения отворила еще более. Шарль спал в своих креслах, голова его склонилась на грудь, перо выпало из свесившейся руки его. Прерывистое, тяжелое дыхание спящего устрашило Евгению; она быстро вошла в комнату. «Верно, он очень устал», – подумала Евгения, взглянув на дюжину запечатанных писем, на которых она прочла лишь адреса: г-ну Жану-Роберту, каретнику, г-ну Бюиссону, портному…

«Он устраивает дела свои; он скоро, стало быть, уезжает», – подумала она.

Вдруг взоры ее остановились на двух незапечатанных письмах; одно из них начиналось словами: «Бесценная Анета!»

Евгения едва не упала в обморок. Ноги ее приросли к полу. «Его Анета! Он любит, он любим! О нет, нет более надежды! Что же такое он ей пишет?»

Все это разом пробежало в уме ее. Слова, прочитанные ею, блистали огненными буквами в ее глазах. Она видела, читала всюду слова эти: на столе, на стенах, на полу…

«Как, забыть теперь все! Отказаться от всех надежд! Я уйду, я не прочту; нет, нет! О, если бы я могла прочитать эти письма!»

Она взглянула на Шарля, взяла его за голову и нежно, заботливо приподняла ее на спинку кресел. Как дитя, принимал Шарль ее попечение, как дитя от заботливой матери, не пробуждаясь от привычных ласк ее. И как мать, ходила за ним Евгения, бережно приподняла она свесившуюся руку его и поцеловала его волосы.

«Бесценная Анета»… Какой-то демон шептал ей слова эти.

«Я прочту это письмо; я знаю, что это будет дурно…»

Благородная гордость заговорила в ней. Евгения отвернула голову от рокового письма. Это была первая борьба добра и зла в ее сердце; до сих пор она не краснела ни за какой поступок свой, но страсть и ревность превозмогли: она читала, читала и не могла оторваться. При каждом слове сердце кипело и билось в ней сильнее и сильнее, и все мучительнее чувствовала она боль в бешеном припадке ревности.

«Моя бесценная Анета! Ничто не могло бы меня разлучить с тобой, но несчастие разразилось над головой моей, несчастие, никем не предвиденное: мой отец застрелился, я лишился моего богатства. Я сирота и по образу воспитания моего – ребенок, но я должен выйти победителем из глубокой бездны, куда ввергла меня судьба моя.

Я всю ночь эту размышлял и рассчитывал. Если оставить Францию с именем незапятнанным, на что я решился уже, то у меня не останется и ста франков на то, чтобы начать новую жизнь, попробовать счастия в другой части света, в Индии. Да, бедная моя, я еду туда, где убийственнее климат, где смерть вернее и скорее. Я не в силах остаться в Париже. Я не могу перенесть хладнокровно обид, оскорблений, тайной или явной холодности, которыми заклеймят нищего, сына банкрота. Боже мой, быть должным три миллиона!.. Но не прошло бы и пяти дней, как я был бы убит на дуэли. Я не возвращусь в Париж. Даже твоя любовь, твоя нежная, чистая любовь не в силах будет меня завлечь туда. О друг мой, до чего я дожил! У меня даже нет такой суммы, чтобы прилететь к тебе и у ног твоих вымолить последний, прощальный поцелуй, в котором я бы мог почерпнуть силу, бодрость, то, в чем я так нуждаюсь теперь».

– Бедный Шарль, – прошептала Евгения, отирая слезы свои. – Я хорошо сделала, что прочла это письмо. У меня есть золото, я все отдам ему.

Она читала далее, утерев слезы.

«Я не знал до сих пор, что такое бедность. У меня осталось еще сто луидоров на переезд в Индию, но ни су для того, чтобы обзавестись всем нужным. Но что я? Нет; у меня нет ни одного луидора; тогда начну считать, когда заплачу долги свои. Если у меня ничего не останется, то я дойду пешком до Нанта и там определюсь на корабль простым матросом, начну новую жизнь. С самого нынешнего дня я хладнокровно начал смотреть на мое будущее. Да, моя будущность ужасна, ужаснее, чем у последнего несчастливца. Избалованный матерью, меня обожавшей, любимый лучшим из отцов, встретив в весне своей тебя, милая Анета, я был знаком только с одним счастием, рвал одни цветы на поле жизни! Но не суждено было мне быть счастливым!.. Однако я благодарю природу, чувствуя теперь в себе силы и мужества более, нежели я надеялся, нежели можно было надеяться найти в себе беззаботному счастливцу, как я, любимцу прелестнейшей женщины, избалованному счастием семейным, которого все желания были законом для несравненного отца… О, батюшка, батюшка! Его нет, его нет более на свете!

Я размыслил хладнокровно о своем положении и о твоем также, бесценная Анета! Я постарел в эти сутки. Бесценный друг мой! Если бы ты пожелала не расставаться со мной, если бы ты даже пожертвовала для меня всем, всеми наслаждениями своими, туалетом, ложей в опере, то и тогда мы не имели бы достаточных средств для жизни нашей; но я не в состоянии принять подобную жертву… Нам нужно расстаться, Анета, и расстаться с сего же дня навеки».

– Он оставляет ее! Боже, сколько счастья!

Евгения вспрыгнула от радости, но вдруг побледнела от ужаса; Шарль пошевелился; но, к счастию ее, он заснул опять; она продолжала:

«Когда возвращусь я? Я не знаю. Европеец стареется скоро в индийском климате, особенно европеец работящий. Положим, я возвращусь через десять лет. Твоей дочери тогда будет восемнадцать, она будет подругой твоей и твоим соглядатаем. Для тебя жизнь будет ужасна, и дочь, родная дочь, ненавистна. Мы видали примеры, знаем, как беспощаден свет, как беспощадны родные дети наши; итак, воспользуемся нашей опытностью. Храни в глубине душевной прекрасное воспоминание четырехлетнего блаженства и будь мне верна, если можешь. Я не могу, я не смею даже требовать этого, милая Анета, потому что сам должен смотреть другим взглядом на жизнь свою. Я должен думать о женитьбе, это необходимо в теперешней жизни моей, и, признаюсь тебе, что здесь, в Сомюре, в доме старого дяди моего, я нашел девушку, мою кузину, которой характер и наружность даже тебе бы понравились. К тому же, кажется, у ней есть…» Здесь Шарль остановился.

«Верно, он очень устал, когда не докончил письма своего», – подумала Евгения.

И она его оправдывала! Но могло ли это невинное создание заметить тонкую холодность, разлитую в каждой строчке письма этого? Для девушек, получивших религиозное воспитание, все сияет, все блестит любовью, когда забьется она в их собственных сердцах. Тогда они окружены каким-то небесным сиянием; торжественно тиха душа их, и они верят в любовь, они верят в любовника, верят, что и его душа также светла, также чиста, также полна любовью. Заблуждения женщины происходят, и почти всегда, от ее ненарушимой веры в добро и справедливость. Слова «бесценная Анета» звучали страстным, волшебным лепетом для ее слуха и пронзали ее душу, как некогда в детстве святые звуки «Venite adoremus»[2]2
  «Придите поклонимся».


[Закрыть] органа соборной их церкви. Наконец, и благородная чувствительность Шарля, слезы его на гробе отца выказывали чистоту и невинность сердца; все это очаровывает молодых девушек.

Могла ли она понять, что если Шарль действительно оплакивает отца своего, то сожаление это шло не столько от чистого, уязвленного сердца, сколько от воспоминаний об отцовской доброте, отцовском баловстве? Видя, с каким нетерпением отец и мать его наперерыв старались исполнить его малейшие прихоти и желания, ему некогда было рассуждать и рассчитывать, как делает это бездна парижских молодых людей, увлеченных вихрем роскоши и моды и лишенных средств утолять свои желания и страсти; эти молодые люди рассчитывают обыкновенно на смерть своих родителей. Отец Шарля был добр к своему сыну до такой степени, что успел вложить в его сердце любовь непритворную, истинную.

Тем не менее Шарль был все-таки парижанин, уже приученный парижскими нравами, даже влиянием самой Анеты, действовать с расчетом, он знал свет довольно хорошо и сердцем был уже старик, прикрытый цветущей маской молодости. Много перенял и усвоил он в том обществе, в кругу таких людей, где часто в один вечер в дружеских собраниях словами совершается более преступлений, нежели сколько разбирает их судья в своих заседаниях, и где острота убивает великую идею, где силен тот, кто умеет жить, а уметь жить – значит не верить ни в чувства, ни в людей, ни даже в то, что есть действительно. Уметь жить – значит уметь жить на чужой счет, ничему не удивляться: ни красотам искусства, ни поступкам великих людей, и обожать одного идола – самого себя.

В промежутках между шутками и любовью Анета учила его мыслить серьезно. Играя его кудрями, она говорила с ним о будущности и, свивая и развивая их, высчитывала ему всю жизнь как по счетам. Она делала его более и более женоподобным – разврат вдвойне, но разврат по моде, утонченный и принятый всеми.

«Вы еще ребенок, – говорила она Шарлю, – право, не знаю, как и приняться переделывать вас. Зачем вы дурно обошлись с Люпо? Знаю, что он не очень-то достоин вашего уважения; но подождите, он еще в силе; после презирайте его в глаза и сколько угодно. Знаете ли, как наставляла нас госпожа Кампан: “Дети мои, пока человек у власти, поклоняйтесь ему, как только он пал, помогайте тем, кто волочит его на живодерню. В могуществе он подобен Богу, в отставке он ниже Марата на его свалке, ибо он все еще живет, а Марат был успокоен смертью. Жизнь – это ряд комбинаций, и их необходимо изучать и наблюдать, чтоб постоянно удерживать за собой благоприятную позицию”».

Шарль был слишком привязан к обществу, слишком балован судьбой, слишком разнежен жизнью, чтобы дать покой и свободу душе своей и развить в ней пышно и величаво благороднейшие чувства и добродетели человеческие. Золотые семена, посеянные матерью в его сердце, не дали прекрасного плода, будучи подавлены и заглушены рассеянностью и развратом парижской жизни. Но ему был всего двадцать первый год, а в этом юном возрасте чистота и юность души кажутся нераздельными с чистотой и юностью тела. Его голос, взгляд, лицо были еще послушны чувству. Самый строгий судья, самый неумолимый закон, самый жестокий ростовщик поколебались бы поверить разврату и очерствелости сердца и души, глядя на чистое, юное чело Шарля, еще не обезображенное морщинами.

Шарль знал и понимал светские законы и уставы, но доселе не имел случая приложить их к своей жизни и был непорочен, следственно, своей неопытностью. Но в сердце его уже зрел эгоизм. Законы и правила парижского общества были посеяны в нем и ждали только случая развиться вполне, случая, когда Шарль переменит свою роль на жизненной сцене и из зрителя великой драмы сделается сам актером.

Почти все молодые девушки увлекаются наружным блеском. Как же было не увлечься и Евгении? И хотя она была не парижанка, хотя сердце ее судило строже и осторожнее, чем сердце девушки в рассеянном и суетливом круге общества, как было не увлечься ей, когда все: речи, движения, поступки – все в ее Шарле согласовывалось с движениями души? Наконец случай, злая судьба привели Евгению услышать последний отголосок, последний крик его сердца, еще юного и неиспорченного, так сказать, последние вздохи его совести.

Кончив чтение этого письма, для нее полного любви и чувства, она взглянула на спящего Шарля. Для нее лицо его цвело еще отроческой красотой, было воспламенено вдохновенными порывами юности. Сердце ее поклялось навсегда любить его.

Потом она начала читать другое письмо, не останавливаясь в своей нескромности. Но она жаждала новых доказательств, новых примеров благородства и возвышенности чувств своего друга, которого облекла она ослепительным блеском всего великого и прекрасного, как сделала бы всякая любящая женщина.

«Любезный Альфонс, у меня нет более друзей в эту минуту, но, сомневаясь во всех, я нимало не усомнился в твоей дружбе. Обращаюсь к тебе и прошу последней дружеской услуги – заняться моими делами в Париже и устроить их для меня как можно выгоднее. Тебе, без сомнения, известно мое положение. У меня нет ничего, и я отправляюсь в Индию. Вместе с письмом к тебе отправляю письма ко всем, кому я должен. В письме моем найдешь реестр всех долгов моих; я сделал его на память. Для уплаты долгов, вероятно, станет моей библиотеки, мебели, экипажа и лошадей. Оставляю себе только одно необходимое и малоценное, что, впрочем, может способствовать началу моих торговых оборотов. В случае запрещений я пришлю доверенность по всей форме. Пришли мне все мое оружие. Бритона дарю тебе; никто не оценит достойным образом это прекрасное животное. Мне приятнее подарить его тебе как завещательный перстень, оставляемый обычно умирающим своему душеприказчику. Роберт окончил мне прекрасную дорожную карету, но еще не обил ее. Уговори его, чтобы он взял ее назад. Если он не согласится, устрой так, чтобы честь моя нисколько не страдала. Я проиграл шесть луидоров англичанину – отдай ему…»

Она не могла окончить.

– Милый Шарль! – прошептала она и, взяв со стула одну из зажженных свечей, выбежала из комнаты.

Придя в свою спальню, она радостно отперла ящик своего комода из дубового дерева, прекрасной работы, в так называемом вкусе Возрождения. На нем еще виднелась полустертая королевская саламандра. Из ящика вынула она туго набитый красный кошелек, вышитый канителью, с золотыми застежками, доставшийся ей от покойной бабушки.

Горделиво свесила она его на руках своих и с наслаждением стала пересчитывать свое сокровище.

Сперва отделила она двадцать португальских червонцев, вычеканенных еще при Иоанне V, в 1725 году. Они стоили по действительному курсу не менее пяти лиссабонских червонцев, или по крайней мере сто шестьдесят восемь франков шестьдесят четыре сантима каждый, как ценил их старик отец. Но настоящая цена их была в сто восемьдесят франков, по красоте и редкости монеты, сияющей подобно солнцу.

Потом пять генуэзских червонцев, ходивших по сто ливров в Генуе, стоивших на обмен восемьдесят семь франков каждый; но для любителей монета ценилась и в сто франков. Они достались Евгении от покойного старичка Ла Бертельера. Далее, три золотых испанских кадрюпля времен Филиппа V, вычеканенных в 1729 году – подарок г-жи Жантильи, которая каждый раз, даря их, говорила:

– Этот хорошенький червончик, этот желтенький милушка стоит девяносто восемь ливров. Береги, душенька, это – красавчик в твоем сокровище.

Затем, и что наиболее нравилось старику Гранде (потому что золота было в каждой монете двадцать три карата), сто голландских червонцев, вычеканенных в 1756 году и ходивших по тринадцати франков.

Далее, собрание медалей и редкой монеты, драгоценное для нумизматиков и скупых: три рупии со знаками Весов и пять рупий со знаками Девы, цельные, чистого золота, в двадцать четыре карата, великолепные денежные знаки Великого Могола; каждый из них стоил тридцать семь франков сорок сантимов по весу, но для охотников не менее пятидесяти франков.

Наконец, наполеондор стоимостью сорок франков, полученный третьего дня от отца и небрежно брошенный Евгенией в красный кошелек.

Сокровище это состояло из монет чистеньких, светленьких, настоящих художественных изделий; старик Гранде часто любовался ими, часто засматривался на них и по целым часам толковал дочери о красоте их, изъяснял ей их редкость, чистоту обреза, блеск поля, изящество букв, еще свежих, блистающих, не изглаженных временем.

Но Евгения и не думала теперь об их редкости и достоинстве, не думала об отце, не думала об опасности вверить свое сокровище Шарлю, она думала только о нужде и бедствиях его.

После нескольких ошибок в счете она наконец добралась до итога: всего было около пяти тысяч восьмисот франков по ходячей цене, или, на охотника, около двух тысяч экю.

При виде такого богатства Евгения, как дитя, захлопала в ладоши от радости.

Таким образом, каждый, отец и дочь, пересчитывали в эту ночь свое золото: он поехал продавать свое, она бросала свое в море любви и сострадания.

Она вложила деньги в кошелек, взяла его и понесла наверх. Несчастия Шарля заставили ее позабыть и ночь, и приличия, но она была тверда своей совестью, самоотвержением и счастием.

В ту минуту как она переступала через порог комнаты, держа в одной руке свечу, в другой кошелек, Шарль вдруг проснулся, увидел Евгению и окаменел от изумления. Евгения приблизилась к нему, поставила подсвечник на стол и сказала ему голосом, дрожащим от внутреннего волнения:

– Я должна просить у вас прощения в важном проступке, братец: мне и Бог простит, ежели вы простите.

– Что такое? – сказал Шарль, протирая глаза.

– Я прочла эти письма. (Шарль вспыхнул.) Как это сделалось?.. Как я вошла сюда?.. Я не знаю, я не помню. Но я не раскаиваюсь, что прочла; они выказали мне ваше сердце, ваши чувства и…

– И что еще? – спросил Шарль.

– Ваши намерения… вашу нужду…

– Но, милая кузина…

– Тсс! Тише, тише, любезный Шарль, вы всех разбудите. Вот, – сказала она, развязывая кошелек, – вот что успела сберечь бедная девушка, которая, право, ни в чем не нуждается. Шарль, примите это. Еще сегодня я не понимала, я не знала цены деньгам; но теперь я знаю: деньги только средство, больше ничего. Вы мне брат, почти брат; вы можете взять взаймы у сестры вашей.

Шарль не отвечал; бедная неопытная Евгения не предвидела отказа.

– Что же? – спросила она.

Шарль потупил голову.

– Вы мне откажете? – продолжала она, и сердце ее так билось, что Шарль мог слышать удары его.

Нерешительность Шарля унижала Евгению, она понимала это; но нужда и бедность его представились снова ее сердцу. Она стала на колени.

– Я не встану до тех пор, пока вы не примете, братец, – сказала она. – Братец, ради бога, отвечайте же! Чтобы я знала, что вы меня уважаете, что вы великодушны, что…

Благородный крик уязвленного сердца Евгении потряс душу Шарля; он схватил девушку за руки, чтобы поднять ее, и горячие слезы полились из глаз его.

Евгения схватила кошелек и высыпала на стол свое золото.

– Да, да, не правда ли? – говорила она, и слезы радости задрожали на ее прекрасных ресницах. – О братец, братец, вы будете счастливы, вы разбогатеете! Это золото принесет вам успехи, счастие; вы возвратите мне его когда-нибудь; я готова быть участницей в вашем деле – словом, пойти на все условия; притом вы не должны так высоко ценить это.

Наконец Шарль мог говорить:

– Да, да, Евгения, я был бы очень малодушен, не приняв вашего дара. Впрочем, доверенность за доверенность.

– Что, что такое? – с испугом спросила она.

– Милая Евгения, вот здесь у меня…

Он снял с комода четырехугольный ящик в кожаном футляре.

– Эта вещь мне дороже жизни моей. Этот ящик – память, подарок моей доброй матери. Утром еще, сегодня утром, я думал, что если бы мать могла выйти из гроба, утешить несчастного сына своего, то она сама продала бы золото, которым обделана эта шкатулка, но я не мог, я не решался на это.

Евгения сжала в порыве сильного чувства руку Шарля.

– Нет, – продолжал он после минутного молчания, – не могу ни продать это золото, ни рисковать потерять эту драгоценность в путешествии. Милая Евгения, сохраните этот залог. Никогда друг не доверял так много своему другу… судите сами, Евгения.

Он вынул ящик из футляра, открыл его и показал удивленной Евгении. Работа была так хороша и изящна, что придавала двойную цену золоту.

– Но это еще ничего, – сказал он, – вот что мне дороже всего на свете. – Шарль нажал пружину.

Открылись два портрета кисти знаменитой де Мирбель. Они были окаймлены жемчугом.

– О, какая прекрасная дама! Не правда ли, это, верно, та, к которой вы писали?

– Нет, это не она, – сказал Шарль, улыбнувшись, – это портрет моей покойной матушки; вот портрет и отца моего. Это ваши дядя и тетка, Евгения; я на коленях умоляю вас сохранить эти изображения. Золото же пусть будет для вас залогом в случае моей смерти. Вы достойны сохранить эти два портрета, и я только одной вам доверяюсь, Евгения. В случае, в несчастном случае, Евгения, вы их сожжете, уничтожите, чтобы они не достались никому, не перешли в чужие руки…

Евгения молчала.

– Да, да? Не правда ли?

Слыша слова, ею же перед этим сказанные, она подняла на своего кузена взор, блиставший страстью, глубокой любовью, взор влюбленной женщины. Шарль взял ее руку и поцеловал.

– Ангел, ангел, Евгения! Не правда ли, между нами деньги, золото – ничего? Одно святое чувство, только одна глубокая благодарность будут говорить теперь в моем сердце.

– Вы похожи на матушку вашу. Не правда ли, у нее был такой же тихий, нежный голос?..

– О, гораздо, несравненно нежнее!

– Это для вас, – сказала она, потупив глаза. – Но вы устали, Шарль; лягте в постель; я хочу, я требую, чтобы вы легли тотчас же. До свидания, Шарль!

И она тихонько высвободила руку свою из руки кузена. Шарль взял со стола свечку, чтобы проводить Евгению.

Когда они дошли к дверям ее комнаты, Шарль вскричал;

– О, отчего я теперь беден и разорен!

– Зато мой батюшка, кажется, очень богат.

– Нет, сестрица, – произнес Шарль, ступив одной ногой в комнату и прислонившись спиной к стенке, – тогда не застрелился бы брат его: он, верно, не допустил бы до этого; вы сами жили бы лучше, чем теперь.

– Но батюшка купил Фруафонд.

– А что стоит Фруафонд?

– Не знаю, но у нас есть еще Нойе.

– Какая-нибудь мизерная ферма!

– У него виноградники и луга…

– Пустяки, – сказал Шарль презрительно. – Если бы у отца вашего было хоть двадцать четыре тысячи ливров дохода, то вы бы не жили в таких холодных, голых комнатах. – И он еще шагнул вперед. – Так, стало быть, здесь будет храниться мое сокровище, – сказал он, указывая на старый комод, чтобы скрыть свою мысль.

– Ступайте же спать, – сказала Евгения, не желая допустить Шарля в свою неубранную комнату.

Шарль удалился, простившись улыбкой с Евгенией. Они оба заснули наконец; обоим снились почти одни и те же сны. Отрада познакомилась наконец с измученным сердцем Шарля.

Утром, перед завтраком, г-жа Гранде с изумлением увидела свою дочь и племянника одних, вместе прогуливающихся в саду в ожидании завтрака. Шарль был еще грустен, как человек, подавленный и разбитый тяжким бременем своих несчастий, как человек, измеривший всю глубину бездны, расступившейся перед его ногами.

– Батюшка воротится не раньше обеда, – сказала Евгения, заметив беспокойство в лице своей матери.

Легко можно было заметить по всему – по выражению голоса, по выражению лица Евгении, что между ней и Шарлем возникла тихая, нежная взаимность. Они привязались уже друг к другу всем сердцем, тогда как, может быть, не успели еще испытать всей силы страсти, возникшей между ними.

Шарль оставался все утро в зале, по-прежнему грустный и задумчивый. Мать и дочь не тревожили его молчаливой грусти. У всех было свое дело. Так как Гранде уехал, не позаботившись о делах, то в дом явилась куча разного народа: кровельщики, слесари, каменщики, землекопы, столяры, плотники, фермеры; одни – для сделок по ремонтной части, другие – для уплаты за наем. Г-жа Гранде и Евгения суетились, бегали, выслушивали бесконечные объяснения мастеровых и поселян. Нанета складывала в кухне нанесенные фермерами поборы. Она ничем не распоряжалась и ожидала решения своего господина, который обыкновенно назначал, что оставлять для дома, что продавать на рынке. Старый чудак, следуя правилу всех почти помещиков, ел только одну гниль из своих плодов, а пил самое дешевое вино.

Около пяти часов Гранде воротился из Анжера, имея с собой на двадцать с чем-то тысяч франков оставшегося золота и бумажник, туго набитый векселями и банковыми билетами. Корнулье остался в Анжере, чтобы дать вздохнуть загнанным лошадям, после чего не спеша должен был возвратиться с ними домой.

– Я сейчас из Анжера, жена, – сказал старик, – есть хочется, так что… Обедать, скорей обедать!

Нанета закричала ему из кухни:

– А вы ничего не кушали со вчерашнего дня, сударь?

– Ничего, ничего, Нанета, – обедать!

Суп подали. Только что все уселись, явился де Грассен за последними наставлениями. Гранде забыл было совсем о своем племяннике.

– Обедайте, обедайте, Гранде, – сказал гость, – я не помешаю. Поболтаем немного. Знаете ли, почем ходит теперь золото в Анжере ввиду начавшейся скупки его для Нанта? Я сейчас хочу послать туда червонцы.

– Не посылайте, – отвечал Гранде, – и без вашего золота там довольно; я ваш искренний друг и не посоветую вам дурного.

– Да ведь червонец ходит по тринадцать франков пятьдесят сантимов.

– Было так, а теперь…

– Да откуда же так скоро достали столько золота?

– Я ночью ездил в Анжер, – сказал Гранде, понизив голос.

Банкир обомлел от изумления.

Потом они стали разговаривать тихо, на ухо, изредка поглядывая на Шарля. Наконец Гранде попросил его позаботиться о покупке двухсот тысяч ливров дохода. Де Грассен был вне себя от изумления.

– Я отправляюсь в Париж, – сказал он Шарлю, – и если у вас есть туда какие-нибудь поручения…

– Никаких, сударь, весьма благодарен вам, – отвечал Шарль.

– Поблагодарите-ка получше, племянничек. Де Грассен едет хлопотать о делах торгового дома покойного Гильома Гранде.

– Как, разве еще есть надежда? – спросил Шарль.

– Да разве, – закричал бочар с ловко разыгранной гордостью, – да разве вы не племянник мой? Ваша честь разве не касается моей чести? Разве вы не называетесь так же, как и я, Гранде?

Шарль бросился к старику, сжал его крепко в объятиях и быстро вышел из комнаты, побледнев от внутреннего волнения. Евгения с изумлением смотрела на своего отца.

– Ну-тка, ну-тка, де Грассен, теперь за дела; смотрите же, сдавите мне их хорошенько!

Оба дипломата пожали друг другу руки.

Бочар проводил банкира до самых дверей; затворив их за ним, он воротился в залу и велел Нанете принести бутылку кассиса. После этого Гранде протянулся в креслах.

Но слишком взволнованный недавними происшествиями, он вскочил, взглянув на портрет покойного своего тестя Ла Вертельера, запел, засвистал, перебирая в такт ногами, выделывал танцевальные па, по определению Нанеты.

 
В гвардии французской
Батюшка служил…
 

Нанета, г-жа Гранде и Евгения переглянулись друг с другом. Восторженная радость скряги не раз уже их пугала, когда ей случалось доходить до такой степени.

Вечер прошел очень скоро. Гранде заблагорассудил лечь пораньше, а когда он ложился, так уже все должно было спать, подобно тому как в Польше, когда король Август пил, так уже вся Польша должна была быть пьяна. Нанета, Шарль и Евгения тоже едва на ногах держались от усталости. Что же касается г-жи Гранде, она спала, ела, пила, ходила, двигалась, точь-в-точь как и муж ее. Впрочем, в двухчасовой промежуток между обедом и сном Гранде, бывший совершенно в духе, наговорил много острот и поучительных вещей, и все по-своему, на свой лад.

Например, проглотив стакан кассиса, он сказал, посматривая на пустое донышко:

– Только к губам приложишь – и пусто! Вот вся наша жизнь – настоящее сменяется будущим. Золото тает в карманах и поминутно выветривается; иначе жизнь была бы очень сладка, жирно бы слишком было.

И весел, и милостив был он.

– Ты устала, – сказал он Нанете, – брось-ка свою самопрялку.

– Ну вот, скучно будет, – отвечала верная Нанета.

– Бедняжка Нанета! Хочешь кассиса, дружочек?

– А, кассис – дело другое; вот это так не наскучит; барыня делает его лучше, чем продажный у аптекарей; у них словно микстура.

– Сахару, сахару много кладут у них, оттого и микстура.

Наутро все, собравшись к завтраку, были дружны, согласны, почти счастливы. Несчастие сблизило Шарля, г-жу Гранде и Евгению. Нанета не была лишней в этом союзе и невольно разделяла горе и радость господ своих. Вчетвером они начинали составлять как бы одну семью. Что касается старого чудака, он был счастлив по-своему и равнодушно смотрел на семью свою, не вмешиваясь в чужое счастье; он был рад тому, что избавляется наконец от красавчика, поплатившись безделицей – дав денег на дорогу до Нанта. Итак, он оставил детей, как он называл Шарля и Евгению, совершенно на свободе, вверив их нравственность попечению г-жи Гранде, которую в этом отношении он дарил полной своей доверенностью. Занимали его только планировка лугов, пересадка тополей у Луары и зимние работы на фермах во Фруафонде. Тогда-то начались для Евгении дни блаженства, дни первой любви. Вместе с золотом, которое она отдала Шарлю, она отдала ему и свою любовь. Их общая тайна сближала их более и более; они увлеклись чувством, увлеклись глубже и глубже во внутреннюю жизнь души своей и вместе забывали целый свет. Родство их помогало им немало. Оно оправдывало и нежность их взглядов, и тихую речь. Евгения была счастлива, увлекая своего Шарля в мир любви из бездны страдания.