Текст книги "Физиология брака. Размышления"

В это мгновение друг путешественника по одному Богу известной причине решил отступить на один-два шага в сторону. Мой путешественник вывалился из дилижанса и вытянув руку вперед, пролетел до самой стены, в которую и уперся; но, пролетев расстояние, которое отделяло его голову от стены – этот путь я научно обозначаю как угол, равный девяноста градусам, – работник, увлекаемый тяжестью собственной руки, так сказать, согнулся пополам. Когда он поднялся, у него было красное, налитое кровью лицо – не столько от ярости, сколько от резкого усилия.

«Вот явление, – сказал я себе, – о котором никто не задумывался и которое поставило бы в тупик не одного ученого».

В это мгновение я вспомнил о другом явлении, таком заурядном, случающемся на каждом шагу, что мы никогда не пытаемся докопаться до причины, хотя она открыла бы нам чудеса из чудес. Это явление подтверждает мысль, которая так живо поразила меня тогда, что обогатила нынче науку о пустяках «Теорией походки».

Это воспоминание принадлежит к счастливым дням моего отрочества, поре блаженной глупости, когда все женщины кажутся нам Виргиниями, и мы любим их так же добродетельно, как Поль. Позже происходит несметное число кораблекрушений, в которых, как в произведении Бернардена де Сен-Пьера, тонут наши иллюзии, и на берег мы вытаскиваем лишь их безжизненное тело.

Целомудренное и чистое чувство, которое я питал к моей сестре, не замутняли никакие иные чувства, и оба мы беспечно радовались жизни. Я положил триста или четыреста франков монетами по сто су в шкатулку, где она хранила нитки, иголки и прочие предметы, необходимые молоденькой девушке, только и занятой, что выдергиванием нитей из ткани, шитьем да вышиваньем. Не подозревая об этом, сестра хотела взять свою шкатулку с рукодельем, но шкатулка, обычно очень легкая, не сдвинулась с места, и чтобы поднять ее, сестре пришлось сделать усилие. Естественно, она поспешила открыть шкатулку – ей не терпелось узнать, отчего это шкатулка вдруг стала такой тяжелой. Я попросил сестру хранить мои деньги у себя. Здесь крылась тайна и, само собой разумеется, мне пришлось доверить ей эту тайну. Получилось так, что вскоре я забрал деньги, не успев предупредить об этом сестру, и когда она два часа спустя захотела взять шкатулку, то потянула ее вверх так сильно, что шкатулка оказалась у нее чуть ли не над головой; ее простосердечное движение так насмешило нас обоих, что я запомнил это физиологическое наблюдение на всю жизнь.

Сближая эти столь несхожие, но имеющие одинаковые корни события, я погрузился в задумчивость, как философ в смирительной рубашке, всерьез размышлявший над тем, каким движением следует открывать дверь.

Я стал сравнивать путника с полным кувшином, который осторожно, боясь расплескать, несет молодая девушка. Она идет к дому, не сводя глаз с его окон, но тут прохожий случайно задевает ее и часть воды из кувшина проливается. Это слабое сравнение в очень грубой форме выражало бессмысленную, на мой взгляд, трату жизненного флюида, которую совершил этот человек. Потом совершенно фантастическое существо – уже родившаяся «Теория походки» – засыпало меня вопросами, и ум мой стал блуждать в потемках, ища ответа. Моя первая мысль дала толчок и пробудила воспоминания, они закружились у меня в голове, как мухи, облепившие сочный плод, оставляют его при звуке наших шагов и начинают роиться в воздухе.

Таким образом, в какое-то мгновение моему внутреннему взору вдруг особенно ярко представилось:

Как похрустывают пальцами, потягиваются, расправляя затекшие члены, резко поворачиваются все те, кто подолгу сидят или стоят не шевелясь, будь то художник в своей мастерской, будь то поэт, погруженный в раздумья, будь то дама, неподвижно застывшая в кресле, – такие движения я сам и мои школьные товарищи совершали, устав от долгих занятий;

Как человек стремительно выбегает из дома или от Нее, не чуя под собой ног от счастья, – и внезапно останавливается, словно солнце, завершив свой дневной путь;

Как от чрезмерной подвижности у человека выступает испарина, такая сильная, что Генрих III, ненароком войдя в комнату, где Мария Клевская меняла рубашку, разгорячившись во время бала, который давала Екатерина Медичи, безоглядно влюбился в нее;

Как громко вопят некоторые люди, когда их ни с того ни с сего охватывает жажда деятельности, – вопят просто для того, чтобы дать выход своим силам;

Как человеку вдруг хочется что-нибудь разбить, сломать, особенно в минуту радости – это прекрасно показывает Одри в роли кузнеца в «Сельском Эйнхарде»: корчась от смеха, он колотит своего друга Берне, приговаривая: «Беги, не то убью».

Наконец меня озарили несколько уже изложенных мною мыслей, которые настолько завладели моим умом, что я, забыв и о карете, и о моей поклаже, стал таким же рассеянным, как господин Ампер, и вернулся к себе, увлеченный ясной и животворной идеей «Теории походки». Я восхищался наукой, не умея объяснить, что это за наука, купаясь в ней, как пловец в море, который видит волны, но может удержать в горсти лишь каплю воды.

Моя резвая мысль была в первом, младенческом возрасте.

Полагаясь единственно на интуицию, которая принесла нам больше открытий, чем все синусы и косинусы науки, и не заботясь ни о доказательствах, ни о том, «что люди скажут», я решил, что человек, совершая телодвижения, выделяет вовне определенное количество силы, которая должна оказывать какое-то влияние на его внешнюю жизнь.

Сколько светлых мыслей в этой простой формуле!

Может ли человек управлять этим постоянным явлением, о котором он не задумывается? Может ли сохранять, накапливать невидимый флюид, которым он, сам того не ведая, обладает, как каракатица – черным облаком, обволакивающим ее так, что ее за ним не видно? Прав Месмер, которого французы считали эмпириком, или неправ?

С тех пор для меня ДВИЖЕНИЕ включает в себя Мысль, то есть деятельность человека в чистом виде, Слово, являющееся толкованием его мыслей, и наконец, Походку и Жест – более страстное или менее страстное воплощение Слова. Из этого более или менее щедрого излияния жизни и способа, каким человек им управляет, проистекают чудеса осязания, которые подарили нам Паганини, Рафаэля, Микеланд-жело, гитариста Гуэрта, Тальони, Листа – художников, изливающих свои душевные движения способами, секрет которых известен им одним. Из превращения мысли в голос, который делает ее осязаемой, выражающей душу самым непосредственным образом, проистекают чудеса крачноречия и неземное очарование вокальной музыки. Не является ли слово в каком-то смысле походкой сердца и мозга?

Если считать, что походка есть выражение движений тела, а голос – выражение движений ума, то движения не могут лгать. Таким образом, углубленное изучение походки становилось настоящей наукой.

Нельзя ли с помощью алгебраических формул определить, сколько души вложила певица в свои рулады и сколько энергии мы рассеиваем в наших движениях? Как было бы славно бросить ученой Европе моральную арифметику с решением таких важных психологических проблем, как, например, нижеследующие:

Каватина Tanti palpiti ОТНОСИТСЯ к жизни Паста, КАК I к X.

Ноги Вестриса относятся к его голове, как 100 относится к 2.

Процесс пищеварения Людовика XVIII относился к длительности его царствования, как 1814 ОТНОСИТСЯ к 1793.

Если бы моя система существовала раньше и если бы искали более соразмерные величины, чем 1814 и 1793, быть может, Людовик XVIII царствовал бы и поныне.

Сколько слез я пролил над моими безалаберными познаниями, откуда я извлек лишь жалкие сказки, меж тем как можно было вывести человеческую физиологию! Сумел ли бы я открыть законы, по которым мы посылаем больше или меньше силы из центра в конечности; смог ли бы я угадать, где в нас Бог поместил центр этой мощи; удалось ли бы мне дать определение атмосферным явлениям, которые эта способность должна производить вокруг всякого создания?

И правда, если, как сказал самый блестящий гений анализа, геометр, который внимательнее всех слушал глас Божий у врат святилища, ветер от пули, выпущенной из пистолета на берегу Средиземного моря, долетает до берегов далекого Китая, что невероятного в том, что, коль скоро мы изливаем вовне избыток силы, это должно либо изменить вокруг нас атмосферные условия, либо обязательно повлиять, посредством этой живой силы, которая ищет себе места, на существа и предметы, которые нас окружают?

Что же выбрасывает в воздух художник, всплескивая руками, после того как ему удалось родить благородную мысль, которую он долго вынашивал, застыв в задумчивости? Куда устремляется рассеянная сила нервной женщины, когда хрустят сильные и хрупкие позвонки ее шеи или когда она заламывает руки после того, как с нетерпением ждала кого-то, а он не пришел?

Наконец, от чего умер грузчик с Центрального рынка, который в пьяном угаре поднял бочку вина; когда потом господа из Центральной больницы вскрыли, изучили и искромсали его тело, их наука была полностью посрамлена, скальпель разочарован, а любопытство обмануто, ибо они не обнаружили ни малейших повреждений ни мускулов, ни органов, ни тканей, ни мозга? Быть может, впервые господин Дюпюитрен, который всегда знает, отчего наступила смерть, задумался о том, почему в этом теле нет жизни. Кувшин был пуст.

Тогда я понял, что человек, занятый распилкой мрамора, глуп не от рождения, но оттого, что пилит мрамор. Он всю жизнь шевелит руками, как поэт всю жизнь шевелит мозгами. А всякое движение имеет свои законы. Кеплер, Ньютон, Лаплас и Лежандр полностью укладываются в эту аксиому.

Почему же наука пренебрегла поисками законов движения, которые переносят жизнь в ту или иную часть человеческого механизма и даже могут извергнуть ее из человека?

Тогда я понял, что охотники за автографами и те, кто полагают, что могут судить о характере человека по его почерку, – люди незаурядные.

Здесь моя «теория походки» вырастала до размеров, настолько не соответствующих тому скромному месту, которое я занимал у большой кормушки, откуда мои знаменитые современники черпают себе пищу, что я отступился от своих великих планов – так человек испуганно отшатывается, увидев, что стоит на краю бездны. Мысль моя вступила в пору зрелости.

Тем не менее бездна эта так притягивала мое любопытство, что время от времени я подходил к краю пропасти, дабы изведать все радости страха, и заглядывал вниз, крепко держась при этом за несколько глубоко укоренившихся идей, давших прочные побеги. Тогда я предпринял гигантский труд, который, по выражению моего элегантного друга Эжена Сю, обломал бы рога даже быку, ибо он не так привык, как я, ходить под ярмом день и ночь в любую погоду, не обращая внимания на дождь и ветер, на побои и ругательства, которые градом сыплются на голову газетчиков.

Как все бедолаги, кому на роду написано стать учеными, я мог по пальцам пересчитать незамутненные радости. Первым и потому самым красивым, а коль скоро самым красивым, то, следственно, и самым обманчивым плодом моих изысканий явилось сообщение астронома господина Савари о том, что итальянец Борелли уже написал большой труд «De actu animalium» («О повадках животных»).

Как я был счастлив, найдя книгу Борелли на набережной! Каким легким показался мне том ин-кварто, когда я нес его под мышкой! С каким нетерпением я его раскрыл!

Как поспешно стал я его переводить! Все это невозможно описать. Я так любовно штудировал его! Борелли был для меня, как Варух для Лафонтена. Как доверчивый влюбленный, я не замечал ни пыли, оставленной на страницах книги бурями, которые потрясли Париж, ни подозрительного запаха, исходящего от обложки, ни крошек табака, застрявших между листами еще в те времена, когда она принадлежала старому доктору, к которому я ревновал, читая надпись, сделанную дрожащей рукой: «Ex libris Ангара».

Бррр! Когда я прочел Борелли, я отбросил Борелли, я проклял Борелли, я презрел старика Борелли, который ничего не говорил мне de actu, как молодой человек, встретив через много лет свою первую любовь, опускает голову, неблагодарный! Ученый итальянец, обладающий терпением Мальпиги, долгие годы испытывал различные приспособления, установленные природой в нашей мускульной системе, определяя их мощность. Он неопровержимо доказал, что внутренний механизм реальных сил, заложенных в наших мускулах, рассчитан на усилия, в два раза превышающие те, которые мы хотели совершить.

Несомненно, этот итальянец – самый ловкий рабочий подвижной оперной сцены по имени человек. Проследив в его произведении за действием наших рычагов и противовесов, оценив, с какой предусмотрительностью создатель снабдил нас природными балансирами, дабы мы могли принимать разные позы, невозможно не рассматривать людей как неутомимых канатных плясунов. Кроме того, меня не очень-то занимали способы, я хотел узнать причины. Насколько они важны? Судите сами. Борелли действительно объясняет, почему человек, потерявший равновесие, падает; но он ничего не говорит о том, почему зачастую человек не падает, если умеет пользоваться скрытой силой и приводить в сокращение мышцы своих ног.

Когда первый приступ гнева прошел, я воздал Борелли должное. Мы обязаны ему знанием человеческого поля, иными словами, окружающего пространства, в котором мы можем двигаться, не теряя равновесия. Конечно, достоинство человеческой походки должно прежде всего зависеть от того, каким образом человек удерживает равновесие в той сфере, за пределами которой он падает. Кроме того, мы обязаны знаменитому итальянцу любопытными изысканиями в области внутренней динамики человека. Он сосчитал трубы, через которые проходит движущий флюид, эта неуловимая воля, приводящая в отчаяние мыслителей и физиологов; он измерил его силу; он отметил его воздействие; он щедро раскрыл тем, кто, пользуясь его достижениями, захочет пойти дальше него сквозь тьму к свету, материальное воздействие, которое обыкновенно оказывают на тело наши волнения; он взвесил мысль и показал, что результаты, достигнутые человеком, не соответствуют его мускульному механизму и в нем заложены силы, которые обеспечивают этому механизму мощность гораздо большую, чем его исконная мощность.

С тех пор я оставил Борелли, уверенный, что знакомство и беседа с этим гением были небесполезными, и обратился к ученым, которые недавно занимались жизненными силами человека. Но увы! Все они походили на геометра, который берет свой аршин и измеряет глубину пропасти, меж тем как я хотел заглянуть в бездну и постигнуть все ее секреты.

Сколько размышлений бросил я в эту пропасть, как мальчишка, который кидает камни в колодец, чтобы услышать, как они упадут на дно! Сколько вечеров скоротал я, устроившись на мягких подушках и созерцая причудливые очертания облаков, освещенных закатным солнцем! Сколько ночей провел я без сна, моля о вдохновении, но тщетно. Безусловно, самая прекрасная, наиболее полная и наименее чреватая разочарованиями жизнь – жизнь возвышенного безумца, который пытается вычислить неизвестную величину в уравнении с воображаемыми корнями.

Когда я все узнал, я понял, что ничего не знаю, но я хожу!.. Человек, не обладающий моей грудной клеткой, моей шеей, моей черепной коробкой, с горя лишился бы разума. По счастью, второй возраст моей идеи подошел к концу. Когда я слушал дуэт Тамбурини и Рубини в первом действии «Моисея», теория моя явилась мне нарядной, радостной, трепетной, красивой куртизанкой, которая послушно улеглась у моих ног, словно боясь, что неумеренным кокетством убила мою любовь.

Я решил просто наблюдать, какое впечатление производят движения человека, какова бы ни была их природа, записывать и классифицировать их; когда мой анализ будет завершен, я хотел вывести законы идеально прекрасного в области движения и составить свод правил для любознательных людей, желающих дать правильное представление о себе, своих нравах и своих привычках; мысль моя была такова: походка – верное отражение мысли и жизни.

Итак, я собрался отправиться на следующий день на Гентский бульвар, сесть на стул и изучать походку всех парижан, которым, на свое несчастье, предстояло пройти мимо меня.

В этот день я сделал самые глубокие и любопытные наблюдения за всю мою жизнь. Я вернулся, сгибаясь под тяжестью моих открытий, как ботаник, который, собирая гербарий, нарвал столько растений, что ему приходится отдать их первой же корове, какая попалась ему навстречу. Мне показалось, что опубликовать «Теорию походки» можно не иначе, как в десяти или двенадцати томах, сопроводив ее тысячей семьюстами гравюрами, а также снабдив примечаниями, которые ужаснули бы покойного аббата Бартелеми или моего ученого друга Паризо.

Найти, чем грешат порочные походки.

Открыть законы, неукоснительное соблюдение которых обеспечивает красивую походку.

Отыскать способы заставить походку лгать, как придворные, честолюбцы, мстительные люди, актеры, куртизанки, неверные супруги, шпионы заставляют лгать черты своего лица, глаза, голос.

Выяснить, хорошо ли ходили древние, какой народ ходит лучше всех; влияют ли на походку почва и климат.

Бррр! Вопросы налетели, как саранча! Нечего сказать, благодатная тема!

Гурман, снимая лопаткой кожу с сига из озера Бурже, шербурской барабульки или окуня из Эндра; вонзая нож в тушу косули, как иногда поступают в лесу, чтобы затем продолжить свои упражнения на кухне, – так вот, вышеназванный гурман не испытывал такой радости, какую испытал я, когда смог совладать со своим предметом. Пристрастие к интеллектуальным лакомствам – самая сладостная, самая всепоглощающая, самая недобрая страсть: она включает в себя критику – выражение самолюбия, завидующего наслаждениям, которые оно получило.

Искусство требует, чтобы я объяснил здесь истинные причины отрадной литературной или философской девственности, которая предлагает вниманию всех добрых людей «Теорию походки»; затем я должен прямо сказать, что не хочу быть в ответе за пустую болтовню, если не могу подтвердить свои рассуждения полезными наблюдениями.

Один пражский монах по имени Рейхлин, чью историю описал Маркомарци, имел такое тонкое, такое наметанное обоняние, что мог отличить непорочную девушку от женщины и мать семейства от бездетной женщины. Я привожу именно эти примеры его незаурядной чувствительности, потбму что они довольно любопытны и дают представление обо всех остальных.

Слепой, которому мы обязаны прекрасным письмом Дидро, написанным, заметим в скобках, за двенадцать ночных часов, обладал таким глубоким знанием человеческого голоса, что заменил зрение слухом и узнавал характер человека по интонациям его голоса.

Тонкость восприятия сочеталась в обоих этих людях с тонкостью ума, особым талантом. Совершенно исключительная наблюдательность, которой они были одарены, послужит мне примером и поможет объяснить, почему некоторые области психологии мало изучены и почему людям приходится от них отступаться.

Наблюдатель, бесспорно, в первую очередь – человек гениальный. Все человеческие изобретения происходят из аналитического наблюдения, в котором ум с невероятной быстротой выносит суждение. Галль, Лафатер, Месмер, Кювье, Лагранж, доктор Меро, которого мы недавно потеряли, предшественник Бюффона Бернар Палисси, маркиз Ворчестер, Ньютон, наконец, великий художник и великий музыкант – все они наблюдатели. Все идут от следствия к причине, меж тем как другие люди не видят ни причины, ни следствия.

Но эти хищные птицы, которые, поднимаясь в заоблачные выси, обладают даром ясно видеть все, что происходит здесь, в дольнем мире, которые умеют и обобщать и обособлять, делать точный анализ и верный синтез, имеют, так сказать, чисто метафизическую миссию. Природа и сила таланта вынуждают их воспроизводить в своих творениях свои собственные достоинства. Смелый полет собственного гения и неустанный поиск истины влекут их к самым простым формулам. Они наблюдают, выносят суждения и открывают законы, которые другие люди кропотливо доказывают, объясняют и толкуют.

Наблюдение за явлениями, имеющими отношение к человеку, искусство, которое должно улавливать самые сокровенные его движения, изучение внутреннего мира этого привилегированного существа по немногим внешним признакам, какие оно невольно выказывает, требуют и некоего таланта и мелочности, которые исключают друг друга.

Надо иметь безграничное терпение, каким обладали когда-то Мюсхесброк и Спалланцани, а нынче обладают господа Нобили, Мажанди, Флуран, Дютроше и многие другие; кроме того, надо обладать взглядом, который стягивает явления к центру, логикой, которая раскладывает их веером, проницательностью, которая смотрит и приходит к тому или иному заключению, неспешностью, которая помогает никогда не делать скоропалительных выводов и, глядя на отдельные детали, не упускать из виду целое, и сообразительностью, которая одним махом охватывает все с ног до головы.

Этот разносторонний гений, свойственный нескольким героическим умам, по праву приобретшим известность и вошедшим в анналы естественных наук, гораздо реже встречается среди исследователей нравственной природы. Писатель, чье предназначение состоит в том, чтобы нести в дольний мир свет, сияющий в мире горнем, должен дать своему произведению литературное тело и суметь пробудить у читателя интерес к самым трудным учениям, он должен сделать науку привлекательной. Поэтому он неизменно в плену у формы, поэзии, второстепенных законов искусства. Быть великим писателем и великим наблюдателем, Жан-Жаком и Бюро Долгот – вот задача; решить ее невозможно. Кроме того, Гений, который руководит открытиями в области точных и естественных наук, требует только внутреннего зрения; но дух психологического наблюдения властно требует обоняния монаха и слуха слепого. Для наблюдения необходимы чрезвычайно обостренные чувства и почти нечеловеческая память.

Итак, помимо того, что наблюдатели, изучающие человеческую природу без скальпеля и желающие застать ее врасплох, – большая редкость, у человека, одаренного своего рода духовным микроскопом, потребным для такого изучения, часто недостает способности выразить, а тому, кто сумел бы выразить, как правило, не хватает умения как следует разглядеть. Те, кому удалось верно запечатлеть природу, – например, Мольер, – угадывали всю правду по какой-нибудь мелкой детали; кроме того, они обкрадывали своих современников, убивая тех из них, кто кричал слишком громко. Во все века встречаются люди гениальные, которые становятся летописцами своей эпохи: Гомер, Аристотель, Тацит, Шекспир, Аретино, Макиавелли, Рабле, Бэкон, Мольер, Вольтер писали под диктовку своего времени.

Самые искусные наблюдатели – люди светские, но они либо ленятся, либо не помышляют о славе, они умирают, взяв от этой науки ровно столько, сколько им было нужно для собственного употребления и для того, чтобы поздно вечером, когда почти все гости разошлись и в гостиной остались только двое-трое близких друзей, повеселить их своими рассказами. Если бы Жерар не был великим художником, он стал бы самым остроумным литератором; мазок его не менее выразителен, когда он описывает портрет словами, чем когда он его пишет кистью.

Наконец, часто это грубые люди, рабочие, вступающие в соприкосновение со светом и волей-неволей наблюдающие его, как неверная жена вынуждена изучать своего мужа, чтобы иметь возможность его обманывать; эти обладатели тонких суждений уходят, унося свои открытия с собой и лишая ученый мир знакомства с ними. Часто также самая художественно одаренная женщина, которая в дружеской беседе удивляет глубиной своих замечаний, не хочет писать, смеется над мужчинами, презирает их и использует в своих целях.

Таким образом, самая трудная из всех психологических тем осталась девственной, но не осталась нетронутой. Она требовала слишком серьезных знаний, и, быть может, слишком большого легкомыслия.

Я, побуждаемый верой в наши таланты, единственной, которая у нас остается после великого крушения Веры, побуждаемый, наверное, еще и первой любовью к новой теме, – так вот, повинуясь этой страсти, я пришел на бульвар и уселся на стул; я стал разглядывать прохожих; но, полюбовавшись сокровищами, я ушел, чтобы сначала насладиться ими в одиночестве, унося с собой секрет «Сезам, откройся!»…

Ибо речь шла не о том, чтобы смотреть и смеяться; разве не надо было анализировать, обобщать и классифицировать?

Классифицировать, дабы затем свести наблюдения воедино!

Свести воедино, создать свод правил походки. Иными словами, изложить ряд аксиом для спокойствия немощных и ленивых умов, дабы избавить их от труда размышлять и, явив им некоторые ясные принципы, помочь управлять своими движениями. Изучая этот свод правил, люди просвещенные, так же как и сторонники системы совершенствования, получили бы возможность выглядеть любезными, изящными, утонченными, хорошо воспитанными, светскими, милыми, образованными, герцогами, маркизами и графами, вместо того чтобы выглядеть заурядными, глупыми, скучными, педантичными, подлыми, каменщиками короля Филиппа или баронами Империи. А разве это не самое важное для нации, девиз которой: «Все напоказ»?

Если бы я мог проникнуть в глубины сознания неподкупного журнациста, философа-эклектика, добродетельного бакалейщика, милейшего профессора, старого торговца тканями, знаменитого бумагопромышленника, которых Луи-Филипп, словно в насмешку, сделал недавно пэрами Франции, я уверен, что прочел бы там их заветное желание, написанное золотыми буквами:

Хочу иметь я благородный вид!

Они станут оправдываться, отпираться, они скажут:

«Мне это не нужно! Мне это все равно! Я журналист (философ, бакалейщик, профессор, торговец тканями, бумагопромышленник)». Не верьте им! Раз уж они стали пэрами Франции, они хотят быть достойными пэрами Франции; но если они пэры Франции в постели, за столом, в Палате, в Бюллетене законов, в Тюильри, на фамильных портретах, то когда они идут по бульвару, их никак невозможно принять за пэров Франции. На улице эти господа вновь становятся Толстяками Жанами, как прежде. Наблюдатель даже не задает себе вопроса, кто они; меж тем, если на прогулку выходят господин герцог де Лаваль, господин де Ламартин или господин герцог де Роган, их сан ни у кого не вызывает сомнений; и я не советовал бы первым идти следом за последними.

Я бы не хотел задевать ничьего самолюбия. Если я ненароком затронул кого-то из новых пэров, чье возведение в сан патриция я не одобряю, но уважаю знания, талант, личные достоинства, честность, ибо прекрасно понимаю, что первый имел право продавать свою газету, а последний – свою бумагу дороже, чем они им стоили, я полагаю, что могу пролить бальзам на эту царапину, заметив им, что вынужден черпать свои примеры в высших сферах, дабы убедить доброжелательные умы в важности этой теории.

И правда, я был ошеломлен наблюдениями, которые сделал на Гентском бульваре, и поражен, увидев, что движения так резко окрашены; отсюда первый афоризм:

I

Походка – лицо тела.

Разве не страшно подумать, что серьезный исследователь может разглядеть пороки, угрызения совести, болезнь, наблюдая за движениями человека? Как красноречивы эти непосредственные проявления воли, бесхитростно запечатленные в жестах! Резкие или плавные наклоны головы и тела; судорожные, как у телеграфного аппарата, движения, которые мы безотчетно совершаем; углы и дуги, которые описывают наши члены, проникнуты нашей волей и пугающе значительны. Это больше, чем слово, это мысль в действии. Самое простое движение, невольное дрожание губ может стать развязкой ужасной драмы, которая долго таилась в двух сердцах. Отсюда другой афоризм:

II

Взгляд, голос, дыхание, походка равно выразительны; но поскольку человек не в силах уследить за всеми четырьмя различными и одновременными выражениями своей мысли, ищите то, что говорит правду, и тогда вы узнаете все о человеке.

Пример

Г-н С. не только химик и капиталист, но еще и серьезный наблюдатель и крупный философ.

Г-н У. не только финансист – он государственный муж. В нем есть нечто и от хищной птицы, и от змеи; он умеет усыпить бдительность сторожей и похитить сокровища.

Когда два этих человека сталкиваются, разве их борьба не восхитительна – хитрость против хитрости, обвинения против обвинений, они пускают в ход самые невероятные измышления, в руках у них денежные расчеты, в голове – цифры.

Итак, однажды вечером они встретились у камина при свечах, ложь была у них на языке, на губах, на лбу, в глазах, в руках; они были вооружены до зубов. Речь шла о деньгах. Этот поединок состоялся во времена Империи.

Г-н У., которому к утру нужны были пятьсот тысяч франков, в полночь оказался рядом с С.

Вглядитесь хорошенько в С., человека твердокаменного, настоящего Шейлока, который, будучи хитрее своего предшественника, прежде чем дать в долг, потребовал бы в залог фунт плоти.

Вы видите, как У., банковский Алкивиад, человек, способный прибрать к рукам одно за другим три королевства, человек, способный убедить весь свет в том, что именно он сделал их богатыми, подходит и заговаривает с С. Посмотрите на них! Г-н У. как бы между прочим просит господина С. ссудить его пятьюстами тысячами франков на сутки, обещая ему вернуть их в таких-то и таких-то ценных бумагах.

«Сударь, – говорил г-н С. человеку, который рассказал мне этот важный для моих изысканий случай, – когда У. подробно описывал мне, в каких бумагах он собирается возвращать долг, левое крыло его носа слегка побелело. Я уже имел случай заметить, что всякий раз, когда У. лгал, левое крыло его носа белело. Таким образом, я понял, что мои пятьсот тысяч франков окажутся под угрозой…

– И что же? – спросили его.

– А то же! – ответил он со вздохом. – А то, что этот аспид не отпускал меня полчаса; он вырвал у меня обещание ссудить ему пятьсот тысяч франков, и он их получил.

– Он вернул их?..

С. мог оклеветать У. Ненависть его была всем известна и давала ему на это право в эпоху, когда злые языки убивают врагов словом. К чести этого странного человека надо сказать, что он ответил: «Да».

Но это было сказано с досадой. Ему хотелось обвинить своего врага в очередном обмане.

Иные утверждают, что г-н У умеет скрывать свои мысли и чувства даже лучше, чем г-н князь Беневентский. Охотно верю. Дипломат лжет во имя чужих целей, банкир лжет ради собственной выгоды. Так вот, этот современный Бурвале, который умеет потрясающе владеть собой: сохранять невозмутимость черт, спокойствие во взгляде, ровный голос, легкую походку, – не сумел совладать с кончиком своего носа. У каждого из нас есть какое-нибудь слабое место, где проглядывает душа: покрасневшая мочка уха, пульсирующий нерв, весьма красноречивая манера часто моргать, некстати пролегшая морщинка, многозначительно поджатые губы, дрогнувший голос, прерывающееся дыхание. Что делать? Порок несовершенен.